Порозовская Берта Давыдовна - Жан Кальвин

м красноречии, более способен был разрушать старое, чем созидать новое. Это был народный оратор, увлекавший за собой толпу огнем своих речей, но ему недоставало организаторского таланта, с помощью которого он мог бы придать своему делу устойчивость. Мужество начинало покидать его; он чувствовал, что дело, столь блистательно начатое, может погибнуть. Он обращается к отдаленным друзьям и единомышленникам, просит у них совета, помощи.

   Легко понять, с каким восторгом он узнает вдруг о приезде знаменитого ученого. Нет сомнения, сам Господь послал ему желанного помощника.

   Немедленно отправляется он по указанному адресу и настоятельно просит Кальвина остаться в Женеве и посвятить себя делу организации церкви. Но для Кальвина в этом предложении не было ничего заманчивого. Он жаждал покоя, а ему предлагают снова кинуться в бурный водоворот страстей. Он стал ссылаться на свою молодость, неопытность, на врожденную робость, на необходимость продолжать свои научные занятия. Но Фарель не принимает никаких возражений. Он настаивает все сильнее и сильнее и наконец, выведенный из себя упорством своего собеседника, восклицает вдохновенным тоном: "А, ты выставляешь предлогом свои занятия, но именем всемогущего Бога я объявляю тебе: божественное проклятье постигнет тебя, если ты откажешь нам в своем содействии и будешь заботиться более о себе, чем о Христе".

   Это грозное воззвание решило дело. Кальвину показалось, что устами этого вдохновенного проповедника говорит само Божество. Испуганный, потрясенный, он решается последовать внушению Фареля. Он только просит позволения отправиться на короткое время в Базель, чтобы привести в порядок свои дела. И действительно, в конце августа он снова возвращается в Женеву, чтобы вместе с Фарелем работать над упрочением в ней Реформации.

   Трудно представить себе людей, более непохожих друг на друга, чем эти два реформатора Женевы. Один - пылкий, экзальтированный, красноречивый, смело и бесстрашно устремляющийся туда, где грозит наибольшая опасность, тип народного оратора, демагога, который может действовать только на массы. Другой - спокойный, рассудительный, кабинетный ученый, оратор, который не столько увлекает своих слушателей, сколько их убеждает, организаторский талант, всюду стремящийся внести порядок и систему. От природы робкий, чуждающийся света, он обладает, однако, мужеством, внушаемым сознанием долга, и, раз убедившись в необходимости того или другого шага, не отступит уже ни перед какой опасностью. Середину между ними занимал Вире, один из наиболее деятельных сподвижников Фареля при введении Реформации в Женеве. Это был также замечательный оратор, но в его красноречии не было той бурной страстности, которой отличались проповеди Фареля. Своей мягкой гармонической речью он очаровывал своих слушателей, успокаивал страсти, погружая души в какой-то мистический экстаз.

   Между этими тремя людьми, так прекрасно дополнявшими друг друга, завязывается теперь самая тесная дружба, которая остается неизменной в течение всей их жизни. Впоследствии, разлученный со своими друзьями, Кальвин поддерживает с ними самую оживленную переписку, сообщает им обо всем, что происходит в Женеве, часто спрашивает их совета, зовет на помощь. Кальвин в особенности уважал Фареля за то бескорыстие, с которым он уступил ему свое место духовного главы Женевы, руководствуясь только благом этого города.

   Впрочем, первые дебюты Кальвина в Женеве были очень скромны. Он даже отказывается взять на себя какую-нибудь официальную должность и ограничивается чтением лекций в соборе Святого Петра о некоторых книгах Нового Завета. Он издает в это время несколько небольших сочинений, направленных против католичества, работает над французским переводом своего основного труда и сильно озабочен преследованиями протестантов на родине. В самой Женеве прибытие и первоначальная деятельность "этого француза", как он назван в протоколах совета, обращает на себя мало внимания. Даже на религиозном диспуте в Лозанне, куда он сопровождал Фареля, Кальвин не играет почти никакой роли. Громы Фареля и увлекательное красноречие Вире совершенно заглушают тихий, убедительный голос молодого ученого.

   Но "этот француз" недолго остается в тени. Беспорядок в Женевской церкви не мог не поразить его. "Когда я впервые увидел эту церковь, - писал он впоследствии, - она представляла нечто бесформенное. Проповедовали - и это было все. Разыскивали идолов и сжигали их - и в этом заключалась вся Реформация. Всюду господствовал хаос".

   В этот хаос Кальвин решается внести порядок. Его чтения имели успех. Совет назначает его проповедником и определяет ему жалованье. Фарель все сильнее проникается уважением к его уму и учености. Несмотря на то что последний еще долго был в глазах всех главным руководителем Женевской церкви, он, в сущности, очень скоро подпадает под влияние Кальвина, который уже с конца 1536 года становится душой всех последующих событий.

   Одной из первых забот Кальвина было составление катехизиса, где в общедоступной форме излагались основные начала нового учения. Этот катехизис, представлявший, в сущности, краткий конспект из "Наставления в христианской вере", должен был быть распространен в народе и служить руководством для школьного преподавания. С той же целью он составляет евангельское исповедание в 21 тезисе. Но этих мер, конечно, было недостаточно. Необходимо было позаботиться о том, чтобы народ не только усвоил себе истины нового ученья, но и исполнял все его предписания. Поэтому, представляя совету новую формулу веры, оба проповедника настаивали на том, чтобы все граждане принесли присягу в ее соблюдении. В подробной объяснительной записке реформаторы развивали проект будущей организации Женевской церкви. Особенно сильно они настаивали на введении церковного отлучения как самого действенного средства для поддержания строгого порядка и дисциплины в церкви. Чтобы не осквернить таинства причащения допущением к нему недостойных (частое совершение этого таинства в особенности рекомендуется проповедниками), совет должен избрать из среды граждан людей богобоязненных, безупречной нравственности и поручить им надзор за различными частями города. В этих вверенных им частях они должны следить за нравственностью граждан, делать им внушения, а на непокорных указывать духовенству, которое, в случае недейственности своих увещеваний, имеет право отлучать их от общения с верующими. Если же и это средство не приведет к исправлению виновного, то последний должен быть передан для наказания гражданским властям.

   Несмотря на значительность этих требований, совет отнесся к ним очень сочувственно. В 1537 году совет как раз состоял из лиц, горячо преданных делу реформы. К тому же и роль, которую новые правила отводили светским властям в делах церкви, должна была льстить их честолюбию. Поэтому, несмотря на сопротивление некоторых членов, большой совет издал 16 января 1537 года целый ряд постановлений составленных совершенно в духе пояснительной записки Кальвина. Правда, предложение церковного отлучения было пока обойдено молчанием, зато в деле преследования остатков католицизма и преступлений против нравственности строгость изданных постановлений должна была совершенно удовлетворить проповедников. Новый катехизис был принят единогласно, и граждане стали приводиться к присяге формуле веры.

   Таким образом, первые попытки проповедников в деле организации церкви увенчались блестящим успехом. Совет продолжает с редкой предупредительностью исполнять их требования и скоро молодой французский проповедник, скрывавшийся первое время за авторитетом Фареля, все более и более выступает на первый план. Поддерживаемый некоторыми французскими эмигрантами, искавшими убежища в Женеве и горячо преданными делу Реформации, Кальвин обнаруживает неутомимую деятельность. Многочисленные проповеди, религиозное обучение детей и взрослых, строгий надзор за нравственностью жителей быстро подвигают дело Реформации. Часто проповедники являются в зал заседаний совета, произносят длинные увещевательные речи, и совет под их влиянием все более усиливает свои строгости. В протоколах совета мы находим целый ряд самых строгих взысканий за сравнительно незначительные проступки. Так, например, азартный игрок выставляется у позорного столба с картами, привязанными к шее. Молодая женщина, явившаяся в церковь с завитыми, по-модному волосами, присуждается к тюремному заключению на несколько дней, и вместе с ней и парикмахерша, убиравшая ее голову. Запрещается всякая роскошь в костюмах, шумные публичные увеселения, танцы, употребление непристойных выражений и т. п. Постепенно город потерял свое обычное лицо, и вместо прежней шумной веселости в нем водворяется почти монастырская тишина. В наказаниях закон не делал почти никаких, исключений - богатые и бедные одинаково должны были ему подчиняться. Это обстоятельство первое время даже доставляло проповедникам известную популярность в простом народе. Но особенной беспощадностью они отличались в преследовании остатков католического культа. Всякий, кто, сохранял у себя дома какую-нибудь икону, четки или другую принадлежность старого культа, считался богоотступником и подвергался жестоким наказаниям.

   Но в конце концов эта чрезмерная строгость только повредила делу. Народ стал тяготиться суровым деспотизмом своих духовных пастырей. Уже в 1537 году на женевском горизонте показались первые предвестники собирающейся бури.

   В марте 1537 года в Женеве появились два проповедника-анабаптиста. Благодаря мистическому характеру своего учения, соединенному со строго нравственной жизнью, сектанты эти всюду имели успех - в Женеве вокруг них стали также собираться многочисленные слушатели. Фарель решился вступить с ними в открытое состязание. Диспут продолжался несколько дней, но совет, замечая впечатление, которое речи анабаптистов производили на слушателей, поспешил прекратить его и под страхом смертной казни приказал им оставить город. Тем не менее впечатление от этого случая осталось сильное, и еще несколько месяцев спустя Фарель и Кальвин жаловались совету на то, что в городе немало тайных приверженцев этого опасного учения.

   Еще сильнее авторитет Кальвина был поколеблен вследствие нападения другого, евангельского же проповедника Кароли, который обвинил его в арианизме, то есть в непризнании Святой Троицы. Обвинение это страшно потрясло Кальвина - он не мог даже допускать мысли, чтобы ero могли заподозрить в ереси. Он потребовал созыва синода и с необыкновенной страстностью напал на своего противника, уличив его самого в безнравственности и безверии, и затем решительно опроверг обвинение. И синод в Лозанне, и Бернский совет выдали ему формальное удостоверение его правоверности. Тем не менее Кальвин долго не мог успокоиться, считая оскорблением даже самое возбуждение вопроса о чистоте своего учения.

   Но все эти неприятности были только прелюдией к той серьезной борьбе, которая скоро завязалась между проповедниками и самим народом.

   Несмотря на первые успехи организаторской деятельности Кальвина, на предупредительность, с которой совет принимал и приводил в исполнение его требования, в среде населения новые меры встречали большое неудовольствие. Женевские патриоты чувствовали себя оскорбленными повелительным тоном "иностранцев" и тем предпочтением, которое они оказывали во всем своим соотечественникам. Скоро оказалось, что первые успехи проповедников вовсе не были так значительны: многие граждане отказались присягнуть новой формуле веры. Эта присяга, столь несогласная с принципом свободы совести, казалась многим женевцам, еще накануне проливавшим свою кровь за свободу, началом нового порабощения. Побуждаемый проповедниками, совет повторяет свое требование присяги под страхом изгнания, но и эта угроза остается без последствий, и когда наконец 12 ноября совет постановляет изгнать всех непокорных, то этих непокорных оказывается так много, что угроза так и остается угрозой.

   Но Кальвин и Фарель и не думают обращать внимания на эти красноречивые признаки усиливающейся оппозиции. Успехи первой поры вскружили им голову. Они уверены, что при настойчивости добьются в конце концов своей цели, и продолжают по-прежнему требовать поголовной присяги и введения церковного отлучения. В горячих проповедях они осыпают своих противников самой неумеренной бранью. Особенной страстностью отличался один из проповедников, Коро, который раз с кафедры осыпал своих слушателей такими неприличными ругательствами, что совет, уступая народному негодованию, должен был подвергнуть его тюремному заключению. Разрыв становился, таким образом, все глубже. Недовольные собирались в кабачках, ругая проповедников и их приверженцев, обвиняя их в тирании; носились даже слухи об их изменнических сношениях с французским королем. Часто, сидя в своей рабочей комнате, Кальвин слышал с улицы грозные народные крики: "В Рону проповедников!" Только благодаря заступничеству совета они продолжали еще держаться некоторое время. Но тут подвернулось одно обстоятельство, которым оппозиционная партия не замедлила воспользоваться. Это был вопрос о "бернских обычаях".

   Бернская церковь, при введении Реформации, сохранила у себя несколько менее важных католических обрядов, например обычай употреблять для причастия пресный хлеб, камни для крещения, 4 главных католических празднества и т. п., между тем как женевские теологи, более радикальные, не хотели сохранять никаких остатков прежнего культа и, кроме воскресений, не признавали никаких праздников. Тем не менее Берн, основываясь на условиях договора, настаивал на установлении полного единообразия в богослужении. Вот этим-то обстоятельством и решили воспользоваться противники Кальвина. Они знали, что непреклонный француз не уступит ни шагу, и поэтому выставили своим лозунгом принятие бернских обычаев. Между тем наступили (3 февраля 1538 года) выборы нового совета. Кальвин и Фарель употребляли все усилия, чтобы удержать власть за своими приверженцами. Но оппозиция была сильнее. В новом составе совета оказалось много членов, враждебных проповедникам, и таким образом последние лишились своей единственной опоры.

   Положение вещей в Женеве возбуждало тревогу во всех евангельских кружках. Только немногие одобряли поведение проповедников. Большинство друзей и единомышленников убеждало их быть уступчивее и снисходительнее. Но последние и не думали следовать этим советам. Они считали изменой делу уменьшить свои требования из-за неблагоприятно сложившихся обстоятельств и решили лучше пасть, чем уступить. Скоро дело дошло до окончательной развязки.

   На Пасхе предстояло торжественное всеобщее причащение и проповедникам было предписано причащать по бернскому обычаю. Те отказались. Тогда совет, выведенный из терпения их сопротивлением и нападениями Кальвина, который публично обозвал его "коллегией дьявола", запретил им впредь проповедовать.

   В первый день Пасхи громадные толпы народа устремились в церкви, в которых обыкновенно проповедовали Кальвин и Фарель. Многие из собравшихся имели при себе оружие. Уже накануне разнесся слух, что проповедники не послушаются приказания совета. И действительно в обычный час Фарель взошел на кафедру. В резкой обличительной речи он выставляет собравшимся на вид всю возмутительность их поведения и заканчивает решительным отказом раздавать им причастие, как недостойным. Подобное же заявление, сделанное Кальвином, доводит негодование толпы до последних пределов. Только с трудом друзьям проповедников удается спасти их от народной ярости. На этот раз совет окончательно отступается от них. Синдики созывают Генеральное собрание, которое почти единогласно требует их изгнания в трехдневный срок.

   Кальвин и Фарель приняли известие о своем поражении с наружным спокойствием. "Если б мы служили людям, - заметил при этом Кальвин, - то были бы плохо вознаграждены, но мы служили Богу, и награда от нас не уйдет". По словам Кальвина, он даже обрадовался этому известию.

   Вряд ли, однако, эта радость была искренняя. Ликующее настроение народа, праздновавшего падение своих "тиранов", насмешки, которыми они осыпались, не могли не наносить чувствительных ран их самолюбию. К тому же они должны были скоро усмотреть все значение случившегося. Это позорное изгнание их населением, которое вначале относилось к ним с таким уважением, не только могло пролить невыгодный свет на всю их деятельность в глазах остального мира - можно было опасаться и того, что оно уничтожит все плоды их деятельности и даже совершенно оторвет Женеву от Реформации.

   И действительно, не успели проповедники оставить Женеву, как они уже употребляют все усилия, чтоб добиться отмены приговора, и с этой целью немедленно отправляются хлопотать в Берн.

   Несмотря на ту роль, которую бернцы играли в женевском перевороте, известие об одержанной победе было принято ими далеко не с радостью. В Берне стали опасаться, чтобы католическая партия, насчитывавшая в народе много тайных приверженцев, не взяла верх при новом порядке вещей. Поэтому изгнанные проповедники были приняты довольно милостиво. Последним удалось убедить совет, что они вовсе не отказывались раздавать причастие по бернскому обычаю, а лишь не соглашались профанировать таинство допущением к нему недостойных. Они горько жаловались, что сделались жертвой давно подготовляемой интриги, и добились того, что бернский совет отправил в Женеву в их пользу очень убедительное послание. Но это послание не произвело никакого впечатления. Женевцы ответили, что проповедники представили дело в ложном свете и отменять приговора они не намерены.

   Но и эта неудача не смутила проповедников. В Цюрихе в это время заседал Швейцарский синод. Они немедленно отправляются туда и в ярких красках рисуют опасность, которая грозит Евангелию в Женеве. Они готовы согласиться, что бывали иногда слишком строги, и при этом предлагают синоду 14 статей, при условии принятия которых они согласны вернуться к прежней деятельности. Требования эти были еще очень значительны и вряд ли были бы приняты в какой-нибудь другой швейцарской церкви. Синод отказался передать их женевцам и даже посоветовал выказывать вперед "больше христианской кротости", но согласился написать в их пользу женевской общине. Кроме того, решено было снова поручить Берну хлопотать об их возвращении.

   Тогда Кальвин и Фарель снова возвращаются в Берн. Но на этот раз их ожидал далеко не дружелюбный прием. Выяснилось, что сообщения изгнанных проповедников были преувеличены, что Реформации в Женеве не грозит никакая опасность. Кальвин никогда не мог забыть тех унижений, которые ему пришлось тогда претерпеть. Целых 8 дней им пришлось дожидаться, пока согласились наконец выслушать их. Наконец после всяческих унижений, уступок, обещаний придерживаться впредь всех бернских "обычаев" оба проповедника добились у совета, чтобы вместе с ними было отправлено в Женеву посольство хлопотать об отмене приговора от 23 апреля.

   Но и эта попытка окончилась неудачей. Весть об их возвращении вызвала в Женеве настоящий взрыв народной ярости. Еще за милю от города бернское посольство было встречено уполномоченными совета, которые, на основании приговора об изгнании, строго-настрого запретили проповедникам вступить в город. Таким образом, они, скрепя сердце, принуждены были положиться на одно ходатайство бернских уполномоченных. 26 мая, по настоянию последних, было созвано народное собрание. Уполномоченные говорили в пользу изгнанных с таким жаром, что многие были потрясены. Казалось, победа склонялась уже на их сторону. Но тут поднялся один из синдиков и начал читать известные уже 14 статей, в которых обвиняемые ставили свои условия обвинителям. После этого дело проповедников было окончательно проиграно. Среди гневных восклицаний и угроз отсутствующим почти единогласно постановлено было оставить приговор в полной силе.

   Впечатление, произведенное этой последней неудачей на обоих проповедников, было потрясающее. Вернувшись в Берн, они, несмотря на все уговоры друзей, спешат поскорее уехать из этого города, где испытали столько унижений, и, не простившись с советом, отправляются в Базель. Казалось, сами стихии вооружились против них. Разлившиеся горные потоки преграждали им дорогу и даже чуть не потопили одного из них. "Но волны были более милосерды, чем люди", - писали они Вире об этом приключении. Наконец, измученные всеми перенесенными тревогами, они прибыли в Базель. Даже здесь общественное мнение было вначале против них. Друзья Кальвина громко осуждали его за неуступчивость. Луи Тиллье видел в женевских событиях перст Божий. "Подумай, - писал он в это время Кальвину, - не выказал ли этим Господь своего порицания твоему образу действий, не захотел ли Он смирить тебя..."

   Однако первые тягостные впечатления стали сглаживаться. Кальвин первый оправился от овладевшего им глубокого уныния. Он утешал себя мыслью, что случившееся - дело Провидения, и твердо верил, что его роль в Женеве еще не кончилась, что наступит день, когда он будет торжествовать над своими противниками.

   Материальное положение изгнанников также скоро улучшилось. Фарель был приглашен проповедником в Невшатель, а Кальвин, по приглашению Буцера, отправился в Страсбург.

  

  

   Недаром французские эмигранты называли Страсбург "Новым Иерусалимом". Действительно, после Виттенберга вряд ли какой-нибудь другой город, кроме Страсбурга, принимал такое живое участие в религиозном движении того времени. Здесь можно было встретить представителей всех религиозных течений. Лютеране, цвинглианцы, анабаптисты, последователи Эколампадия [11] и других второстепенных германских реформаторов - все они пользовались почти неограниченной свободой проповеди. Таким образом, в этом городе, в котором, так же как и в Женеве, германский мир приходил в близкое соприкосновение с романским, совершался непрерывный обмен идей и тому, кто захотел бы следить за движением религиозной мысли, проникнуть в смысле происходившей вокруг него великой борьбы, трудно было бы отыскать более удобный пункт для наблюдений.

   Но Кальвин так же мало думал тогда о преимуществах новой открывающейся ему арены деятельности, как и при своем первом появлении в Женеве. Буцеру стоило больших усилий уговорить его приехать в Страсбург. Неудачи в Женеве оставили неизгладимый след в сердце изгнанного проповедника. Им снова овладело глубокое отвращение к общественной деятельности, он не хотел больше борьбы, жаждал покоя и на все приглашения Буцера отвечал вначале упорным отказом. К тому же он не хотел расставаться со своим другом и товарищем по несчастью Фарелем. Но когда последний получил приглашение в Невшатель и сам стал уговаривать его принять предложение Буцера, Кальвин наконец сдался.

   Впрочем, опасения его оказались напрасными. Принятый весьма радушно местными теологами и многими уважаемыми гражданами, он скоро совершенно освоился со своим новым положением. Его назначили лектором при академии и проповедником при французской церкви Святого Николая. Городской магистрат совершенно не вмешивался в дела французской общины и предоставил проповеднику полную свободу действий. Здесь, среди эмигрантов, пострадавших за свою преданность новому учению, ему, конечно, не предстояло иметь дело с такими враждебными партиями, как в Женеве. У Кальвина была поэтому полная возможность осуществить на новом месте тот идеал церковной и нравственной дисциплины, к которому он стремился в Женеве. И действительно, результаты, достигнутые им в этом отношении, были громадные. Уже в первые недели после своего назначения ему удалось ввести ежемесячное причащение и церковное отлучение всех недостойных. Всякий, желавший быть допущенным к причастию, должен был раньше подвергнуть себя испытанию своего духовного пастыря и обещать исправиться; неисполнявшие это требование исключались из общения с верующими. Правда, и здесь, несмотря на отсутствие противодействия со стороны светских властей, новые меры вызывали вначале сильное неудовольствие, но Кальвин оставался непреклонным и настоял на своем. Благодаря его энергии, община французских эмигрантов получила такую образцовую организацию, которая приводила в изумление немецких пасторов.

   Таким же успехом сопровождалась деятельность Кальвина как лектора. Так же, как в Женеве, он комментировал своим слушателям послания апостола Павла, принимал участие в публичных диспутах и все увеличивал число приверженцев своего учения. Ему удалось даже обратить многих анабаптистов. Совет относился к нему с величайшим уважением, часто спрашивал его мнение в важных делах. Лекции его привлекали массы слушателей из разных концов Франции; приезжали его слушать даже из Англии.

   В Страсбурге же Кальвин снова вернулся к своим литературным занятиям, на которые ему не хватало досуга в Женеве. Уже летом 1539 года было готово к печати второе издание "Наставления в христианской вере", представляющее самую значительную из всех переработок этого сочинения. В том же году он издал свое толкование "Послания к Римлянам" - одно из лучших экзегетических произведений реформатора. Наконец, к этому же времени относится и его "Небольшой трактат о Святом причастии", предназначавшийся для обыкновенной читающей публики и потому написанный по-французски.

   Кальвин, очевидно, решился надолго поселиться в Страсбурге. Еще летом 1539 года он принял страсбургское гражданство, записавшись для этого в цех портных. В то же время он стал серьезно подумывать о том, чтобы основать собственный семейный очаг, и просил друзей помочь ему в поисках подруги жизни. В письме к Фарелю Кальвин высказывает свой взгляд на те достоинства, которыми должна отличаться его будущая жена. "Я не принадлежу, как ты знаешь, к числу тех людей, которые гоняются лишь за внешней красотой и поклоняются даже недостаткам любимой женщины. Мне может понравиться только женщина кроткая, скромная, терпеливая, хорошая хозяйка, заботящаяся о здоровье своего мужа".

   Кальвин нескоро нашел подходящую подругу жизни. Брат одной девушки из благородного семейства и с хорошим приданым, горячий поклонник Кальвина, очень хлопотал о его союзе с сестрой, но последний опасался, чтобы богатая девушка не была слишком притязательна, и, не желая обижать брата отказом, поставил условием, чтобы невеста предварительно научилась французскому языку. Девушка обиделась, и Кальвин был спасен. Другое сватовство также почему-то расстроилось, и Кальвин, уже назначивший было день свадьбы, готов был совершенно отказаться от своего намерения жениться. "Я еще не нашел, - пишет Кальвин Фарелю, - не разумнее ли было бы совершенно отказаться от поисков". Наконец поиски увенчались успехом. В лице Иделетты Штордер, вдовы одного обращенного им анабаптиста, он нашел женщину, вполне соответствовавшую его идеалу. Она была бедна и вместо приданого принесла мужу своих троих детей от первого брака. В сентябре 1540 года свадьба была отпразднована с большой торжественностью.

   Брак Кальвина был очень счастлив. Со свойственной ему сдержанностью, почти граничащей с полным безразличием ко всему, что не имело отношения к его деятельности, он очень редко, и то мимоходом, упоминает о жене при ее жизни. Но те немногие строки, проникнутые искренним горем, которые он посвятил ей после ее смерти, служат лучшим свидетельством в пользу этой тихой, кроткой женщины, которая совершенно стушевалась перед личностью своего мужа, ни в чем его не стесняла и была его преданной подругой и сиделкой в дни его частых и мучительных болезней, образцовой хозяйкой, заботившейся о его материальных удобствах.

   Впрочем, материальное положение Кальвина в Страсбурге, особенно в первое время, было далеко не блестящее. Жалованье, назначенное советом, было очень незначительно, и нужда часто доходила до того, что ему нечем было уплатить за квартиру. Его литературные произведения почти ничего не приносили ему, а между тем одна корреспонденция стоила очень много. Ему даже пришлось продать свою библиотеку, оставшуюся в Женеве, и принимать в свою квартиру жильцов, которым Иделетта предоставляла стол. Тем не менее Кальвин упорно отказывался от всех предложений друзей, старавшихся улучшить его материальное положение. "Благодарю всех моих братьев, - пишет он Фарелю, - за их добрые предложения - бедняки, дающие милостыню тому, кто еще беднее их! Но я дал себе слово больше не принимать ничего, ни от тебя, ни от наших общих друзей, пока не буду вынужден к этому. Книги, которые я оставил в Женеве, покроют расход по найму квартиры. В остальном поможет Господь".

   В Страсбурге Кальвин ближе сошелся с немецкими теологами. В то время в Германии происходил целый ряд сеймов - во Франкфурте, Гагенау, Вормсе и Регенсбурге, сопровождавшихся религиозными диспутами. Это была самая блестящая пора для немецких протестантов, которые ежедневно одерживали в Германии новые победы. В среде католиков господствовало уныние, и сам папа готов был идти на уступки. Кальвин, прекрасно изучивший положение дел, возлагал вначале большие надежды на эти сеймы. Он надеялся достигнуть полного соглашения между всеми протестантскими партиями, которое должно было обеспечить им торжество над католиками. Он даже не отступал перед перспективой гражданской войны и сам очень деятельно хлопотал о союзе протестантских князей с французским королем против Карла V, так что Франциск I даже поручил своей сестре передать Кальвину благодарность за эти хлопоты. В то же время реформатор издал анонимную брошюру, в которой предостерегал "свою Германию" от происков папы. Вначале дело, казалось, шло хорошо. Меланхтон, с которым Кальвин очень близко сошелся в это время и который относился с большим уважением к своему ученому собрату, называя его не иначе как "теологом", употреблял все усилия, чтобы добиться соглашения между протестантскими церквами. Кальвин даже готов был для этого сделать некоторые уступки в своем учении. Но скоро эти надежды сменились полным разочарованием.

   В конце концов сеймы не привели ни к чему положительному. Не только соглашение с католиками не состоялось, но и разногласия между протестантскими церквами также не были устранены. Главным камнем преткновения был вопрос о причастии, которое Лютер толковал иначе, чем Кальвин. Сам Лютер не присутствовал на этих сеймах, а Меланхтон, соглашавшийся вначале с Кальвином, не посмел пойти против своего учителя. Таким образом, первоначальные мечты Кальвина о союзе между обеими церквами - немецкой и швейцарской - не оправдались. Он вообще не мог сойтись с немцами, которые казались ему еще слишком зараженными духом католичества и которые в свою очередь находили его слишком фанатичным. Он возмущался подчиненным положением их духовенства и отсутствием у них той нравственной дисциплины, которая считалась им необходимой принадлежностью всякой правильно поставленной церковной организации. Это разочарование было отчасти в числе тех мотивов, которые побудили его отказаться от своей деятельности в Страсбурге и принять вторичное приглашение в Женеву.

   Мысль о Женеве никогда, впрочем, не покидала реформатора. Наслаждаясь в Страсбурге желанным покоем, окруженный всеобщим почетом, он не переставал зорко следить за всем, что происходило в изгнавшем его неблагодарном городе. Быть может, его врожденное властолюбие не удовлетворялось скромной ролью проповедника маленькой общины, в то время как в Женеве он имел возможность сделаться настоящим главой республики. Может быть, также, он уже успел к тому времени оценить все значение этого города для дела Реформации. Как бы то ни было, несмотря на все испытанные унижения, несмотря на тот ужас, который ему внушала мысль о возвращении даже в то время, когда это стало возможным, Кальвин в глубине души никогда не переставал желать этого. Женева в одно и то же время и пугала, и притягивала его.

   Уже 1 октября 1538 года, менее чем через 6 месяцев после своего изгнания, он обращается с длинным посланием к своим "возлюбленным братьям в Господе, остаткам разрушенной Женевской церкви", с которыми считает себя связанным и в отдалении. С совершенно необычной для него кротостью и умеренностью в выражениях он убеждает их терпеливо сносить посланное им небом испытание, быть снисходительнее к противникам, которые служат только орудием в руках сатаны, и твердо уповать, что в конце концов его невинность воссияет как солнце и враги его будут посрамлены.

   И действительно, события складывались так, что предсказание Кальвина должно было оказаться пророческим.

   В сущности, эти "остатки разрушенной церкви" были не так незначительны, как могло показаться во время его изгнания. Когда улеглось первое возбуждение против изгнанных проповедников, приверженцы Кальвина снова выступили открыто. Они стали громко роптать, что новые власти только потворствуют безнравственности, относились презрительно к новым проповедникам, так что последние не раз принуждены были жаловаться совету на претерпеваемые ими оскорбления. Из Невшателя Фарель следил за своими приверженцами, одушевляя их частыми пламенными посланиями. Но главным очагом оппозиции служила основанная при Кальвине коллегия. Учителя коллегии - Сонье и Кордье - использовали всевозможные средства, чтобы подорвать доверие народа к новым порядкам. Властям ставились всяческие затруднения, против проповедников распространялись клевета и обвинения. Совет наконец решился действовать энергично. Он потребовал от учителей, чтобы они стали раздавать причастие по бернскому обряду. Те, конечно, отказались и были изгнаны из города, а само гнездо беспорядков, коллегия, было временно закрыто. В то же время совет издал целый ряд строгих постановлений против распущенности - в духе Кальвина. Но вместе с реформатором исчезла и моральная сила этих законов. Они оставались по большей части мертвой буквой, а некоторые строгости, предпринятые против отдельных нарушителей порядка, послужили только к усилению неудовольствия. Анархия росла, а вместе с ней росли и симпатии к изгнанным.

   В то же время слабость властей оживила и надежды тайных католиков. Друзья Кальвина еще более преувеличивали значение этой опасности, так что слухи о благоприятном для католичества настроении Женевы распространились за пределы города и вызвали со стороны католиков попытку, которая действительно могла оказаться опасной для дела Реформации.

   В Лионе собралась тогда конференция из католических прелатов, в числе которых был и последний епископ Женевы. Решено было обратиться с воззванием к женевцам, и составление этого воззвания поручили кардиналу Садолету [12], епископу Карпантра.

   Выбор был очень удачный. Садолет был одним из замечательнейших и популярнейших католических иерархов. Бывший секретарь папы Льва X, находившийся в сношениях со всеми выдающимися людьми того времени, страстный любитель и собиратель книг и произведений искусства, Садолет был не только одним из образованнейших людей того времени, блестящим представителем эпохи Возрождения, но и человеком редкого благородства и чистоты нравов. Назначенный епископом в Карпантра, в дикую горную местность, этот блестящий ученый, влюбленный в Рим и с трудом расставшийся с его сокровищами науки и искусства, превратился в идеального пастыря своих бедных полуцивилизованных горцев. Он был горячо предан католичеству, но при этом отличался редкой гуманностью и терпимостью, был в дружбе с Меланхтоном, который посвящал ему свои произведения, сочувствовал некоторым идеям Реформации и сам был не против реформы церкви, но при условии признания главенства папы, в котором он видел необходимую гарантию единства церкви.

   В устах такого человека апология католичества, конечно, должна была произвести особенное впечатление. Садолет справился со своей задачей как нельзя лучше. В самых дружеских сердечных выражениях он обращается к "своим дорогим братьям, синдикам, совету и гражданам Женевы", убеждая их вернуться в лоно оплакивающей их потерю церкви. Искусно свалив вину раскола на реформаторов, он не вдается в опровержение нового учения и старается главным образом подействовать на сердца своих читателей. С глубоким чувством он рисует им преимущества католической церкви, этой тихой пристани, которая дарует душе мир и спокойствие в настоящей и спасение в будущей жизни, за которую говорит уже одна ее древность, ее могущество, ее единство. Особенно сильным поэтическим пафосом отличается заключительное место этого послания, где перед судом Всевышнего появляются души двух представителей старого и нового ученья. В то время как один из них указывает на свое согласие с отцами и учителями церкви, предписаниям которых он смиренно подчинялся, другой из-за случайных несовершенств в ней или из-за неудовлетворенного честолюбия произносит свое осуждение всему, что считалось священным в течение стольких веков.

   Пять лет тому назад такое послание, может быть, оторвало бы Женеву от Реформации. Теперь оно только оказало ей услугу. Тем не менее воззвание Садолета произвело впечатление. Совет принял его и отвечал в очень любезных выражениях, обещая впоследствии заняться рассмотрением этого вопроса. Католики ободрились, в самой Женеве многие стали громко проявлять свои католические симпатии. Некоторые из изгнанных католиков осмелились даже вернуться на родину.

   Соблазн мог оказаться слишком сильным, необходимо было возразить Садолету. Но увы! Чтобы ответить такому красноречивому защитнику, необходимо было талантливое перо, а женевские проповедники были люди более чем заурядные. И тогда - сначала тихо, потом все громче - стало раздаваться имя Кальвина. Даже враги его должны были признать, что только он один сумел бы справиться с этим ответом. Кальвин в Страсбурге знал, чего от него ожидают. Он не мог оставить свою прежнюю паству в таком беспомощном положении, и ответ Садолету не замедлил появиться 1 сентября 1539 года.

   Этот ответ был, действительно, мастерским произведением, одной из самых блестящих полемических работ реформатора. Он написал его за шесть дней, но, несмотря на эту поспешность в работе, а может быть, и благодаря ей, письмо к Садолету отличается тем огнем и той образностью речи, свойственными импровизации, которые совершенно чужды большинству его более обдуманных произведений. Садолет особенно идеализировал единство и старшинство католической церкви. Кальвин отвечает изображением испорченности этой единой церкви и сразу уничтожает все впечатление от картины, нарисованной его противником. Последний только слегка коснулся догматических вопросов, Кальвин выставляет их на первый план и с необыкновенным жаром и убедительностью защищает свою религиозную систему. Но самым блестящим пунктом этого ответа является его собственная защита. Садолет обвинял его в честолюбии; но что же дала ему, что ему могла дать реформа такого, чего бы он не мог добиться, и с гораздо меньшим трудом, на службе католической церкви. Он сам стремился к одному: жить в мире и работе. Не собственное желание, а ход событий, воля Божества вывели его на арену борьбы. От этой общей защиты он переходит потом к защите своей деятельности в Женеве: что он делал такого в этом городе, чего не одобрил бы всякий друг порядка и нравственности, хотя бы даже католик? Садолет упрекал его в том, что, говоря об оправдании верой, он проповедовал ненужность добрых дел - странный упрек человеку, который подвергся изгнанию именно за свою требовательность в этом отношении. "Если бы ты обратил внимание на мой катехизис и те инструкции, которые я написал для Женевы, то замолчал бы на первом слове". Шаг за шагом следит Кальвин за своим противником и разбивает его по всем пунктам. Садолет, как мы видели, закончил свое послание изображением суда Божья. Кальвин пользуется тем же приемом, чтобы оправдать себя от обвинения в новшествах. "Я видел, что Евангелие заглушено суеверием, что слово Божье намеренно утаивается от сынов церкви, - что же мне оставалось делать?.. Если нельзя назвать изменником того, кто, видя расстройство воинов, поднимает знамя полководца и снова строит их в ряды, то неужели я заслуживаю этого названия, я, который, видя расстройство церкви, поднял старое знамя Иисуса Христа?"

   На этот ответ со стороны католиков не последовало более возражений. Вся протестантская Европа читала его с восторгом. Даже Лютер, вообще не симпатизировавший швейцарскому реформатору, отозвался о нем с большой похвалой. В самой же Женеве впечатление, произведенное этим ответным посланием, было огромным. Приверженцы Кальвина ликовали. Они с гордостью повторяли, что только он один способен был дать отпор католикам, что, несмотря на все случившееся, он продолжает любить неблагодарный город. И с этим, конечно, нельзя было не согласиться.

   Таким образом последняя попытка католицизма вернуть утраченную власть дала совершенно противоположные результаты. Она оказала услугу одному Кальвину. Письмо к Садолету было шагом к его примирению с женевским народом.

   Политические дела также стали благоприятствовать Кальвину. Враждебная ему партия с синдиком Жаном Филиппом во главе сильно скомпрометировала себя договором с Берном, которому она уступила часть владений Женевы. За такую государственную измену Жан Филипп был осужден на казнь (в июне 1540 года), а вскоре погибли и другие 3 синдика, содействовавшие свержению Кальвина. С тех пор возвращение реформатора стало делом решенным.

   21 сентября 1540 года совет поручает одному из своих членов, Ами Перрену, "изыскать средства, чтобы убедить господина Кальвина вернуться в Женеву". Перрен пишет Кальвину, Фарель также уговаривает его принять приглашение. Но Кальвин и слышать об этом не хочет. "Я содрогаюсь, когда вспоминаю о своей жизни в Женеве", - отвечает он Фарелю. "После Бога тебе одному известно, что я только потому оставался там, что не смел уклоняться от обязанностей своего звания, указанного мне самим Богом. Поэтому я готов был выносить все, лишь бы не покидать своего поста. Но теперь, когда я, по милости Бога, стал свободен, неужели я добровольно окунусь опять в эту пучину? И если бы меня даже не пугала опасность для себя, то неужели я могу серьезно надеяться, что сумею там действовать с пользой? Кто образует большинство в Женеве? Ни я, ни они не сумеем ужиться друг с другом... И к тому же, говоря правду, здесь, в Страсбурге, благодаря мирной, спокойной жизни, я совершенно разучился управлять! массами".

   Так писал он Фарелю. В таком же тоне он отвечал другим друзьям, хлопотавшим о том же. Кальвин действительно не мог забыть всех вынесенных унижений и боялся их повторения в будущем. Но в основе этих отказов, несомненно, лежал и расчет. Он чувствовал, что победа от него не уйдет. Он не желал возвратиться только на правах помилованного изгнанника; ему надо было, чтобы гордость женевцев была сломлена, чтобы право помилования принадлежало ему, чтобы он мог вернуться победителем и предписывать законы тем, кто не сумел без него обойтись. Расчет был верный, и он добился своего.

   Мысль о возвращении Кальвина овладевает гражданами Женевы с упорством настоящей идеи фикс. Не только его приверженцы, весь народ этого желал. Все чувствовали, что только его твердая руководящая рука может положить конец всем беспорядкам - забыты его строгости, его "тирания". Об этом возвращении только и говорили, только и думали. Протоколы совета наглядно рисуют нам, как вопрос о возвращении изгнанного проповедника заслонил собой все заботы дня.

   13 октября в совете решено: "Написать письмо г. Кальвину и просить его оказать нам свое содействие". Податель письма, друг реформатора, должен посетить и других проповедников в Страсбурге и просить их действовать на Кальвина в том же направлении.

   19 октября в совете 200 постановлено: "Ради величия и славы Божьей употреблять все средства, чтобы иметь Кальвина проповедником".

   20 октября Генеральный совет постановляет: "Послать в Страсбург просить мэтра Жана Кальвина, этого ученого мужа, быть проповедником в этом городе".

   21 октября просят Ами Перрена отправиться, в сопровождении герольда, с письмом к Кальвину. Решено также просить страсбургцев не противиться отъезду реформатора.

   22 октября составляется письмо к Кальвину. От имени малого, большого и Генерального совета реформатор в самых почтительных выражениях приглашается вернуться к прежней деятельности, "так как народ этого очень желает и мы будем стараться, чтобы Вы были нами довольны".

   Кальвин в то время был на сейме в Вормсе. Не застав его в Страсбурге, женевские посланные отправляются за ним в Вормс. Кальвин отвечает на переданное ими письмо в довольно неопределенных выражениях. Он охотно исполнил бы их желание, но он связан разными обязательствами: из Вормса он еще должен отправиться в Регенсбург, да и отпустят ли его страсбургцы. При этом он, однако, не забывает ставить свои условия - он хочет быть не простым проповедником, а восстановителем церкви, требует, чтобы бернские и страсбургские власти дали открыто свое согласие, и во всяком случае он согласен приехать в Женеву только на время.

   С тех пор между Кальвином и женевцами завязывается оживленная переписка. Последние согласны на все условия, письмо летит за письмом, посольства следуют за посольствами. Но Кальвин то готов уже согласиться, то снова отступает в ужасе перед грозящими ему опасностями. "Вернуться в Женеву? - пишет он Вире. - Отчего лучше не идти на крест?" Но и Вире, приглашенный на время в Женеву из соседней Лозанны, и Фарель, и Буцер, и многочисленные друзья во всех евангельских кружках не перестают его уговаривать. Страсбургцы соглашаются его отпустить. Фарель снова стращает его гневом Божьим, и наконец Кальвин уступает.

   Женева победила, Женева ликует. С тех пор, все лето 1541 года, совет поглощен заботами о том, как бы торжественнее обставить его возвращение. Старательно придумывают, чем бы можно было ему угодить, восстанавливают его прежние законы церковной и гражданской дисциплины; призывают назад его изгнанного друга, Матюрина Кордье. Несколько заседаний совета посвящено лишь вопросу об отыскании для него удобной квартиры "с садом". С лихорадочным нетерпением женевцы ждут его, "нашего дорогого брата, который нам безусловно необходим, которого народ так страстно требует". И наконец мы читаем в протоколах от 13 сентября: "Мэтр Жан Кальвин прибыл из Страсбурга и очень извинялся в своем долгом промедлении".

   Возвращение изгнанного проповедника было настоящим триумфальным шествием. Еще раньше, чем он выехал из Страсбурга, навстречу ему был выслан герольд; Фарель был приглашен участвовать в торжественной вст