Фонвизин Денис Иванович - Ст.Рассадин. Фонвизин

    Все взаимоопределено, здоровье души и здоровье политического тела, и недаром панинско-фонвизинское "Рассуждение" венчается великолепным и обширным периодом, изображающим, в каком плачевном состоянии государство достанется Павлу, - таким и достанется, в этом авторы, на Екатерину не надеющиеся, были убеждены. И в каком оно досталось не только Павлу, но и преемнику его Александру; Никита Муравьев оттого и мог смело использовать сочинение Панина и Фонвизина для своей декабристской конституции.

   "Теперь представим себе государство, объемлющее пространство, какового ни одно на всем известном земном шаре не объемлет и которого по мере его обширности нет в свете малолюднее; государство, раздробленное с лишком на тридцать больших областей и состоящее, можно сказать, из двух только городов, из коих в одном живут люди большею частию по нужде, в другом большею части по прихоти; государство, многочисленным и храбрым своим воинством страшное и которого положение таково, что потерянием одной баталии может иногда бытие его вовсе истребиться; государство, которое силою и славою своею обращает на себя внимание целого света и которое мужик, одним человеческим видом от скота отличающийся, никем не предводимый, может привести, так сказать, в несколько часов на самый край конечного разрушения и гибели...".

   Даже презрительные слова о душевном скотоподобии бунтовщика Пугачева напоены ядом, назначенным Екатерине: это под ее началом страна чуть не оказалась беззащитною в отношении внутренней безопасности. Что до самого Пугачева, то нельзя сомневаться, что Панины и Фонвизин равно ненавидели его; но можно усомниться в их презрении к нему. Когда Петр Панин, приказав доставить к себе пленного самозванца, сурово спросил его: "Как же смел ты, вор, назваться государем?" - тот, играя словами, отвечал ему дерзко: "Я не ворон, я вороненок, а ворон-то летает". И "спаситель отечества" не погнушался ударить Емельку по лицу до крови и вырвать клок бороды - у беззащитного!

   Пушкин, пересказав этот эпизод, замечает: Панин сделал это, "заметя, что дерзость Пугачева поразила народ, столпившийся около двора". То есть это удар от бессилия, ибо расправа всегда бессильна перед словом. У них силы разного характера, одна другой неподвластна.

   Еще одно неизбежное противоречие человека восемнадцатого века, даже из числа лучших; одно из множества противоречий, которые здесь, в картине, крупно написанной создателями "Рассуждения", доведены до масштаба государственного, российского, "от Белых вод до Черных".

   Дочитаем длинную эту цитату:

   "...государство, дающее чужим землям царей и которого собственный престол зависит от отворения кабаков для зверской толпы буян, охраняющих безопасность дарения особы; государство, где есть все политические людей состояния, но где никоторое не имеет никаких преимуществ и одно от другого пустым только именем различается; государство, движимое вседневными и часто друг другу противуречащими указами, но не имеющее никакого твердого законоположениия..."

   Вспомним: "при чересчур обильном законодательстве полное отсутствие закона".

   "...Государство, где люди составляют собственность людей, где человек одного состояния имеет право быть вместе истцом и судьею над человеком другого состояния, где каждый, следственно, может быть завсегда или тиран, или жертва; государство, в котором почтеннейшее из всех состояний, долженствующее оборонять отечество купно с государем и корпусом своим представлять нацию, руководствуемое одною честию, дворянство, уже именем только существует и продается всякому подлецу, ограбившему отечество; где знатность, сия единственная цель благородный души, сие достойное возмездие заслуг, от рода в род оказываемых отечеству, затмевается фавером, поглотившим всю пищу истинного любочестия...".

   Когда записываются эти слова, сочинен уже (только-только) "Недоросль" и Стародум успел изложить мысли Фонвизина о звании и долге дворянина.

   "...Государство не деспотическое: ибо нация никогда не отдавала себя государю в самовольное его управление и всегда имела трибуналы гражданские и уголовные, обязанные защищать невинность и наказывать преступления; не монархическое: ибо нет в нем фундаментальных законов; не аристократия: ибо верховное в нем правление есть бездушная машина, движимая произволом государя; на демократию же и походить не может земля, где народ, пресмыкаяся во мраке глубочайшего невежества, носит безгласно бремя жестокого рабства".

   Все это укор Екатерине, именно ей, - но только ли ей? Нет, конечно; речь о государственной системе, в которой частные достоинства монарха (добродушие Елизаветы или Екатеринин ум) не могут играть решающей роли, а частные пороки могут оказаться бедствием национальным. Бедственность положения вопиюща; радикальность предлагаемых мер очевидна.

   Титул "спасителя отечества", коего домогался Петр Иванович Панин, носил всего лишь казенный характер. Брат его Никита Иванович и вернейший из его сотрудников, "мой фон-Визин", хотели стать спасителями отечества в наиреальнейшем смысле.

   Как помним, Денис Иванович и прямо претендовал на негласное это звание:

   "Человек с дарованием может в своей комнате, с пером в руках, быть полезным советодателем государю, а иногда и спасителем сограждан своих и отечества".

  

   Фонвизин и Панин. Панин и Фонвизин. "Рассуждение", сочинение панинско-фонвизинское или фонвизинско-панинское. Одно сердце, одна душа, но не один талант...

   И совсем не одна сила.

   Даже та сфера жизни Дениса Ивановича, которую мы зовем личной, зависела от воли Панина. По счастью, доброй воли.

   Итак, в 1774 году на Фонвизина свалилось богатство. Патрон подарил ему имение в Витебской губернии в 1180 душ - состояние очень не малое, почти огромное, в особенности ежели припомнить, что Иван Андреевич Фонвизин владел всего-то пятьюстами крепостных, однако вырастил и воспитал восьмерых детей.

   Правда, хорошим хозяином сын не оказался; в конце концов это привело к разорению, а пока, на первых порах, ограничилось тем, что Денис Иванович никак не мог отказаться от привычной безалаберной жизни.

   "Ежели б я знал, что ты живешь домом, - писал ему тогда же из Мадрида приятель, - то я б тебе прислал вина шампанского, но думаю, что живешь по-калмыцки, даром что знатный помещик. Отпиши, хочешь ли пить наше вино хорошее?"

   От вина Фонвизин был не прочь, однако и полукибиточное житье надоело. Он и обзавелся наконец домом.

   В эту пору он как раз вел дело молодой вдовы Катерины Ивановны Хлоповой. Рожденная в купеческом состоянии, в девичестве Роговикова, она рано осиротела и воспитывалась дядею, который и ведал безраздельно ее имуществом. Влюбившись в Хлопова, адъютанта графа Захара Чернышева, и не получив от дяди согласия на брак с ним, Катерина Ивановна тайно бежала из дому и обвенчалась с избранником. Рай в шалаше, однако, ее никак не устраивал, она попыталась получить свою долю наследства (ни много ни мало, около 300 тысяч рублей), но купец уперся и денег племянницы из рук выпускать не хотел.

   Она уж успела овдоветь, а тяжба все тянулась. Хлопова подала челобитную императрице, та поручила рассмотреть дело начальнику ее покойного мужа, Чернышеву, и двум начальникам Фонвизина, прежнему и новому, Елагину и Панину. Они же перепоручили его Денису Ивановичу.

   Он приложил много сил, дабы выиграть дело, но преуспел лишь наполовину. Кончилось мировой сделкой, согласно которой Катерина Ивановна получала только часть своей денежной доли и дом на Галерной, после проданный за 20 тысяч. В ходе разбирательства, однако, с нею произошло нечто более важное: тяжебщица влюбилась в поверенного.

   Полюбил ли ее он? И насколько страстно? Трудно сказать; мы помним, что незадолго перед кончиной Фонвизин публично - ибо сделал это в литературной исповеди - не скрыл, что пронес через всю жизнь, как святыню, не образ жены, а образ Приклонской.

   Может быть, женитьба была вызвана и расчетом - не грубо корыстным, разумеется: "знатный помещик" не слишком нуждался в наследстве Катерины Ивановны; просто устал от холостой жизни. Может, причиною было и следование правилам чести. Рассказывали, что кто-то из важных господ, державших сторону дяди Роговикова, попробовал уличить Дениса Ивановича в недобросовестности:

   - Охота верить показаниям Фон-Визина, который хлопочет о выгодах своей любовницы!

   И тот будто бы, прослышав об этом, решил жениться на Хлопо-вой.

   Мы вообще немногое знаем об интимной жизни Фонвизина, которой, впрочем, и полагается быть скрытой от посторонних глаз. В своей всенародной исповеди он и откровенен и уклончив одновременно, что понятно: исповедь существует, чтобы на ней каялись, но не все скажешь прилюдно.

   "В университете, - возвращался Денис Иванович к юношеским своим годам, - был тогда книгопродавец, который услышал от моих учителей, что я способен переводить книги. Сей книгопродавец предложил мне переводить Голберговы басни; за труды обещал чужестранных книг на пятьдесят рублей. Сие подало мне надежду иметь со временем нужные книги за одни мои труды. Книгопродавец сдержал слово и книги на условленные деньги мне отдал. Но какие книги! Он, видя меня в летах бурных страстей, отобрал для меня целое собрание книг соблазнительных, украшенных скверными эстампами, кои развратили мое воображение и возмутили душу мою. И кто знает, не от сего ли времени началась скапливаться та болезнь, которою я столько лет стражду?"

   И, воззвав патетически к тем, кто обязан надзирать над поведением юношества, не повторять дурных поступков книгопродавца и его собственного непримерного опыта, Фонвизин продолжает свое повествование. Надо сказать, не без игривости, не слишком приличествующей покаянию, - едкий юмор не оставляет полумертвеца:

   "Узнав в теории все то, что мне знать было еще рано, искал я жадно случая теоретические мои знания привесть в практику. К сему показалась мне годною одна девушка, о которой можно сказать: толста, толста! проста, проста! Она имела мать, которую ближние и дальние, - словом, целая Москва признала и огласила набитою дурою. Я привязался к ней, и сей привязанности была причиною одна разность полов: ибо в другое влюбиться было не во что. Умом была она в матушку; я начал к ней ездить, казал ей книги мои, изъяснял эстампы, и она в теории получила равное со мною просвещение. Желал бы я преподать ей и физические эксперименты, но не было удобности: ибо двери в доме матушки ее, будучи сделаны национальными художниками, ни одна не только не затворялась, но и не притворялась".

   Были, стало быть, - по Митрофановой терминологии, покамест существительными.

   "Я пользовался маленькими вольностями, но как она мне уже надоела, то часто вызывали мы к нам матушку ее от скуки для поговорки, которая, признаю грех мой, послужила мне подлинником к сочинению Бригадиршиной роли; по крайней мере из всего моего приключения родилась роль Бригадирши. Все сие повествование доказывает, что я тогда не имел истинного понятия ни о тяжести греха, ни об истинной чести, ни о добром поведении... Остеречь меня было некому, и вступление мое в юношеский возраст было, так сказать, вступление в пороки".

   Немного рассказано, да и приключение это всего только обычное пробуждение юношеской чувственности; как можно от этого погрязнуть в грехе и даже расстроить здоровье - решительно не ясно. Фонвизин уклоняется от самообнажения в духе Руссо, хотя и взывает к его тени в начале своего "Чистосердечного признания", и если что невольно откровенно в его исповеди, так это гривуазная и, не станем скрывать, циническая интонация в суждениях о женщине, так и не истребленная до самой смерти его.

   Согласимся, что, как бы ни был толст и прост первый фонвизинский "предмет", мало чести так вспомнить, умирая, о юношеской привязанности. И слишком сурово судить Дениса Ивановича не стоит разве оттого, что это скорее навеяно нестрогими нравами века, нежели личными душевными качествами. Ведь рядом с проявлением неблагодарной памяти ("в другое влюбиться было не во что"), рядом с нечистою шуткой ("желал бы я преподать ей и физические эксперименты"), здесь же, в той самой исповеди - монолог пылкой любви, бесконечной нежности, безграничного обожания, обращенный к А. И. Приклонской.

   Уж тут-то не имело ни малейшего значения, что влюбиться тоже было как будто не во что; вспомним: "длинная, сухая, с лицом, искаженным оспою..."

   "...Зрение умного человека имеет свою оптику". Может быть, вернее сказать: зрение любящего человека? Полюбившего, преображенного?

   В своем циническом воспоминании, превратившем полудетский опыт чувственности в нечто искушенно-нескромное, Фонвизин снова как все. Не лучше многих и многих. Это общий взгляд, общий обычай.

   В памяти о единственной своей любви и он - единственный. Только он. Никто, кроме него.

   "Сей привязанности была причиною одна разность полов" - вот признание заурядного волокиты.

   "Страсть моя основана на почтении и не зависела от разности полов". Сказанное о Приклонской выходит из ряда обыкновенности. Неважно, что слова эти не слишком удачно выражают самую сущность любви; важнее, что на такое способен не всякий.

   И не всегда: сам Фонвизин признался, что _т_а_к_о_е_ с ним было лишь однажды. Более не повторялось. А "разность полов" притягивала его, как можно понять, не единожды.

   "Сие самое соглашается и с изустными преданиями..." - замечает Вяземский, обратившийся к интимной биографии Дениса Ивановича: то есть порасспросил, узнал кое-что, выяснил, что каяться грешнику было в чем. Но и Вяземский не стал делиться с нами добытым изустно, согласившись со словами Пушкина, обращенными к нему же и осуждающими жажду толпы видеть великого человека "на судне".

   Биограф Фонвизина ограничился лишь намеком, что и в пору, когда его герой был ударен параличом, жена "была несколько в праве быть им недовольною" и даже сбиралась просить императрицу о разводе. Да еще поделился своими полувыводами-полудогадкамн о семейной жизни Дениса Ивановича:

   "Брачное небо не всегда бывает безоблачно: нет согласия совершенного, то есть неразрывного; но счастливыми могут почесться те браки, в которых виноват бывает один муж: тогда в размолвке всегда есть слово к миру, а равно и в приговоре светского самовластия (писанном, мимоходом будь сказано, мужчинами) и еще более в сердце жены. Женщины великодушнее или смиреннее нас, что, впрочем, одно и то же, потому что злопамятно и неумолимо одно малодушие. В этом отношении брачный союз Фон-Визина был счастлив".

   Сомнительное суждение и уж очень личное: так и видно, что это небезгрешный князь Петр Андреевич после очередной проказы взывает к разуму и великодушию княгини Веры Федоровны. Тем не менее если не супружеская жизнь Фонвизина, то его мысли о супружестве с этим не расходятся.

   В его позднем и неосуществленном журнале "Друг честных людей, или Стародум" идеальная Софья обратится к идеальному дядюшке с горькой жалобой на идеального... увы, идеального в прошлом, в рамках "Недоросля", Милона: он, став ее мужем, спутался с недостойною женщиной. И пафос Стародумова ответа (а значит, и мнения Дениса Ивановича, который со своим любимым героем ни в чем решительно не расходится) будет не гневным, но увещевающим. Он, конечно, пожалеет о слабости Милона, однако прежде всего обратится к Софьину благоразумию.

   "Остерегись, друг мой! Ты неблагоразумно поступаешь. Добродетель жены не в том состоит, чтоб быть на страже у своего мужа, а в том, чтоб быть соучастницею судьбы его, и добродетельная жена должна сносить терпеливо безумие мужа своего. Он ищет забавы в объятиях любовницы, но по прошествии первого безумия будет он искать в жене своей прежнего друга" - и т. д.; в общем, обычные доводы рассудка, наивно пытающегося воцариться там, где он как раз наиболее бессилен.

   И все-таки, как видно, надо согласиться с Вяземским: если брак Дениса Ивановича и Катерины Ивановны состоялся и не по взаимной страсти, то был счастлив. Или хоть не был несчастливым. Тоже немало.

   Нет сомнения, что первая причина того - супруга, а не супруг.

   Фонвизин не раз оказывался и заботлив и нежен, но, к несчастью, у жены было куда более случаев доказать свои достоинства. И нелегкий нрав мужа, не легчавший с годами и наступлением болезней, и сами хворобы, требовавшие терпения и ухода, и постигшая в конце концов бедность - вот та печальная почва, на которой богато раскрылся отменный ее характер. Была она и добра и гостеприимна, любила и понимала искусство, показала себя стойкой в годы беды, - одним словом, Фонвизин в выборе не ошибся и ему стоило вступаться за свою невесту перед отцом, который не в первый раз был недоволен поступком сына.

   Может быть, коренного москвича раздражало, что сын женится на неизвестной ему петербуржке (нетрудно представить, как косо смотрели московские медведи на столичных невест, в каждой подозревая вертихвостку, - ревнивая гордость своими барышнями прозвучит еще у Фамусова, в Москве, куда более цивилизовавшейся); может быть, смущало купеческое происхождение Катерины Ивановны (запрещал же Иван Андреевич сыну дружить с простолюдином Дмитревским); может быть, дело было просто в том, что всякому родителю любая партия кажется недостойной его детища; так или иначе, отец браку противился. Да и сестра Федосья, сердечный друг и постоянный корреспондент Дениса Ивановича, от радости не прыгала. Впрочем она-то, не обладая батюшкиным крутонравием, а равно зная и братний нрав, поступила хитро: отправила брату два письмеца. В одном выражала свое сомнение, в другом, уже готовая смириться, не желавшая ссориться с возможной невесткой, поздравляла брачащихся и желала им счастья.

   Получив все эти письма, и Фонвизин показал, что недаром служит по дипломатической части:

   "Матушка сестрица Ф. И., ты меня не разумела, когда писала ответное письмо свое на мое, написанное без всякого умысла. Я тогда был огорчен батюшкиной записочкой. Теперь все прошло, да и твое последнее письмо меня утешило. Записочку твою о твоем неверии я изодрал; а другое, где ты желаешь счастья мне и К. И., послал к ней тотчас показать, и она мне возвратила с записочкой, которую я, не изодрав, к тебе посылаю, в уверение, что она тем же тебе отвечает".

   В самом деле, Катерина Ивановна была растрогана:

   "Возвращаю вам, батюшка Денис Иванович, письмо вашей сестрицы. Уверяю вас, что мне обещание дружбы ее очень приятно и что я все употреблю к снисканию ее любви и дружбы".

   Основы семейного согласия были заложены, и когда молодые, обвенчавшись в конце 1774 года, отправились в Москву, Катерину Ивановну, надо полагать, там встретили мирно и ласково. Вероятно, Федосья, Феня, добрый дух семейства, сумела утихомирить крутого Ивана Андреевича.

   Отдав долг почтения родителям, молодые воротились в Петербург и поселились в доме, который Фонвизин получил в приданое, - на Галерной. В ее адмиралтейской части.

   Выйдите нынче на Галерную - теперь она Красная: протяженный островок скуки между стихиями красоты - от Сенатской до Ново-Адмиралтейской набережной, от Сената, средоточия государственности, до загородной усадьбы, построенной Луиджи Руска.

   Впрочем, Сената еще не было.

   Нам сегодня трудновато вообразить себе Санкт-Петербург того времени, когда по нему ходил и ездил Денис Иванович. Ни Исаакия, ни Адмиралтейства, ни ростральных, ни Александрийского столпа, ни Публичной библиотеки, ни Театральной улицы - нынешней Росси. Почти ничего, что ярче всего встает в воспоминаниях о великом городе, может быть, потому, что тянет его ввысь, вспарывая своими шпилями и подпирая куполами и колоннами его низков небо. Пока что это приземистый, линейный, деловой Петербург Петра, в котором, как каменные сады, цветут в отдалении друг от друга нездешние чудеса Растрелли - Зимний дворец, Смольный собор, Строгановский дом...

   Но Галерная примерно такою же и была: скучно, каменно, голо.

   Фонвизины среди этой суши устроились уютно. Жили широко, безбедно, даже богато - о том говорят описи имущества четы, до нас дошедшие.

   По этим описям с женской основательностью меблировала дом на Галерной (словно обжила) Л. Кулакова, автор небольшой книги "Денис Иванович Фонвизин"; у нее я и заимствую зарисовку домашнего быта, правда, относящуюся к времени чуть более позднему:

   "Среди мебели красного дерева стояли клавикорды, на которых играла жена писателя. Были и скрипка, и флейта, принадлежавшие самому Фонвизину. Стены украшены большими, средними, малыми зеркалами в золоченых рамах и маленькими зеркальцами, в которых отражался свет прикрепленных к ним свечей. И на стенах же было бесчисленное количество картин и гравюр. Мы не имеем, к сожалению, их перечня. Одно достоверно: со стен смотрели тридцать портретов лучших французских актеров... и более двадцати эстампов "с лицами в русских платьях". Были в доме и три карточных столика, за которыми собирались друзья в часы досуга. И было множество шкафов для книг, комод для бумаг, пюпитр для фолиантов. В кабинете стояло бюро, обитое тонким зеленым сукном, большие кожаные кресла".

   Денис Иванович вновь погрузился в дела, которых было довольно: его супружеское благоденствие скромно сияло на мрачном фоне расправы с остатками пугачевского бунта, Петр Панин оставался пока что у власти, и надежды братьев на усиление своего влияния еще не вовсе умерли. Конечно, Фонвизин не был в стороне от деятельных, хотя и обреченных, попыток Паниных удержаться на гребне.

   Тому способствовали и дела внешние: Никита Иванович имел основания считать себя незаменимым в настоящий момент. Во многом его усилиями заключен был наконец в 1774 году мир с турками, и, едва отошли эти заботы, в Северной Америке началась война за независимость английских колоний. Дело было дальнее, но близко касалось России: перекраивался мир и, главное, ослабление грозило давней сопернице, Англии.

   Не только самодержавной Екатерине, но и конституционалисту Никите Панину никак не мог понравиться мятеж против короны, хотя бы чужеземной, однако интересы политические поставлены были выше легитимистских, и на свет явилось то, что можно признать дипломатическим шедевром Панина: "вооруженный неутралитет".

   Россия оставалась нейтральной, в отличие от Франции и Испании, принявших сторону Американских Штатов и поставлявших им войска вооружение и боеприпасы. Но Екатерина отказала и Георгу Третьему, обратившемуся с просьбою помочь блокаде мятежных Штатов, предоставив русский флот для борьбы с французскими и испанскими кораблями, пробивающимися к берегам Америки сквозь английские морские заставы. И более того: хотя не вдруг и не скоро, лишь к марту 1780 года, но нейтралитет, по плану Панина, стал вооруженным. Шесть нейтральных правительств с участием и по предложению России объявили, что отныне станут торговать со всеми воюющими государствами и защищать свои торговые суда силою оружия.

   Блокада была сорвана. Это весьма поспособствовало американской независимости, а ежели вернуться к внутригосударственным делам, поддержало силу и авторитет Никиты Ивановича.

   Это было нелишне, тем более что и вокруг вооруженного нейтралитета у Панина состоялась жестокая схватка с Потемкиным, который с первых дней своего воцарения в Екатеринином сердце норовил свалить того, в ком справедливо видел своего злейшего врага. Потемкин держал руку Англии, сошелся с ее послом в России Гаррисом - тем самым, что дал нелестную характеристику Панину, - и дело решилось так, что разгневанный Никита Иванович написал императрице письмо "в сильных выражениях и с пламенною любовию к России", где и высказал всю невыгоду союза с Англией.

   Доводы его, а возможно, и сильные выражения убедили Екатерину, и она даже, как рассказывают, решила Панина задобрить. Приехала к нему в час, когда он дремал в креслах, не велела будить, смиренно пождала в соседней комнате его пробуждения и сказала ему:

   "Граф, ты на меня сердился; я сама была тобою недовольна, но, видя твою преданность государству и мне, я приехала тебя благодарить; будем по-прежнему друзьями".

   Слишком красиво, чтобы быть правдою? Вероятно. Или лучше сказать: слишком красиво, чтобы можно было поверить в искренность императрицы. Так или иначе, однако соображения политической выгоды победили, Потемкин это сражение проиграл, Панин на какое-то время укрепился.

   Естественно, что в годы дипломатических боев чиновник Коллегии иностранных дел Фонвизин был основательно погружен в служебные занятия. И все же в 1777 году ему пришлось на время от дел отойти. Вернее, отъехать: предстояло путешествие во Францию. К счастью, для того объявилась наконец удобная возможность, ибо денежные дела Дениса Ивановича впервые были хороши; к несчастью, кроме возможности объявилась и невеселая необходимость: у Катерины Ивановны обнаружилась серьезная желудочная болезнь, которая, по приговору медиков, могла быть излечена наилучшим образом на водах во Франции. Именно - в Монпелье.

   Других причин, быть может, и не было, но отъезд Фонвизина показался столь неожидан, что, как водится, родились слухи. Митрополит Евгений, автор известного "Словаря русских светских писателей", поддержал их и много лет спустя:

   "Сатирическая острота заставляла всех уважать его и бояться. Но один случай острого слова, насчет князя Потемкина, навлек и самому ему беспокойство, от которого выпросил он себе отпуск и, в 1777 г. отправясь путешествовать по Европе, около года провел в сем странствовании".

   Считают также, что то был даже и не отпуск, а нечто вроде служебной командировки: например, Г. П. Макогоненко со смелостью и страстью настаивает, что в своем путешествии Фонвизин исполнял тайные политические поручения. Это увлекательно, но гипотетично, и даже лаконичное замечание одного из фонвизинских друзей, что он находился во Франции "по делам", не проливает свет на полудетективную сторону его поездки.

  

   Так или иначе, в августе 1777 года начат был путь, маршрут которого мы с точностью можем восстановить, ибо на протяжении дороги Фонвизин не переставал вести "журнал нашего вояжа", то есть попросту отправлял письма двум близким, хотя и по-разному, людям: все той же сестре Фене и Петру Ивановичу Панину.

   Сперва супруги заехали в собственное витебское имение - окинуть его хозяйским глазом. Потом через Смоленск, Оршу, Борисов и Минск тронулись к Варшаве, в которую и приехали спустя шестнадцать дней тряски по скверным дорогам с остановками в скверных трактирах (тому и другому разгневанный Денис Иванович воздал должное, а может быть, и сверх должного). Зато в Варшаве ждал их прием более чем радушный, - конечно, не потому, что автора "Бригадира" встречали восторженные читатели: чествовали сотрудника Никиты Панина. Эта рекомендация и далее открывала вход в знатные дома и даже в княжеские и герцогские дворы.

   "Журнал" чертит путь супругов по Германии. Дрезден. Лейпциг. Франкфурт-на-Майне. О каждом городе сказано слово, похвальное или не слишком, а о многих и ничего не сказано, ибо они мелькают, как спицы колес дорожной кареты: "что ни шаг, то новое государство. Саксен-Готу, Саксен-Эйзенах, Майнц, Гена у и многие немецкие дворы мы проехали, не представляясь..."

   Наконец, Франция: Ландо, Страсбург, Безансон, Бур-ан-Бресс, Лион, Ним, Монпелье - цель путешествия. После Фонвизины посетят еще и юг Франции и Париж.

   Завидный маршрут, не так ли? К тому ж надежды на целительные свойства вод, климата и лекарей французских счастливо сбываются.

   "Благодарю бога, жена очевидно оправляется. Я имею причины ласкаться, что привезу ее к вам здоровую. Лечить ее взялся первый здешний доктор Деламюр. Он здесь в превеликой славе... Здешнего климата в свете нет лучше... Видно, что господь возлюбил этот край особенно".

   Это из одного письма. Вот другое:

   "Мы изрядно поживаем, и жена моя, кажется, в гораздо лучшем состоянии, нежели была".

   Третье:

   "Мы здесь живем полтора месяца. Благодаря бога, не было еще ни одного такого дня, в который бы я с женою, за болезнию, со двора не выходили".

   Наконец:

   "Теперь вы уже знаете, что в Монпелье житье наше было не тщетно".

   Чего же лучше? Стало быть, путешествие удалось: знай подсчитывай прибытки и благодушествуй! Но у путешественника словно зубы болят.

   Вот он пересек границу Франции. Вот внимание любопытствующего иностранца привлечено непривычным зрелищем - на лучшей лионской улице среди бела дня пылают факелы: "Вообрази же, что я увидел? Господа французы изволят обжигать свинью!" Вот уже негодующий странник взывает к родным порядкам, не в пример лучшим: "Подумай, какое нашли место, и попустила ли б наша полиция среди Миллионной улицы опаливать свинью?" И вот готов сокрушительный приговор - не улице, не Лиону, всей стране:

   "Словом сказать, господа вояжеры лгут бессовестно, описывая Францию земным раем. Спору нет, что в ней много доброго; но не знаю, не больше ли худого".

   "Словом сказать" - это венец, конец, усталый итог, и трудно поверить, что автор всего несколько дней во Франции и до Парижа ему ехать и ехать. Да его это и не смущает, он знает все наперед:

   "Мы не видели Парижа, это правда; посмотрим и его; но ежели и в нем так же ошибемся, как в провинциях французских, то в другой раз во Францию не поеду. Коли что здесь прекрасно, то разве климат..." (Немного же.)

   Не сдержал зарока, поехал и в другой раз - не во Францию, так в Италию, - но велика первоначальная настороженность, и в том же самом письме он не страшится однообразного повтора:

   "Остается нам видеть Париж, и если мы и в нем так же ошибемся, как во мнении о Франции, то, повторяю тебе, что из России в другой раз за семь верст киселя есть не поеду".

   Это первое письмо из Франции; в третьем с назойливостью повторится то же самое:

   "Остается нам видеть Париж, чтоб формировать совершенное заключение наше о Франции; но кажется, что найдем то же..."

   Одним словом:

   "Славны бубны за горами..."

   Ясное дело, если настроиться так с первого разу, то найдешь то, что ищешь. Ищущий - обрящет.

   Через двадцать с небольшим лет в своих "Письмах русского путешественника" Карамзин расскажет такую историю. Возле курляндской корчмы он записывает свои дорожные впечатления и слышит, как два путешествующих немца бранят от скуки русский народ. "Я, перестав писать, хладнокровно спросил у них, были ли они в России далее Риги?

   - Нет, - отвечали они.

   - А когда так, государи мои, - сказал я, - то вы не можете судить о русских, побывав только в пограничном городе.

   Они не рассудили за благо спорить...".

   Этого простого резона Фонвизин признавать не хочет, суждения его скороспелы и окончательны, и прав, увы, Вяземский, заметивший, что "анекдот путешественника, который, проезжая через один немецкий город, нашел в гостинице рыжую женщину, бившую мальчика, и записал в своих путевых записках: здесь все женщины рыжи и сердиты, - может совершенно быть применен к большей части наблюдений Фон-Визина". Да и кто не отмечал, по-разному ее объясняя или оправдывая, редкостную предвзятость путешествующего Дениса Ивановича...

   Категоричность вояжера-неофита не поубавилась с накоплением запаса наблюдений; опыт, пожалуй, даже прибавил уверенности, и характер целой нации предстал перед любопытствующим корреспондентом Фонвизина Петром Паниным в таком виде:

   "Рассудка француз не имеет и иметь его почел бы несчастьем своей жизни, ибо оный заставил бы его размышлять, когда он может веселиться. Забава есть один предмет его желаний. А как на забавы потребны деньги, то для приобретения их употребляет всю остроту, которую его природа одарила... Обман почитается у них правом разума. По всеобщему их образу мыслей (заметим, по _в_с_е_о_б_щ_е_м_у. - Ст.Р.), обмануть не стыдно; но не обмануть - глупо. Смело скажу, что француз никогда сам себе не простит, если пропустит случай обмануть хотя в самой безделице. Божество его - деньги".

   И много позже, когда Денис Иванович поедет в Италию и Германию, все то же самое генеральное неприятие не только французского, вообще чужого не оставит его, человека умного, доброго и проницательного (тем все это и удивительнее):

   "Здесь во всем генерально хуже нашего: люди, лошади, земля, изобилие в нужных съестных припасах - словом, у нас все лучше, и мы больше люди, нежели немцы".

   Вообще Фонвизин недалеко ушагал от своего кучера, который считал немцев не людьми, а "наравне с гадиною" и бранил их нещадно, что заставляло его хозяина покатываться со смеху, - хотя что ж смешного в национальной кичливости, оборачивающейся шовинистической ненавистью?

   Так трактована Германия. Так позже будет отщелкана Италия:

   "Образ жизни итальянский, то есть весьма много свинства".

   "И комары итальянские похожи на самих итальянцев: так же вероломны и так же изменнически кусают".

   "Итальянцы все злы безмерно и трусы подлейшие...".

   "Я до Италии не мог себе вообразить, чтоб можно было в такой несносной скуке проводить свое время, как живут итальянцы"; заметим, что по-итальянски Денис Иванович не выучился, итальянцы, по его же признанию, плохо знают французский, - откуда ж такая уверенность?

   И даже:

   "Вообще сказать можно, что скучнее Италии нет земли на свете: никакого общества и скупость прескаредная".

   Я сознаю, какое испытание в глазах читателя проходит сейчас облик Фонвизина и как звучит вся эта хула для человека современного, на плечах которого горестнейшие опыты национальной разобщенности и ненависти; но призовем на помощь свою способность воспринимать явления прошлого исторически, а репутация самого Фонвизина, слава богу, и не такое выдержит; так что не будем стесняться правды.

   Вот черта, в любом случае и при любых объяснениях несимпатичная: потешаться над тем, что непохоже на свое, привычное, коренное. Допустим, обоснованно предпочтение, отданное петербургской полиции, которая не дозволила бы палить свинью посреди Миллионной или Галерной, - но знаменитый итальянский карнавал, тысячекратно описанный и воспетый, он-то неужто тоже способен не угодить?

   Способен, оказывается:

   "Карнавал мы застали и четыре дня были свидетелями всех народных дурачеств, а особливо последний день, то есть погребение масленицы. Весь народ ее со свечами хоронил. Такой глупости и вообразить себе нельзя".

   То же - в Страсбурге, где непривычною показалась панихида: "...я с женою от смеха насилу удержался". Французская музыка тоже не хороша: "Этаких козлов я не слыхивал... Жена всегда носит с собою хлопчатую бумагу: как скоро заблеют хором, то уши и затыкает". Кукольный театр, кочующий по улицам (чего лучше, кажется?), и тот не угодил: "Часто найдешь на площадях людей около бабы или мужика, которые, поставя на землю род шкапа с растворенными дверцами, кажут в шкапу куколок. Баба во все горло поет духовные стихи, а мужчина играет на скрипке..." - пока все описано хоть и без восторга, с тем чужедальним остраннением, с каким Наташа Ростова смотрела оперу, раздражавшую великого автора, и все же достаточно спокойно... ан нет! Тут же следует непременный вывод: "...словом, народ праздный и зазевывается охотно, а притом и весьма грубый". И еще решительнее: "Правду сказать, народ здешний с природы весьма скотиноват. Я думаю, что таких ротозей мало водится".

   Многому неприязненно дивится наш путешественник: то тому, что некая маркиза, ежели нету у нее гостей, не смущается спуститься для обеда на собственную поварню (припомним заодно, как фраппировала Фонвизина простота нравов, когда солдат, выставленный у губернаторской ложи, не побоялся войти в нее и спокойно смотреть спектакль рядом со своим командиром); то начнет хохотать уже не над чужой панихидою, но над чужим языком, между прочим, красивейшим, однако _ч_у_ж_и_м:

   "A propos надобно сказать тебе нечто и о польских спектаклях. Комедий видели мы с десяток, переводных и оригинальных. Играют изрядно; но польский язык в наших ушах кажется так смешон и подл, что мы помираем со смеху во всю пиесу..."

   Если все же позволить себе исторически забыться и довериться лишь современному восприятию, то это - вульгарно, пошло, даже ничтожно. Да и почему современному? Скажем, для Чехова подобное давно уже именно ничтожно, пошло, вульгарно; оно - достояние шаржа, а не анализа:

   "Согласен, французы все ученые, манерные, это верно... Француз никогда не позволит себе невежества..."

   Положим, Денис Иванович счел бы, что чеховский помещик Камышев излишне либерален:

   "Дворянство французское по большей части в крайней бедности, и невежество его ни с чем не сравненно".

   "...Вовремя даме стул подаст, - продолжает Камышев великодушно признавать достоинства ненавистного француза, - раков не станет есть вилкой, не плюнет на пол...".

   Пожалуй, Фонвизин и тут бы воспротивился. Его самого манеры и обеденный обычай французов раздражали:

   "Белье столовое во всей Франции так мерзко, что у знатных праздничное несравненно хуже того, которое у нас в бедных домах в будни подается. Оно так толсто и так скверно вымыто, что гадко рот утереть". Дыры на салфетках голубыми нитками зашиты, лакеи за столом прислуживают дурно. И, главное, не по-нашему: "...блюд кругом не обносят, а надобно окинуть глазами стол и что полюбится, того спросить чрез своего лакея... Рассуди же: коли нет слуги, кому принести напиться, кому переменить тарелки, кого послать спросить своего блюда?"

   Но воротимся к чеховскому бурбону. Итак:

   "Француз... раков не станет есть вилкой, не плюнет на пол, но... нет того духу! Духу того в нем нет! Я не могу только вам объяснить, но как бы выразиться, во французе не хватает чего-то такого, этакого... чего-то такого... юридического".

   Как помним, Денис-то Иванович объяснить мог: "Рассудка француз не имеет... Обман почитается у них правом разума... Честных людей во всей Италии, поистине сказать, так мало..." И, стыдно признаться, как добросовестное эхо, отзывается из чеховской прозы ему, умнице, болван Камышев:

   "Безнравственный народ! Наружностью словно как бы и на людей походят, а живут, как собаки..."

   Может быть, даже отзывается как эхо слабое: фонвизинский кучер, не опровергнутый хозяином шел дальше - гадина гаже собаки.

   Снова Чехов:

   "Взять хоть, например, брак. У нас коли женился, так прилепись к жене и никаких разговоров, а у вас черт знает что. Муж целый день в кафе сидит, а жена напустит полный дом французов и давай с ними канканировать".

   Фонвизин:

   "Вообще тебе скажу, что я морально жизнию парижских французов очень недоволен... Пустой блеск, взбалмошная наглость в мужчинах, бесстыдное непотребство в женщинах, другого, право, ничего не вижу... Весь растрепан, побежит au Palais-Royal, где, нашед целую пропасть девок, возьмет одну или нескольких с собою домой обедать".

   И - канканирует...

   Что же все-таки произошло? Как такое мог почувствовать, подумать и, больше того, написать человек не вульгарный, не пошлый, не ничтожный? Напротив того, весьма утонченный, ново и остро мыслящий, великий? Может быть, случился какой-то необъяснимый, хоть и затяжной, припадок мизантропии?

   Последний вопрос риторичен, однако для полной ясности ответим и на него. Нет, разумеется; Фонвизин не утратил в путешествии отличных своих добродетелей. Ума-то уж во всяком случае. Да и признательности тоже: не все он хулит, многое хвалит, если без особого жару (жар пополам не делится, он отдан чему-то одному, и мы еще попробуем понять, чему же и отчего), то с полной искренностью. Одобряет архитектуру, климат, врачей (еще бы, подняли на ноги Катерину Ивановну), гостеприимство, кухню, в которой, как выученик гастронома Панина, толк знает. И меж городами делает различие: Лион, хотя и палили в нем безобразно и публично свинью, все же заслужил одобрение, а Марсель и того более: "Вот город, в котором можно жить с превеликим удовольствием и который мне несравненно лучше и веселее Лиона показался".

   При всей национальной щепетильности добросовестно отметил Фонвизин и то, в чем Россия явно проигрывала: "Если что во Франции нашел я в цветущем состоянии, то, конечно, фабрики и мануфактуры. Нет в свете нации, которая б имела такой изобретательный ум, как французы, в художествах и ремеслах, до вкуса касающихся".

   Отмечена была и любовь к отечеству: "Сие похвальное чувство вкоренено, можно сказать, во всем французском народе. Последний трубочист вне себя от радости, коли увидит короля своего; он кряхтит от подати, ропщет, однако последнюю копейку платит, во мнении, что тем пособляет своему отечеству. Коли что здесь действительно почтенно и коли что всем перенимать здесь надобно, то, конечно, любовь к отечеству и государю своему".

   Тут, правда, Денис Иванович отчасти дал маху: очень скоро, всего-то через несколько лет, трубочист докажет, что не объединяет отечества с государем, и будет рукоплескать, когда первое отправит на плаху