Арцыбашев Михаил Петрович - Смерть Ланде - Книги

Михаил Петрович Арцыбашев

Смерть Ланде --------------------------------------

Собрание сочинений в трех томах. Т. 1. М., Терра, 1994.

OCR Бычков М.Н. --------------------------------------

Зимой городок затихал. Все, что было в нем молодого, беспокойного, разъезжалось по большим городам. Оставались одни старики духом и телом, жили по непоколебимому, однообразному порядку: играли в карты, служили, читали и думали, что это правильная жизнь. На улицах тихо лежал неподвижный, холодный саван белого снега, а в домах тихо и сонно копошились конченые люди. А весной, когда черная, влажная земля начинала пахнуть и везде зеленело, и солнце радостно грело, высушивая каждый бугорок, и по вечерам было тихо и чутко, - каждый день с поездом кто-нибудь приезжал домой, и на улицах показывались оживленные, свежие лица, такие же молодые и радостные, как весна. И так же естественно, как прилетали на старые гнезда птицы, как росла на старых местах трава, было то, что именно весною все молодые, жизнерадостные люди возвращались в свой маленький, тихий, немного грустный городок.

Так, в мае приехал сын недавно умершего председателя уездной земской управы, студент-математик Иван Ланде.

Целый день он просидел с матерью, все время с тусклыми, усталыми слезами рассказывавшей ему о смерти отца; а когда стало смеркаться, взял фуражку и пошел на бульвар, над берегом большой реки, еще полной от весенней воды. Там в одном месте берег падал вниз крутым обрывом и над ним были две лавочки из старых зеленых и мягких от сырости досок.

За рекой стемнело. Даль ушла куда-то в темный простор. На потемневшем глубоком небе тихо и незаметно высветились звезды, и все было полно той торжественной тишиной, когда кажется, что кто-то незримый, величавый и спокойный стоит над землей.

Только далеко внизу, на реке, протяжно, с непонятной тревожной грустью, точно предостерегая и напоминая о чем-то печальном и неизбежном, кричал пароход, и на широком речном стекле, странно светлом, когда везде было темно и черно, видна была беспокойная черная точка, быстро оставлявшая за собой ровную широкую серебряную полосу.

На бульваре было безлюдно и пусто. Только из окон клуба падали на землю желтые полосы света и в них двигались беззвучные тени, да на самом обрыве смутно чернели фигуры, вспыхивали вздрагивающие огоньки папирос и еще издали слышались голоса и смех. Ланде спокойно и тихо шел туда и улыбался. Он был легкий и тонкий человек, и шагов его почти не было слышно на мягкой земле.

- ...Запоем песню ли закричим так, чтобы на том берегу было слышно! - говорил полный и звонкий женский голос, и слова его мягко и радостно вспыхивали в густом теплом воздухе.

- Начинайте! - задорно отвечал мужской голос, и кто-то смеялся.

Ланде подошел и сказал:

- Здравствуйте!

Он говорил тихо, но внятно и спокойно, и его всегда было слышно.

- А, Ланде! - обрадованно и так резко, что садилось в ушах, закричал маленький, угловатый студент и через головы других протягивал ему большую руку, торчавшую из коротких рукавов тужурки.

Ланде, мягко улыбаясь, с удовольствием крепко и долго пожал ему руку и так же любовно и ласково стал здороваться с другими. Все радостно и оживленно пожимали его худую руку, и было что-то такое простое, искреннее, хорошее в этой общей радости, что ею заразился даже никогда еще не видавший Ланде приезжий художник Молочаев, большой и сильный человек в широкой шляпе. Когда Ланде подошел к нему и сказал:

- Я - Ланде, познакомимся.

Художник ответил:

- С большим удовольствием! - и с улыбкой посмотрел ему в лицо, точно заглядывая в душу сквозь его чистые и спокойные глаза.

- Я уж о вас слышал! - прибавил он. Голос у него был твердый и звучный, как будто он бил в медный колокол.

- Разве? - спросил Ланде, улыбнулся и сейчас же отвернулся. Но в этом не было равнодушия, а была какая-то скрытая близость, точно он давно знал его.

- О чем вы тут? - спрашивал Ланде.

- Марья Николаевна хочет на луну прыгнуть! - смеясь, отозвался маленький студент.

- Это хорошо! - улыбнулся Ланде.

Больной студент Семенов хрипло закашлялся.

- А ты все болеешь? - ласково сказал Ланде и обнял его за плечи.

- Все... - грустно ответил Семенов, - по-прежнему.

- Ну, ничего! - начал Ланде, и голос его задрожал.

- Нет, брат, мне уж капут! - возразил Семенов, неестественно искривив в улыбке свое, старчески сморщенное от болезни лицо, и голос его против воли тонко и ярко прорезало острое отчаяние. - Скоро из меня хар-роший лопух вырастет!

Все притихли. Что-то холодное и чужое, и страшно близкое всем встало внутри них. Оттого отчетливо был слышен тихий, как слабо натянутая струна, голос Ланде, когда он говорил:

- Полно, голубчик! Нельзя так говорить! Нельзя так говорить о том, чего никто не знает. Все мы умрем когда-нибудь, не я, не ты один, а все, и все вместе узнаем, конец ли, лопух ли, как ты сказал, или иная жизнь. Все! Неужели ты ничего не чувствуешь за этим словом?.. Не может такая сила страдания, любви и мысли не стать над землей, уйти в лопух. И все чувствуют это и верят, и ты веришь, а только не хочешь верить, потому что боишься, как ребенок, нового, непонятного. Ведь мы не знаем смерти, и страшно в ней нам именно то, что мы ее не знаем...

Та торжественная в своей простоте искренность, с которой он говорил свои спутанные, волнующиеся в воздухе слова, действовала на измученный мозг, как неуловимый мягкий запах, как теплая струя, нежащая душу, успокаивающая, отвлекающая обостренную мысль к чему-то неопределенному и светлому, как далекая заря. Детски доверчивая надежда робко засветилась в темной глубине дрожащего сердца, и, даже не вдумываясь в его слова, а только чувствуя их, Семенов улыбнулся спокойнее и светлее.

- Блажен, кто верует! - уже легко, шутя, сказал он.

Тогда все свободнее вздохнули и снова заговорили, задвигались. Незримый холодный призрак тихо отступил и снял свою страшную тяжелую руку.

По бульвару, чиркая длинными ногами по шуршащему песку, прошел высокий, черный как тень человек.

- Это Фирсов, - сказал Ланде и, напрягая голос, крикнул: - Фирсов!

- Кто такой? - тихо спросил Молочаев.

- Так, казначейский чин... - пренебрежительно и как будто досадуя на Ланде, махнул рукой Шишмарев.

Черная тень медленно остановилась.

- Это, кажется, вы, Иван Ферапонтович? - с неверным оттенком, так, что нельзя было понять, с каким чувством он говорит, спросил скрипучий деревянный голос.

- Я, - отозвался Ланде.

Чиркая ногами и из плоской тени превращаясь в длинного костлявого человека, Фирсов подошел.

- Здравствуйте, Иван Ферапонтович, здравствуйте! - преувеличенно радостно заговорил он и, точно стараясь шуметь и волноваться как можно больше, лез по ногам сидевших к Ланде.

- Осторожней... вы!.. - недружелюбно заметил Семенов.

- Здравствуйте, Фирсов! Как живете? - крепко пожимая ему руку, сказал Ланде.

- Что ж, - потирая руки, сказал Фирсов, - как я могу жить. Служба, служба - вот и вся жизнь! Только и живу духом в церкви, обновляюсь...

В его скрипучем голосе все время свистела тоненькая фальшивая нотка самоумиления, когда он говорил о своей жизни, и казалось, что он хвастается ею перед Ланде.

- Небогатая же у вас жизнь, - с открытой насмешкой сказал Шишмарев.

Медленным, как будто хрустящим движением Фирсов повернулся к нему.

- Вы думаете? - сквозь зубы спросил он и прибавил: - Большего богатства, как общение с Богом, не знаю... Вы, конечно, иначе смотрите?

В голосе его тихо вздрогнула скрытая угроза. Шишмарев посмотрел на него презрительно и зло и отвернулся.

- Да... - протянул Фирсов, помолчав. - А я, Иван Ферапонтович, на днях был в суде присяжным. Интересное дело попалось. Судили, знаете, за кражу со взломом одного мастерового... Он тут у нас на паровой ткацкой служил мастером. Да вы его, кажется, знаете: Ткачев по фамилии...

- Ткачев? - испуганно вскрикнул Ланде, - да не может быть!

- Да, - с удовольствием сказал Фирсов, за кражу. - Дело-то само по себе пустое, но держал он себя... Можете себе представить: от защитника он отказался, сам говорил... "Я украл, говорит, конечно, но, господа присяжные, кто из вас без греха, пусть первый меня осудит!.." Кощунство, в сущности говоря! Но тут только я понял, какая сила в этих словах...

- Тут не в словах дело! - отозвался Семенов.

Фирсов вдруг весь как-то взъерошился и надулся.

- Нет, именно в этих словах!.. В словах!

И он спутанно стал доказывать, что именно эти слова, как чудо, как "слово Божие", независимо от того человека, который сказал их, применив к своей страшной и горькой жизни, "ударили по сердцам". И в том, что он говорил, было что-то такое сухое, скучное, - его не стали слушать.

Марья Николаевна протянула руку в широком белом рукаве, точно крыло какой-то большой белой птицы, и громко сказала:

- Луна, луна всходит!

Фирсов круто замолчал и с выражением злой обиды посмотрел на нее.

- Да, конечно... луна важнее! - пробормотал он.

- Все важно, - ласково, успокаивая его, улыбаясь, сказал Ланде.

В глубоком мраке, не то очень близко, не то страшно далеко, из-за черного горизонта осторожно выглянул кто-то красный и тихо стал круглиться и расти, и сейчас же в темной воде заблестели искры, и тоненький, дрожащий золотой мостик ровно протянулся от одного берега к другому, точно таинственно и безмолвно предлагая легко перейти на ту сторону, в какой-то лазурно-темный и серебряно-светлый мир.

- Какая красота! - полным, восхищенным голосом сказала Марья Николаевна, и голос ее, сильный и свежий, радостно прозвучал над обрывом.

Ланде поднял на нее глаза и долго с радостью смотрел в молодое и красивое лицо, глубокими глазами глядевшее вдаль, мимо него.

- Иван Ферапонтович, - скрипучим, унылым голосом проговорил Фирсов и встал, - мы еще увидимся, конечно... А теперь я пойду.

Конечно, увидимся, - мягко и слабо пожимая ему руку с холодными и влажными пальцами, сказал Ланде.

Фирсов молча попрощался с другими и ушел, чиркая ногами.

- Охота тебе с ним связываться, - холодно пожал плечом Шишмарев, когда он отошел. - Ханжа, скаред... по церквам шляется, а ребенка своего мучает.

- Он... - начал Ланде.

- Э, да оставь, пожалуйста! - с досадой перебил Шишмарев.

Ланде грустно улыбнулся и замолчал.

Луна всплыла над землею и повисла в воздухе, круглая, молчаливая и светлая.

- Вот, напишите что-нибудь такое, Молочаев! - не поворачивая головы, сказала Марья Николаевна. - Так я вас сразу в великие художники произведу!

Молочаев молча смотрел на луну, и глаза у него расширились, стали мягче и глубже, точно он видел что-то, невидимое никому, кроме него, таинственное и великое.

Шишмарев с пренебрежительным вниманием посмотрел на него.

- Напишет! - сказал он и, отвернувшись к Ланде, заговорил торопливо, резко и озабоченно: - Ланде, у нас тут была история на Вершиловской мельнице. Вершилов стал мясо гнилое выдавать, ну, они и того... побили стекла, управляющего помяли... Двадцать два человека взяли!

- А что, они правы, Ланде? - вдруг спросил Семенов с добродушной иронией.

- Да... - твердо ответил Ланде.

- Гм... - издал Семенов неопределенный звук и нахмурился.

- Семейства их в ужасном положении... Скверная история! - встряхнул головой Шишмарев. - Мы тут кое-что устроили для них да что!..

Все замолчали. Ланде смотрел в землю и слабо шевелил тонкими пальцами.

Семенов тихо кашлянул, и звук отчетливо отдался над обрывом. Луна незаметно, точно крадучись, поднималась все выше и выше над чем-то черным и непонятным, и чем выше она поднималась, тем понятнее и светлее становилось это черное, и скоро стали ясно, но призрачно видны противоположный берег и белые полосы тумана в лугах. От реки тихо вставал тот же белый, холодный туман, и над темной глубокой водой заходили бледные и молчаливые призраки.

Стало сыро и холодно. Семенов застегнул пальто, глубоко надвинул на голову фуражку, так что уши жалко оттопырились, точно у летучей мыши, и встал.

- Я домой... - сказал он. - Холодно... А ты, Соня, пойдешь?

- Нет, - задумчиво ответила тоненькая, как былинка, девочка, все время неподвижно сидевшая над самым обрывом.

- Ну, как хочешь... - мутным голосом, равнодушно сказал Семенов... - Холодно. Приходи ко мне, Ланде!

- Хорошо, - ответил Ланде.

- До свиданья!

- Что? - машинально отозвался Молочаев.

- Задумался, художник! До свиданья!

Семенов болезненно сгорбил спину и медленно пошел вдоль бульвара.

- Слушай, Леня... - тихо заговорил Ланде, и было видно, что думал он все время об этом. - Надо помочь тем...

- Да, что можно было - сделали. Средств нет никаких!

Ланде встал.

- Где же никаких?.. - сказал он задумчиво. - Ты приходи ко мне завтра... А теперь я пойду. Меня мама ждет.

Скоро стало совсем холодно. И земля, и небо, и вода, и лица людей - все голубело от холодного света луны и казалось прозрачным и холодным, как голубой лед. Шишмарев с Соней пошли в одну сторону, а Ланде, Молочаев и Марья Николаевна - в другую.

- Я с вас этюд напишу! - сказал Молочаев, близко наклоняясь к самому лицу Марьи Николаевны, ярко освещенному луной.

- Хоть два! - засмеялась она, и глаза у нее вспыхнули веселым гордым удовольствием.

Ланде поднял голову, посмотрел на них и сказал:

- Это хорошо...

Ему хотелось сказать: "Это хорошо, что вы оба такие молодые, красивые и что вы влюблены друг в друга!" Но он не сказал и только улыбнулся.

- Что же вы думаете устроить для рабочих? - вспомнив и делая серьезное лицо, спросила Марья Николаевна.

Ланде слегка развел руками.

- Особенного ничего... а так, на первое время... у меня деньги есть.

Молочаев посмотрел на него, и от его освещенного луной худого, некрасивого, с большими прекрасными глазами лица на художника повеяло простой и несокрушимой решимостью. Чувство неприятной, неопределенной зависти шевельнулось в Молочаеве, точно поежился под лучом света в глубине души его какой-то притаившийся мутный дух.

- Отдадите? - недоверчиво кривя губы, спросил он.

- Да, - ответил Ланде.

- Все? - с выражением нехорошей шутки опять спросил Молочаев.

- Не знаю, право, голубчик... - добродушно и раздумчиво, точно советуясь с ним, ответил Ланде. - Может, и все... как нужно будет.

- А у вас-то их много ли? - с деланной иронией сказал Молочаев.

"Оригинальничает тоже!" - подумал он и, чувствуя, что из зависти к нему-то думает неправду, озлобился.

Марья Николаевна внимательно смотрела на Ланде.

- У меня...

Ланде поправил фуражку и спокойно сказал:

- Не очень... четыре тысячи есть.

И опять Молочаев нехорошо подумал: "А эффектную паузу выдержал!"

Потом нечаянно посмотрел на Марью Николаевну и забыл про Ланде.

- У вас лицо с картин Штука, когда вы смеетесь или задумываетесь! - сказал он восхищенным, искренним голосом, а глаза у него жадно заблестели.

Марья Николаевна засмеялась, и при луне на мгновение ярко и таинственно забелели белые зубы в резко очерченных полуоткрытых губах. Ланде посмотрел на нее и увидел, что лицо у нее точно - белое, сильное и нежное, и жестокое, как на картинах Штука. И вся она была такая высокая, стройная и сильная, и пахло от нее чем-то свежим и возбуждающим.

- Так все им и отдадите? - пряча лицо от Молочаева, спросила Марья Николаевна Ланде.

- Так и отдам! - радостно и ласково улыбаясь ее красоте и ясным глазам, сказал Ланде.

И голос у него был такой спокойно и мягкодушевный, что Марья Николаевна вдруг на мгновение задумалась. Какая-то глубокая, теплая и кроткая струнка чутко отозвалась где-то в самой глубине ее души.

"Милый он какой-то и странный... Блаженненький! - с улыбкой вспомнила она, как называл Ланде Семенов... - Нет, он не блаженный!"

Ей захотелось, чтобы это было не так. Не потому, что перед ней был именно Ланде, а потому, что теперь, в ночь, хотелось, чтобы тут близко, в живом и сознательном, засветилось торжественно и просто то могучее и прекрасное, что было вокруг, в лунном свете, в звездном небе, на торжественно-спокойно спящей земле.

- Мне сюда... - сказал Ланде нерешительно. Ему не хотелось уходить от них.

- Прощайте! - холодно и слишком быстро отозвался Молочаев.

Ланде подумал и, тихо улыбаясь, ушел.

"Пусть их!" - сказал он себе, и в душе у него было что-то широкое и умиленное, как общее объятие.

Молочаев и Марья Николаевна долго шли молча, и торжественная тишина точно стояла в самой ее душе.

- Юродивый какой-то этот Ланде! - с нехорошим выражением сказал Молочаев. - Дурачок... А, может, напротив, далеко не дурачок! - скривившись, добавил он, и неожиданно просто и вдумчиво проговорил:

- У него лицо некрасивое, но очень интересное. Вы, кроме своего искусства, ничего не видите! - сказала Марья Николаевна, негромко засмеялась и повернула лицо к луне.

- Нет, я все красивое вижу! - возразил Молочаев, вкладывая в свои незначительные слова особый, близкий и понятный ей смысл.

- А кроме красивого?..

- А черт его знает! Ничего! - вздернул широким плечом Молочаев.

Марья Николаевна смеялась. Под белой кофточкой от смеха колыхалась грудь и при луне, резко очерченная глубокими влажными тенями, казалась точно голой. И вся она в ярком, синеватом свете была какая-то странная, резко красивая, не похожая на обыкновенную дневную женщину.

Молочаев широко открытыми глазами смотрел на нее и что-то властно тянуло и толкало его к ней.

"Ого!" - вспыхнуло у него в мозгу. Давно и любимо знакомое ему чувство силы и жадности задрожало у него в ногах и груди, и вдруг подняло над землей, и отделило от всего мира. Как будто и луна не светила и не было холодно, было жарко и пусто, и только она одна, резко и таинственно красивая, стояла ярко и отдельно, как звезда во мраке, и страшно близкая, и страшно далекая. Молочаев наклонился и сбоку видел темные блестящие глаза, не смотревшие на него, как будто безмолвно ждущие и что-то таинственно обещающие.

Было тихо. Только где-то далеко, за домами, то черными и мрачными, то белыми и холодными, одиноко, тоненько тявкала маленькая собака: "Гав... гав... гав... гав... гав"!..

И что-то общее, странное и напряженное стояло во всем.

- Жить хочется! - тихо, а потом все громче и сильнее заговорила Марья Николаевна. - Что-то сделать хочется, любить хочется...

И вдруг засмеялась неожиданно и звонко.

- На луну прыгнуть хочется, как говорит Шишмарев! - вспомнила она.

И все стало просто и обыкновенно красиво.

- Спать, спать пора! - певуче прибавила она, - вот что! До свиданья!

- До свиданья... - еще дрожащим голосом ответил Молочаев и вздохнул глубоко и напряженно.

Они уже стояли возле калитки ее дома.

- До свиданья!..

Легкие шаги стихли за забором. Где-то раз и другой щелкнул запор; слышно было, как дверь тяжело осела внутрь, кто-то что-то сонно спросил, и опять стало тихо и пусто.

Молочаев долго шел по пустым улицам, залитым лунным светом, смотрел на далекий кружок луны и радостно ни о чем не думал.

III

Когда Ланде пришел домой, мать его сидела у стола и, видимо, давно ждала его ужинать.

В доме еще было уныло пусто после смерти отца Ланде, и ей было скучно, страшно и жалко себя. Ей казалось, что все в мире кончилось, умерло, и вся жизнь ее темной и роковой силой раскололась на две ровные половины. То, что было скучно и тяжело прежде, она забыла, и ей казалось, что позади, страшно далеко было только мимолетное, радостное и теплое, все точно освещенное ярким и греющим светом, а теперь было пусто и холодно, впереди еще темнее и мрачнее, и хотелось иногда умереть. Только когда она вспоминала сына, что-то светлое мелькало перед нею и становилось осмысленнее все, что она делала.

- Ваня? - тихо спросила она из-за лампы.

- Я, мама! - отвечал Ланде, бросил фуражку на стол, подошел к ней и сел рядом, прижавшись головой к полному, но уже не упругому, теплому, как лежанка, плечу. Она погладила его по голове, по редким, очень мягким и светлым волосам, и подумала, что в нем - все ее будущее, вера, радость и смысл, вся эта непонятная, страшная жизнь.

- Хочешь есть? - спросила она и положила ему руку на плечо.

- Хочу, - сказал Ланде и стал тихо и нежно целовать ее пухлую, с коротенькими сморщенными пальцами руку.

- Милый мой мальчик! - со слезами на глазах сказала мать.

Что-то прочное, давно знакомое и дорогое им ощущение протянулось между ними, и Ланде больше не мог не сказать того, о чем думал все время:

- Мама, что, собственно, осталось после папы... всего?

Мать нисколько не удивилась этому вопросу, потому что Ланде еще не знал, в состоянии ли он продолжать теперь университет, и она подумала, что это затем.

- Немного, Ваня... - грустно сказала она, думая о другом. - Вот дом, пенсию мне назначили, слава Богу, недурную. А денег осталось всего четыре тысячи.

- Так я и думал. Мама, дом и пенсия, конечно, твои, а деньги позволь взять мне теперь, мне нужно... - сказал Ланде, и в ту же минуту в душе его появилось тяжелое, тревожное чувство.

- А, да... возьми, возьми... они ведь тебе и завещаны.

Мать задумчиво посмотрела на Ланде и провела рукой по его волосам.

- Что же ты с ними сделаешь? - тихо и ласково, как ребенку, улыбаясь, спросила она.

Ни на одну секунду у Ланде не было мысли не говорить ей. Он взглянул ей в глаза просто и ясно, лицо его просветлело, и ответил твердо и спокойно.

- Я, мама, хочу отдать их семьям тех рабочих, которых прогнал Вершилов.

- Что? - переспросила мать, улыбнулась и сказала: - Глупый ты еще у меня, как ребенок, хоть и борода уже выросла...

Ланде печально улыбнулся и промолчал.

- Ты и в самом деле не вздумай этого! С тебя ведь станется! - вдруг совсем другим, тревожным и предостерегающим голосом сказала она. И еще раньше, чем договорила, увидела по его ясно и как-то чересчур широко раскрытым глазам, что он говорит правду. С минуту она молчала, с испугом глядя ему в лицо, а потом, больше стараясь уверить себя, проговорила:

- Глупости! А сам ты с чем останешься?

- Как-нибудь... - печально сказал Ланде, чувствуя, как между ними незримо встает непроницаемая, холодная стена.

- Глупости! - упрямо, точно защищаясь против чего-то враждебного и злого, повторила мать. И было это точно враждебно и зло для нее, ибо стирало на нет все, чем она прожила всю свою долгую, муравьино-кропотливую жизнь.

Ланде промолчал, и в сердце его точно оторвалось что-то кровавое.

Ночью, лежа в постели, он думал:

"Что делать? Мама не поймет и не захочет понять. Это будет для нее страшным горем; а я иначе не могу... Мы будем становиться на дороге друг другу, и так как я люблю ее, то буду уступать ей... А этого не должно быть! Значит, надо уйти от нее!"

Огненное чувство отметило это решение; что-то больно сжалось в груди, и в глухой темноте он почувствовал себя одиноким, оторванным от всего. В первый раз в жизни он рвал с бесконечно любимым человеком, и перед разрывом стало ему холодно и страшно. Почему-то сгорбленный, умирающий Семенов встал перед ним и в душе поднялась незнакомая тревога.

"Вот я здесь лежу, - вдруг подумал Ланде, - один со своей верой в то, что надо разорвать, причинить горе и боль; а быть может, все-таки... ну, все-таки... кругом только пустота, только бесконечная пустота. Там где-то звезды, только звезды! И я не то, что песчинка, а меньше, бесконечно меньше, и жизнь моя в вечности не миг даже, а что-то... точно и нет ее совсем. А я живу, верю, сам ухожу от... Что же я делаю тогда?"

Волосы зашевелились на голове у Ланде; мелкая дрожь назойливо била в левой ноге. На мгновение показалось ему, что он висит в какой-то холодной, мертвой и величаво страшной пустоте. И внизу, и вверху темно и пусто. Потом ему вспомнился тот котенок, которого при нем взял за шиворот кучер Вершилова, подержал и бросил оземь и убил на месте, - и Ланде показалось, что это он висит, взятый за шиворот, в пустоте, на один миг от смерти и беспомощно мотает лапками. И вот что-то швырнет его, страшно, как гром, ударит и будет тихо, неподвижно, темно. Чувство одиночества стало нестерпимо для натянутых нервов и мучительно хотелось, было нужно, чтобы кто-нибудь сказал, что он не один в огромном, как вечность, мире, что это не так.

Ланде судорожно откинул голову назад и, напряженно вытаращенными глазами глядя куда-то в черную бездну, повисшую над ним, напрягая все существо свое в страшном порыве, стал молиться кому-то: - Господи, Господи... Господи, Боже мой!

В голове у него в невообразимом хаосе крутились мысли, мелькали, сталкивались и путались между собою, и все тело и весь дух его томились, выливаясь в этой молитве. Кроме этих слов ничего не приходило ему в голову, но он всем существом напрягался в них, и в громадности этого напряжения, доходящего до границ, какие может вынести человек, вырастало что-то могущественное, великое, что, казалось, не могло быть бесцельным.

- Господи, Господи!..

И уже чувствовалось ему, что Кто-то слушает. Властный и Спокойный.

Вдруг среди хаоса мыслей неожиданно, неведомо для него, одна стала выделяться, крепнуть, освещаться.

"Я молюсь, лежа в теплой кровати, а рабочие Вершилова спят теперь после тяжелого, беспросветного дня, на голом полу..."

Что-то остановилось и как будто выжидательно прислушивалось в нем и вокруг него. Было тихо, напряженно тихо, и Ланде сам слышал, как судорожно и тяжело дышал он.

"Ну, так что ж из этого? Что я должен делать?" - спрашивал Ланде кого-то внутри себя.

И где-то в глубине его души явилось сначала незаметное, а потом все сильнее и сильнее оборванное желание встать и лечь на холодный пол.

"Но ведь не в том дело!" - сказал себе Ланде.

Но чувство стало огромным и начало томить его тоской.

"Господи!.." - попробовал бороться с ним и молиться опять Ланде, но призыв отозвался в его душе пусто и мертво.

Тогда Ланде с внезапным порывом быстро встал с кровати и опустился сначала на колени, а потом положил горячий лоб на холодный пол. Кругом было также тихо и темно.

Глаза у него вдруг стали мокрыми, и в душе стало тихо, точно все вздохнуло от разрешенного напряженного ожидания. И сейчас же Ланде вспомнил, что завтра он отдаст деньги рабочим, отдаст все, что может отдать, всего себя, самое радостное и светлое своей души. Как это будет, Ланде не знал и не думал об этом, как не думал уже и о том, что огорчит этим мать, восстановит против себя многих, затруднит свою собственную жизнь.

Полное и радостное чувство встало в нем и все вокруг наполнило чем-то громадным, светлым и ясным. Страх исчез, как дым. От пола было холодно, и все тело Ланде дрожало; но ему было приятно это, как будто этим он соединялся с кем-то и уже не был одиноким. А потом все вокруг: и твердость пола, и холод, и тьма, и собственное полуголое, смешно скорченное на полу тело, - все отошло куда-то и стало незаметным, ненужным.

- Господи, Господи мой! - с неутомимой силой снова молился Ланде.

И в этом напряженном, радостном состоянии, похожем на величайшее и глубочайшее счастье, он точно застыл, успокоился, стал забываться и заснул на полу, когда в окна стало смотреть что-то светлое, серое и прозрачное.

Было это в последний раз в его жизни, когда в нем мелькнуло сомнение, когда он смутился на мгновение в предвидении тяжелого разрыва. Потом в душе его открылась светлая и прямая дорога.

Утром на другой день Ланде пошел в острог. За городом, на нежно-зеленом лугу, по широкому откосу реки резко белели белые стены и чернели одинокие солдаты, пронзая голубой воздух блестящими на солнце штыками.

Ланде проводили к смотрителю, у которого была борода по пояс, белая, седая, такая, какую пишут всегда на плоских суздальских иконах. Он вежливо уставился на Ланде и вопросительно пошевелил тонкими, недоверчивыми губами.

- Моя фамилия - Ланде. Вы меня, наверное, знаете?.. Я бы очень хотел повидать того Ткачева, которого третьего дня оправдали в суде. Я узнал, что он еще у вас...

Иконописный смотритель тюрьмы шевельнул костлявыми пальцами.

- Это можно... Он у нас еще. Видеть его, конечно, можно! - повторил он, как будто стараясь уверить себя самого. - Я вас велю проводить... Или, может, сюда позвать?

- Лучше я сам к нему пойду, - он, может, еще и не захочет ко мне. Я с ним, собственно, почти что незнаком.

Смотритель в упор посмотрел на Ланде.

- Сидоров, проводи! - вдруг сердито насупив брови, сказал он и перестал смотреть на Ланде.

- Что ж, я буду распоряжаться им, знаете?.. - доверчиво говорил Ланде. - Я хочу, видите ли, предложить ему...

- А это уж вы там с ним поговорите! - еще сердитее буркнул смотритель и стал трогать бумаги на столе.

Ланде стало стыдно за смотрителя, за его грубость и холодность, и он заторопился.

Старый, бритый и щетинистый солдат, в черном мешковатом мундире, разорванном под мышками, шевельнул в сторону Ланде обшлагом с потертыми нашивками и сказал:

- Слушаю, ваше благородие!.. Пожалуйте, господин!

Ланде пошел за ним на двор.

Двор был чистый и большой, но на нем не росла трава и было душно и жарко, несмотря на мягкое весеннее небо, сверкавшее вверху. Пахло кислыми щами, швальней и приторным, противно-нудным запахом отхожего места.

- Нехорошо у вас тут... - сказал Ланде.

Сидоров оглянул двор маленькими мужицкими глазками, как будто с веселым недоумением отыскивая, что же тут было нехорошего.

- Так точно! - сказал он все-таки, так быстро и охотно, как будто ему доставило большое удовольствие согласиться с Ланде.

Ланде посмотрел, как тяжело и крепко шагал он корявыми мужицкими ногами и прибавил:

- Скверная у вас тут служба: людей стеречь!

- Так точно! - так же охотно ответил Сидоров.

- Лучше бы землю в деревне пахать! - продолжал Ланде, жалея его.

- Что ж, - сказал Сидоров, - и землю пахать хорошо.

От его охотного и веселого голоса и Ланде стало весело.

- Отчего Ткачева до сих пор не выпускают? Ведь его уже оправдали?

- Не идет ен сам! - улыбаясь, ответил Сидоров.

- Почему? - удивился Ланде.

- "Некуда мне, говорит, идти..." История! Чудак человек!

Ланде задумался, и скорбная тень легла ему на лицо и на душу.

Они уже прошли двор и пошли по узкому сводчатому коридору; тут было странно темно после яркого солнечного света на дворе; везде был холодный, грязно-белый камень и зеленое старое железо.

Из двери в дверь безучастно и лениво ходили грязно и безобразно одетые люди, молодые и старые, но все с одинаково бескровными, нездоровыми, опухшими лицами. Недружелюбно наглыми глазами они провожали Ланде, останавливаясь у стен, а потом безучастно, как тени, уходили куда-то в глубь сырых коридоров, и было что-то опасное, страшное в этих бессмысленных, равнодушных движениях. В одной камере кто-то старался петь, и было видно, что он нарочно тратит на это больше сил, чем надо, и самое пение походило больше на проклятие, - такой дикий был мотив и столько в нем скверных слов.

- Ткачев! - споро крикнул Сидоров вдоль по коридору.

- Эй, Ткачев!.. Эй... ты!.. Тебя!.. Чуешь! - нестройно закричали несколько голосов, точно обрадовавшись предлогу прокричать не зря, а для какой-то надобности.

На пороге одной камеры показался человек в большой, не по росту, арестантской куртке, худой, черный. Смуглое, скуластое лицо его смотрело на Ланде сумрачно и недоверчиво.

- Я к вам... - доверчиво улыбаясь и точно стараясь этой улыбкой стать ближе и понятней Ткачеву, сказал Ланде и протянул руку.

Ткачев неловко, как будто и не удивившись его приходу, подал свою.

- Я с вами хотел поговорить... - прибавил Ланде. Ткачев еще недоверчивее посмотрел на него, прикусил тонкую, сухую губу, потом нехотя отступил в сторону и назад шага два и сказал надтреснутым, глуховатым голосом:

- Я тут живу... вот...

Ланде вошел за ним в одиночную камеру. Это была сводчатая комната, такая низкая, сырая и затхлая, что странно было думать, что в ней живет большой человек, а не какое-нибудь маленькое, трусливое животное.

Ткачев подумал, нахмурился и подставил Ланде табуретку.

- Садитесь, пожалуйста... - сказал он с неопределенным выражением.

Ланде сел и мягко смотрел на Ткачева.

- Что вам от меня угодно? - беспокойно хмурясь под его взглядом, спросил Ткачев.

Когда он хмурился, лицо его принимало не суровое, а жалкое выражение, какое бывает у обиженных детей.

- Мне ничего не угодно... - добродушно возразил Ланде. - Я просто узнал о вас и пришел.

- Зачем же? - недоверчиво пробормотал Ткачев.

- Так. Мне стало больно, что вы так озлоблены и несчастны; я и подумал, что, может быть, вам будет легче, если я приду...

- Сострадание?.. Не нуждаюсь! - отрывисто и глухо возразил Ткачев и отвернулся к окну, перебирая по краю стола грязными худыми пальцами.

Ланде тихо взял Ткачева за руку.

- Зачем вы так говорите?.. Ведь это неправда... Ведь вы и несчастны, и озлобились, и украли только потому, что мало видели сострадания и любви в своей жизни. Я пришел к вам без всякой задней мысли, с открытым сердцем, с искренним желанием вам чем-нибудь помочь... Зачем же вы меня обижаете?

Ткачев пугливо посмотрел на руку Ланде, которая мягко и доверчиво держала его за черные пальцы, и вдруг покраснел.

- Никого мне не надо... - тихо, но упорно ответил он и незаметно убрал руку. - Все это одни глупости...

- Почему? - болезненно подняв брови, спросил Ланде.

Ткачев повернул к нему голову и презрительно через силу усмехнулся.

- Ваш наивный вопрос ставит меня в глупое положение... - бравирующим тоном, в котором сквозь неестественную витиеватость ясно слышалось что-то озлобленное и горькое, сказал он. - Вам... а впрочем, с какой это стати я с вами разговаривать буду! - вздернул он плечами и отвернулся к окну, на котором, неслышно ворошась за стеклом и решеткой, гулили голуби.

- Вот кормлю их... друзья! - помолчав, неожиданно проговорил он и конфузливо улыбнулся одним краем тонких страдальческих губ.

- Голубей?.. Да!.. - обрадовался улыбке Ланде и широко улыбнулся сам. - Конечно, друзья! Это ведь неправда, что вечная вражда и необходимость истреблять... Такой необходимости не может быть, не должно быть, не должно быть!.. Надо, напротив, защищать... все одного и один всех... и быть друзьями, братьями даже! Я, знаете, верю, что все ошибка, что все не так, и все надо поправить, докончить... и что это-то и есть миссия человека!.. Я верю!..

- Не понимаю я вашего красноречия! - упрямо и угрюмо, но, как показалось Ланде, нарочно так ответил Ткачев.

Ланде улыбнулся.

- Я не умею говорить лучше... Разве вы меня, правда, не понимаете? Мне кажется, нет... Я хотел сказать, что нет злобы и ненависти самих по себе, что это только следствие работы над миром, и их надо устранить...

- Ишь, - насмешливо вставил Ткачев. - Легко.

- Нет, не легко... трудно, страшно трудно! Но не невозможно: нет такой ненависти и злобы, которых нельзя было бы победить!

- К чему вы мне все это говорите? - остро перебил Ткачев.

- Я к тому говорю, - заторопился Ланде, точно боясь, что Ткачев уйдет, и опять беря его за руку, - что вижу... мне кажется, что вы перестали верить в эту возможность, а поверили в то, что зло вечно, что зло везде торжествует и что надо не бороться с ним, а служить ему! А это ужасно!.. Это не так. Вы просто упали духом, озлобились, и теперь вы только искусственно сгущаете атмосферу вражды, воображая, что, наконец, научились дышать по-настоящему... Ах, Ткачев, какая это ужасная ошибка! И ведь чувствуете ее вы: ведь вам тяжело дышать, трудно? Да?

Ткачев угрюмо молчал и дышал тяжело, через нос.

- Не надо вражду встречать враждою! - говорил Ланде, блестя открытыми глазами, как будто не думая о том, что говорит, точно и не говорил, а пел, выливая песню прямо из сердца: - Этим она побеждается! И никогда не чувствуется такой радости, такой легкости, такого удовлетворения, как тогда, когда вы побеждаете вражду в себе, не отвечая ею на чужую вражду!.. Разве это чувство не указывает, где путь?.. Какая радость это чувствовать! Каких страшных мук нельзя перенести за эту радость!.. Ну, пусть к вам люди относятся дурно, жестоко даже, пусть условия вашей жизни тяжелы, пусть это так; но ведь внешние условия жизни и не могут быть совершенно одинаковыми у всех людей, и с этим так легко, в сущности, мириться, если...

- А вы были когда-нибудь голодны? - вдруг язвительно перебил Ткачев. - А, господин Ланде?

- Ах, Боже мой, зачем вы говорите так! - с мольбой, вонзавшейся в душу, заспешил Ланде. - Ведь вы же знаете, что и голод, и муку, и самую смерть можно перенести за идею... Мученики же умирали в страшных мучениях...

- Так то мученики! - вздернув головой, возразил Ткачев.

- Разве вы думаете, Ткачев, что все мученики были какими-то особенными людьми? Нет, и я, и вы, и всякий самый маленький человек все перенесет за идею, раз только эта идея будет его идеей, его чувством! Правда ведь?

- Может, и правда... - угрюмо ответил Ткачев.

- Правда! - радостно подхватил Ланде, и все лицо его осветилось. - Правда есть в человеке, эта великая сила, именно в человеке она есть! А раз так, значит, он все может, всякий все может!.. Против любой силы может бороться и победить... Почему вы украли, Ткачев?

Ткачев вздрогнул, быстро стал бледнеть, так что ясно было видно, как постепенно кровь отливает от лица, и широко раскрытыми глазами, из которых выглянула страшная мучительная рана, с бешенством уставился на Ланде:

- А вам какое дело? - хрипло проговорил он, вытягивая к нему худую черную шею.

- Я знаю, почему, - вздрогнувшими губами, но твердо проговорил Ланде, - и хочу об этом говорить...