Арцыбашев Михаил Петрович - Смерть Ланде

аженная щека была в тени.

  И вдруг, повинуясь какой-то неодолимой силе, тянущей душу и тело в жаркой тоске, Марья Николаевна медленно опустилась перед кроватью на колени, наклонилась над ним, тихо положила свою красивую черную голову ему на грудь и закрыла заблестевшие темным огнем глаза.

  "Вот оно!" - почему-то подумала она, и показалось ей, что вся прежняя половина ее жизни, пустая и бессмысленная, сразу, словно высохший лист, отвалилась от нее. Все поплыло вокруг нее в светлом облаке, и слезы градом покатились по нежной пухлой щеке.

  Сердце Ланде билось где-то близко, слабо и глухо. Она слышала незнакомый странный запах его тела и чувствовала костлявую твердую грудь.

  Ланде открыл глаза и как будто не удивился. Он тихо и осторожно взял ее за маленький, выпуклый и мягкий подбородок и поднял ее голову к себе. Она уже не плакала, слезы сразу высохли на блестящих глазах, и она счастливо и смущенно смотрела на него в ожидании того, что он сделает с ней. Еще немного потянулась она, и мягкие горячие губы прижались к губам Ланде. Ланде ласково и нежно поцеловал ее, как ребенка.

  Девушка чувствовала, как внутри ее загорается что-то огненное, сильное, безграничное. Это новое, но уже как будто знакомое и приятное чувство наполнило ее давно ждущее, горящее от силы тело. Она закрыла глаза и сначала робко, точно узнавая что-то, а потом все крепче и длиннее, вся в наслаждении и томлении стала целовать его. Мягкое упругое тело ее вздрагивало и жалось к нему покорно и требовательно.

  Вдруг она быстро открыла глаза, потускневшие, вопросительные, и пристально взглянула в глаза Ланде. У него было холодное, испуганное, уничтоженное лицо, казавшееся теперь безобразным.

  - Не... не надо... так! - растерянно улыбаясь бессильной улыбкой, проговорил он.

  Сознание непоправимой омерзительной ошибки острым светом вошло в мозг девушки. С секунду она смотрела на Ланде пристальными, полными стыда и отчаяния глазами, и яркая резкая краска быстро стала заливать ее лицо. Щеки, лоб, шея ее вспыхнули, и, казалось, нег конца красному огню стыда и обиды. Она глухо охнула, откинулась назад и порывисто встала, закрывшись руками.

  Ланде растерянно поднялся на кровати.

  - Марья Николаевна, разве это... непременно нужно?.. Я люблю вас... только не так! Зачем это? - жалко и мучительно бормотал он, простирая к ней дрожащие руки.

  Девушка отступила от них к столу и тяжело села на стул, не опуская рук. Потом она стала биться, как подстреленная птица, то хотела встать и уйти, то опять садилась, бессмысленно улыбаясь; и глаза ее то с отчаянием и стыдом, то с каким-то внутренним недоумением, то виновато, то с ненавистью скользили по Ланде.

  - Ничего... Это так... Ошибка... я пошут... не знаю... - старалась говорить она, чувствуя, как все дальше и дальше отодвигается от него в пустоту одинокого стыда и холодной ненависти.

  Соня тихо вошла на шум и остановилась на пороге, глядя большими суровыми глазами.

  - Маня, что с тобой? - строго, как будто предостерегая, спросила она.

  - Ничего, ничего, Соне-чка! - обрываясь, выговорила девушка. - Я ухожу... мне пора...

  Путаясь в юбке и неловко стукнувшись плечом о дверь, она вышла из комнаты и как призрак побежала по пустым, холодным улицам, сквозь ветер и тьму. Соня, выпустив ее, осторожно заперла дверь и подошла к Ланде.

  - Соня, милая... как я виноват! Что мне теперь делать? Как я не предусмотрел этого! - говорил Ланде, хватая ее за руки.

  Соня крепко сжала зубы, так что на ее прозрачном личике жестко выдвинулись тоненькие скулы, и чувство недоброй радости засветилось в ее глазах.

  - Вы ни в чем не виноваты! - твердо и решительно проговорила она и со злым торжеством прибавила: - Они все твари, звери... и она такая же тварь!

  Ланде с отчаянием всплеснул руками.

  - Я их всех ненавижу! - мстительно прищурив глаза, сказала Соня. - Какие они все пошлые, грязные... как собаки!..

  Ланде, широко раскрыв глаза и рот, с нескрываемым страхом смотрел на нее, и ему казалось, что это не Соня, а какой-то маленький злобный дух.

   XIX

  Скандал на бульваре взмыл слюнявую, грязную и липкую, как болотный дух, волну возбужденной сплетни. Имя Марьи Николаевны трепалось по всему городу в связи с именем Ланде, и куда бы она ни приходила, ее встречали с острым любопытством и худо затаенным радостным презрением. Загнанная, потерявшаяся девушка металась из стороны в сторону, бессильно стараясь победить что-то грязное и холодное, невидимо окружавшее ее. Иногда наступало молчаливое отчаяние, ей казалось, что вся жизнь пропала, и тогда в наступившей тишине, вырастая, как огненный цветок, из стыда, отчаяния и чувственной обиды, в ней подымалась жгучая ненависть к Ланде.

  Но когда он в первый раз пришел к ней, все-таки в душе ее шевельнулась смутная надежда на то, что все еще изменится, пройдет, как гадкий сон, и тогда снова будет так хорошо, светло и радостно как прежде.

  Ланде вошел тихо; голова у него через щеку и глаз была повязана толстым белым бинтом и казалась уродливо громадной, как исполинский белый одуванчик, покачивающийся на тоненьком шатком стебельке.

  - Здравствуйте!.. - тихо сказал он.

  Марья Николаевна растерянно встала и, не здороваясь, перебирала дрожащими пальцами по краю стола. Было в ней что-то прекрасное, беспомощное и жалкое.

  - Я пришел сказать вам... - начал Ланде, подходя и беря ее за руку. Рука задрожала, и девушка подняла на него большие влажные глаза.

  - Я пришел... - повторил Ланде. - Если бы вы знали, как я люблю вас, Марья Николаевна!.. - с неожиданным напряжением вскрикнул он. - Вы мне кажетесь такой светлой, такой прекрасной, такой святой, как ангел!..

  Глаза девушки трогательно просветлели, нежные выпуклые губы чуть-чуть вздрогнули в попытке несмелой улыбки. Сердце глухо и радостно стало биться в груди.

  Ланде было трудно говорить, он тяжело передохнул и сжал пальцы.

  - Только я не могу быть вашим мужем... - вдруг упавшим голосом докончил он.

  Марья Николаевна так вздрогнула, как будто что-то тяжелое ударило ее по лицу. Нарождавшаяся радость и надежда вдруг упали в какую-то бездну, а из нее выросло с быстротой молнии сознание омерзительно грубой, смертельной обиды.

  - Что это... насмешка? - звонким и в то же время зловеще тихим голосом проговорила она, вся выпрямляясь, как змея, которой наступили на хвост.

  Холод и горе обняли Ланде; с печальной укоризной он посмотрел ей в глаза.

  - Вы же знаете, что нет... Никогда я ни над кем не смеялся, а тем более над вами... Зачем же так говорить?.. Я сказал то, что чувствую: я вас люблю, только не так... Я ведь никогда не любил женщину так... Я не знаю, может быть, я урод... Но неужели нет другой любви... и непременно надо это?.. Я не могу... Поймите меня!..

  Ланде путался в бессвязных нелепых словах, напрасно стараясь облечь в них горячее чувство мучительной жалости и горя, но Марья Николаевна уже не понимала его: между ним и ею как бы захлопнулась тяжелая дверь, сквозь которую слова пролетали искаженные, утратившие свой смысл и приобретавшие особое, оскорбительное, злое значение. Стыд и ненависть к нему встали в ней с потрясающей силой. У нее на минуту замерло сердце и закружилась голова. Слов она не слышала, в ушах стоял какой-то гул, и белый шар на тоненьком стебельке кошмарным безобразным комком лез ей в глаза.

  - Я и не прошу вас... Уйдите!.. - сквозь стиснутые от внутренней боли зубы проговорила она.

  Ланде машинально держал ее за руку, и это было ей уже противно. Бессвязные слова прыгали на его дрожащих губах, и он вкладывал в них всю душу, полную страдания и любви; но девушка с неестественным выражением тупой злобы и омерзения, закусив нижнюю губу, молча вырвала руку.

  - Оставьте... меня! - повторила она не своим голосом.

  Ланде машинально тянул ее руку к себе и вниз, и глазами, полными муки, старался заглянуть ей в душу. Она, как глухая, не отвечала ему, не смотрела на него. То светлое чувство, которое Ланде возбуждал в ней и которое пробудило требовательную жадную любовь, теперь обратилось в слепую ненависть, и чем больше старался Ланде победить ее, тем больше обострялась она. Огромное напряжение его бессильно ударялось и скользило по этой ненависти, не проникая в душу, как обнаженное кровавое сердце, брошенное с размаха на твердый холодный лед.

  - Милая, поймите меня... Ведь есть же другая любовь... есть? - сжимая ей пальцы, говорил Ланде.

  - Да пустите же! - с дикой тупой болью проговорила она. - Мне же больно.

  Ланде опомнился и выпустил ее руку.

  - Простите меня, - я не хотел... - пробормотал он упавшим голосом.

  Девушка взглянула на него искоса с узким и злым презрением. С неестественным спокойствием она поправила волосы, роняя шпильки на пол, и вдруг пошла мимо него вон из комнаты, неприступно холодная и враждебная.

  Вокруг Ланде стало пусто и темно, и как будто даже холодно. В окна вливались синие мертвые сумерки и наполняли комнату. В наступившей тишине, казалось, еще горели обрывки напряженного горячего шепота.

  - Марья Николаевна! - тихо позвал Ланде, и одинокий голос его разбудил в темном углу что-то насмешливо гулкое.

  Дверь тихо скрипнула, и вошла девчонка, держа перед собой сложенную бумажку. У нее были круглые глупые глаза, и смотрела она на Ланде с испугом, как зверек.

  Ланде машинально взял записку и прочел: "Ради Бога, оставьте меня! Может, я дурная, гадкая, но вы меня мучите. Я не могу, я вас ненавижу, вы мне противны... как гадина!" - было прописано криво и неестественно надавленным почерком.

  "Надо оставить ее"... - смутно и уныло промелькнуло в голове Ланде.

  - Хорошо, скажи барышне, что я больше не приду... - твердо и ласково сказал он, взял фуражку и ушел. В нем было чувство бесконечного бессилия, как у человека, ставшего перед стеной.

  "Надо уйти, уехать... куда-нибудь, чтобы не доставлять ей лишних страданий", - думал Ланде.

  - Было уже совсем темно, когда его окликнул Ткачев. Черный и худой, он подошел откуда-то из сумрака.

  - Иван Ферапонтович, - глухо проговорил он, - Бога для... поговорить... Я вас третий день выглядываю.

  Ланде с радостью остановился.

  - Здравствуйте, милый! Да отчего же вы ко мне не пришли?.. Я так рад бы вам был...

  Ткачев застенчиво ухмыльнулся, пожимая его руку жесткими пальцами.

  - Я, может, и пришел бы... Да у вас там люди... а мне промеж себя поговорить... - пробормотал он.

  - Ах, как я рад, Ткачев, что вы, наконец, пришли! - весь волнуясь, говорил Ланде, крепко пожимая ему руки. - Может быть, пойдем ко мне? Будем пить чай. Я вам все про себя расскажу... Мне не с кем теперь поговорить... а многое надо высказать... Вот и сейчас... Пойдемте, милый!

  - Что ж, пойдемте! - тихо согласился Ткачев.

  Было уже недалеко, и они дошли молча. Ланде зажег лампу, принес чаю, сел против Ткачева и любовно посмотрел ему в глаза.

  - Если бы вы знали, Ткачев, какую вы мне радость своим приходом доставили!.. - сказал он, ясно улыбаясь.

  - Я давно хотел прийти... еще с того... как в лесу... - застенчиво и кося в сторону, ответил Ткачев.

  - Да, да!.. - радостно отозвался Ланде.

  - А как этот вас ударил, так у меня все и осветилось!.. Тут я и понял... что правда не на моей стороне, а на вашей. Нету, Иван Ферапонтович, другого человека, как вы! - с внезапным порывом сказал он и даже привстал.

  Ланде радостно смеялся.

  - Как вы это хорошо сказали, Ткачев! Ткачев напряженно вздохнул, как будто приготовляясь поднять огромную тяжесть.

  - Я так полагаю, Иван Ферапонтович, что... не могу я этого высказать...

  - Говорите, Ткачев! - Вы теперь все хорошо скажете! - успокоительно погладил его по руке Ланде. - Говорите и чай пейте...

  - Я скажу... я ведь затем и пришел... Вы слушайте, Иван Ферапонтович!..

  - Я слушаю...

  - Все, что я вам тогда в остроге наговорил, все это так, от отчаяния! Столько я страдал, столько зла и несправедливости и подлости видел, что в человеке изверился... Думал, что уж так и будет!.. Сволочь человек, и конец!.. Куда ни посмотрю, - одни звери кругом!.. Такое меня отчаяние, такая злоба взяли, что я и передать вам не могу... Да вы и не поймете, Иван Ферапонтович!.. Возненавидел я и людей, и себя, и жизнь!..

  Ткачев, вытаращив глаза, с трудом передохнул. Ланде грустно смотрел ему в глаза и тихо гладил по руке.

  - Да уж... А вы мне глаза открыли, Иван Ферапонтович... - задрожавшим голосом проговорил Ткачев. - Только по вас я увидел, что значит истинный человек!.. Какой может быть человек!.. Тут я и вспомнил, как Господь Содом и Гоморру за двух праведников пощадить хотел... И подумал я, что такой человек может жизнь перевернуть...

  - Ткачев! - хотел перебить Ланде.

  - Нет, вы постойте, - властно остановил Ткачев, - подождите... Я знаю, теперь вас не всякий и понять-то может, но оно пройдет, сквозь все пройдет!.. После вспомнят, поймут... Только бы вы... У меня, Иван Ферапонтович, вот какой план...

  Ткачев привстал и наклонился к Ланде близко-близко, так, что его горячее дыхание жгло Ланде лицо, а темные мрачные глаза проникали точно в самый мозг.

  - Надо слух о новой вере пустить! - подавленно прошептал он, восторженно грозя вспыхнувшими глазами.

  - Что такое? - удивленно и испуганно вскрикнул Ланде.

  Новую веру!.. Вот... Народ вот как ждет! Потому... горе кругом! кругом!.. К вам со всех концов пойдут, со всей России пойдут!.. Только слух пустить... Вы над всеми станете, всех поведете... Иван Ферапонтович!

  Ткачев весь дрожал и горел.

  - Какая вера, о чем вы говорите, Ткачев! - строго возразил Ланде. - Что я могу им дать?

  - Вы? Вы все можете, Иван Ферапонтович!.. А вера это только так, для начала... Чтобы только колыхнуть!

  Ланде, бледный и строгий, встал.

  - Это не то, Ткачев! - сказал он. - Неужели вы не понимаете, чего вы хотите, какое это ужасное зло, обман и преступление было бы! Правды не будет из обмана и я не могу этого... оставьте это!

  Лицо Ткачева потемнело бесконечным страданием.

  - Иван Ферапонтович!.. Вы один... другого такого нет!.. Неужто так и погибать всем!

  - Никто не погибает, Ткачев! - также строго и торжественно возразил Ланде. Что вы говорите?.. Гибель в том, что вы затеваете... И это вам не удастся, потому что этого не надо!.. Не надо насиловать, обманывать... Борьба будет потому, что она нужна, как горнило... Но каждый шаг в этой борьбе должен быть прямым... Это прежде всего, и именно эта непоколебимая правда приведет к победе. Неужели вы этого не понимаете, Ткачев? Ложь зло... Надо стараться не делать зла!..

  - Только? - переспросил Ткачев.

  - Да, только! - твердо ответил Ланде. - Это гордость в нас говорит, Ткачев!.. Кто дал нам с вами власть переделывать людей по-своему силой и обманом? Может быть, именно мы с вами самые дурные, погибшие люди?.. Как знать, зачем и для чего все кругом!.. Идите своей дорогой, кто пойдет за вами пусть идет. Идите впереди, а не толкайте сзади! Если ваша жизнь будет права, след ее не пропадет, а пройдет через все века!..

  Ткачев, понурив голову, молчал. Замолчал и Ланде и с любовью и состраданием смотрел в его опущенное лицо.

  - Значит... нет?.. - с трудом, совсем глухо, проговорил Ткачев. - Значит, ошибся...

  И в его глухом упавшем голосе послышалось великое страдание раз и навсегда разрушившейся грандиозной мечты, смутной, но глубочайшей надежды.

  - Полно, Ткачев! - любовно сказал Ланде.

  Была уже ночь, когда Ткачев шел по улице, без цели и смысла шагая в холодной, ветреной тишине.

  - О, черт бы меня побрал! - с бесконечным отчаянием громко крикнул он и, судорожно схватившись за волосы, замер, прислонившись головой к твердому холодному забору. - Ведь мог бы... Юродивый, несчастный! - с лютой злобой прошептал он.

  Сторож строго постучал колотушкой где-то во тьме.

   XX

  Слабый и совсем больной от бессонной ночи встал Ланде на другой день. Всю ночь он думал о Ткачеве и Марье Николаевне, и душа его была полна светлой печалью.

  "Какие они оба могучие, какая у них огромная жажда жизни!.. Бедный, милый Ткачев! Какое это счастье так любить жизнь и так стремиться к ней... Они теперь несчастны, но это пройдет, а живая сила останется, - они будут счастливы в счастье ли или в страдании".

  Утром он решил пойти к Молочаеву.

  Художник был дома и угрюмо сидел на окне, куря одну папиросу за другой. Увидев Ланде, он быстро встал и весь вспыхнул. Что-то непонятное и громадное прошло у него в мозгу.

  Ланде прямо прошел через комнату и молча, улыбаясь, протянул ему руку. Лицо у него было светлое и спокойное.

  Одну секунду теплое чувство внезапно овладело Молочаевым и ему неудержимо захотелось просто, искренно и сильно пожать протянутую руку; но уже в следующее мгновение все опять спуталось в его душе. Ему почудилось что-то обидное в этом поступке Ланде, и Молочаев весь съежился, его красивое лицо неестественно искривилось в оскорбительно вежливую улыбку.

  - Очень приятно... - жестко усмехаясь, сказал он в нос и, кривляясь, с преувеличенным уважением пожал руку Ланде.

  - Садитесь, пожалуйста! Как ваше здоровье? - спросил он, нарочно скользнув взглядом по белому пузырю вместо головы.

  Ланде тронул повязку рукой и просто сказал:

  - Не очень хорошо. Вы меня страшно больно ударили.

  Вдруг Молочаев потерялся. Густая краска выступила на его лице. Он старался овладеть собой и тем же оскорбительно вежливым тоном возразил.

  - Мне, право, очень жаль...

  Ланде посмотрел ему в глаза ясным и спокойным взглядом.

  - Нет, зачем так? - тихо возразил он. - Вам не жаль, - ведь вы и хотели меня ударить больно...

  Тяжелое, смутное чувство овладело Молочаевым. Как будто что-то придавило его и смутное сознание, что Ланде не смешон, а смешон он сам, смешон и ничтожен, - больно прилило холодом к груди.

  - Я пришел собственно сказать вам, - кротко и ровно говорил Ланде, - что мне очень жаль, что я довел вас до этого. Я знаю, что вы меня ревновали к Марье Николаевне... А я вовсе не хотел вам мешать. Я, правда, люблю эту девушку за огромную живую жизнь, которая в ней есть; но только я любил ее всегда совсем не так... Теперь она возненавидела меня за все это, за то, что ошиблась. Вы идите к ней, - она полюбит вас, я думаю... А меня вы простите и не чувствуйте ко мне дурного. Я вас люблю, - вы такой сильный и красивый человек... Теперь я пойду, - я знаю, что вам еще не может быть приятно со мной говорить. Прощайте!

  Ланде встал и протянул руку. Молочаев, закусив губу, тем же движением, как это вышло у Марьи Николаевны, протянул свою. Ланде ушел. И когда он ушел, дурное, злое, обиженное и завистливое чувство вновь овладело Молочаевым. Он заметался по комнате, нарочно стараясь преувеличить и раздуть свое чувство. Как будто это удавалось ему и он засмеялся над Ланде; но в то же время ему стало скучно и как будто жаль чего-то. Он не мог понять, чего именно; но чувство было глубоко и мучительно и ему стало казаться, что оно останется в нем навсегда и на всю жизнь будет так гадко, потерянно и тоскливо.

   XXI

  Жизнь Ланде становилась все более одинокой, и в этом чудилось что-то неизбежное. Горящая и мятущаяся любовью душа его была все чаще унылой и печальной, как живая зеленая ветка, обмерзающая непроницаемо прозрачной, холодной корой льда. В последние дни он постоянно был один. Только Соня ходила за ним неотступно, но именно ее, одной в целом мире, Ланде стал почему-то бояться: ему все казалось, что она, как помешанная, больная, видит не его, а кого-то другого и что вот-вот она откроет свою ошибку и тогда возненавидит его всею своею душою и не будет ни границ, ни предела ее ненависти.

  В одну одинокую грустную ночь Ланде написал Семенову длинное и горячее письмо, в котором задавал много мучительных вопросов о правде, о людях, о счастье. На это письмо больной студент ответил так:

  "Оставь меня, пожалуйста, в покое! Я умираю, и мне не до тебя! Передо мною теперь самый важный, последний и единственный вопрос человеческой жизни, как умирать?.. Можно ли толковать о людях, о любви, об одиночестве, когда человек всегда и при всяких отношениях к людям умирает один! Ты, конечно, не можешь понять этого слова во всем его настоящем смысле: смысл этот ужас. Этот ужас я должен перенести один, никто не может, - понимаешь? - не может сопровождать меня, даже если бы захотел этого больше всего на свете. Теперь все для меня разделилось на две половины, не имеющие никакой связи: одна, ничтожная - вся мировая жизнь, другая, неизмеримо громадная - моя смерть! Теперь, когда я отошел от всего и стою один в пустоте, я вижу, что на самом деле так было и всегда, а мне только казалось, что я живу не один. Всю жизнь с усердием, достойным лучшей участи, я старательно лепил вокруг себя какой-то цемент из веры, идей, любви и жалости и думал, что это прочно, незыблемо; но как только повис над пустотой смерти всей тяжестью своего Я, - все сразу распалось, как сухая глина, и я полетел один, как камень. Не сегодня-завтра мне умирать, а люди остаются жить, как ни в чем не бывало. Так о чем же ты городишь? Ты почувствовал себя одиноким и несчастным оттого, что люди не разделили твоих пылких чувств и не бросились в твои братские объятия?.. Удивительно! Да неужели ты не знал, что все равно, когда ты будешь умирать, люди не будут даже в состоянии понять твое чувство и будут принуждены выпустить тебя из самых крепких объятий... Ты, впрочем, человек верующий, - я было позабыл об этом; но пойми же ты хоть раз в жизни, что если мы все и встретимся в той, иной жизни, о которой мы ровно ничего не знаем и знать не можем, то там мы и поговорим в подходящем случаю духе, опираясь на то, что нам тогда будет известно!.. Знаю я, что теплее жить, если люди тебя греют, - но, конечно, что и говорить!.. Ну, что же, беги по улицам и кричи: "О, люди, люди, люди!" И побегут за тобой и будут кричать: "О, Ланде, Ланде!.." Только и всего! А страдать ты всегда все-таки будешь один, ибо если у тебя заболит живот, то у самого лучшего друга, у брата, у жены не сделается от сочувствия ответное расстройство желудка.

  Еще раз прошу тебя: оставь меня в покое! Когда-нибудь ты сам поймешь, как это все глупо, и так же возненавидишь людей за ту глупую роль, которую старался сыграть, как я теперь возненавидел. Если бы ты знал, какую ужасную, душащую ненависть возбуждают во мне все... Будьте вы все прокляты! Если бы я мог, я бы задавил всю землю. Зачем я жил, Ланде? Господи, как страшно, пусто, холодно! Ради Бога, не трогай меня больше!"

  Холодный ужас повеял в лицо Ланде от этого письма. Образ умирающего в одиночестве Семенова встал перед ним, как сплошное, кровоточащее страдание.

  "Бедный Вася, что с ним, откуда такой ужас, такая злоба? Ведь это ужас, которому имени нет, - такая смерть!.. Не может быть, чтобы это было так, само по себе! Это оттого, что он один, от страха, от боли. Надо ехать к нему".

  И все чувства и мысли Ланде вылились в одно: надо к нему. Он не знал, что скажет, чем подымет упавшую душу; но в нем жила светлая и торжественная вера, что любовь сделает все: любовь пробьется сквозь страдание, согреет и оживит душу, и она раскроется, как цветок на заре, осветится и воспримет любовную торжественную веру.

  Вся кровь прилила к лицу и сердцу Ланде, так что в глазах у него помутилось. Страстное чувство томило и тянуло его до боли, до лихорадочного состояния. Он машинально вышел на крыльцо и долго стоял без шапки, глядя в далекое небо, с которого моросил невидимый мелкий дождь. Холодный упругий ветер рванул его широкой волной, зашевелил волосами, буйно и холодно ударил в лицо и перехватил дыхание.

  "Надо достать денег! - мелькнуло, в голове Ланде. - Негде! - сейчас же подумал он. - Маму нельзя просить, - она не даст. Все, что я хочу, теперь вызывает в ней только злобу и желание сделать не так. А больше не у кого. У Шишмарева нет, наверное"...

  Ланде растерянно, блуждая глазами, вернулся в комнату. Тут, глядя в упор на лампу, он подумал:

  "Пойду к отцу Павлу".

  Почему у него явилось такое решение, Ланде не мог бы объяснить. В его памяти просто выяснилась фигура старого заштатного священника, с его розовой лысиной, добродушным старческим лицом, белой ряской и тем, как будто ласковым и сочувственным взглядом маленьких глаз, которым он провожал его при встрече.

  И на другой же день, все еще с обвязанным лицом и закрытым глазом, похожий на вставшего от тяжелой болезни, Ланде перешел большую, заросшую пыльной травой площадь, отворил калитку и пошел в маленький, уютный и как будто теплый дворик. День был серый, сухой и неподвижный; но большие, осыпанные золотом деревья казались освещенными ярким солнцем, и во дворике было светло, тихо и радостно. Неподвижно стояли перед окнами в крошечном палисаднике милые, наивно пестрые цветы. Пахло яблоками, осенними листьями, ладаном и каким-то особенным запахом тишины и покоя.

  Старый попик сидел на чисто оструганном крыльце в чистой белой ряске, весь розовый и белый.

  Ланде торопливо подошел с озабоченным лицом.

  - Здравствуйте, отец Павел! - заговорил он. Старый попик посмотрел на него, точно нисколько не удивившись его приходу.

  - Здравствуйте! - приветливо ответил он. - Садитесь! Чем могу служить?

  Ланде так же торопливо сел на другом крыле крылечка.

  - Я к вам с просьбой... - наскоро заговорил он, ибо ему казалось, что то огромное, что наполняет его душу, всякому человеку понятно с одного слова и надо поменьше слов. - У меня есть один товарищ... вы, вероятно, его знаете - Семенов.

  Старый попик помолчал.

  - Слыхал... - неопределенно ответил он и провел маленькой сморщенной ручкой по серебристым сухим волосам.

  - Так вот... Этот Семенов теперь в чахотке... умирает... - торопился Ланде.

  - Воля Божья! - торжественно и просто сказал старый попик.

  Он вздохнул и перекрестился.

  - Я от него письмо получил, - говорил Ланде, доверчиво придвигая голову к попику, - ужасное письмо!.. Видно, что он впал в последнее отчаяние, когда в душе только ненависть и злоба... Я вам покажу это письмо!..

  Ланде торопливо вытащил из кармана тужурки письмо.

  Старый попик посмотрел на письмо и ничего не сказал.

  - Сколько в нем страдания, одиночества, горя!.. - со скорбным напряжением говорил Ланде. - Сколько отчаяния и неверия!.. Страшно становится, когда читаешь это письмо... Страшно и жалко до слез! Вы понимаете, сколько страдания должен испытать человек, умирая в полном неверии! Нет названия этой муке!.. Вот, вы прочтите письмо!

  Попик опять посмотрел на письмо, но руки не протянул.

  - Я чувствую, верю, - продолжал Ланде, держа письмо в протянутой руке и не замечая этого, - что если бы я мог поехать к нему, я много облегчил бы ему. Я чувствую, что смогу, потому что верю в это. Он почувствует, что не один, и этого уже достаточно... Только у меня денег нет на дорогу, - по-детски улыбаясь, вдруг прибавил Ланде.

  Он взглянул в лицо попику, и вдруг ему показалось, что добродушные глазки его - не глазки, а только глубокие дырочки, добродушные только от морщинок розовых и лучистых, а в глубине этих дырочек сидит кто-то маленький, злой и острый. Он с инстинктивным испугом замолчал и растерянно смотрел на попика.

  Попик тоже молчал и смотрел на него. Было тихо, и за спиной попика беззвучно кружился золотой лист, опускаясь на землю.

  - Да вот, вы прочтите письмо! - торопливо пробормотал Ланде и протянул к самым коленям попика сложенную бумагу.

  Старый попик вздохнул, погладил волосы и бородку и взял письмо.

  Читал он его долго, спокойно, как будто читал мирное и сладкое житие преподобного. Потом опять вздохнул, сложил письмо и отдал Ланде.

  - Вот видите! - оживленно показывая рукой, сказал Ланде, взял письмо и положил на крыльцо.

  - Вы письмецо уберите, - тут у меня этой погани не годится! - тихо, но властно сказал попик.

  Ланде не понял его слов, но письмо взял и положил в карман.

  - Вот я и хотел денег попросить у вас... Вы видите, необходимо ехать кому-нибудь, - серьезно и просто сказал он.

  Старый попик вздохнул.

  - Да-с, очень может быть. Только денег я не дам, - уж вы простите... И есть, послушайте серьезно, да не дам.

  Точно холодная тяжесть ударила Ланде по голове. Он вскочил в отчаянии.

  - Почему? Вы же читали сами!

  Старый попик тоже встал.

  - А потому, послушайте серьезно, - ответил он, - что Семенова этого я давно и хорошо знаю. Безбожный и зловредный человек, послушайте серьезно, неверующий, отступник. И послушайте серьезно, и вам не советую.

  Ланде широко раскрыл глаза.

  - Значит, отступиться от него? Оставить его умирать в отчаянии?..

  - По деяниям достойная смерть! - сказал старый попик, заложив руки за спину, и опять из-за розовой маски выглянуло что-то жесткое и злое.

  - Побойтесь Бога! - вскликнул Ланде. - Что вы говорите, батюшка!

  - Не вам меня учить, послушайте серьезно! - возразил попик.

  - Да ведь вы служитель Церкви... Христовой Церкви!

  - Господин Семенов сам давно отступился от Церкви, и не Церкви за ним бегать, послушайте серьезно! - сказал старый попик.

  Ланде с молчаливым отчаянием смотрел на него. Старый попик стоял, спокойно заложив руки за спину. В его маленьких глазах что-то играло и как будто веселилось.

  - Так, ведь... не могу же я ехать без денег... - машинально пробормотал Ланде.

  - А вы зайчиком... - вдруг сказал старый попик. - А то и пешечком пойдите!

  Ланде с удивлением посмотрел на него, но лицо попика было как будто серьезно.

  - Да ведь это очень далеко! - проговорил он.

  Старый попик вздохнул.

  - Далеко. Что ж, послушайте серьезно, по вашему понятию дело это великое... Вот вы и потрудитесь...

  И стало вдруг Ланде холодно возле этого розового, седенького, беленького старика-попика. Он машинально повернулся и пошел к калитке.

  - Но тут надо скорее... Он может умереть, пока я дойду... - остановился он.

  Старый попик ответил ехидно, с нескрываемой уже насмешкой:

  - Если Господу будет угодно, то застанете вы его в живых...

  Ланде помолчал. Как белое облако в золотом фоне стоял попик посреди чистою мирного дворика.

  - Ну, что ж, - сказал Ланде, - придется идти. Я пойду, если не достану денег, - не в том дело... Как вам будет стыдно потом! - скорбно и торжественно прибавил он.

  И поднял попик сухенькую ручку.

  - Идите, послушайте серьезно, идите отсюда!

  - Батюшка, я не хотел вас обидеть! - вскрикнул Ланде.

  - Идите, идите!

  И было что-то такое холодное и непреклонное в его тихом ясном голосе, что Ланде ничего больше не сказал, опустил голову и вышел.

  Слышно было, как старый попик подошел к калитке и наложил крюк.

   XXII

  Вечером Ланде сказал об этом матери. Она посмотрела на него с ненавистью дикой на старом добром лице и шипящим голосом сказала:

  - Опять фокусы!.. Господи, да когда же это кончится, наконец!

  Она встала и ушла от него с холодной и тупой злобой в душе, хлопнув дверью.

  Ланде печально посмотрел ей вслед, взял фуражку и пошел к Шишмареву.

  Маленький студент сидел один в маленькой комнате и пил чай за маленьким самоваром. Большая раскрытая книга лежала перед ним.

  Увидев Ланде, он как-то нескладно встал и протянул руку.

  - А, это ты... Здравствуй! Садись! Хочешь чаю? - резко, как будто не проговорил, а прокричал он.

  - Нет, - сказал Ланде, - я пил чай... Получил письмо от Семенова.

  - А!.. Что же он пишет?

  - Ты сам прочти, - я этого не могу пересказать... - ответил Ланде.

  Маленький студент долго и внимательно читал письмо.

  - Да, бедняга! - вздохнул он, кончив, и, заложив обе руки в коротких рукавах тужурки между колен, потер их, точно ему стало холодно.

  - Я хочу ехать к нему! - сказал Ланде.

  - Зачем? - серьезно и внимательно спросил Шишмарев.

  Его резкий голос произвел почему-то на Ланде такое впечатление, как будто он запустил ему куда-то в душу тонкий и твердый ножик.

  - Что ж ты там можешь сделать? - повторил вопрос Шишмарев, пока Ланде собрался отвечать.

  - Я не знаю, что я могу сделать... - ответил Ланде. - Я только чувствую, что надо ехать.

  Шишмарев уже давно стал чуждаться Ланде: кротость его казалась маленькому студенту бессилием, неспособностью к борьбе. Иногда он чувствовал за этой кротостью что-то, что смутно его поражало: но он сторонился от этого и смотрел намеренно равнодушными глазами, как смотрел маленький студент на все, чего не понимал просто и ясно его резкий и жесткий ум.

  Серьезным взглядом он посмотрел в лицо Ланде, еще глубже засунул между коленями широкие кисти рук и возразил.

  - Не знаю... Ты так подчеркиваешь это "чувствую", точно здесь что-то мистическое... Что касается меня, то мне кажется, что своим приездом ты ровно ничему не поможешь. И сам измучишься, и его измучишь... Оставь лучше... зачем?

  - Вот ты говоришь - зачем?.. - задумчиво ответил Ланде. - В этом вопросе уже заложена мысль, которая губит человека... Не надо спрашивать. Надо делать то, что чувствуешь. Это выше нас; прикладывая свою мерку, мы только убиваем душу...

  Шишмарев резко пожал плечами, не вынимая рук.

  - Какую там душу?.. - досадливо возразил он. - Оставь, пожалуйста... Должен же быть какой-нибудь критерий поступков... Раз ты хочешь ехать, то должен же ты себе уяснить, какая польза будет от этого.

  Ланде печально вздохнул.

  - Я не знаю... может, и никакой пользы не будет... - грустно проговорил он.

  Шишмарев удивленно поднял брови.

  - Так для чего же?

  От его резкого голоса лампа как будто вздрагивала.

  - Для чего? Для той правды, которую я чувствую и которая зовет меня! - глубоким грудным звуком сказал Ланде.

  - Опять эта правда!.. Может, скажешь, высшая правда! - с иронией спросил Шишмарев.

  - Конечно, высшая, потому что выше уж ничего нет! - серьезно ответил Ланде.

  Шишмарев не пожал, а рванул плечами.

  - Высшая правда - одна, та, которую дает разум, мысль! - крикнул он. - У нас нет ничего, кроме добытого мыслью понимания!

  Ланде всплеснул руками.

  - Что ты говоришь! Какое убожество, какая бедность жизни была бы, если это так!

  Шишмарев вскочил и размахнул руками, отчего чуть не до ушей поднялись его узкие плечи.

  - Как, убожество? По-моему, убожество это тешить себя сказками, заранее ставить пределы своей мысли!

  - Она сама знает свои пределы... тихо возразил Ланде.

  - Никаких пределов она не знает! - резко кричал Шишмарев. - Горизонты мысли беспредельны! Из того, что сейчас мы не знаем всего, вовсе не значит, что мы так никогда и не узнаем. Мысль так же беспредельна, как весь мир! как возможность!.. Как расширяется теория возможности, так расширяется и мысль... бесконечно!

  - В пустоту? - мучительно спросил Ланде, широко открыв глаза.

  - Да, в пустоту! - горячо и резко, еще резче, чем прежде, ответил Шишмарев.

  - Но ведь это ужас!

  - Ну и пусть ужас... Я сам знаю, что куда легче убаюкивать себя золотой мечтой о единой всеобъединяющей душе мира и тому подобное! Но, что касается меня, я предпочту пустоту той правде, которая только потому и правда, что с ней легко и приятно жить. Ххм!.. - Он замолчал и весь дергался от возбуждения, глубоко засунув красные кисти рук в карманы тужурки и перебирая там пальцами быстро и беспокойно.

  - Я не стану с тобой спорить, - просто сказал Ланде, - и потому, что ты умнее меня, и потому, что об этом не надо спорить; но только именно потому, что я чувствую всю бесконечную громадность внутренней силы человеческой, человеческой мысли, я не могу поверить, чтобы она исходила из абсолютной пустоты и уходила в нее же, как бессмысленный болотный огонь, возникший из грязи!.. Слишком светло она горит, слишком сильно разгорается, охватывает весь мир, освещает, согревает!.. Нет, я чувствую правду... Я все-таки поеду к Семенову, Леня!

  - Это дело другое... - сдержанно ответил Шишмарев. - Если хочешь, если тебе жаль его, так поезжай... Дело твое!

  Он сел за стол и стал помешивать ложечкой, тихо звеня в полупустом стакане. Плечи его все еще вздрагивали от возбуждения.

  - Я поеду, только денег у меня нет.

  - Ну, и у меня, брат, нет! - извиняющимся тоном ответил Шишмарев, виновато разводя руками.

  Ланде хрустнул пальцами.

  - Ах, Господи... что же мне делать?

  Шишмарев опять развел руками.

  - Подожди! Может, как-нибудь устроится...

  - Нет, - махнул рукой Ланде, - здесь не время ждать... Пойду...

  Шишмарев быстро поднял голову, смешливое удивление расширило его рот.

  - Пойдешь? То есть как пойдешь? пешком?

  - Пешком, конечно... Где-нибудь подвезут... - просто ответил Ланде.

  Шишмарев пристально, расширив рот, смотрел на него, потом вдруг сделался серьезен.

  - Слушай, Ланде... есть же границы всяким чудачествам! - пожав плечами, вразумительно сказал он.

  - Это не чудачество. Мне не на что ехать, я и пойду. Ходят же богомолки за тысячи верст...

  - Богомолки... - спутался на мгновение Шишмарев. - Так то, во-первых, богомолки, а во-вторых, не осенью... Ты не дойдешь просто!

  - Может быть, и дойду.

  Раздражение опять начало овладевать Шишмаревым.

  - Богомолки ходят ради веры... которая у них одна в...

  - И я иду ради своей веры, - улыбнулся Ланде.

  - Да... Ну... Но ведь должен же ты сообразоваться хоть с обстоятельствами!

  - Это так легко определять жизнь свою по обстоятельствам! - с нежной укоризной сказал Ланде, улыбаясь светлыми глазами. - Так можно совсем перестать верить себе и начать во всем уже верить обстоятельствам... Нет, пусть уж так: чувствую я, что надо идти, ну, и пойду... Как-нибудь...

  - Да пойми ты, наконец, что прежде всего ты этим фактически ничего не изменишь!

  - Мы этого не знаем! - строго ответил Ланде. - Это только кажется так...

  Шишмарев бессильно помолчал.

  - Это глупо, - ты не дойдешь, ничего не поправишь!.. Это глупо и невозможно.

  - Нет уж, - вздохнул Ланде, задумчиво глядя на него, - я знаю, что тебе кажется это глупым, невозможным, нелепым, но... только я все-таки пойду... Не удерживай меня, голубчик, не надо этого!

  Шишмарев со странным чувством пожал плечами.

  - Черт знает, что такое! - пробормотал он и наклонился к стакану. Они молчали.

  - Ну, я ухожу, - прощай пока! - сказал Ланде, вставая.

  - Посиди!

  - Нет, голубчик... приготовить кое-что надо...

  Он тепло пожал руку Шишмареву. И вдруг маленький студент почувствовал смутную грусть.

  - Так и пойдешь? - усиливаясь смеяться, но дрогнувшим голосом спросил