Рекемчук Александр Евсеевич - Молодо-зелено

bsp; Он ведь и сам вышел от Каюрова в настроении кислом, подавленном. Будто он в чем-то провинился, но его простили из жалости: ступай, дескать, что с тебя взять? Молодо-зелено...

   Потом они с Ириной шли рядом по коридору, она остановилась у одной двери, сунула в скважину ключ, сказала: "Зайди, если хочешь..." Коля Бабушкин увидел на двери табличку "Главный архитектор", и ему, по правде говоря, не очень захотелось в эту дверь входить, но он все-таки вошел и встал у двери с видом застенчивым, скучным, как если бы ему требовалась ссуда на индивидуальное строительство...

   - Садись, - сказала Ирина, а сама продолжала ходить по комнате из угла в угол, при этом походка ее была раздраженной, а лицо подурнело.

   И тут Николай вдруг почувствовал, как сердце. обволокло теплом и радостью.

   Не то чтобы ему не нравилась ее красота - она ему очень нравилась. Но эта красота пугала, наводила тоску, внушала мысль о недоступности, как казенная табличка на двери. Она всегда приводит человека в робость и уныние - любующаяся собою праздная красота.

   Именно праздная. Поскольку в непраздный час красота забывает блюсти свое совершенство. Не до этого ей. У нее тогда раздраженная походка, заострившийся от злости подбородок.

   - Я к нему два месяца хожу с этим проектом. Взглянуть не удосужился... Хотела бы я знать, кто его назначил председателем райисполкома?

   - Его не назначили, а выбрали, - поправил Коля Бабушкин. - Меня, правда, на той сессии не было.

   Он сидел и любовался ею - трепетной, злой. Он уже не впервые видел ее такой. Первый раз, когда ей лодыжку кипятком ошпарило. Потом - на заседании исполкома, где чуть не заклевали Черемныха. Потом - в снегу, когда он, ради смеха, хотел ее поцеловать.

   Но тогда, в те прошлые разы, она еще не была ему так дорога и мила, как сейчас.

   В те прошлые разы он еще не знал, что любит ее.

   - Ты успокойся, - попросил Николай. - Не волнуйся. Два месяца подряд волноваться - от этого заболеть можно... Слышишь?

   Он хотел бы, конечно, по-другому сказать ей об этом - чтобы она не волновалась, чтобы она берегла себя. Он мог бы найти слова нежней и душевней, да их и искать-то не нужно - они все наготове, душевные и нежные слова. Но чтобы высказать их, следовало назвать ее по имени, обратиться к ней.

   В самую что ни на есть тяжелую и горькую минуту человек успокаивается немного, если его назвать по имени. Бывает, что человеку очень тяжело и горько, и он даже плачет от горести, от тяжести. И нечего сказать ему в утешение. Тогда его просто называют по имени. Гладят его по голове, трогают за плечо и повторяют его имя: имя, имя, имя... Как ни странно, это успокаивает человека, утешает его.

   Так вот Коле Бабушкину, конечно, следовало обратиться к ней по имени. Но он еще ни разу по имени к ней не обращался. Они были ровесниками и, по праву юности, с первого же дня говорили ДРУГ другу "ты". Однако по имени Николай еще ни разу ее не называл. Он избегал этого.

   Как ее называть? Каюров говорил "Ирина Петровна". Черемных говорил "Ира". Вова с Митей говорили "Ирка. Ирочка". Ее по-разному называли. И она на все эти имена откликалась.

   А Коле Бабушкину не хотелось за другими повторять. Блажь, конечно, но ему очень не хотелось называть ее так, как уже называли другие. Интересно: откликнулась бы она на деревенскую "Аринку"? В Лаптюге, например, где Коля Бабушкин родился, всех Ирин звали Аринками. Хотя их там и не много было. Там было больше Тамар - страх сколько их там развелось в последнее время, в Лаптюге, Тамар.

   И сейчас у Николая родилось настойчивое, терпкое желание назвать ее Аринкой. Почти уже слетело с губ: "Аринка"... Но он превозмог в себе это желание. Он побоялся, что так ее тоже, наверное, кто-нибудь называл. Что она уже откликалась на "Аринку". А ему не хотелось повторять за кем-то.

   - Смотри, - сказала Ирина, распластав шуршащий ватман. - Новый мост.

   Голубая дуга переметнулась с берега на берег. Она была как прыжок; одна нога здесь, другая - там. Она была как космическая траектория - изящна и невесома. Частые ресницы перил вдоль изгиба. Прозрачные столбы-светильники. И больше ничего. Здорово.

   - Это сделали Вова и Митя - ты их знаешь, - объяснила Ирина. В голосе ее прозвучала гордость.

   Николай сощурился, вгляделся повнимательней в проект... Все-таки можно бы и прямее сделать мост, чего уж тут гнуть-загибать? И не мешало бы с одной стороны и с другой стороны поставить разные возвышенные скульптуры...

   Но тут же Коля Бабушкин почувствовал, что лжет самому себе.

   Ему как раз тем и понравился мост, что нет на нем никаких таких скульптур. Уж ему-то, Коле Бабушкину, строителю городов, сполна пришлось хлебнуть досады и горечи, громоздя где попало, на крышах и балконах, у ворот и подъездов разные шары и статуи, всяческие блямбы и шишки... Потом эти подъезды заколачивали гвоздями, и люди входили в дом со двора. Потом на этих статуях, на их непокрытых головах, на их обнаженных плечах смешно и уродливо копился снег. А на деньги, которые стоили блямбы и шишки, можно было построить целый дом...

   И еще Коля Бабушкин почувствовал, что ему очень нравится смелый изгиб моста, у которого нет иных опор, кроме двух берегов. Да, интересно было бы строить такой мост. Машинально Николай уже прикидывал на глаз: как можно монтировать - на весу - его секции...

   И еще Коля Бабушкин признался самому себе, что все возникшие у него сомнения насчет моста объясняются очень просто: этот мост проектировали Вова и Митя, Верзила и Крошка, - ее однокурсники.

   А ведь судя по этому мосту, они ребята дельные. Хотя и ходят в каких-то немыслимых кофтах-душегрейках. Хотя и чихали тогда, на концерте народной артистки.

   Николай уже не раз встречал здесь, на Севере, таких непонятных ребят. Вроде бы они и стиляги, а вроде бы работают не хуже других. И лезут в тайгу без страха - прощупывать там взрывами землю. И кормят комарье на болотах - исследуют грунтовые воды. И ничего, не жалуются. Только распевают самодельные песенки, от которых либо краснеют, либо плачут девчата...

   Так что у Коли Бабушкина развеялись все предубеждения против Верзилы и Крошки, против Вовы и Мити, когда он взглянул на их проект. Сразу видно - дельные ребята.

   Брились бы вот почаще.

   А мост хорош.

   - Стальной или бетонный? - осведомился Николай.

   Ирина отпустила ватман, он свился с недовольным шорохом. Невесело усмехнулась.

   - Бумажный...

   За окном (третьего этажа окно) виднелась белая полоска Чути, надвое рассекшая город. Но старый мост не был виден отсюда: пол-окна заслонил пятиэтажный корпус, новый, еще без крыши; почему-то дома без крыши кажутся очень высокими, может быть потому, что глаз, сосчитав этажи, продолжает с разгона громоздить их выше и выше, до самого неба... У подножья этого нового дома, как озябшие куры, теснились, жались друг к другу щитовые бараки. Некрашеные стены их грязно чернели на фоне снежной белизны, кровли ощетинились сухостоем антенн. Дальше виднелся сквозной каркас строящегося универмага - только стекла витрин осталось вправить в огромные оконницы. За ним, вдоль берега, неряшливо раскинулась лесобиржа. По ту сторону реки выровнялась богатырская шеренга новых домов, но в шеренге одного не хватало, зияла брешь - там вросла в землю утлая хибара, над ее трубой курился независимый дымок. А еще дальше склон горы расчерчен в косую линейку, вдоль и поперек, так, и сяк, и эдак плетнями огородов. За огородами - башенные краны...

   - Кошмар какой-то. Столпотворение... - сказала Ирина, досадливо отвернувшись от окна. - Уехать бы отсюда.

   - Куда?

   - Не знаю. Все равно... Лишь бы начинать город с самого начала, а не старье перекраивать.

   - Это, что ли, Джегор - старье? - подивился Коля Бабушкин.

   - Конечно. Половину города нужно сносить и строить заново. О чем вы только думали, когда все эти времянки городили?

   Николай попробовал вспомнить: о чем они тогда думали?.. О разном. О тепле, например, думали, потому что сильно мерзли. О еде думали, потому что не было тут ни столовой, ни магазина. О выполнении плана думали. И за всем этим они как-то не успели подумать, что потом в Джегор приедет главный архитектор и станет сильно ругаться, увидев в центре города щитовые бараки...

   - Нельзя коммунизм строить начерно, а потом перестраивать набело, - сказала Ирина. - Теперь уже поздно, понимаешь?

   Николай кивнул. Чего тут не понимать. Правильно.

   - Только мне кажется, - заметил он, - что сносить и перестраивать будут всегда. Допустим, уже при самом коммунизме какой-нибудь дворец построят, он постоит-постоит лет сто, устареет, и его тоже снесут: новый сделают, еще лучше...

   Ирина внимательно посмотрела на Николая.

   - Да, пожалуй... - сказала она.

   Николай очень огорчился, услыхав, что Ирина собирается покидать Джегор. Для него это было как нож в сердце. Он сразу же решил, что нужно удержать ее здесь во что бы то ни стало.

   - А если ты хочешь строить заново, - продолжил он горячо, - то есть одно вполне подходящее место, называется Пороги... Там начинают с самого начала. Целина.

   - Пороги? Это в нашем районе. Я давно хотела побывать там.

   - Нужно обязательно побывать, - подтвердил Николай. - Как раз там, на Порогах, и можно строить набело. Там все вокруг бело...

   Он помедлил секунду и закончил:

   - Только ты не уезжай... Не надо.

   Едва заметным было ее движение - движение пальцев, сжимавших спинку стула и вдруг обмякших, движение тонкой шеи, по-птичьи вознесшей голову, движение плеч, качнувшихся вперед, - когда она услышала его просьбу и когда весь нехитрый смысл этой просьбы стал ей понятен. Вроде бы у нее возникло намерение к нему подойти, но она тотчас отказалась от этого намерения. Но движение было. Николай заметил его. Она, очевидно, тоже заметила свое непроизвольное движение, заметила, что он его заметил, - нахмурилась.

   Время рабочее. Табличка на двери. И вообще.

   Ирина села к столу, схватилась за карандаш - как за соломинку.

   Коля Бабушкин видел издали, как этот карандаш рассеянно скользнул по бумаге, отчеркнул размашистую линию, замер, опять черкнул, заходил чаще, мельче...

   Но издали Николаю не было видно, что это она там черкает, - любопытно все же. Он поднялся с места, подошел ближе, встал за ее спиной.

   Над городом плыли облака - затейливые и округлые. И, как будто в контраст этим округлостям, навстречу им поднялись прямые и четкие грани строений. Дома были неодинаковой высоты - один, как ферзь, маячил над пешками, два других стояли впритык, как ладьи в поединке: игра началась давно, фигуры нарушили первоначальный строй, разбрелись по полю, сгруппировались в неожиданных и острых комбинациях, почти в хаосе; но это был не хаос, а порядок - умный, точный, - и все прямые, все диагонали подчинялись живому замыслу...

   Вот как она, оказывается, рисует. Замечательно рисует. И быстро. Должно быть, ее в институте научили так рисовать.

   А где у этого дома фасад? Нет никакого фасада - у него на все четыре стороны фасад. Он весь пронизан светом. От дома к дому тянется стеклянный коридор... А улица где? Нет улицы. Вместо, улицы - сад. Чудной какой-то город: без улиц, одни сады...

   Красивый город. Как в сказке. Вот если бы ей, Ирине Ильиной, сказали сегодня: ну-ка, быстрей свой город дорисовывай - начинаем строить. Согласно твоему проекту. Вон уж монтажники дожидаются дела... Если бы.

   Однако выглядит город пока скучновато. Безлюдье. Все люди, наверное, дома сидят, в своих пронизанных светом квартирах, и ходят друг к другу в гости по стеклянному коридору. А вокруг домов - сплошное безлюдье, и в садах ни души... Что же это вы, товарищи, так скучновато живете? Вышли бы погулять...

   Ага, наконец-то!.. На садовой аллее появилась парочка - он и она. Она в широкой, как зонт, юбке, темной блузочке, волосы коротко острижены и взлохмачены... Уж ты не себя ли нарисовала? Очень похоже... А рядом кто? Мужчина рослый - на голову выше ее, плечистый, представительный. В шляпе. На Черемныха смахивает...

   Коля Бабушкин протянул руку, отобрал у Ирины карандаш.

   И с боку - с другого боку от стриженой барышни - нарисовал человечка. Точка, точка, запятая... Ручки, ножки, огуречик...

   Он не особенно хорошо рисовал. Его не учили в институте. И человечек получился довольно корявый. Но ничего, сойдет... Пусть они втроем гуляют.

   Ирина обернулась, строго посмотрела на Николая. Вероятно, она рассердилась на него за испорченный рисунок.

   Взяла резиновый ластик и принялась сосредоточенно тереть им бумагу. Стерла. Дунула.

   "Ну вот, - подумал Николай с обидой, - нечета и сердиться. Это же проще простого - стереть да сдунуть... Это для тебя легче легкого".

   Он еще раз взглянул на рисунок.

   Над городом плыли облака. У подножья высоких и светлых зданий разметались сады. По садовой аллее шла девушка. Рядом с ней топал забавный малый ручки, ножки, огуречик... А того, в шляпе, не было.

  

   - Молодец... "Козла" испек, - похвалил Николай Бабушкин Черномора Агеева.

   Похвалил сдержанно. Сквозь зубы. Как привыкли уже в бригаде хвалить неумелого этого парня, когда он допускал очередную оплошку. А он каждый день их допускал, пять раз на дню. То сорвет резьбу с гайки. То недоварит шов. То еще чего-нибудь.

   Но его никто не ругал за эти оплошки, потому что в бригаде каждый понимал - неумелый парень. Старательный, а неумелый. И его сдержанно, сквозь зубы, хвалили, а потом показывали, как надо делать.

   - Вот это "козел"! - выразил свое восхищение Коля Бабушкин. - Умудриться надо...

   Щеки Черномора Агеева горели от стыда.

   А может быть, не от стыда они горели, а просто от жары. От немыслимого жара, пышущего из нутра печи.

   Нутро печи пылало, как солнце, - слепило и жгло. Оно было круглым, как солнце. И, как солнце, медленно вращалось...

   Вообще-то говоря, это была не печь. Это был обыкновенный асфальто-бетонный смеситель - двенадцатиметровая стальная труба, вращающаяся вокруг своей оси. Но Василий Кириллович Черемных, главный инженер завода, заявил, что лучшей печи, чем эта труба, не придумаешь. Что эта труба прямо-таки призвана быть печью. Во всяком случае, она должна быть печью. Поскольку другой вращающейся печи в наличии не оказалось.

   Сказано - сделано. Монтажники Коли Бабушкина установили в цехе эту трубу, ввели в нее газовые горелки и воздушный компрессор. Вчера закончили. А сегодня начали испытание.

   Приставили к печи Черномора Агеева - следить за температурой. Он-то и испек "козла".

   Нутро печи пылало, как солнце, - глазам больно. Тысяча двести градусов. Пекло. И в этом пекле барахтался "козел": бесформенная, раскалённая добела груда спекшихся глиняных комков. Она тяжело перекатывалась, громыхала, густо чадила...

   Коля Бабушкин, отстранив Черномора, взялся за колесо регулятора. Крутнул колесо вправо. Сразу укротился, съежился, поджал хвост газовый факел. Внутренняя стенка печи, уже доведенная до белого каления, тотчас померкла, перешла в красный тон. "Козел", кувыркнувшись еще раз, рассыпался. Он рассыпался на сотни пунцовых угольков. И теперь каждый из этих угольков кувыркался сам по себе...

   - Ну как? - послышался за спиной голос Черемныха.

   Он опять здесь - Черемных. Он ушел минут десять назад и вот снова пришел. Он бы с великим удовольствием вообще никуда не уходил из этого цеха. Но на заводе был не один этот цех. Были на заводе и другие цеха. А также были разные совещания и заседания. А также телефонные звонки: "Где кирпич? Почему не даете кирпича?.. Даете? Мало даете..."

   Если бы не другие цеха, не совещания, не телефонные звонки, если бы не все это, - Черемных, надо полагать, вовсе не отлучался бы из бригады Коли Бабушкина. Он бы тут дневал и ночевал. Тем более сейчас, когда шло испытание трубчатой печи.

   - Ну, как? - спросил главный инженер, заглядывая в печь.

   - Порядок, - спокойно ответил Николай.

   - Порядок... - сказал Черномор Агеев. И отер ладонью пот со лба.

   В печи был полный порядок. Эту печь установили с небольшим наклоном. И по мере того как печь неторопливо вращалась, пляшущие пунцовые угольки скатывались под уклон. Весь их путь из одного конца печи до другого конца печи занимал -

   - Двадцать пять минут, - сказал Черемных, следя за секундной стрелкой часов.

   Из горячего зева печи посыпались в бункер раскаленные докрасна гранулы. Они быстро темнели, остывали, гасли, исходя кисловатым дымком.

   Черемных, не дождавшись, пока гранулы остынут совсем, выхватил одну и стал кидать ее из ладони в ладонь, как горячую картофелину. Даже дуть на нее стал, как на картофелину, печенную в угольях.

   Между прочим, керамзитовая гранула и впрямь была похожа на мелкую семенную картошку.

   Такой же формы и точно такого же цвета, и даже поверхность гранулы - вся в маленьких оспинах, похожих на картофельные глазки. Ни дать ни взять - картошка...

   - Только легче, - заметил Коля Бабушкин, подбросив и поймав остывшую гранулу.

   - Совсем легкая, как пух, - подивился Черномор Агеев, мусоля в пальцах керамзитовую гранулу.

   - Легкая? - насупился Черемных.

   Он швырнул гранулу в чан с водой. Булькнуло. Гранула пошла ко дну.

   - Вот она какая... легкая. Ни черта не легкая! Ни черта... Должна быть легче, - угрюмо ругался главный инженер. - Отнесите в лабораторию... Пусть взвесят, - приказал он Черномору Агееву.

   А сам вместе с Колей Бабушкиным пошел в другой конец цеха. Там было хозяйство Лешки Ведмедя - ленточный пресс. И Лешка Ведмедь занимался своим хозяйством: прочищал дырки в формовочной плите. Он старательно прочищал дырки и никакого внимания не обратил на подошедшего Черемныха, на его сердитое лицо. Это значило; "Ежели у вас что-то не ладится, если ваша трубчатая печь выпекает не то, что надо, - меня это не касается. Не моя вина. А ленточный пресс работает, как часы. Я его монтировал, я его налаживал, я за него отвечаю... Поищите слабинку в другом месте".

   Лешка Ведмедь ревниво относился к своему хозяйству. И для этого у него были основания.

   Проект Черемныха предусматривал формовку глиняных гранул на каких-то мудреных вальцах. А Лешка надумал использовать старый ленточный пресс, на котором формовали сырой кирпич. Заменить формовочную плиту - и все...

   Черемных прямо-таки ахнул, когда Ведмедь изложил ему свою придумку. Он при всех назвал Лешку "гением". И выписал ему премию - полста рублей: И дал команду механической мастерской срочно изготовить новую формовочную плиту.

   Но Лешка Ведмедь никому не позволил и пальцем дотронуться. Он сам раздобыл подходящую плиту, сам отправился в механическую мастерскую и сам просверлил в плите все до единой дырки. Сам смонтировал пресс. Сам наладил. И пресс у него работал, как часы.

   Этот Лешка Ведмедь был мастером на все руки. Руки у него были золотые. Если бы его поставили работать у конвейера (целый день завинчивать одну и ту же гайку) - он бы тут же помер от скуки. Он бы сказал: "С этим делом и автомат справится. Внедряйте автоматику. А я пошел - мне некогда..."

   Но когда в его золотые руки попадала незнакомая вещь - он тотчас постигал ее секрет. И тотчас ее совершенствовал. Он, к примеру, так усовершенствовал свой домашний электросчетчик, что этот счетчик до пятнадцатого числа крутился в одну сторону, набирая копейку за копейкой, а с шестнадцатого числа крутился в обратную сторону, скидывая копейку за копейкой.

   - Вот, из лаборатории... - Запыхавшийся Черномор Агеев сунул главному инженеру в руки листок экспресс-анализа.

   Черемных пробежал взглядом колонку цифр.

   - Так и есть... - буркнул он. - Вес гранулы выше нормы. Коэффициент вспучивания - один и две десятых. Позорный коэффициент!..

   Коля Бабушкин хорошо понимал, чем озабочен главный инженер. Вся эта затея с крупными блоками зависела от качества заполнителя, от качества керамзита. Чем легче керамзитовые гранулы - тем легче блок. Чем пористей гранулы - тем надежнее изоляционные свойства блока: его не проймет никакой мороз.

   - Глина у нас тощая... - недовольно ворчал Черемных. - Органики в ней - с гулькин нос. Выгорать нечему...

   Но его ворчание приглушил мотор. Лешка Ведмедь включил пресс.

   Из отверстий формовочной плиты, как из мясорубки, выдавились, полезли столбики глины. Снующая вверх-вниз струна рассекает их на дольки. Сырые гранулы сыплются в ящик. А чтобы они не слипались друг с другом, нависшее над ящиком сито трусит опилки...

   Это Лешка Ведмедь придумал: посыпать сырые гранулы опилками, чтобы они не слипались. Ему за это главный инженер тоже выписал премию.

   - Опилки!.. - заорал вдруг Черемных прямо в ухо Коле Бабушкину. - Нужно эти опилки...

   Но из-за грохота мотора Николай не смог разобрать остального.

   - Что?.. - заорал он прямо в ухо главному инженеру.

   Черемных подал знак Ведмедю. Лешка, пожав плечами, остановил пресс.

   - Нужно заранее добавлять в глину опилки, - сказал Черемных. - Месить глину с опилками. Ведь это сплошная органика! В печи все это выгорит... Соображаешь?

   Николай кивнул. Соображаю, мол. В печи опилки выгорят - изнутри. И гранула станет пористей, легче. Чего тут не соображать? Проще простого.

   - Сейчас попробуем... - воодушевился Черемных. - Иди к глиномешалке, распорядись, чтобы добавили в дозатор опилок. А потом...

   - Я ждать не буду, - встрял в эту беседу Лешка Ведмедь. - Без пяти четыре. Конец работы.

   - Как это - не будешь? - поразился Черемных. - Ведь нужно попробовать! Сейчас мы добавим в глину опилки...

   - Я ухожу. Конец работы, - упрямо повторил Лешка.

   Это уж не первый был такой случай.

   Иногда бригаде монтажников не удавалось завершить начатое дело до конца смены. А завершить надо было: поджимали сроки. И никто не возражал - остаться на час в цеху. Что поделаешь, если поджимают сроки...

   Но Лешка Ведмедь возражал. Отказывался наотрез. "Не могу", - и точка.

   Как и сегодня.

   - Мы быстро! - уже не просил, а умолял Ведмедя Черемных. - В момент приготовим массу, ты, отформуешь - и все. И катись домой... А с печью мы сами управимся.

   Однако Лешка Ведмедь, склонившись над железным чаном, начал отмывать глину с рук.

   - Не могу... - твердил он. - Есть такой правительственный закон насчет семичасового дня?

   - Есть, - упавшим голосом ответил Черемных.

   - Ну, так я не могу нарушать закон... Конец работы.

   Главный инженер смолчал. Он не стал спорить с Лешкой. Он, как представитель администрации завода, не имел, конечно, никакого морального права настаивать, чтобы Ведмедь остался работать сверхурочно.

   Черемных не стал спорить. Он только насупился, нервно взъерошил свои черные с проседью кудри и размашисто зашагал к двери.

   А Лешка Ведмедь, не поднимая глаз, не взглянув даже на Колю Бабушкина, на Черномора Агеева, на остальных ребят из монтажной бригады, отер паклей руки, нахлобучил шапку, взял задрипанную сумку, в которой он приносил из дому харчи, и пошел вон из цеха.

   Это уж не первый был такой случай.

   Вечером Коля Бабушкин и Черномор Агеев отправились патрулировать по городу. Им как раз пришел черед нести патруль от комсомольской дружины завода. Они надели на рукава красные повязки и, чинно вышагивая, двинулись вдоль Меридианной улицы.

   Погода была хорошая. Январские стужи выдохлись две недели назад, а до мартовских снежных буранов оставалось еще недели две. Стояло безветрие. Воздух был чист и вкусен. В ясном лиловом небе торчала, одна-единственная, ранняя, очень близкая - хоть рукой пощупай - звезда...

   - Это какая звезда? - спросил Николай Черномора.

   Они шли по бесконечной Меридианной улице, глотали вкусный воздух и вели между собой отвлеченные разговоры. На всем протяжении Меридианной улицы они не заметили ни одного нарушения общественного порядка: ничего им такого пока не встретилось. А погода была действительно хорошей. И они с удовольствием гуляли, беседуя о том о сем.

   - Это не звезда, - строго сказал Черномор Агеев. - Это планета. Венера.

   - Какая разница? - улыбнулся Николай. - . Все равно - звезда...

   - Нет, не все равно! - рассердился Черномор Агеев. - Планета - это планета. Вот мы сейчас идем по планете. И Венера - планета. А звезда - это солнце. Каждая звезда - это солнце... Астрономию в школе учил?

   Николай учил в школе астрономию. У него вроде бы даже "пятерка" была по астрономии. Но он как-то не очень интересовался этим предметом. Поскольку считал, что этот предмет ему вряд ли сгодится в повседневной жизни. У них в школе были и другие бесполезные предметы - скажем, пение... Так что астрономия очень быстро выветрилась из его головы.

   Однако сейчас Николай устыдился своей малограмотности: он, оказывается, спутал планету со звездой.

   А этот парень - Черномор Агеев - неплохо в таких делах разбирается. Он, наверное, позже школу кончал: когда уже стали запускать ракеты.

   Они шли по Меридианной улице.

   В ясном лиловом небе - одна за другой - проступали звезды. Крупные и мелкота. Их становилось все больше. Они теснились все гуще.

   - Это Галактика, - объяснял Черномор Агеев. - Это всё звезды. Такие же, как наше солнце. А есть и больше солнца - в миллион раз... И вокруг них кружатся планеты. А вокруг планет летают спутники...

   - Какие спутники? - удивился Николай.

   - Обыкновенные. Их тамошние люди запускают.

   - Может быть, там и людей нет?

   - Люди там есть, - сказал Черномор Агеев. Сказал, как отрезал. - Там не может не быть людей. Там люди раньше нашего живут.

   - Ладно врать-то, - обиделся Коля Бабушкин. Уж это никак его не устраивало: что люди там живут раньше нашего.

   - Точно, - заявил Черномор Агеев. - У нас ведь солнце очень молодое. И земля очень молодая. Совсем молодая... Вот ты скажи: давно ли по ней люди ходят? Всего какой-нибудь миллион лет...

   Коля Бабушкин не стал возражать. Он только подумал, что здесь, на Печоре, люди, наверное, появились еще позже. На Порогах, скажем, всего лишь год назад никаких людей не было, пока туда не пришел коллектив прораба Лютоева и в том числе он - Коля Бабушкин,

   - Тут нечего спорить, - уверенно закончил Черномор. - Тут простая диалектика. Понял?

   Николай остановился и, закинув подбородок, посмотрел вверх.

   Сплошная звездная вьюга взметнулась, взвихрилась и замерла в небе...

  

   Николай почувствовал, как поплыла из-под ног земля. У него закружилась голова. От этой Галактики. От этой диалектики... Он даже глаза зажмурил.

   И, зажмурив глаза, услыхал: тюк, тюк...

   Он открыл глаза - обернулся. Оглянулся и Черномор Агеев.

   Тюк, тюк...

   По левую руку высится дощатый забор. За его острозубой кромкой громоздятся венцы сруба - обхватные бревна лиственницы, прокладки из рыжего мха. Сквозные проемы окон. От ближайшего уличного столба тянется провод, на проводе болтается электрическая лампочка, и в свете этой лампочки видно: верхом на бревне, друг против друга, сидят двое с топорами: один махнет топором - тюк, другой топором махнет - тюк...

   Как загорская игрушка, деревянная забавка, - два мужика с топорами: тюк, тюк... тюк, тюк...

   - Гляди-ка, - пораженно шепнул Николаю Черномор Агеев. - Ты погляди... Узнаёшь?

   - Кого? - переспросил шепотом Николай. Вгляделся поострее. - Да ведь это... Лешка.

   - Ведме-едь!.. - во все горло, хотя и близко, закричал Черномор Агеев. - Наше вам с кисточкой...

   Наверху перестали тюкать. Свесили головы.

   - А-а... Привет, - помолчав, отозвался Лешка.

   Это действительно был Лешка Ведмедь. Именно он сидел верхом на бревне и махал топором. А напротив него - теперь Коля Бабушкин и того разглядел - сидел на бревне десятник Волоса-тов. Тот самый, который справлял у себя на квартире старый Новый год. Теперь Коля Бабушкин и его узнал. Но не стал показывать вида, что узнал, не стал с ним здороваться. А десятник тоже сделал вид, что не узнает Николая. Не поздоровался. Или же на самом деле не узнал его.

   - Честь труду!.. - кричал Лешке Черномор Агеев. - Почет механизаторам... Ты чего это туда с топором залез?

   Лешка тюкнул топором - вогнал его в мякоть по самый обух. Достал из кармана папироску, зажег спичку. Пустил дым из ноздрей. Судя по всему, он не очень обрадовался неожиданной встрече. Ну, шли поулице друзья-товарищи, увидали его, сидящего верхом на бревне. Так нет чтобы мимо пройти. Обязательно им нужно оторвать человека от дела...

   - Это какая-то ударная стройка семилетки? - не унимался Черномор Агеев.

   А и вправду, с чего бы это Лешке Ведмедю сидеть на бревне и тюкать топором в нерабочее время? Что это он строит? И кому?.. Вроде бы ему самому дом не нужен: у них с Верочкой хорошая квартира. Может быть, для десятника Волоса-това? Но у них тоже хорошая квартира - у десятника Волосатова с Волосатихой...

  

   Николай вдруг вспомнил, как Лешка Ведмедь рассказывал ему про какую: то халтуру. Про какое-то калымное дело. Ну да, он рассказывал ему про эту халтуру, когда Николай приходил звать его в монтажную бригаду, на кирпичный завод... Так вот, оказывается, какое это дело? Довольно скучное дело - топором тюкать...

   - А кто у вас за главного - ты или дядя? - привязывался к Ведмедю Черномор Агеев.

   Десятник Волосатов сердито сплюнул с высоты в сугроб. И что-то негромко сказал Ведмедю. Лешка затянулся еще разок, пустил дым из ноздрей, кинул окурок в сугроб. И взялся за топор.

   Тюк, тюк... Сидят двое верхом на бревне, машут топорами. Как загорская игрушка.

   Не очень завлекательное зрелище.

   Коля Бабушкин и Черномор Агеев уже собрались двинуться дальше.

   Но в этот момент по снежному накату Меридианной улицы чуть слышно прошелестели шины. Вякнул тормоз. Голубая "Волга" с шашечками по борту встала у обочины. Она остановилась как раз напротив дощатой калитки забора. Возле свежего сугроба. Аккурат у того самого места, где Коля Бабушкин и Черномор Агеев донимали Лешку Ведмедя.

   Голубая в шашечку дверца отворилась, из машины вылез пассажир. Он был в черном пальто с. каракулями. В куньей шапке. В надраенных сапогах. В руке он нес пузатый портфель о двух замках.

   У него, у этого пассажира, была холеная пушистая борода. Знакомая борода... У него, у этого пассажира, светло-карие красивые глаза. Очень знакомые глаза...

   Да ведь это -

   Поп. Из гостиницы. Из райисполкома.

   - Вы подождите, - сказал поп шоферу такси. - Сейчас поедем обратно.

   Он зашагал к калитке. В руке он нес пузатый портфель о двух замках. И, в такт его шагам, в портфеле что-то позвякивало тонким бутылочным звоном.

   Он размашисто прошагал к калитке мимо Коли Бабушкина и Черномора Агеева, но, уже миновав, замешкался, повернул обратно. Он подошел к Николаю Бабушкину и Черномору Агееву, посмотрел на них с интересом. Он с большим интересом посмотрел в лицо Коле Бабушкину: должно быть, ему смутно припомнилось это лицо...

   - Вы ко мне, юноши? - спросил поп. Голос у него был густой и мягкий, как бархат. - Вы ко мне? Или к Федосею Петровичу?

   Наверху перестали тюкать.

   - Нет... Мы просто так, - сказал Черномор Агеев.

   - Ах, просто так... - Поп улыбнулся. Улыбка у него была лучистая и ясная, как новый пятак. - Зачем же просто так?.. Вы - рабочие?

   - Рабочие, - не стал отпираться Черномор Агеев.

   - Похвально... А не хотите ли и свои силы приложить к святому делу? К возведению божьего храма?

   - Чего?.. - сморгнул ошалело Черномор Агеев.

   Наверху настороженно молчали.

   - Здесь сооружается храм божий. Церковь, - терпеливо объяснил поп. И, уловив на лицах собеседников тень недоверия, добавил: - Ну, скажем скромнее, - молитвенный дом... Суть, однако, не в форме, а в содержании, не так ли? - Он снова улыбнулся.

   - Конечно... - сказал Черномор. И судорожно глотнул воздух.

   - Условия такие, - деловито продолжил поп. - Червонец в день на человека, разумеется- новыми. А также... - он потряс легонько пузатый портфель, в портфеле звякнуло. - За каждый венец...

   Коля Бабушкин видел, как Лешка Ведмедь вогнал в бревно топор. Как он полез в карман за папиросой. Как он чиркнул спичкой о коробок, но огня не получилось, - должно быть, сломалась спичка. Как он чиркнул вдругорядь, а коробок распался и спички, шурша, посыпались из коробка и неслышно усеяли сугроб.

   Николаю вдруг сделалось жарко до невозможности. Яростно прихлынула кровь к щекам. Застучало в висках. Под ремешком часов ощутимо напрягся пульс... Но он совладал с собой.

   Он бережно, двумя пальцами, взял попа за рукав пальто и сказал:

   - Пошли...

   Голубая в шашечку "Волга" стояла у обочины. Коля Бабушкин распахнул дверцу, пропустил попа и сел рядом. А Черномор Агеев обошел такси кругом, отворил правую дверцу и тоже сел рядом с попом - с другого боку.

   - В милицию, - приказал Коля Бабушкин шоферу.

   Дежурный по райотделу милиции лейтенант Айбабин пометил в протоколе, какое нынче число, какой месяц, какой год и который час.

   - Фамилия?

   - Жохов.

   Лейтенант взял со стола паспорт, сверил названную фамилию с фамилией, указанной в паспорте. Сошлось. Уточнил на всякий случай:

   - Василий Серафимович?

   - Так точно, - ответил поп.

   Поп сидел на скамье у решетчатого барьера. За барьером сидел дежурный по райотделу милиции и составлял протокол. А Коля Бабушкин и Черномор Агеев сторожили дверь.

   - Место работы?

   - Рукоположен иереем Джегорского прихода.

   Лейтенант Айбабин пролистал странички паспорта. Вероятно, он искал отметку о приеме на работу. Или же интересовался пропиской.

   - Проживаете в гостинице?

   - Так точно, - ответил поп. - Временно. Отвечая на вопросы, поп отделялся от скамьи, приподнимал зад, выгибал колесом грудь и выкатывал круглые глаза: "Так точно". Он, должно быть, здорово испугался, что его привели сюда. А дежурный по райотделу милиции лейтенант Айбабин сразу же обратил внимание на воинскую выправку задержанного, на его "так точно". И, отвлекшись от протокола, спросил:

   - Вы что, служили в армии?

   - Так точно, - ответил поп. - В звании лейтенанта. Воевал на фронтах, удостоен высоких наград.

   "Вот заливает, паразит! - задохнулся от возмущения Коля Бабушкин. - Вот уж заливает... На фронтах он, видите ли, воевал. Наград удостоен... Видели мы твои награды: крест на пузе..."

   Дежурный по райотделу милиции заерзал на стуле, почесал ухо, укоризненно покачал головой:

   - Как же это вы... дошли до жизни такой?

   - Я был тяжело ранен при взятии Бердиче-ва, - не смутившись, ответил поп. - Ив госпитале, перед операцией, дал обет: если выживу, посвятить себя служению господу... Что и выполняю по мере сил.

   "Заливает", - не поверил Коля Бабушкин.

   - Помимо того, - продолжал поп, - покойный родитель мой имел священный сан.

   "Ну вот, с родителя бы и начал", - усмехнулся в душе Николай.

   Лейтенант Айбабин оторвал от пресс-папье клок промокашки, тщательно вытер перо.

   - Что ж это вы, гражданин иерей, нарушаете? - строго спросил он.

   - Я? - Поп отделился от скамьи, выкатил круглые глаза. - Это оговор. Никаких нарушений я себе не позволил и не мог позволить, учитывая...

   - Нарушал гражданин или. не нарушал? - перебил попа дежурный, обращаясь к Коле Бабушкину и Черномору Агееву.

   - Нарушал, - ответил Коля Бабушкин.

   - Конечно, нарушал, - подтвердил Черномор Агеев.

   - Это клевета! - Поп взвился с места. - Какое, конкретно, я допустил нарушение?

   - Сядьте, - строго приказал лейтенант Айбабин. И задал вопрос Николаю: - Какое конкретное нарушение?

   - Он церковь строит в Джегоре... - волнуясь, начал рассказывать Коля Бабушкин. - На Меридианной улице... Он в этом сам признался: строим, говорит, божий храм... Вот Черномор Агеев может подтвердить его слова.

   - Могу, - подтвердил Черномор.

   - Я имею разрешение на строительство молитвенного дома в Джегоре, - стал оправдываться поп. - Есть официальное разрешение. Позвоните в райисполком...

   - Не указывайте, гражданин. Надо будет - позвоним, - прервал попа лейтенант Айбабин. И снова обратился к Николаю: - Излагайте дальше.

   - Он в нашем городе, в Джегоре, церковь строит... Тут сроду церквей не было. И не надо. А он - строит. Чтобы обманывать трудящихся...

   - Он людей вербует, - подсказал Черномор Агеев. - Он нас прямо на улице хотел завербовать. По червонцу, говорит, буду платить, если согласитесь церковь строить...

   - А одного парня он уже...

   - ...Лешка Ведмедь, из нашей бригад