Рекемчук Александр Евсеевич - Молодо-зелено

nbsp; А хозяйка - Волосатиха - тоже, наверное, приметила, что гостю не очень пришлось по душе угощение. Что ему от этого угощения сделалось муторно. И она, виновато подобрав фартук, стала перед гостем оправдываться:

   - Это уж не первое. Это уж последнее... Первое когда снимаешь, оно скусное. Первачок... А последнее когда снимаешь, оно не шибко скусное... А первое-то уж выпили... Последнее осталось. Опивочки.

   "В тюрьму бы тебя посадить за это первое, - подумал со злостью Николай. - Тем более - за последнее..."

   Николай посмотрел на Лешку Ведмедя. Лешка вертел пустой стакан, блаженно улыбался.

   - Пойдем отсюда, - сказал Николай Лешке. Лешка улыбаться перестал. Поморгал соловыми глазами на бутыль. И опять заулыбался.

   - Рано еще, - возразил хозяин и стал наливать Лешке в стакан. - Нам еще за одно дело выпить надо... Нам с ним надо выпить за одно подходящее дело. Так, Леша?

   Лешка кивнул головой и выпил. И ловко этак заворочал языком:

   - Х-хорошее дело. К-калымное... Много платят. Я к весне м-м... мотороллер, куплю... Я к тебе, Колька, на мотороллере приеду... П-покатаю.

   Он сам себе налил еще полстаканчика, лихо выпил, ударил кулаком по столу.

   - Колька! Б-бабушка ты моя!.. Хочешь вместе с нами? К-калымное дело... Мы тебя возьмем. В-возьмем, дядя Проша? Кольку? У него з-золо-тые руки...

   Хозяин квартиры, десятник Волосатов, дядя Проша, ничего не ответил на этот прямой вопрос. Он вместо ответа засопел и кинул на Николая тяжелый и недобрый взгляд. На его солдатскую гимнастерку он кинул взгляд - и похоже, на сей раз не понравилась ему солдатская гимнастерка Коли Бабушкина.

   - Денежки на земле не валяются, - ответила за него Волосатиха. - Ох, не валяются... Каждую денежку заработать надо. Нам бы вот заработать на усадьбу с приусадебной. Нам бы домишко в Бердянске купить, чтобы с этим клятым Севером распрощаться и уехать в теплый край... А там - бог пенсию даст.

   - Разве пенсию бог дает? - не вытерпел Коля Бабушкин.

   - Всё от бога, - перекрестилась хозяйка.

   С каждой минутой тягостней делалось Николаю в этом чужом доме. Вот уж и стакан самогона выпил он ради того, чтобы найти общий язык с сидящими за столом людьми. И у него немного зашумело в голове от этого стакана. А общего языка все нету.

   Как-то нехорошо и тягостно ему здесь. Неловко и стыдно. Будто он дверью ошибся.

   - Пойдем отсюда, - снова сказал он Лешке. Но уже построже.

   - К-куда? - икнул Лешка Ведмедь. И в соловых глазах его пробудился интерес.

   Верочка постелила Николаю в кухне. Застелила ему раскладушку - может быть, ту самую, на которой он раньше спал, когда жил здесь.

   - Спокойной ночи, Коля, - сказала Верочка и прикрыла за собой дверь.

   Но эта дверь, отделявшая кухню от комнаты, была, так сказать, символической дверью, для видимости - мол, ежели дверь закрыта, то мы без вас, а вы без нас. И стена, отделявшая кухню от комнаты, была символической стеной, для блезиру - мол, если стена, то считай, что тебе из-за этой стены ничего не слышно, что стена эта глухая и сам ты глухой.

   Еще бывают в некоторых домах такие двери, такие стены.

   И Коля Бабушкин, раздеваясь, пытался убедить себя в этом - что стена глухая, что он сам глухой. Он стал сосредоточенно думать о предстоящих завтра делах. Потом он запел вполголоса любимую свою песню "Не слышны в саду даже шорохи...", но тотчас сообразил, что его песня так же свободно и беспрепятственно проникает сквозь стену, как и то, что происходит за стеной.

   А за стеной выкобенивался пьяный Лешка Ведмедь.

   Он еще на улице начал выкобениваться, когда Николай тащил его через дорогу. Он кидал в снег свою шапку, сам садился в снег, упирался и горько жаловался, что его обманули: обещали повести куда-то, а ведут домой. Он даже драться лез, но Коля Бабушкин на это не стал обращать внимания (что с него возьмешь, с пьяного?) и кое-как доволок Лешку до дому.

   А сейчас Лешка Ведмедь выкобенивался в соседней комнате, за стеной. И сквозь эту стену свободно и беспрепятственно проникали не только пьяные выкрики Лешки, но даже шепот Верочки, старавшейся его утихомирить.

   - Я г-гражданин или не г-гражданин? - кричал Лешка Ведмедь.

   - Гражданин, Лешенька, гражданин, - шептала Верочка.

   - И я, как г-гражданин, имею п-право... в-выпить? - кричал Лешка.

   - Имеешь, Лешенька, имеешь.

   - Я им-мею право выпить... И я в-выпиваю! - торжественно заявлял Лешка Ведмедь.

   Ну что с него возьмешь, с пьяного.

   Коля Бабушкин выключил свет, скользнул под одеяло, уткнулся в подушку, ладонью прикрыл ухо. Уснуть бы скорей.

   Но не тут-то было. Отстояв свое право выпить, Лешка стал выражаться. Он выражался обстоятельно и длинно. И скверно. И хотя Николаю были давно известны все тому подобные выражения, он испугался за Верочку: ей-то, наверное, еще не все тому подобные выражения известны. Ему сделалось страшно за нее.

   - Лешенька, не надо, - умоляюще зашептала Верочка. - Лешенька, тише... Коля услышит.

   - А я на него... - Лешка поперхнулся. Должно быть, Верочка зажала ему рот.

   - А ты с ним... - снова поперхнулся Лешка.

   Опять ему рот зажали.

   Потом за стеной стало тихо. Совсем тихо. Неожиданно тихо. И в этой наступившей тишине яростно скрежетнула кровать.

   И в этой наступившей тишине так отчетливо проступил шепот:

   - Лешенька, не надо... Ты ведь пьяный. Коля Бабушкин рванул подушку себе на голову.

   Рванул поверх подушки одеяло. Зарылся. Заснул.

   Он лежал, зарывшись головой под подушки, не шевелясь, боясь шевельнуться, чтобы там, за стеной, не знали, что он не спит.

   Он спит. Он умер.

   Но хоть он и спит, хоть он и умер, а ему все же кое-что слышно. Он услышал, как под его раскладушкой пробежала мышь, как она пискнула, как забралась в блюдце кота Романа. "Да ведь это Маруська". - "Почему... Маруська?" - "Так. Ее Маруськой зовут".

   Он услышал, как за стеной, в соседней комнате, тикают часы - светящийся будильник, свадебный подарок.

   И как Верочка тихо поцеловала Лешку.

   И снова наступила тишина.

   Тогда Николай встал, оделся, не зажигая света, нащупал в прихожей свою оленью куртку, свою длинноухую шапку, свои щетинистые лыжи-голицы, отпер дверь и вышел на мороз.

   Было очень поздно. Была глубокая ночь.

   Дежурная гостиницы спала, зябким клубком свернувшись в кресле. Сперва она, спросонья, даже в толк не могла взять, что от нее нужно Николаю. Зачем он ее тормошит за плечо, Но потом, наверное, догадалась.

   Она сладко зевнула и раскрыла журнал приезжающих. Сладко зевнула и взяла у Николая паспорт. Сладко зевнула и выдала ему бумажку.

   - А ключ? - спросил Николай.

   - Ключ? Там без вас одиннадцать... У них ключ.

   В двух просторных, как солдатская казарма, комнатах храпели на разные голоса. Кто с присвистом, кто без. В темноте белела постельная белизна.

   Коля Бабушкин нашел свободную койку у самой стены.

   И уже, наверное, во сне развесил на батарее портянки.

  

   Винтовочный зрак смотрел угрюмо и холодно. Мушка едва заметно колебалась - выше, ниже, правее...

   Сперва Николай даже не поверил. Может быть, он еще спит? Может быть, ему все это снится? Мало ли что может присниться человеку под утро?

   Нет, он не спит. Его тело все еще неподвижно, сковано - но уже не сном. Глаза открыты. Он со всей отчетливостью видит: комната, дверь, за дверью - еще комната, кровать, на кровати сидит кто-то в лыжных штанах, вскинутая малока-либерка, палец на спуске, холодный винтовочный зрак, мушка ползет чуть левее, замерла, отыскав точку... Целит в лоб.

   Рука Николая выскользнула из-под одеяла, наугад подхватила с полу валенок и с силой метнула - туда, в него...

   От удара откинулся назад вороненый ствол, закатился черный зрак, винтовка качнулась и грохнулась наземь, звякнув железом. А тот, который целился, затылком глухо влип в стену.

   Николай сорвался с постели, будто его ветром сдуло, и босиком, в полотняных кальсонах с мотающимися тесемками ринулся в смежную комнату. Схватил за грудки, рванул с кровати на себя, ногой оттолкнул ружье... - Ну?! - и задохнулся от ярости.

   Перед ним маячило бледное лицо, ошалелые глаза.

   - Ты... чего?

   - А ты чего?

   Руки Николая сжимали порывисто дышащую вельветовую грудь.

   - Я?

   И вдруг эта вельветовая грудь с застежкой-молнией и с латунным хвостиком авторучки, выглядывающим из кармана, вдруг она - эта грудь - мелко затряслась, заколыхалась. Обмякнув, как мешок, повиснув всем телом в цепких руках Николая, парень содрогался от хохота, и веселые брызги сверкали в его глазах.

   - Ты чего? - опешив, переспросил Николай. И отпустил вельветовую грудь.

   Парень плюхнулся на свою кровать, свернулся, мелко засучил ногами и продолжал навзрыд хохотать. Ненормальный какой-то. Или просто прикидывается?

   Николай Бабушкин, по-прежнему насупив брови, стоял и терпеливо ждал, пока владелец малокалиберного ружья (он покосился на ружье) ТОЗ-20 уймется и даст свои объяснения.

   Но парень, катаясь от смеха по своей кровати, лишь тыкал пальцем куда-то мимо Николая. Николай обернулся. Дверь. Смежная комната. Его кровать - та, на которой он сегодня спал, у стены. А на стене, над самой его кроватью, пришпилен кнопкой тетрадный листок; на листе - закрашенный лиловыми чернилами кружок.

   "Яблочко", стало быть.

   Тьфу...

   Не говоря больше ни слова, Николай зашлепал к своей койке. Еще раз, поближе, разглядел чернильное "яблочко". Сел на холодную раму железного матраца. Й стал завязывать тесемки кальсон. Очень старательно и прилежно занялся он этим делом, и долго не поднимал головы.

   А мало ли что может прийти на ум человеку, когда спросонья, едва глаза продрав, увидит он направленный на него зрачок ружья.

   И вообще когда целый год, не вылезая, просидит человек в тайге, у Порогов, то лучше не испытывать его, этого человека, насчет всяких неожиданностей и безусловных рефлексов. Ей-богу, не стоит.

   Насупившись, все еще не поднимая головы, Николай стал пеленать портянкой ногу.

   - Ты это самое... одним словом, не серчай, - сказал парень, вырастая перед ним. Он уже не смеялся и теперь разговаривал вполне серьезно. - Я, видишь ли, по утрам глаз тренирую. Сперва гантелями занимаюсь для мускулов, а потом для глаза. Это, видишь ли, самое первое условие, чтобы глаз меткости не терял - по утрам две минуты заниматься мишенью. Твоя койка вчера пустая была. Я и привесил над койкой... Соображаешь?

   - Оружие не игрушка, - сухо заметил Николай, заправив штаны в валенки и вставая с койки. - И целиться в живых людей или даже мимо людей - игра опасная.

   - Так ведь он у меня незаряженный, ТОЗ, - стал оправдываться парень. - Она у меня незаряженная винтовка...

   Он даже сбегал в соседнюю комнату, подобрал с полу винтовку, вернулся и, клацнув затвором, показал, что винтовка и на самом деле незаряженная.

   - Оно у меня незаряженное - ружье...

   - Раз в год и незаряженное ружье стреляет, - наставительно сказал Николай. - И ты себе это стрелок, заруби на носу.

   А вообще он чувствовал себя немного смущенно. И даже немного виноватым он чувствовал себя перед этим совсем молодым парнем, у которого еще молоко на губах не обсохло. Хотя и владеет нарезным оружием.

   Поэтому Николай, не пускаясь в дальнейшие рассуждения, снял со спинки кровати жесткое вафельное полотенце и пошел умываться.

   Комната для умывания и прочего располагалась в самом конце длинного коридора. Еще издали услышал Николай в том конце, за дверью, звонкие всплески воды, влажные шлепки, восторженное кряхтенье.

   Из крана, отвернутого на полную силу, хлестала пенистая струя воды, толстая и плотная, как топорище. Склонившись над умывальником, стонал и фыркал, мотал бородой постоялец.

   Борода - это первое, на что обратил внимание Николай Бабушкин, поскольку именно эта мотающаяся борода обдала его веером брызг, едва он приоткрыл дверь.

   Оголившись до пупа, подпоясавшись полотенцем, чтобы ниже не натекло, постоялец набирал из-под крана полные горсти воды и с размаху швырял эту воду себе на грудь, на спину, на бока и под мышки. Кожа на его груди и спине - изрядно волосатая - горела огнем, пылала, а под кожей перекатывались озябшие бугры мышц.

   На вид постояльцу было лет пятьдесят, если учесть и бороду, и солидный колышущийся живот. Тем большее уважение почувствовал к этому дядьке Николай, когда стал сам умываться: вода была ледяная, безжалостная. Уф-ф...

   Николай намылил лицо, а сам - сквозь мыло - украдкой продолжал наблюдать за соседом.

   Сосед закрутил кран. Обхватил пальцами бороду и отжал из нее в раковину лишнюю воду. Потом снял с поясницы полотенце и стал эту бороду тереть-растирать, пока она не распушилась - борода.

   Надо заметить, что в район Верхней Печоры последние крики моды доходят с большим опозданием. Так, например, мода отращивать бороды здесь еще заново не укоренилась, и деды с Подм речья, с Илыча носят бороды не потому, что им пришла охота модничать, а в силу своего кержацкого консерватизма и отсталости. Еще им, наверное, денег на лезвия жалко.

   А кроме них, в бородах здесь щеголяют лишь некоторые приезжие ученые из Академии наук. Они часто приезжают сюда, на Джегор, чтобы укреплять содружество науки и производства, а также собирать материал для своих диссертаций.

   Николай мог бы сейчас с кем угодно биться об заклад, что его сосед по умыванию - не илычский кержак, а именно ученый. Даже несмотря на голое брюхо, он выглядел очень интеллигентно. У него была холеная пушистая борода. У него была закалочка - дай бог всякому. Видно, не одну сотню верст отшагал по таежным местам, по лосиным тропам ученый-геолог!

   - Не иначе градусов сорок сегодня, - сказал Николай, кивнув на окно. Окно густо заиндевело. Но иней на окне был не белым, а розовым: январский рассвет проникал сквозь него.

   - Да... Морозно, - подтвердил ученый-геолог, расчесывая перед зеркалом бороду гнутой дамской гребенкой.

   Когда в комнате, хотя бы даже в той, где умываются и прочее, повстречаются двое незнакомых людей, они наверняка заговорят друг с другом. От неловкости, что ли. Или уж просто так устроен человек? Заговорят, перебросятся словом. И наверняка о погоде. Поскольку погода - именно она представляет бесспорный и общий интерес для всех незнакомых людей. Скажем, дождик - он для всех дождик. А вёдро - оно для всех одно и то же одинаковое вёдро.

   - Не меньше сорока, - повторил Николай. - Вчера то же было... А вам не на Порога ехать?

   Все, что касалось Порогов, Николай принимал близко к сердцу. И если ученому дядьке предстояло ехать на Пороги, то Николай мог бы его хоть сейчас же снабдить рядом ценных советов.

   - Што? - очень сухо переспросил ученый дядька. - Н-нет...

   И, вскинув на плечи подтяжки, вышел вон.

   Николай смутился, скис. Не следовало любопытничать. Поговорить о погоде - это вполне прилично и даже просто необходимо. А вот допытываться куда, зачем да почему - это уж зря. Не станет же крупный ученый-геолог пересказывать первому встречному, с какими он важными заданиями приехал в очень перспективный район Верхней Печоры. Тем более что в этом перспективном районе, помимо нефти и газа, мало ли еще что можно найти...

   В этот поздний утренний час пустынно было в гостинице. Никто больше не шел умываться. Пустовали коридоры. И в комнате N 4, где ночевал Николай Бабушкин, тоже было совсем пусто. Если не считать парня в вельветовой куртке. Но и этот сидел на своей койке с отсутствующим видом и мял в руке резиновый шарик. Все тренируется, значит.

   - Тебя как звать? - спросил Николай парня. - Черномор.

   - Это что - имя или фамилия?

   - Фамилия у меня Агеев, а Черномор - имя... У меня батя на Черноморском флоте служил. Старшина первой статьи. В сорок втором убили.

   - А ты сам какого года? - Сорок второго.

   - Ясно... А почему ты, Черномор, сидишь тут и ничего не делаешь? Все давно ушли на работу, а ты тут сидишь, как ни в чем не бывало. Ты где работаешь? - спросил Николай.

   - Я, видишь ли, сейчас нигде не работаю... - Парень прекратил мять резиновый шарик, сунул его в карман. - Я раньше в поисковой партии работал, на Шугоре, коллектором. А теперь я из партии уволился и вот тут живу. Временно.

   - А уволился зачем?

   - Видишь ли, там, на Шугоре, никакой связи нету. Ни телеграфа нету, ни телефона. Только радиосвязь, и то раз в сутки... А мне надо возле телеграфа находиться. Я вызова жду.

   - Какого вызова? - удивился Николай.

   Черномор Агеев оглядел исподлобья Колю Бабушкина - с ног до головы он его окинул взглядом, чуть скривил губы в небрежной улыбке.

   - А уж этого я тебе не обязан рассказывать. Ты что за спрос?

   - Ну и черт с тобой, - слегка обиделся Николай. - Не хочешь - не рассказывай. Я ведь по-хорошему спросил. Я подумал, что тебе на работу устроиться нужно, так я хотел предложить: едем вместе на Пороги, в нашу бригаду. Мы там новый город закладываем. Работы невпроворот. По четвертому разряду ребята две сотни в месяц получают.

   - А телеграф там у вас есть, на Порогах?

   - Телеграфа покамест нету.

   - Тогда не Могу поехать. Я вот думаю здесь на какую-нибудь работу устроиться. На временную работу... Я, видишь ли, вызова жду.

   - Какого вызова? - снова удивился Николай.

   - А этого я тебе рассказывать не обязан, - угрюмо насупился парень. - Ты что за спрос?

   - Ну и черт с тобой, - сказал Николай. Взял со стола пузатый алюминиевый чайник и пошел за кипятком.

   Подумаешь - засекретились! У каждого секреты... У него вот, например, никаких таких секретов нету. Все как на ладошке. Спрашивайте - отвечаем... А тут каждый разводит вокруг себя секреты. У самого еще молоко на губах не обсохло, а туда же... Вызова он, видите ли, ждет!

   Кипятильный титан помещался в коридоре, ровно на полпути от одного конца коридора до другого конца коридора, против деревянной лестницы, что ведет вниз.

   Николай подставил чайник и отвернул кран. Кран угрожающе захрапел, испустил колечко пара. Затем "кран засипел - ехидно эдак, и цыкнул в чайник короткой струйкой. С минуту после этого кран вообще не проявлял никаких признаков жизни. Внутри самого титана кипели страсти, что-то гудело и ухало, журчало и взрывалось. Но внешне он оставался бесстрастным - отвернутый кран хранил молчание... Николай постучал пальцем в цинковый торс титана. И как ни странно, это подействовало. Кран снова цыкнул, а потом из него полилась в чайник дребезжащая струйка кипящей воды, закрученная наподобие сверла.

   "А заварки-то у меня нет, - вспомнил вдруг Николай. - Сахар в рюкзаке есть, а заварки нет... Может быть, у Черномора есть, у Агеева? У него, наверное, есть. А нет - придется без заварки пить..." - решил он, глядя на струйку, сочащуюся из крана.

   В коридоре послышались шаги. Николай сперва не обратил внимания на эти шаги. Он сидел возле крана на корточках, дожидаясь, пока в чайник нальется хотя бы стакана два кипятку. Он пристально следил за вертлявой струйкой, тянущейся из крана, и сперва не обратил никакого внимания на шаги в коридоре.

   Но вот шаги приблизились, совсем рядом повис чей-то чайник, показались чьи-то штаны - синие, с четко отглаженной складкой. Николай невольно залюбовался этой опрятной складочкой, скользнул по ней взглядом... и обомлел.

   Из-под синих штанин выглядывали стройные лодыжки в прозрачном чулке. Две замшевые туфельки стояли на дощатом полу - слитно, ступня к ступне.

   Кран оглушительно выстрелил, горячие брызги прянули во все стороны. Николай отдернул ужаленную руку, а одна из замшевых туфелек тотчас исчезла.

   - Ой!..

   И Николай увидел. Сморщенное от боли лицо. Одна губа прикусила другую - добела. Темные брови, изогнувшись, сомкнулись. Ресницы смежились, и сквозь эти ресницы сверкнули серые, повлажневшие от боли глаза. Злая морщина пересекла лоб.

   Рукой она держалась за щиколотку поджатой ноги: попало, значит. Обожгло. Она стояла на одной ноге, в одной замшевой туфельке и морщилась от боли.

   А Коля Бабушкин, оцепенев, смотрел на закушенные губы, на смеженные ресницы, на слезное сверкание глаз...

   Вот сейчас ей перестанет быть больно. И гримаса исчезнет. Закушенные, побелевшие губы обмякнут, снова нальются розовой свежестью. Изломанные брови распрямятся, застынут царственно. Распахнутся смеженные ресницы, и тогда - во всю ширь, во всю глубь - откроются серые влажные глаза...

   Ему вдруг стало боязно увидеть это. И он отвернулся, сосредоточил свое внимание на медном кране кипятильника. Медный кран зловеще молчал. Внутри титана гудело и булькало, урчало и сипело. Там, внутри, происходили какие-то катаклизмы. Но вода не лилась.

   Николай снова постучал по цинковому боку кипятильника. Из крана вырвался богатырский храп. Но вода не лилась.

   - Должно быть, испортился титан, - тихо заметил Николай, не поднимая головы.

   - Тонкое наблюдение... - Она повернулась и пошла прочь по коридору,

   Теперь, когда она уходила, когда не было видно ее лица, Николай осмелился поглядеть вслед.

   Смоляные волосы острижены коротко и неровно, озорно взлохмачены. Шея длинна и тонка, бела. Одета на ней простая рубашка, мужская рубашка - только чуть воротник попросторней, только чуть рукава покороче, только чуть пышнее накрахмаленные складки у тонкой девичьей поясницы. И штаны...

   Опять же заметим, что в район Верхней Печоры последние крики моды доходят с большим опозданием. Так, например, чтобы женщины ходили в штанах, - это здесь еще не привилось. Не осознали еще.

   И Николай с таким удивлением провожал взглядом эти штаны, что даже не заметил: из медного крана в чайник снова полилась вода, зазвенела вертлявая, окутанная паром струйка.

   Снова послышались шаги - в другом конце коридора.

   Николай повернул голову... и едва успел подхватить полный чайник, соскользнувший с крана.

   По коридору шел мужчина в юбке.

   Он шел по коридору, и длинная до пят юбка развевалась, открывая голенища надраенных сапог. Это даже была не юбка, а целое платье лилового шелка, переливчатое, подпоясанное пестрым кушаком. Повыше кушака, в такт шагам, вздрагивал тяжелый серебряный крест. Широкий рукав платья откинут, в руке - алюминиевый чайник...

   Стало быть, чайку захотелось.

   Пушистая холеная борода. Колышущееся брюхо. Светло-карие красивые глаза.

   Ученый дядька... Крупный геолог... "А вам не на Пороги ехать?" - вспомнил Николай. И ему сделалось тошно от этого воспоминания.

   А поп уже стоял рядом и следил своими светло-карими глазами за струйкой кипятка, льющейся из крана.

   - При таком морозе недурно - крепкого чайку, а? - Поп улыбнулся Николаю, будто старому знакомому.

   Николай ничего не ответил.

  

   Иной раз даже совестно бывает перед человеком, который с самого что ни на есть раннего утра, едва повесив в табельной номерок, едва хлебнув на ходу в коридоре стакан бесплатной заводской газировки, бросается к письменному столу, к бумагам, скоросшивателям и специальной такой машинке, пробивающей в бумаге дырки: хлоп - и пара дырок.

   Стыдно отрывать его от дела, утруждать его вопросом, отвлекать его своим присутствием. И ты стоишь, молчишь, переминаешься с валенка на валенок. А человек крутит ручку арифмометра, мажет бумагу клеем, дырявит все подряд и вроде бы не замечает твоего присутствия - настолько он с головой ушел в свои служебные обязанности. Потом, однако, он все-таки заметит, обратит внимание, поднимет взгляд, полный усталости и укора, и спросит - тихо, очень вежливо, почти дружелюбно:

   - Вам что, товарищ?

   - Мне бы главного инженера... Черемныха.

   - Василия Кирилловича? Он сюда не заходил, спросите, товарищ, в производственном отделе...

   - А это какой отдел?

   - Это, товарищ, плановый отдел.

   - Спасибо...

   В производственном отделе - соседняя дверь - тоже кипит работа. Та же музыка - бренчат на счетах, заводят арифмометры, дружно вкалывают: хлоп - и пара дырок.

   - Кого? Василия Кирилловича? Он заходил сюда утром, а потом ушел. Спросите в отделе сбыта, напротив...

   В отделе сбыта, напротив, главного инженера тоже не оказалось..

   - А вы по какому вопросу?

   - Я насчет кирпича. Нам должны были отгрузить кирпич - Порожскому стройучастку.

   - Так зачем вам, извиняюсь, главный инженер? Я вам могу и без главного инженера сказать, что Порожскому стройучастку мы ничего не отгружали. И в этом месяце вряд ли...

   - Так ведь...

   - Понимаю. Я все понимаю и я вам даже очень сочувствую. Но я ничем не могу вам помочь. На складе - хоть шаром покати. Кирпич вывозят прямо с печей - можете себе представить... Завод уже вдвое превысил проектную мощность, а кирпича все равно не хватает. Вы же сами видите, сколько строят кругом? Это же просто ужас, сколько кругом строят!..

   - Но главный инженер лично обещал, что для нашего стройучастка кирпич будет.

   - Так что вы тогда с меня спрашиваете? Вы спрашивайте с главного инженера... Где? Откуда я знаю где? Может быть, на формовке, а может, быть, на печах. Он мне не докладывает. Хорошенькое дело, если главный инженер завода будет мне докладывать!..

   На формовке главный инженер был, но ушел. На печах он тоже был, но ушел.

   Битый час скитался Коля Бабушкин по заводу и снова очутился у проходной, откуда начались его скитания.

   - Главный инженер? - переспросил вахтер. - Они только что сели в машину и уехали...

   День пропал - не оставалось сомнений. Пропал день командировки. А если считать и вчерашний день, затраченный на дорогу, то пропали уже два дня. Нет, не два, а полтора - день отъезда и день приезда считается за один день, кажется, так...

   Но не в том дело. Дело вовсе не в том, что у него, у Николая Бабушкина, пропал день. Дело гораздо хуже. Пропал рабочий день на Порожском стройучастке. А если считать и вчерашний день, то два дня. А если и завтрашний день - то целых три дня. Ведь завтра, даже если удастся разыскать главного инженера завода и главный инженер завода вспомнит о своем обещании и прикажет срочно отгрузить кирпич Порожскому стройучастку, все равно завтра кирпич не успеют доставить на Пороги. Шестьдесят километров. Таежный "ус" заметен вровень с целиной. Пропадет еще один рабочий день...

   А к маю восемь типовых домов должны стоять на берегу Печоры. К маю они должны быть готовы. Как из пушки. Много ли рабочих дней осталось до мая? Очень мало.

   От завода Николай Бабушкин шел медленно - теперь уже некуда было спешить. Все равно день пропал. Куда ему теперь спешить? В гостиницу? А там вести разговоры с этим самым парнем в вельветовой курточке, у которого имя и фамилия Черномор Агеев и который нигде не работает. Странный какой-то парень. Нигде не работает. Опять же - секреты у него. Скрытный какой-то парень...

   Нет, в гостинице сейчас делать нечего:

   Николай Бабушкин шел медленно - ему некуда было спешить. Он впервые за эти дни никуда не спешил и мог идти медленно. И от этой медленной ходьбы он вдруг озяб. Он почувствовал вдруг, что стылый ледяной воздух проникает помалу за ворот, проникает в рукава, и уже этот ледяной стылый воздух гуляет по спине, меж лопаток, неприятно щекочет и гусит кожу пупырышками.

   Холодно. Николай глубже зарылся подбородком в заиндевевший шарф, ссутулил плечи, смежил рукава оленьей куртки.

   Пожалуй, сегодняшний мороз покруче вчерашнего. Сизый туман, неподвижный, плотный, колючий, как минеральная вата, закупорил, застлал небо. Он жгуч и ядовит, этот морозный туман, - дышать невозможно. Сквозь густую пелену тумана едва просвечивает низкое солнце - скучное, нездорово красное, будто оно простудилось на этакой стуже и теперь у него жар, высокая температура. Над широкой расщелиной улицы, справа и слева, громоздятся скалистые глыбы домов. Крутые уступы кирпичной кладки сплошь обросли инеем. В небо, в туман вознеслись стальные переплетения башенных кранов. Стрелы их неподвижны. Должно быть, сегодня строители не работают. У них, должно быть, сегодня актированный день, ввиду мороза...

   Скрежетнуло. И стрела, рассекая туман, двинулась по часовой стрелке. Проволочный контейнер с кирпичом поплыл вверх. Он всплыл, качнулся. Стрела обернулась против часовой стрелки. Контейнер пошел вниз.

   Работают...

   Конечно, работают. Вон над крышей четырехэтажного дома поднялись столбы дыма. В этом доме еще не живут - видно по окнам. Если бы в этом доме жили, то в каждом окне висели бы тюлевые занавески. А в этих окнах кружев не видно - вместо кружев иней. Значит, в этом доме еще не живут. Но дым валит из труб, там, в этом доме, работают сейчас маляры и штукатуры. Там сейчас настилают полы, водружают ванны и унитазы, подцепляют электропроводку.

   Работают...

   А на Порогах сегодня не работают. На Порожском стройучастке нет кирпича. Строить не из чего. Там сегодня гробовая тишина. И люди прораба Лютоева киснут без дела, ругаются с тоски и мерзнут в своих утепленных палатках.

   Николай Бабушкин остановился против дома, из труб которого валил дым. Он почувствовал, что тоже промерз до нутра, до костей. Отогнув рукав, взглянул на часы. Только сейчас почувствовал, как жжет запястье раскаленный от стужи металл часов. Половина третьего. День уходит... Нет, нельзя терять этот день! Нужно что-то делать. Вернуться на завод и во что бы то ни стало дождаться главного инженера. Или узнать его домашний адрес и после работы заявиться прямо на квартиру... Или пойти в райисполком. Или в райком партии. Или еще выше... Хотя выше райкома партии в Джегоре ничего такого нету. Выше райкома партии - нужно в обком ехать. А потом в Москву...

   Прораб Лютоев сказал: "Иди в райисполком".

   Николай Бабушкин решительно повернулся. Постоял. И опять повернулся.

   Он только сейчас понял, что не знает, в какую сторону ему нужно идти, в какой стороне райисполком. Ежась от стужи, занятый своими невеселыми думами, он все время шел и шел по каким-то незнакомым улицам, мимо каких-то совершенно незнакомых ему домов. Он шел по городу, который сам строил - с первого колышка, с первого дома, - как по незнакомому городу. Как будто он первый раз в этом городе.

   Прямо - широкая улица. На ней выстроились четырехэтажные дома, сложенные из светлого кирпича. Все одинаковые - с одинаковыми крышами, одинаковыми окнами, одинаковыми балконами. Фонари вдоль улицы. Магазин.

   Вправо - широкая улица. На ней выстроились четырехэтажные дома. Фонари вдоль улицы. Магазин.

   Влево - широкая улица. То же самое. Фонари.

   И над всеми этими улицами, над всеми домами, над всеми крышами - неподвижные, будто изваянные из мрамора столбы дыма.

   "Улица Первого Спутника"... "Улица Второго Спутника"... "Улица Третьего Спутника"... - прочел Николай таблички на перекрестке.

   Он сразу догадался, что эти названия придумал не кто иной, как Павел Казимирович Крыжевский, джегорский летописец-общественник, персональный пенсионер. Николай об этом сразу догадался. Он хорошо знал этого дотошного старичка.

   Однако названия улиц были для него столь же новы, сколь и сами улицы. Николай растерянно топтался на перекрестке и никак не мог сообразить, в какую же сторону ему нужно идти. Ни этих улиц, ни этих домов не было в Джегоре год тому назад. Их и в помине не было. Их, наверное, построили в течение одного года, - пока Николай Бабушкин жил в тайге, у Порогов. Просто удивительно, сколько домов успели построить за один только год. И сколько на это дело ушло кирпича...

   Через улицу, вприпрыжку, высоко задирая колени, пробегал в это время какой-то малый лет одиннадцати. Закутанный в мамкин платок - одни глаза наружу. Бежит через улицу, припрыгивая от холода. Наверное, в школе сегодня уроков нет - из-за мороза их, должно быть, отменили. Так он, должно быть, на радостях в кино топает.

   - Эй, малый!.. - окликнул его Николай.

   Вообще-то Коле Бабушкину - зачинателю города Джегора, который здесь самый первый колышек забивал и строил самый первый дом, - ему было очень стыдно обращаться с вопросом к какому-то лет одиннадцати малому, закутанному в мамкин платок.

   - Эй, малый! Где тут райисполком?

   - Председатель занят, - грудным голосом сказала секретарша.

   Голос у нее был грудной, а сама грудь - белая и пышная - явственно просвечивала сквозь стеклянную блузочку. И вся упряжь - ленточки, бретельки - тоже просвечивала сквозь стеклянную блузочку. Как только разрешают приходить на работу в этаком виде?..

   - Председатель занят, - повторила секретарша. - Кроме того, сегодня неприемный день.

   - Мне нужно сегодня. Обязательно, - заявил Николай.

   Секретарша посмотрела на него в упор - ресницы взметнулись к самым бровям. Ух, до чего холодный взгляд - ну прямо лед. А реснички-то наваксила... Смотришь? Смотри. Я тоже посмотрю... Вот и моргнула.

   -. Как неприемный день, так всем обязательно нужно, - грудным голосом сказала секретарша. - Ну, что ж, посидите... Вот еще гражданин ждет.

   Николай оглянулся.

   В углу сидел поп. Тот самый - из гостиницы. Сидит и мусолит в суставчатых пальцах серебряный крест - от скуки. Скучно ему, значит. На Бабушкина едва взглянул, отвернулся, воздел очи горе - на потолок смотрит.

   Смотрит на потолок. Думает, наверное, как ему лучше обманывать трудящихся... По каким-то делам в райисполком пришел, явился неизвестно зачем. Да еще в неприемный день...

   Николай отошел от секретарши и тоже сел в углу - но в другом углу, подальше от попа.

   В приемной было четыре угла. В одном сидел он, Николай Бабушкин, в другом - поп, в третьем помещался несгораемый железный сейф, расписанный под орех, а в четвертом углу, наискосок стоял письменный стол секретарши, с телефоном и лампой, и за этим столом сидела секретарша.

   Вбок от секретарши - высокая дверь, обитая кожей. На двери табличка: "Председатель райисполкома Ф. М. Каюров". За дверью ничего не слышно. Совсем тихо. Потому что под кожаной обивкой двери еще проложен толстый слой войлока, а за этой дверью есть еще одна дверь. Это чтобы в приемной не было слышно, какие разговоры идут в кабинете, и чтобы в кабинете не было слышно, как галдят в приемной. А то иной раз в приемной набьется людей, что сельдей, - особенно в приемные дни - все галдят, и нет никакой возможности сосредоточиться, толком поговорить с человеком.

   Над дверью - часы. Половина четвертого. День уходит.

   Секретарша встала из-за своего письменного стола и направилась к несгораемому сейфу - какую-то бумагу понесла. Цок, цок, цок... Скажите пожалуйста: в туфлях. Туфли на высоком каблуке. В такой отчаянный мороз - туфли. Или же из дому она в валенках пришла, а туфли принесла с собой. Некоторые так поступают. А потом, когда пойдет домой, опять валенки наденет, а туфли понесет в руках. Или тут их оставит - в несгораемом сейфе.

   Она идет к сейфу, несет бумагу - цок, цок цок... Чулки на ней тоже, как и блузочка, стеклянные, сквозные, гладко обтягивающие точеньк икры. А юбка на ней шерстяная, черная, плотно облегающая бедра.

   Ничего себе дамочка.

   То есть, не то чтобы Николаю очень вдруг по нравилась эта дамочка. Нет, она ему не очень понравилась. Так себе... Просто она, эта дамочка секретарша, была довольно красивая женщина Приятно смотреть на красивую женщину. Особен но если целый год не видал ни одной красивой женщины. А он их целый год не видал. Там, на Порогах, где работает коллектив прораба Лютоева нет ни одной красивой женщины.

   Там вообще ни одной женщины нет. И поблизости тоже нет. Если бы в этом коллективе или поблизости была хотя бы одна женщина, то она уж наверное, кому-нибудь показалась бы красивой, Но там их совсем нет, женщин. Там работаю одни мужчины. Вот уж целый год они там работают. И женщин они видят только во сне.

   Поэтому не стоит удивляться, что Николай Бабушкин нечаянно засмотрелся на живую женщину. На эту секретаршу, когда она встала из-за своего стола и пошла, цокая высокими каблуками, к несгораемому сейфу.

   Да и сидит он уже в этой приемной целый час, и ему уж надоело тут сидеть и дожидаться, пока председатель райисполкома закончит разные дела. Очень скучно вот так сидеть и дожидаться, поневоле начнешь смотреть по сторонам. Поневоле станешь смотреть, как ходит взад и вперед красивая секретарша. Не на попа же ему в самом деле смотреть!

   Николай покосился на попа.

   Поп по-прежнему сидел на стуле. Однако суставчатые пальцы его уже не мусолили серебряный крест, а неподвижно застыли на животе, и тяжелый крест болтался сбоку. И он уже не смотрел в потолок, мечтая, как обманывать трудящихся. Брови его томно сошлись у переносицы, влажный рот меж усами и бородой приоткрылся, а глаза его, устремленные на фигуру секретарши, эдак мягко скользили - вверх, вниз...

   Вот сволочь. Интересуется.

   Но тут поп заметил, что Николай на него косится, мотнул бородой, кашлянул, заерзал на стуле, пошарил вокруг живота - нашел крест и снова стал его сосредоточенно мусолить.

   А секретарша тем временем вернулась за свой стол, чуть приоткрыла верхний ящик и загляделась в него - там, в ящике, должно быть, у нее лежала художественная литература, какая-нибудь интересная книга, она ее почитывала между дедом.

   Однако секретарша недолго читала - захлопнула ящик. То ли ей книга попалась не очень интересная, то ли ее все-таки беспокоило, что в приемной находятся люди. Что вот два посетителя явились, хотя сегодня и неприемный день, и вот уж целый час сидят и ждут. Добро еще - этот посетитель, который помоложе, одетый в оленью куртку, таких посетителей сюда немало ходит, народ они свой и привычный, вероятно откуда-то из района, по делу.

   Но второй посетитель был непривычным. Он мусолил в пальцах серебряный крест. Секретарша еще не привыкла к таким посетителям - такие посетители еще ни разу не являлись в Джегорский райисполком. И она поэтому