Рекемчук Александр Евсеевич - Молодо-зелено

   ся по рации, обещал, что кирпич будет. Но кирпича нет. Строить не из чего.

   Прораб Лютоев велел своим людям городить забор, чтобы они не сидели сложа руки и не остались без заработка. Он отмерил им стальной рулеткой дневное задание по строительству забора, а монтажнику Николаю Бабушкину велел зайти в палатку.

   - Слушай, Бабушкин... - сказал в палатке прораб, сматывая стальную ленту рулетки. - Я сейчас с тобой буду разговаривать не как с подчиненным мне рабочим, а как с государственным деятелем... Садись вон на ту койку.

   Николай Бабушкин сел на койку, заправленную армейским одеялом.

   - Ты мне скажи, Бабушкин, - продолжал прораб, - на кой ляд мы тебя выбрали в райсовет? Зачем мы тебе оказали эту высокую честь, а?

   Прораб Лютоев рывком, будто шашку из ножен - наголо, - выхватил стальную ленту рулетки и ткнул ею в плакатик, приклеенный изнутри к брезентовой стене палатки.

   На этом небольшом плакатике сверху было напечатано крупными буквами: "Все на выборы!" А пониже этих слов был помещен портрет.

   Этот портрет печатали в районной типографии. Его там сперва хорошо отретушировали. Потом травили кислотой на цинке. Потом печатали его на плоской машине.

   В итоге портрет получился не очень похожим. На портрете глаза черны и волосы черны. А в натуре глаза серые и чуть голубые, как тень на снегу. А волосы русые и чуть рыжеватые, хоть рыжеватость совсем незначительная - кудрявые такие волосы, крутые завитки.

   В натуре у него ямка на подбородке и короткий нос - до того короткий, что когда владелец этого носа улыбается или поджимает губы, то верхняя губа тянет нос за собою, и нос при этом выгибается горбинкой. А на портрете нос обыкновенный, и ямка на подбородке исчезла - ее заретушировали в районной типографии.

   Да что там ямка!.. Человек, изображенный на портрете, одет в черный костюм, белую рубашечку, при галстуке. А на самом деле этот человек позировал приезжему фотографу в гимнастерке с глухим солдатским воротом и даже без подворотничка. Потому что его черный костюм остался на Джегоре: он уже целый год висит там в шкафу у одних знакомых людей - ведь в таком костюме не станешь щеголять на Порогах, где люди среди зимы живут в утепленных палатках. И черный костюм, и рубашечку, и галстук нарисовали в районной типографии. Там, в районной типографии, свое дело знают.

   И все-таки, взглянув на портрет, а потом взглянув на Колю Бабушкина, можно, сразу признать сходство - сходство почему-то осталось. А для тех, кто не признает сходства, пониже портрета на печатано черным по белому: "Николай Николаевич Бабушкин... родился в 1938 году на Печоре... учился в школе... служил в рядах... член ВЛКСМ... монтажник Порожского стройучастка... коллектив знает его как..." И снова - крупными буквами- "Все на выборы!"

   - Вот ты мне скажи, Бабушкин, - продолжал между тем прораб Лютоев, - на кой ляд мы тебя выбрали в райсовет? Зачем мы тебе оказали эту высокую честь и для чего мы кидали в урну бюллетени, а?..

   Николай медленно поднялся с раскладушки. Губы его сжались - нос выгнулся горбинкой. Русые кудри приобрели явственный рыжий накал.

   - Знаете что, - сказал он прорабу, - знаете что, Степан Семенович... Насколько мне не изменяет память, я на общем собрании слова не просил. И я свою кандидатуру никуда не выставлял. Я, знаете, не какой-нибудь... Никсон Рокфеллер, чтобы выставлять свою кандидатуру... Помните, это вы, Степан Семенович, попросили слова на общем собрании. И полчаса держали речь, так, что всем надоело, и выдвинули мою кандидатуру в районный Совет... Мне не изменяет память?

   - Нет, не изменяет. Все это верно, - кивнул прораб Лютоев. - Да ты садись...

   Но Коля Бабушкин не сел.

   - Насколько я помню, - все накалялся он, - когда к нам на Пороги привезли избирательную урну, то я к ней никого за, рукав не тащил, и в чужие бюллетени я не заглядывал. И в счетной комиссии вы сами сидели, а не я...

   - И это верно, - согласился прораб Лютоев. - Все это верно... Наш коллектив знает тебя как лучшего монтажника. Работаешь ты неплохо... Но ведь ты теперь депутат райсовета и слуга народа. А что нам от тебя за прок и на кой нам ляд такой слуга, если ты будешь давать полторы нормы в смену - и все?..

   - Но ведь вы сами, Степан Семенович, не пустили меня на сессию райсовета, где обсуждались организационные вопросы... И если я не ошибаюсь, Степан Семенович, вам за это, кажется, крепко влетело, - заметил Николай.

   Прораб Лютоев лезвием стальной рулетки почесал затылок.

   - Д-да, немножко... Но ведь ты сам, Николай Бабушкин, помнишь, какая сложилась обстановка: конец года был, обязательство, а людей в обрез... И потом, знаешь, что я тебе скажу, Николай? Организационные вопросы - это еще не самые важные вопросы. Есть вопросы важнее!..

   Тут прораб Лютоев окончательно затолкал стальную ленту в круглую коробочку, будто вложил клинок в ножны, и посмотрел на Колю Бабушкина задумчиво и ласково.

   - Ты садись... - снова сказал он, И это прозвучало, как "ты не обижайся".

   Николай сел. Чего тут обижаться.

   - Есть вопросы важнее, - сказал прораб Лютоев. - Я имею в виду кирпич. Нам срочно нужен кирпич. Позарез нужен... Я не буду больше разговаривать по рации с инженером Черемныхом, потому что не могу засорять эфир словами, которые у меня кипят на душе... И поехать в Джегор я не могу: наш здоровый коллектив еще нельзя оставлять без присмотра...

   Глаза прораба увлажнились от грусти.

   - Так вот, в Джегор поедешь ты. И немедленно, то есть завтра утром... Ты явишься к главному инженеру завода и предъявишь свои депутатские полномочия. А не поможет - иди в райисполком, иди в райком партии и даже выше. Но чтоб кирпич был. Кирпич должен быть. Без кирпича ты не возвращайся!..

   Прораб стукнул по столу круглой рулеткой - будто наложил печать.

   - А если ты вернешься без кирпича, то мы лишим тебя нашего доверия и отзовем из депутатов обратно. И выберем себе другого слугу народа. Более настырного и пробивного товарища... Понял?

   - Понял, - ответил Николай Бабушкин. - Чего тут не понимать.

   Солнце достигло своего январского апогея. Оно лежало в сугробах, наполовину зарывшись в холодный снег, и нежилось в этом снегу, как в пуху. Его косые - чистого золота - лучи дробились о стволы деревьев, разлетались в мелкие брызги, искристой пылью оседали на снег.

   И с неба - безупречно синего, купоросной синевы - тоже сыпались искры. Сыпалась какая-то пыль, почти неприметная глазу, - только посверкивая в лучах солнца, эта пыль становилась заметной, и тогда угадывалось, что весь воздух вокруг насыщен этой прозрачной пылью. Непонятно, откуда берется она - эта пыль. Может быть, она выпадает из облаков? Или ее ветер сдувает со взмыленных кедровых вершин? Но ведь в небе нынче - ни облака, а там, у кедровых вершин, - ни ветерка...

   Николай Бабушкин облизнул запекшиеся от стужи губы, перевел дыхание - вроде бы с третьей скорости на вторую. Изо рта у него валил плотный пар. Несмотря на сорокаградусный мороз, ему было жарко.

   Он замедлил бег, остановился, прислушался. Чутко прислушался к тому, как стучит в ребра сердце. Сердце стучало исправно, ровно и весело. Сердце стучало, как ему и положено, и гнало по жилам горячую кровь.

   "Хорошая машина..." - похвалил Николай свое сердце, и оно, в ответ на похвалу, преисполнилось благодарности.

   Сейчас, когда Николай Бабушкин, отмахав на лыжах по тайге тринадцать километров, первый раз остановился, чтобы осмотреться и перевести дух, он не мог не испытать уважения к своему собственному организму: хотелось оценить его как бы со стороны, совершенно беспристрастно. Сейчас, когда он остановился, все тело гладко омывал пот - здоровый, рабочий, быстро высыхающий пот. Было приятно ощущать, что слегка подрагивают колени - не от усталости, а от нетерпения: мол, с какой такой стати нас на полном ходу задержали - отпускай тормоза!.. Было приятно чувствовать, как во всю ширь, во всю мощь развернуты плечи. Как свободна и выпукла при вдохе грудь. Как упруго поджат живот. Было приятно, черт возьми, сознавать, что и все остальное у тебя в полной норме и на должном уровне.

   Николай сожмурился от яркого полдневного света и рассмеялся - чтобы выразить это приятное чувство, чтобы вспугнуть окружающую тишину.

   Он вспугнул тишину: она суматошно захлопала крыльями, перелетела с одной сосны на другую; она хрустнула сучьями, юркнула в бурелом, оставив на снегу цепочку* свежих следов; она бросилась в чащу, преследуемая грохочущим эхом.

   И опять тишина.

   У ног Николая Бабушкина, у острых передков его лыж, срывалась крутизна. Она была сплошь утыкана зелеными хохолками засыпанных доверху елок. У самого подножья крутизны протянулась узкая и белая, как стерильный бинт, полоска - там летом река. И опять крутизна - вверх. Над кромкой обрыва стеной вознесся кедрач... Оттуда рукой подать до Джегорского тракта.

   Николай прикинул, чего стоит эта крутизна, вычертил глазами кривую, шагнул на край -

   - и снова зашагал по сугробам, уже на другом берегу речки, уже по другой крутизне, уже вверх.

   Он шел на лыжах по глубокому и рыхлому снегу, не проваливаясь в рыхлую глубину, он поднимался круто вверх, нисколько не опасаясь сползти обратно.

   Такие уж у него были лыжи - у Николая Бабушкина. Таких лыж ты не найдешь в спортивном магазине на улице Горького. Ни за какие деньги ты их там не купишь.

   Эти лыжи смастерил собственноручно Николай Бабушкин. Его научил мастерить такие лыжи отец - печорский охотник Николай Бабушкин. А отца научил их мастерить отец - печорский охотник Николай Бабушкин. А того отца тоже научил отец - его, между прочим, тоже звали Николай Бабушкин и он тоже, между прочим, лесовал на Печоре. А кто научил того отца - неизвестно. Может быть, он сам научился.

   На одну такую лыжу идет целая ель, а на другую - еще одна ель. Ель раскалывают топором, вырубают из нее доску - не выпиливают, боже упаси, пилой, а обязательно вытесывают топором. Потом эту доску полгода сушат в тени - не на солнце, боже упаси, ее сушат, а непременно в тени. Потом, распарив конец доски, его загибают как следует, в самый раз. И опять сушат. А когда высушат - считай, что лыжа наполовину готова.

   Теперь остается оклеить эту лыжу камусом - оленьей шкурой, шерстью наружу, ворсом назад. И не каким-нибудь, боже упаси, столярным или конторским клеем приклеивается камус, а обязательно рыбным клеем, который приготовляется из рыбьих костей. Потом опять сушат.

   Точно так же, по тем же самым строгим правилам, мастерится вторая лыжа.

   И - в добрый путь.

   У этих лыж, помимо остальных замечательных качеств, есть удивительное свойство: поднимаясь вверх по крутизне, ты можешь не опасаться, что сползешь обратно. Не сползешь.

   А вот почему. Когда ты едешь по склону вниз, снег как бы гладит шерсть, он как бы нежно приглаживает мех, которым оклеены твои лыжи, и лыжи скользят по снегу еще быстрее, еще легче. Но когда ты поднимаешься по крутизне, и тебя тянет назад твоя собственная тяжесть, и лыжи твои норовят соскользнуть обратно - тут вся шерсть, которой оклеены лыжи, встает дыбом, ершится каждой шерстинкой, цепляется за снег, упрямится, пружинит. А этих упрямых шерстинок - бесчисленное множество. Если все они дружно взъерошатся - никакая крутизна им не страшна, никакая тяжесть. Они удержат тебя на месте, не дадут сползти вниз.

   На этих надежных и верных лыжах не съедешь вспять, не скатишься в яму.

   На них можешь смело идти вперед.

  

   Это уж точно известно: если ты дожидаешься на дороге попутной машины, и ждать тебе совсем невтерпеж, и ноги твои коченеют от стужи - то это уж такой закон, что все машины пойдут в обратную сторону. Одна за другой будут идти машины. Но не в ту сторону, которая тебе нужна, - в обратную.

   А ты стоишь на дороге. И ноги твои коченеют. И щеки становятся какими-то посторонними, будто они не твои щеки, а чужие. Будто они казенные. Но хоть они и чужие, хоть и казенные, а все равно жалко. Вот и драишь их рукавицей, трешь с ожесточением, пока они не вспыхнут жарким огнем, пока они снова не станут твоими собственными, личными щеками.

   Потом где-то вдали, в глубине тайги, возникает комариное пенье. Вроде бы непутевый комарик, позабыв, что нынче зима, что нынче не комариная пора, вылетел до срока на белый свет и вот - мается на холоду, обижается, скулит комарик...

   Но это не комарик. За ближним витком дороги - вон там, где уколол небо голый штык лиственницы, - взыграли басы. Ревут басы. Вся тайга окрест дрожит от этого рева. Уж не вылез ли из берлоги - поразмять косточки - косолапый хозяин тайги?..

   Да, это именно он, косолапый хозяин.

   Он вырвался из-за поворота, надвинулся, налетел, смял. И промчался мимо - остромордый никелированный медведь на зеленом капоте "ЯАЗа".

   Машина промчалась. Как водится, в обратную сторону.

   А ты, коченея, по-прежнему стоишь на дороге. Шдешь.

   Николай Бабушкин отлично понимал, почему все машины идут сейчас в ту сторону. Поутру, загрузившись в Джегоре, они уходили в дальний рейс - до Курьи. По весне там начнут обустройство нового газопромысла. И нужно заранее, по зимнику, забросить туда трубы, цемент, кирпич. Полный годовой запас. Ведь в иное время года машинам в Курью не пробиться. И если там до следующей зимы не хватит кирпича, его придется забрасывать по воздуху. Конечно, Аэрофлот с удовольствием возьмется за это дело. Ему, Аэрофлоту, хоть что возить, лишь бы деньги платили. Лишь бы ему платили деньги согласно существующих расценок: цена кирпичу пятак да рубль перевоз.

   Николай собственными глазами видел, как слякотной осенью, когда на Порогах начинали строительство, там садились двухмоторные самолеты. Открывался люк в серебристом обтекаемом фюзеляже, и оттуда с грохотом сыпался кирпич..

   А сейчас, по зимнику, идут на Курью машины. До Курьи отсюда тридцать шесть километров. К концу рабочего дня машины проследуют обратно - на Джегор. К концу рабочего дня все они будут попутными. И тогда садись на любую.

   Все это отлично понимал Николай Бабушкин. Но теплее ему от этого не становилось. И ожидание не делалось от этого менее тягостным. Он выделывал на снегу развеселые коленца, чтобы согреть ноги, драил рукавицей щеки и, оттопырив длинное ухо шапки, все прислушивался...

   Но слушать было нечего. Только изредка мягко ухала - снег в снег - белая пена с деревьев. Только посвистывали в лесу зимние пташки. А потом и они примолкли, угомонились, сели спать.

   Кануло солнце в лесные сугробы. И сразу надвинулись сумерки.

   И тогда над кромкой леса взметнулись светящиеся бивни. Бивни то наклонялись, пронзая мглу, то вздымались, подбрасывая ее кверху, то резко поворачивались, отшвыривая мглу в сторону.

   Грозный рев снова потряс тайгу. Два ослепительных глаза прожгли чащобу. Трехтонный самосвал вынесся из-за поворота, на этот раз слева.

   Николай шагнул на дорогу и поднял руку. Дико взвизгнули тормоза. Машина юзом прошла еще несколько метров по снегу и замерла.

   - Ну? Чего? - приоткрыл дверцу водитель.

   - До Джегора... - объяснил Николай.

   - Садись! - гаркнул водитель, распахивая другую дверцу.

   - Сейчас... - Николай побежал прочь от машины.

   - Куда?! - Водитель выругался.

   - Лыжи... - пояснил Николай, выдергивая из сугроба обшитые оленьей шкурой голицы.

   - Лыжи!.. - передразнил водитель.

   Он просто кипел от злости. И его машина дрожала от ярости.

   Николай забросил лыжи в кузов самосвала, залез в кабину, торопливо захлопнул дверцу.

   Водитель еще раз выругался и, с омерзением, будто давя гадюку, наступил на педаль.

   Машина взвыла, рванулась с места.

   Навстречу ветровому стеклу, мимо боковых створок понеслась тайга. Вся в снегу, вся заиндевелая, сумрачная, вечерняя. Она вплотную подступила к дороге и даже нависла над ней: кренились над трактом могучие ели, гнулся дугой березовый ветровал, налегал бурелом. И на всем этом - на павших стволах, на распластанных ветках - громоздились сугробы. И было похоже, что с обеих сторон дороги, уставив на дорогу морды, протянув к дороге лапы, лежат белые чудища. Они лежат, замерев, сгорбатясь для прыжка, но прыгнуть не смеют: куда грознее их самих несущееся глазастое страшилище...

   - С Курьи? - завел разговор с водителем Николай Бабушкин.

   В ответ на это водитель полез в карман телогрейки, пошуршал в кармане, извлек оттуда папиросу, размял ее как положено и сунул в рот - все это одной рукой, а другая рука на баранке.

   Себе самому достал папиросу. А ты, мол, свои закуривай.

   Машина неслась по тайге.

   - Кирпич вез? - продолжал беседу Николай.

   В ответ на это водитель полез в карман штанов, пошуровал в кармане, извлек оттуда коробок спичек, открыл коробок, достал из коробка спичку, чиркнул ею, поднес огонек - все это одной рукой, а другая рука на баранке. И глаза неотрывно глядят вперед.

   Красиво едет.

   - Давно шоферишь? - спросил Николай.

   В ответ на это водитель еще раз глубоко затянулся дымом, открыл окошко, швырнул окурок - и все это одной рукой, а другая рука на баранке.

   Его молчаливые действия можно было истолковать так: "Слушай, ты, не знаю, как тебя звать, но, допустим, - Кирюха. Я по дороге ехал? Ехал. Ты голосовал? Голосовал. Я тебя посадил? Посадил. Уважил? Уважил. А вести с тобой задушевные беседы я вовсе не обязан. Может, мне с тобой неохота разговаривать. Может, у меня настроения нет. Так что сиди и помалкивай. А будешь приставать - ссажу. Понял?"

   Николай Бабушкин все это, конечно, понял. И нисколько не обиделся. Обижаться-то не на что. Вот если бы, скажем, водитель проехал мимо, не обратив внимания на то, что стоит на дороге с поднятой рукой человек и в таком положении околевает на морозе, тогда можно было бы обижаться. А этот обратил внимание. Посадил. Везет.

   А вести беседу водитель, конечно, не обязан с любым и каждым попутным пассажиром. Может, у него охоты нет разговаривать. И вообще шоферская работа очень нервная. Это не работа, а перевод нервов.

   Машина неслась по тайге.

   Фары щупали снежный накат, щупали стволы деревьев, прощупывали мглистое небо. В студеном бесприютном небе уже появились первые звезды, хотя всего-то времени было три часа пополудни. Стволы сосен вспыхивали в луче, обливались позолотой и снова гасли. А снежный накат искрился ярым глянцем, и этот освещенный фарами отрезок пути несся вперед, круша непроглядную темень.

   Вдруг фары нащупали что-то впереди, уткнулись во что-то. Машина остановилась.

   Водитель распахнул дверцу, высунулся из кабины и заорал:

   - А ну, давай! Освободи проезд! Раскорячился тут!..

   Николай вгляделся. Впереди на дороге, в мутном свете направленного луча он увидел угольник. Угольник-снегоочиститель.

   Это сооружение похоже на букву А, если букву А положить плашмя на дорогу. В голове буквы движется трактор-тягач. Он волочит за собой, две бревенчатых ноги, меж ними распорка. Ноги раскинулись во всю ширину дороги - от кювета до кювета. Они срезают с дороги лишний снег и тяжестью своей трамбуют накат. Там, где прошел угольник, остается чистое, ровное, сияющее глянцем белоснежное шоссе. Лети по нему во весь опор!..

   Но это еще не все. У стыка бревенчатых ног, позади трактора устроена будка. В будке - железная печка и некий запас дров. Подле печки сидит человек, греется, кипятит чай и жарит картошку. Поскольку ехать на угольнике - очень долгая музыка. Скажем, дано производственное задание: привести в порядок дорогу от Курьи до Джегора. От Курьи до Джегора девяносто один километр. А трактор с угольником движется по дороге со средней скоростью восемь километров в час. Стало быть, на все это дело уйдет полторы рабочих смены, а то и больше. Поневоле захочется чаю в пути. Захочется картошки.

   Тракторист сидит в своем тракторе и обеспечивает поступательное движение. А его напарник (тот, который сидит на угольнике и греется у печки) - у него другие функции. Он ест картошку и наблюдает, что делается на дороге впереди и позади угольника. Ведь по этой же самой дороге, с утра до вечера, взад и вперед, ездят автомашины. С угольником им никак не разъехаться. И вот, завидев машину, напарник бросает ложку, соскакивает на ходу с угольника и вынимает из буквы А поперечную распорку. Ноги буквы А сами собой складываются, и встречная или же попутная машина проезжает мимо. Тогда распорка опять вставляется между ног, и угольник движется дальше, выполняя производственное задание.

   Надо заметить, что эта работа - вынимать и вставлять распорку - весьма хлопотливая. И тоже нервная работа. Но люди, работающие на угольнике, относятся к своему делу спокойно. С шоферами не лаются. Возможно, в отделе кадров специально подбирают для этой работы спокойных людей, у которых нервы в порядке.

   Что же касается шоферов, то они от века не ладят с персоналом угольника, выскакивают из кабин, машут руками, тычут в нос персоналу часы. И напрасно. Ведь это именно для них, для шоферов, для их удобства и высокого километража, ездит угольник от Курьи до Джегора и обратно и шлифует дорогу.

   - А ну, давай! Освободи проезд!.. Водитель самосвала с грозным видом, будто прокурор, наблюдал, как напарник тракториста вынимает распорку, как он хлопочет, как он старается сделать все побыстрее.

   - Раскорячился тут!.. - прикрикнул сердитый водитель. И сел к рулю.

   Поехали.

   Но через десять минут езды самосвал снова встал посреди дороги. Но на этот раз на дороге - ни спереди, ни сзади - не было видно угольника, не было видно никаких посторонних причин. И водитель уже не ругался.

   Он подошел к заднему скату, пнул в него сапогом, поскреб затылок и полез в кабину - за домкратом. Вид у него был по-прежнему сердитый, но уж не столько сердитый, сколько огорченный.

   - Давай помогу, - предложил Николай, вылезая следом из машины.

   - Иди ты, знаешь куда... - буркнул в ответ шофер.

   Он приладил домкрат и навалился на рукоять всем телом. Чуть вздыбился кузов.

   Было уже совсем темно. Все какие есть звезды уже высыпали в небо. Из-за леса взошла луна и опоясалась светящимся кругом. Тяжелел мороз. Накалялся до белого каления. Он пек лицо. И хотя стояло безветрие, стужа пронизывала насквозь, пробирала до костей. Кости становились ленивыми, неповоротливыми, кровь в жилах - густой и сонливой.

   Бывает мороз человеческий: его человек терпеть может, и он даже не во вред человеку, скорее он даже для человека полезен. Но это уже был нечеловеческий мороз - зверский, что ли.

   А водитель самосвала елозил коленями по снегу у заднего ската, голыми руками отвинчивал гайки и складывал их в строгом порядке на снег.

   - Давай помогу, - предложил Николай Бабушкин.

   - Иди ты, фнаешь фуда... - шевельнул озябшим ртом водитель.

   Но, очевидно, ему уже было невмоготу. Рукам его было уже невмоготу. Он принес из кабины кипу нечесаной пакли, плеснул на нее бензинчиком и зажег - прямо на снегу. Тотчас же вокруг огня потемнело, запузырилось, потекло. А водитель сунул руки в пламя, пограбастал заиндевевшими пальцами и снова ухватился за жгучий металл колеса. Свинтил еще одну гайку - и руки в пламя...

   - Вблизи затарахтело, залязгало. Из-за поворота вылупились фары. Трактор-тягач неторопливо волок угольник. Догнали... Трактор поравнялся с машиной. Из будки выскочил напарник тракториста, убрал распорку. Бревенчатые ноги сложились, с визгом проползли мимо. Напарник снова пристроил распорку, на ходу залез в свою будку. Отдалился лязг гусениц, растаял во тьме визг тяжелых полозьев...

   Языки огня облизывали паклю. Вокруг пламени таял снег. Безгласная машина стояла на дороге, задрав кузов, опершись на култышку домкрата. Хмурый водитель квасил резиновую заплатку в банке с бензином и время от времени совал кисти рук в огонь.

   - Помогу давай, - робко попросил Николай Бабушкин.

   Но тот ничего не ответил.

   А за кромкой тайги вдруг заиграли живые сполохи. Заметались светящиеся столбы. Надвинулся? густой, басовитый рев.

   Это шел с Курьи в обратный порожний рейс караван восьмитонных "ЯАЗов" - тех самых "ЯАЗов", которые шли на Курью поутру, когда Николай дожидался на тракте попутной машины. Теперь все они шли обратно. Оглушая ревом окрестность. На предельных скоростях. В Джегор.

   Проезжая мимо сгорбившейся у кювета безногой машины, они сбавляли скорость, понижали голос, мигали фарами: мол, что там у вас, ребята, стряслось, не нужна ли вам, ребята, помощь, не взять ли вас, ребята, на буксир?..

   Один за другим замедляли движение "ЯАЗы" у застывшей на обочине машины.

   - Ну, чего пасть разинул? - заорал вдруг на Николая нервный водитель. - Забирай свои чертовы лыжи и садись на любую... В Джегор они идут. Через полчаса там будешь... Ну!..

   В ответ на эти слова Николай Бабушкин только мотнул головой. Мотнул головой из стороны в сторону. Как известно, у болгар такое мотание головой из стороны в сторону означает "да". А у русских такое мотание головой означает "нет".

   Нет - и баста.

   Водитель самосвала озадаченно, будто на чокнутого, посмотрел на Николая. Он до того удивился, водитель, что даже позабыл убрать из огня свои закоченевшие руки...

   А восьмитонные "ЯАЗы" один за другим сбавляли ход, поравнявшись с несчастной машиной. Мигали фарами, дудели и все такое.

   - Ну!.. - повторил водитель.

   Николай Бабушкин мотнул головой из стороны в сторону, что у русских означает "нет".

   Водитель самосвала очень пристально, с большим интересом посмотрел на Николая, ни с того ни с сего рассмеялся и вдруг опять заорал:

   - Чего стоишь, как пень?.. Держи насос. Качать будем...

   Снова рассмеялся и добавил:

   - Ну и тип!..

   Через двадцать минут они сели в кабину и поехали.

   Водитель самосвала добыл из кармана папиросу, закусил ее зубами. Добыл другую и протянул Николаю.

   - Закуривай.

   - А я не курю, - ответил Николай.

   - Ну и дурак... А звать тебя как? - Николай.

   - И меня тоже Николай, - удивился водитель. - А ты где работаешь?

   - На Порогах. Стройучасток номер два.

   - Каменщик или плотник?

   - Каменщик... И плотник... Арматурщик... В общем - монтажник. У нас там совмещение профессий. На строительстве теперь не бывает, чтобы одно из двух. Там теперь каждый - на все руки. Иначе нельзя работать.

   - Ясно, - кивнул водитель.

   Он перевел скорость и осторожно объехал угольник. Погнал дальше.

   - А в Джегоре ты бывал? - спросил водитель.

   - Бывал... Я ведь и строил его. Джегор. Я его начинал с самого начала.

   - Что ж - начал и не кончил?

   - Видишь ли какое дело... - стал разъяснять Николай. - Мы от разведки работаем. Наш стройучасток подчинен разведочному тресту. Мы всегда с самого начала начинаем - на пустом месте...

   Это он верно сказал. Строители, которые работают от разведки, они всегда начинают с самого начала. На пустом месте. То есть, конечно, не на совсем пустом месте: тайга, например, там есть. И болота есть. Но больше там ничего нет. Если не считать полезных ископаемых, невидимых простому глазу. И когда геологи обнаруживают полезные ископаемые, то приходит черед строителям. Они прокладывают в то место дорогу и начинают строить дома. Они строят жилые дома. Контору. Столовую. Магазин. Клуб. Детский сад. Школу. Прокладывают коммуникации - отопление, освещение, связь.

   И когда на бывшем пустом месте возникает подобие города, когда в нем уже можно жить, то выясняется, что дальнейшим строительством здесь будут заниматься другие, более солидные организации, а стройучасток номер два, работающий от разведки, перебрасывается на Пороги, за шестьдесят километров, на пустое место. И все начинается сначала.

   - Одним словом, если в городе уже можно жить - значит, нам там нечего делать, - разъяснил Николай.

   - Ясно, - кивнул водитель.

   Их машина уже догнала караван "ЯАЗов", шла впритык к хвостовому, шла в колонне. В морозном тумане мелькали красные сигнальные огоньки. Преломленные столбы света круто поднимались от фар, колыхались и скрещивались в студеном небе.

   А навстречу, из лесной дремоты, из глухой непроезжей тьмы вставало широкое зарево, высилась целая колоннада светящихся столбов, подпирающих свод неба. Столбы дробились и множились, искрились и таяли. В силу каких-то физических законов в эту морозную пору свет устремлялся кверху, рвался в небеса...

   Приближался Джегор.

   Николай и сам не заметил, как подался всем телом к ветровому стеклу. Как он вперился взглядом в эти огни. Как тревожно заволновалась душа. Джегор...

   Он уже целый год не был в Джегоре. Да, целый год... без шестнадцати дней. С того самого дня, когда стройучасток номер два перевели на Пороги. Там все пришлось начинать сначала. И хотя от Порогов до Джегора по нынешним понятиям рукой подать, ему так и не удалось в течение целого года выбраться из тайги, побывать в Джегоре.

   - А у тебя что тут... девка? - заинтересовался водитель.

   Он, должно быть, заметил, как всем телом подался к ветровому стеклу попутчик.

   - Нет. Нету, - ответил Николай.

   И впрямь, с чего это он вдруг так разволновался? С чего бы это кровь прилила к щекам?

   Да, он строил этот город. Строил Джегор. Строил его своими собственными руками... Ну, и что с того? Ведь и сейчас он строит город. Это уж у него такая профессия - строить города.

   Дело не в этом. Дело вот в чем.

   Когда ты приезжаешь в Джегор из Москвы или из другого крупного города, скажем, из Ленинграда, когда ты перед этим толкался по шумным площадям, ездил на метро, глазел на различные выставки, а потом приехал в Джегор - то, конечно, этот самый Джегор тебе покажется глухой периферией, дырой и концом света.

   Но если ты заберешься еще дальше в глубинку, скажем на Пороги, и там, в этой глубинке, просидишь целый год, и вокруг тебя будет одна сплошная тайга, и по ночам у палатки тявкают приблудные песцы, и оттуда никакой телевизионной антенной не достанешь ни Пермь, ни Ухту, то, подъезжая к Джегору, ты обнаружишь сильное волнение, и тебе покажется, что это очень большой и даже огромный город, важнейший очаг цивилизации и вообще пуп земли.

   Все зависит от того, с какой стороны ты подъезжаешь к Джегору.

   - А я думал, что у тебя тут девка, - сказал водитель.

   - Нет. Нету, - ответил Николай. И добавил, хорошо улыбнувшись: - У меня тут друг живет - Лешка. Лешка Ведмедь. Знаешь его?

   - Медведя?

   - Ведмедя.

   - Нет. Такого я не знаю. Не слыхал-даже, - сказал водитель.

   - Быть не может! - не поверил Николай. - Ведмедь, Лешка... Он в строительном тресте работает. Его тут все знают.

   - Нет, я такого не знаю. Даже не слыхал... - виновато признался водитель.

   И Николай Бабушкин вдруг осознал со всей ясностью, что за время, пока он жил в тайге, у Порогов, за этот годичный срок в Джегоре, наверное, произошли очень большие перемены. Должно быть, за это время он стал действительно крупным и многонаселенным городом. Потому что год назад в Джегоре все без исключения знали Лешку Ведмедя и он знал всех без исключения. Но вот минул год, и уже находится человек, житель Джегора, вот этот самый водитель самосвала, который, оказывается, не знает Лешку Ведмедя и даже про него слыхом не слыхал. Хотя и живут в одном городе. Чудеса!..

   - Твой дружок, значит? - переспросил водитель.

   - Да, - подтвердил Коля Бабушкин.

   И тотчас заметил, как лицо водителя опять вдруг сделалось злым и нервным и руки, сжимавшие баранку, побелели в суставах.

   - А у тебя что... неприятность какая? - осторожно и сочувственно осведомился Николай.

   Водитель помедлил с ответом. Потом искоса, испытующе глянул в лицо Николаю: мол, надежный ты человек? Стоящий парень? Я ведь, дескать, совсем не знаю, что ты за человек. Вижу - торчат в снегу лыжи, стоит посреди дороги человек, голосует. Ну, посадил. А кого посадил - не знаю. Мне, мол, в точности не известно, хороший ли ты человек?

   Водитель сжимал баранку, неотступно следя за красными огоньками идущей впереди машины.

   Но, как видно, он уже больше не мог сдерживать в себе это. Очевидно, оно целый день его мучило, и ему уже было невтерпеж держать его при себе. Ему было просто необходимо с кем-то поделиться, излить свою душу, найти сочувствие.

   - Понимаешь, какое дело... - начал водитель. - У меня тоже есть дружок. Геннадий... ну, фамилию не обязательно. С одного гаража. Он на этой же машине работает. Только я в первую смену, а он во вторую... И в одной квартире мы живем. Смежные комнаты - у меня комната и у него комната. Только я с женой живу, с Нюркой, а у него жены нету, холостой он...

   Водитель смотрел в ветровое стекло, неотступно следил за красными огоньками идущей впереди машины. Лоб его - со стороны было видно - от напряжения сморщился, и брови сжались напряженно, но это было уже другое напряжение: не потому, что впереди шла машина.

   - Ну?

   - Так вот, понимаешь... Сдается мне, что у них с Нюркой дела. Что он за ней ухаживает, когда меня дома нет. Мы ведь в одной квартире живем...

   - А какие доказательства? - рассудительно заметил Николай.

   Лоб водителя еще сильнее напрягся, и брови его сошлись еще туже. Он недоверчиво покосился на Николая: мол, кто тебя знает, надежный ли ты человек, стоит ли тебе о таком рассказывать. Но, видно, ему уже было невтерпеж все это держать при себе.

   - Доказательств, понимаешь, у меня особенных нету. Нету никаких доказательств... Я тут больше теоретически подхожу. Она у меня, Нюрка, на мордочку ничего себе. Сорокового года. А он с тридцать пятого... Живем в одной квартире. Я в первую смену работаю, а он во вторую...

   Тут у него, у, водителя, лицо стало совсем кислым, будто его обидели ни за что ни про что, и ему от этого очень муторно на душе.

   - А сегодня ночью... -