Порозовская Берта Давыдовна - Жан Кальвин

рече. Народ приветствовал его восторженными криками. Кальвин вернулся в Женеву настоящим победителем.

   В тот же день решено было перевезти его семейство из Страсбурга за счет города и просить страсбургцев уступить его Женеве навсегда. Ему назначили годовое жалованье в 500 флоринов, 12 мер пшеницы и 2 ведра вина. Магистрат поднес ему даже сюртук, за который уплачено было из городских сумм 8 талеров. Заботливость властей о его удобствах доходила по временам до смешного.

  

   Три года, проведенных в Страсбурге, имели большое влияние на характер и развитие реформатора. В сущности, Кальвин всю жизнь оставался таким же, каким мы его видели молодым студентом в Париже, - это все тот же неутомимый труженик, равнодушный ко всему, что не имело прямого отношения к его деятельности, аскет, презирающий все радости жизни, все тот же человек, нетерпимый к слабостям других, педантичный, болезненный, раздражительный. Но годы тревожной жизни, непрерывной борьбы закалили его, сделали еще недоступнее мягким человечным чувствам. Вся его сухая фигура, несколько надменные аристократические манеры, длинное бледное лицо с впалыми щеками и тонкими губами, холодный блеск его черных глаз - все в нем говорило о несокрушимой воле, которая не потерпит никакого противодействия, и в то же время все в нем внушало уважение и страх. Прежняя робость, неуверенность в себе давно исчезли. Со времени выхода "Наставления в христианской вере" религиозные убеждения Кальвина оставались неизменными. Но благодаря пребыванию в Страсбурге, знакомству с немецкими теологами, его умственный горизонт расширился, идеи выиграли в ясности и систематичности. Теперь перед нами вполне сформировавшийся реформатор и законодатель с ясной и твердо намеченной программой действий, не знающий никаких сомнений и с неуклонной энергией идущий по тому пути, который он считает единственно правильным, указанным ему самим Богом.

   Действительно, если в душе у Кальвина когда-нибудь зарождалось сомнение в правильности его образа действий, сомнение в том, имеет ли он право огнем и мечом заставлять других верить в то, во что он сам верит, то теперь эти сомнения должны были рассеяться окончательно. Для такого фаталиста, как он, последние события должны были служить самым убедительным доказательством его непогрешимости. Этот самый народ, который так позорно изгнал его, теперь покорно лежит у его ног, умоляет его вернуться. Разве это не перст Божий? Ведь он сам не добивался этого возвращения... И самое его первое появление в Женеве - ведь и тогда он был лишь орудием высшей воли. Нет сомненья - сам Бог привел его сюда, чтобы провести на деле то учение, которое он его устами возвестил миру в "Наставлении в христианской вере". И потому горе тому, кто пойдет теперь против Кальвина - как в большом, так и в малом. Он уже противник не его, а Бога, а такому не должно быть пощады.

  

  

   Впрочем, первое время после своего возвращения Кальвин обнаруживал необыкновенную умеренность. С великодушием победителя он пощадил прежних проповедников, хотя ему стоило сказать лишь слово, чтобы они были немедленно смещены. Всеобщая покорность и подобострастие, очевидно, тронули его. В своей первой публичной проповеди он ни словом не напомнил о прежних событиях, "против ожидания всех", как он сам рассказывает. Но эта кротость и умеренность, в сущности, так мало согласовывались с его натурой, что он сам не может надивиться своей сдержанности. Ему кажется, что никто на его месте не поступил бы так, как он, не пощадил бы своих противников. "Ты вряд ли поверишь этому, - пишет он одному другу, - а все-таки это так: я так дорожу сохранением мира и согласия, что сам насилую себя. Я даже словами не мщу своим врагам. Господь да поддержит меня в этом настроении".

   Действительно, Кальвин только насиловал себя, поступая таким образом. По его убеждению, быть кротким, умеренным, значило потворствовать злу. Ему надо было только расположить к себе народ, не вспугнуть его слишком резким переходом к новым порядкам. Но эти порядки были, по его мнению, необходимы, и он, не теряя времени, принимается за дело.

   Уже в первом заседании совета, после извинений за долгое промедление, он предложил приступить немедленно к водворению порядка в церкви. В тот же день была назначена комиссия из 6 членов совета, которые должны были помогать Кальвину в выработке нового церковного устава. Все они принадлежали к числу безусловных поклонников реформатора и, понятно, во всем соглашались с ним. Благодаря этому, проект устава был готов уже через несколько недель и 28 сентября представлен совету. Надо полагать, что чтение проекта вызвало во многих членах тревожные предчувствия будущего. Некоторые из них даже предпочли не явиться на следующее заседание. Им было сделано строгое внушение, и проект, хотя и с некоторыми изменениями, прошел; 9 ноября он был одобрен и советом 200, а 20 ноября, в окончательной своей редакции, утвержден Генеральным собранием граждан.

   Таким образом Кальвин наконец добился того, чего ему не удалось достигнуть в первое свое пребывание в Женеве. Изданные "ордонансы" представляли полный церковный кодекс, составленный в духе "Наставления в христианской вере". Кальвин мог быть вполне довольным. Уступки, которые ему пришлось сделать, принимая во внимание "слабости времени", были довольно ничтожны. В главном и существенном все его требования были удовлетворены, остальное представлялось только делом времени. И Кальвин не бездействовал. Целым рядом отдельных мер и постановлений, принятых после более или менее сильного сопротивления, он дал Женеве то образцовое церковное и гражданское устройство, которое превратило свободную демократическую республику в теократическое государство, управляемое деспотизмом "женевского папы", а веселую шумную Женеву - в мрачный город с суровыми, почти монастырскими нравами.

   Рассмотрим прежде всего его церковную реформу.

   Кальвин разделяет людей, призванных к управлению церковными делами, на 4 категории: проповедников, учителей, старейшин и дьяконов. Последние заведовали благотворительной частью. Но главенствующая роль в церковном управлении принадлежит проповедникам. Это -"слуги Божественного слова"; они должны "возвещать слово Божье, учить, увещевать народ, раздавать причастие и вместе со старейшинами налагать церковные наказания". Всякий кандидат на это звание должен подвергнуться предварительно испытанию в коллегии проповедников. Испытание это касается: 1) его правоверности, 2) его умения проповедовать, 3) безупречности его поведения. Если результат испытания оказался удовлетворительным, то на него, по апостольскому обычаю, возлагают руки, и он считается избранным. После этого проповедник представляется совету, который имеет право одобрить выбор духовенства или отвергнуть его; совет в свою очередь велит возвестить об этом выборе во всех церквах гражданам, которые также могут возражать, если у них имеются для этого серьезные основания. Но в сущности все это одни формальности. Кальвин счел бы непростительной дерзостью со стороны мирян, если бы они стали отвергать того, кто был признан достойным всем духовенством. Как мы уже говорили, то участие, которое автор "Наставления в христианской вере" предоставлял общине в церковном управлении, на деле сводилось к простому одобрению.

   Принятый таким образом проповедник должен был принести совету присягу в ревностном исполнении своих духовных обязанностей и в соблюдении гражданских законов, "насколько последние не будут противоречить его обязанностям перед Богом". После этого он считался связанным со своей общиной теснейшими узами. Он не имеет права уезжать без разрешения, даже добиваться другого места. В свою очередь ни община, ни власти не могут его лишать этого звания без достаточно веских причин, какими считаются только очевидная ересь или преступность поведения. Как слуга и наместник Бога во вверенной ему общине, проповедник имеет право на уважение и доверие своих прихожан. Оскорбивший его навлекает на себя не только гнев Божий, но и кару гражданских законов. Община должна заботиться о приличном содержании для проповедника. Кальвин вовсе не требует от духовенства евангельской бедности. Он даже не запрещает духовным лицам заботиться об умножении своего имущества, лишь бы это не противоречило строгой нравственности. Кальвин видел в этой материальной обеспеченности средство для большей независимости духовного сословия и очень часто, и в проповедях, и на заседаниях совета, настаивал на возвращении духовенству церковных имуществ, отнятых у католиков. В сущности, кальвинистское духовенство по степени своего влияния нисколько не уступает католическому. Оно не должно ограничиваться одной только проповедью, но обязано руководить всей религиозно-нравственной жизнью общества, - влияние его простирается на все сферы жизни. Увещеваниями, предостережениями и наказаниями оно должно содействовать прославлению Бога и воспитанию богобоязненного поколения. Снисходительность к грешнику не подобает проповеднику, ибо он не только провозвестник истины, но и ее защитник, он - "мститель" за обиды, наносимые имени Божию. Его проповедь не должна отличаться мягкостью, он должен стараться подражать той "страстности, с которой Павел обрушивался на ложных пророков".

   Из совокупности всех духовных лиц составляется конгрегация, или коллегия проповедников, задачу которой составляет охранение чистоты и единства учения. Она собиралась еженедельно, под председательством самого реформатора. Здесь обсуждали различные богословские вопросы, совещались о мерах по улучшению нравственности; здесь уполномоченные конгрегации, отправлявшиеся ежегодно проводить ревизии деятельности проповедников, представляли свои отчеты, обвиняемые духовные лица являлись для объяснений; здесь же, наконец, часто обсуждались и подготовлялись многие важные политические меры, так что постепенно значение конгрегации даже превысило значение совета. Душой этих собраний был, конечно, реформатор, которому принадлежал решительный голос и который таким образом являлся фактическим главой государства.

   Но самое замечательное из учреждений Кальвина - консистория, или коллегия старейшин. Это было в высшей степени своеобразное учреждение - в одно и то же время и светское и духовное, нечто среднее между инквизиторским трибуналом и судебной инстанцией, ярко воплотившее в себе теорию Кальвина о тесной связи между церковью и государством.

   Членами консистории состояли все городские проповедники - числом обыкновенно шесть - и 12 мирян, которые, нося название "старейшин", избирались из среды членов малого совета, по соглашению с проповедниками. Они давали присягу в том, что будут преследовать богохульство, идолопоклонство, безнравственность - все, что противоречит учению Реформации, и немедленно докладывать консистории о всяком преступном действии.

   Таким образом в этом чисто аристократическом учреждении, состоявшем из лиц, в выборе которых народ совершенно не участвовал, сосредоточивалась громадная власть - деятельность его была одновременно и контролирующая и судебная.

   "Обязанности старейшины, - гласят ордонансы, - заключаются в том, чтобы надзирать за жизнью каждого члена общины". Понятно, что на первом плане стоит вопрос о правоверности граждан. Не только открыто высказываемые мнения, даже самые помыслы подлежат контролю старейшин. Они должны наблюдать, посещает ли каждый гражданин проповедь, является ли аккуратно к причастию, воспитывает ли хорошо детей, ведет ли нравственную жизнь и т. д. Чтобы облегчить им этот контроль, каждый член консистории имеет право беспрепятственно входить в дом гражданина - и не только право, но и обязанность. По крайней мере раз в год члены консистории должны обходить все дома в городе, чтобы лично удостовериться в том, исполняются ли предписания церкви. Но и помимо этого открытого контроля члены консистории постоянно и неусыпно следят за всем, что происходит во вверенном каждому из них городском квартале. Заметив какое-нибудь упущение, они должны стараться подействовать на виновных отеческим увещеванием. Если же это средство окажется недействительным или проступок слишком значителен, то они сообщают об этом в консисторию, которая обращается в судебный трибунал.

   Таким образом, каждый член консистории совмещал в себе три различные функции. Он являлся и обвинителем виновного, докладывая о его проступке, и свидетелем против него, и он же, наконец, подавал свой голос как судья. В какой степени подобное соединение различных функций в одних руках могло содействовать интересам правосудия и беспристрастию приговоров - об этом, конечно, говорить излишне. При этом необходимо иметь в виду, что члены консисторий получали жалованье из штрафных денег и сама консистория представляла первую и последнюю инстанцию (за исключением брачных дел, в которых можно было подавать апелляции).

   Деятельность Кальвина не ограничивалась, однако, реформой церковного устройства. Одновременно он работает и над проектом гражданских реформ. Беспорядки предыдущей эпохи привели управление Женевы в большое расстройство. Кальвин и тут вносит порядок и систему. Уже в начале 1543 года комиссия, работавшая под его руководством, исполнила большую часть своей программы: установлены были определенные рамки для деятельности различных государственных органов, обязанности должностных лиц обозначены в ясных и точных выражениях. Все государственное устройство Женевы получило тот аристократический и в то же время строго религиозный характер, который он защищал в своем капитальном труде.

   Подверглось коренному преобразованию и судебное устройство, которое он разработал до мельчайших подробностей. Недаром он в свое время изучал право. Кальвин вообще вникал во все. Ни одна мелочь городского управления не ускользала от его внимания. Наряду с самыми важными церковными и гражданскими вопросами реформатор занимается и самыми мелкими деталями городского благоустройства. Он пишет подробные инструкции для смотрителей за постройками, для пожарной команды, даже; правила для ночных сторожей и т. д. И на всех его учреждениях лежит та печать суровой неумолимой законности, педантичного порядка, которые составляют основу его личного характера.

   Но еще важнее, чем все эти постановления, было то влияние, которое реформатор оказывал своим личным вмешательством во все сферы общественной жизни. Это влияние было неограниченное. Де юре в Женеве существовали и независимые гражданские власти в виде различных советов, и коллегии духовных лиц. Фактически же над всеми этими учреждениями возвышалась властная фигура самого "женевского папы". Генеральное собрание граждан созывается все реже и реже: по мнению Кальвина, оно представляет собой "злоупотребление, которое должно быть уничтожено". Совет 200 также оттесняется на задний план, все дела решаются в малом совете, а на это собрание 25 олигархов, состоящих почти исключительно из его приверженцев, Кальвин имеет такое же почти неограниченное влияние, как и на коллегию духовных лиц. И здесь, и там, и с высоты кафедры он произносит свое авторитетное слово, и это слово имеет всегда решающее значение. Выслушивалось ли оно покорно или со слабыми возражениями, как в первые годы после его возвращения, или оно вызывало взрыв неудовольствия и даже возмущения - голос реформатора продолжал раздаваться так же решительно и непоколебимо, и в конце концов победа оставалась на его стороне.

   Результаты были поразительные.

  

   Девиз католической Женевы гласил: "После мрака ожидаю света". Приверженцы Реформации, усматривавшие в нем что-то пророческое, полагали, что теперь, с упрочением новой религии, свет окончательно вытеснил прежний мрак. "После мрака - свет" - таков был гордый видоизмененный девиз, которым Женева Кальвина заменила прежний.

   Посмотрим же, каково жилось гражданам Женевы под лучами этого нового света.

   Мы видели уже, каково было лицо этого города, этот оригинальный тип женевского гражданина - трудолюбивого, аккуратного в течение одной части дня, то есть за работой, веселого, любящего всякие общественные увеселения, игру, танцы и шумные сборища в часы досуга. Мы видели также, что выше всего женевский гражданин ценил свою независимость. Когда свобода страны подвергалась опасности, когда герцог Савойский или другой внешний враг хотел посягнуть на вольности города или привилегии корпорации, тогда все эти ремесленники и купцы брались за оружие, чтобы защищать неприкосновенность своих прав. На время забывались все раздоры, все личные счеты - Женева поднималась, как один человек. Когда герцог Савойский объявил, что возобновит в городе прежние уничтоженные им ярмарки, главный источник его богатства, но с условием, что будет считаться их покровителем, женевцы не поддались на удочку. "Лучше свобода, чем богатство!" - ответили они ему на это заманчивое предложение.

   Прогнав епископа, отрекшись от католицизма, они наконец достигли полной независимости. Но вместе со свободой явилась анархия. Пришлось снова призвать Кальвина.

   "После мрака - свет!" Порядок был водворен. На месте прежней неурядицы - стройная государственная и церковная организация; сильная светская власть, еще более могущественная церковь, и та и другая служащие одной цели - сохранению чистоты учения и воспитанию граждан в духе этого учения. Реформатор выполнил свою задачу блестящим образом. Но в этой новой преобразованной Женеве никто, конечно, не узнал бы прежнего свободного, оживленного города.

   Перед нами точно Флоренция в период господства в ней Савонаролы [13], Венеция с ее Советом десяти, "мостом вздохов", тайными доносами и казнями, перед нами какое-то новое теократически-олигархическое государство с драконовскими законами, где гражданин, накануне еще проливавший свою кровь в защиту своих прав, имеет только одну свободу, одно право - молиться и работать.

   Один из восторженных почитателей Кальвина, Генри, вынужден заметить, что законы, данные им Женеве, "были писаны кровью и огнем". И, конечно, это далеко не преувеличение.

   Подобно тому, как в проповеднике Кальвин видел "мстителя" за нарушение слова Божья, так и в носителях светской власти он видел главным образом карателей человеческих проступков. Человек по природе склонен к злу и возмущению, поэтому над ним должна всегда тяготеть сдерживающая узда. Власть, истинно угодная Богу, непременно строга -ей должно быть чуждо сострадание, милосердие и другие человеческие слабости. По мнению Кальвина, осуждение невинного гораздо меньшее зло, чем безнаказанность виновного. Совершенно ошибочно представление, будто светская власть должна карать лишь преступления против граждан - убийство, воровство или другие посягательства на их права - и оставлять безнаказанными безнравственность, пьянство и оскорбления имени Божия.

   При таких теориях система наказаний, конечно, не могла отличаться мягкостью. Смертная казнь определяется за преступления самого различного свойства, совершенно в духе Ветхого Завета. Смерть богохульнику, смерть тому, кто захочет подорвать существующий строй государства, смерть сыну, который проклянет или ударит отца, смерть нарушителям супружеской верности, смерть еретикам - вот статьи, которыми усеяны ордонансы Кальвина.

   Проповедь Кальвина не упала на бесплодную почву. Вряд ли можно найти, даже в те времена, другое государство, где бы при таком небольшом населении и в такой промежуток времени совершено было так много казней: 58 смертных приговоров и 76 декретов об изгнании в такое сравнительно мирное время, каким был первый период его деятельности в Женеве (1542-1546 гг.), лучше всего показывают, как охотно женевские власти пользовались своим правом. Но еще ужаснее была та жестокость, которой отличалось само судопроизводство. Пытка была необходимой принадлежностью всякого допроса - обвиняемого пытали до тех пор, пока он не признавал обвинения, подчас в мнимом преступлении. Детей заставляли свидетельствовать против родителей. Иногда простого подозрения достаточно было не только для ареста, но и для осуждения: в числе этих 76 человек, осужденных на изгнание, 27 были осуждены только по одному подозрению. Человеческая жизнь словно потеряла всякую цену в Женеве. Особенно ужасно было обращение с мнимыми распространителями чумы. В эту эпоху чума свирепствовала в Европе и несколько раз настигала и Женеву. Как и всегда, распространение ее приписывалось невежеством проискам злонамеренных людей, отравителей, но нигде эти слухи не имели таких ужасных последствий, как в Женеве. Достаточно было одного подозрения, чтобы подвергнуть такого мнимого отравителя строжайшему допросу со всеми его атрибутами. В начале 1545 года число этих несчастных, обвиняемых в "колдовстве, в союзе с дьяволом, в распространении заразы", так возросло, что все темницы были ими переполнены, и тюремный смотритель докладывал совету, что не может больше принимать арестантов. Обращение с ними было поистине варварское. Прежние приемы пытки казались слишком слабыми, и власти обнаруживали в этом отношении адскую изобретательность. Часто несчастные умирали под пыткой, продолжая утверждать свою невиновность; другие в отчаянии сами лишали себя жизни "по внушению сатаны", как гласят протоколы. В промежуток времени от 17 февраля до 15 мая 1545 года таких "отравителей" погибло 34 от самых возмутительных способов казни.

   Сам Кальвин счел наконец нужным протестовать против чрезмерных жестокостей; он потребовал, чтобы палачи скорее и осторожнее совершали казнь. Но в общем он был совершенно доволен этой строгостью властей и даже не считал ниже своего достоинства самому доносить о вредных лицах.

   Консистория также не бездействовала. Правда, она сама могла налагать лишь церковные наказания, но имела право передавать виновных гражданским властям, так что это ограничение было, в сущности лишь кажущееся. Эта протестантская инквизиция проникала решительно всюду. Богатые и бедные, мужчины и женщины должны были по первому требованию предстать перед грозным трибуналом и за малейшее, нечаянно сорвавшееся вольное слово, за улыбку некстати во время проповеди, за слишком нарядный костюм, за завитые волосы выслушивали гневные выговоры, выставлялись у позорного столба, подвергались церковному отлучению, штрафам, тюремному заключению. Всякое оскорбление, божественного имени считалось преступлением, наказуемым гражданскими властями. Под эту категорию можно было подвести все, что угодно, - и найденный при обыске какой-нибудь атрибут прежнего католического культа, вроде крестика, образка и т. п., и неуважительное отношение к проповеднику, и насмешку над французским эмигрантом, в котором Кальвин видел святого мученика за Евангелие.

   Результаты этой системы, как мы сказали, были поразительные. И город и граждане точно преобразились. Шумная жизнь богатого города с живым, подвижным населением притихла и заменилась мрачной серьезностью. Под бдительным оком консисторских цензоров, под вечной угрозой "ордонансов" жизнь женевцев приняла характер строгой религиозности, порядка и дисциплины, каких мы не встречаем ни в одной церкви. Посещение проповеди было важнейшей обязанностью гражданина. Он не имел даже свободы выбора церкви, так как для облегчения контроля ему предписывалось всегда посещать лишь свою приходскую церковь. Заболевший обязан был в течение первых трех суток болезни пригласить к себе духовника. Купец в своей лавке, ремесленник в мастерской, торговка на рынке, заключенный в темнице - все они находились под контролем старейшин, для всех существовали обязательные правила. Всякое неприличное выражение, ругательство, подслушанное одним из многочисленных шпионов (бдительность старейшин скоро оказалась недостаточной), немедленно доносилось в консисторию и вызывало соответствующие наказания. Извозчик, в сердцах обругавший свою упрямую лошадь, подвергался тюремному заключению.

   Страсть к роскоши, которой отличались богатые женевцы, также исчезла. Реформатор не ограничивался одними требованиями скромной, умеренной жизни. Он вносил свою регламентацию в малейшие детали быта, определяя цвет и фасон костюмов, добротность материи, предписывая законы для женской прически, устанавливая даже максимум блюд на пирах. В регистрах города можно прочитать иногда вещи анекдотического характера. Три кожевника, читаем мы, присуждаются к трехдневному заключению на хлеб и на воду "за распутство": они съели за завтраком 3 дюжины пирожков!

   Исчезли и национальные увеселения Женевы, ее театральные представления, народные праздники со стрельбой в цель; запрещены были всякие игры, танцы, музыка, распевание светских песен, шумные празднования свадеб и т. п. Кальвин уничтожил также трактирные заведения. Вместо них были устроены так называемые аббатства или духовные казино, по одному в каждом из 5 городских кварталов. В этих-то аббатствах женевские граждане, не сумевшие побороть в себе потребность общения, могли проводить свой досуг под светским и духовным надзором. Хозяин заведения был правительственным чиновником. Он должен был следить, чтобы гости не садились за стол, не совершив предварительно молитвы, чтобы они не божились, не вели себя неприлично, не вступали в бесполезные прения, и о каждом нарушении этих правил доносить властям.

   Той же железной дисциплине, хотя и с большими трудностями, было подчинено и сельское население.

   Так постепенно реформатор осуществил тот идеал общины верующих, который носился перед ним в то время, когда 26-летним молодым человеком он писал свое "Наставление в христианской вере". Женева стала настоящей духовной монархией. Даже совет, открывавшийся молитвой и благочестивой проповедью, более походил на церковное, чем на государственное собрание. Кальвин был полнейшим спиритуалистом; нечувствительный к красотам природы, к поэзии и искусству, он смотрел на землю как на юдоль плача и скорби, на земную жизнь - как на подготовительную ступень к жизни загробной, и этот дух аскетизма он привил и женевцам. Неутомимый в работе, реформатор требовал того же от других. Никто не имел права бездействовать, нищих в городе не было. Хотя Кальвин и заботился о нуждах населения и во время дороговизны отыскивал для него новые источники заработков, старался поднять упавшие в предыдущие годы отрасли производства, но в сущности он был против излишнего благосостояния и даже раз выразился, что "народ надо держать в бедности, иначе он перестанет быть покорным". Светских наук он не признавал, но, знание катехизиса считал необходимым и сделал для этой цели посещение школы обязательным.

   Женева действительно утратила свое прежнее торговое и промышленное значение, но зато, по выражению французского историка Мишле, она сделалась "городом духа, основанным стоицизмом на скале предопределения".

  

   Что же, однако, способствовало успехам реформатора? Каким образом граждане Женевы, так ревниво оберегавшие свои права, соглашались терпеть у себя этого чужеземного диктатора, который во имя проповедуемого им учения вырвал из их рук власть, передав ее небольшой кучке олигархов в лице членов малого совета и консистории? Как мог этот веселый, жизнерадостный народ подчиниться такой суровой дисциплине, такому почти монастырскому режиму?

   Вот вопросы, которые невольно приходят в голову, когда приглядываешься к этой новой реформированной Женеве.

   Ответ отчасти заключается в самом характере учреждений Кальвина. С необыкновенным тактом реформатор так искусно связал между собой церковь и государство, что женевские правители, гордые своим мнимым главенством над церковью, которое предоставлялось им в виде права охранять неприкосновенность и чистоту ученья, вмешиваться в лице старейшин в церковные дела, в частную жизнь общины, и дорожа этими мнимыми прерогативами, не замечали того, что в сущности они сделались только слугами церкви. Охраняя себя и дарованную ему новым порядком вещей власть, совет этим самым охранял и все здание Кальвина.

   Другая причина устойчивости этого здания заключалась в особенном характере женевской Реформации. Как мы уже видели, успехи ее обусловливались главным образом политическими соображениями. Реформация послужила средством, чтобы избавиться от ненавистного ига Савойи и епископа. Благодаря этому постепенно окрепло убеждение, что одно немыслимо без другого, а Реформация, как показали события, была, в свою очередь, немыслима без Кальвина.

   Но всех этих причин, может быть, не было бы достаточно, чтобы обеспечить успехи реформатора, если бы последний не мог опереться на другую внешнюю силу, если бы он не имел за собой партии, которая готова была бы поддерживать его против неизбежной оппозиции. Эту опору он нашел во французских эмигрантах.

   Со времени усиления религиозных преследований во Франции число эмигрантов, пользовавшихся гостеприимством Женевы, все возрастало. Кальвин сам приглашал в Женеву всех гонимых протестантов, оказывал им всяческое покровительство и раздавал им право гражданства. В 1555 году в один день совет принял в число женевских граждан 300 человек - "для защиты правительства", говорится в протоколе. Вот эти-то эмигранты среди которых наряду с людьми действительно достойными, горячо преданными новому ученью, будущими мучениками за него попадались часто и люди с очень двусмысленным прошлым, весь этот пришлый элемент, видевший своего духовного главу только в Кальвине, и дал ему ту опору, которая поддержала его в наступившей скоро борьбе. Из среды этих новых граждан избирались члены совета, стоявшие горой за Кальвина; они же давали ему большинство голосов на общих собраниях; из них, наконец, набиралась и та толпа тайных и явных шпионов, которые поддерживали деятельность консистории и за известное вознаграждение из штрафных денег доносили о всех проступках, ускользавших от бдительного ока консисторских инквизиторов.

   Прибавьте ко всему этому влияние самой личности реформатора, эту железную волю, не знающую преград, эту глубокую уверенность в правоте своего дела, которая всегда производит неотразимое впечатление на слабые, колеблющиеся умы, - и тогда этот беспримерный факт полного перерождения целой общины под влиянием одного человека, оставаясь не менее поразительным, станет для нас вполне понятным.

   Тем не менее победа досталась реформатору нелегко. За первым, сравнительно мирным периодом его деятельности последовал новый период ожесточенной борьбы с постепенно нараставшим народным неудовольствием. Этот второй период его деятельности, продолжавшийся девять лет (1546-1555), ознаменован главным образом борьбой с либертинами.

   Не одна, впрочем, суровость новых порядков была причиной охлаждения, сменившего первоначальный энтузиазм женевцев к своему вернувшемуся проповеднику. Содействовало этому и недостойное поведение самого духовенства.

   В самом деле, от людей, предъявлявших к другим такие высокие требования, естественно было ожидать, что они сами будут служить живым примером и образцом проповедуемых ими добродетелей. На деле же оказывалось совсем другое. За исключением Кальвина, который, будучи строгим к другим, был по крайней мере строг и к себе, остальные проповедники, ежедневно громившие в проповедях пороки своей паствы, вели себя далеко не безукоризненно. Хотя Кальвин и старался, во избежание соблазна, прикрывать недостатки своих товарищей, заступаясь за них против их обвинителей, но в интимных письмах к друзьям не раз выражал свое негодование по поводу их недостойного образа жизни. В продолжение первых пяти лет целый ряд духовных лиц подвергся наказаниям; некоторых даже пришлось изгнать, но и занимавшие их место редко оказывались на высоте своего призвания. Особенно должно было повредить духовенству в общественном мнении его поведение во время чумы 1543 года.

   Новым проповедникам представлялся удобный случай доказать любовь и преданность своей духовной пастве, о спасении которой они так ревностно заботились. А между тем, в то время как миряне часто брали на себя уход за больными, духовенство трусливо уклонялось от своих прямых обязанностей. Еще осенью 1542 года, при первом появлении чумы, совету с трудом удалось найти одного проповедника, который согласился принять на себя службу в чумном госпитале. Это был некий Бланше. Сам Кальвин пишет по этому поводу Вире: "Если с Бланше случится несчастье, то боюсь, мне самому придется принять на себя это опасное дело". Опасность миновала, и Бланше остался невредим. Но весной 1543 года эпидемия начинает свирепствовать с еще большей силой. Снова поднимается вопрос о назначении в госпиталь проповедника, и снова только один Бланше принимает этот опасный пост. Но Бланше скоро делается жертвой заразы, и несчастные больные остаются без всякого духовного утешения. Многие из проповедников объявляют, что они "лучше отправятся на виселицу или к дьяволу, чем в этот зачумленный госпиталь". Совет посвящает этому вопросу заседание за заседанием и настойчиво требует, чтобы духовенство наконец выбрало кого-нибудь из своей среды, "за исключением г. Кальвина, который необходим церкви и в советах которого все нуждаются". Коллегия духовенства отнекивается и предлагает на это место одного приезжего француза; совет не соглашается, и тогда 5 июня 1543 года женевцы, которым под страхом всевозможных наказаний силятся навязать безусловную святость жизни, становятся свидетелями следующей сцены.

   Процессия из всех проповедников, с Кальвином во главе, направляется в зал заседаний совета и здесь открыто заявляет, что "хотя обязанность их заключается в том, чтобы служить церкви и в хорошие, и в дурные дни, но так как Бог не даровал им достаточно мужества, то они отказываются пойти в госпиталь и просят извинить их". Совет постановляет: "Молиться Богу о ниспослании им впредь больше мужества" - и в ожидании принимает услуги предложенного раньше француза.

   Нельзя, конечно, отнести и к Кальвину то унизительное малодушие, которое выказало все женевское духовенство. Сам совет полагал, что он должен беречь себя для блага всей церкви, но несомненно и то, что особенного мужества, настоящей деятельной любви к страждущим он не показал в этот момент. Как бы то ни было, контраст между тем, чему учили проповедники, и их собственным поведением был слишком велик и не мог не поколебать их авторитета в глазах народа.

   Кроме эпидемий Женева подвергалась в это время и другим бедствиям. Неурожай и голод увеличивали число жертв; в 1545 году начались ужасные процессы против "отравителей и колдунов". Городские финансы находились в самом плачевном состоянии. А в это время Кальвин, для которого дело евангельской пропаганды стояло на первом плане, занимал членов совета изображением страданий своих преследуемых соотечественников, посылал им значительные субсидии и вместе с Фарелем, в сопровождении герольда, предпринимал на городские средства поездки в Мец или в соседние кантоны, чтобы побудить их к дипломатическому заступничеству за гонимых.

   Все это в значительной степени должно было содействовать охлаждению женевского населения. Небольшое вначале число противников Кальвина, считавших нужным скрывать свои настоящие чувства из-за всеобщего энтузиазма, постепенно начинает возрастать. Оппозиция становится смелее, ропот народа "на духовенство и французов" - все громче. Кальвин ясно видит надвигающуюся опасность. Но еще менее, чем в первый раз, он готов пойти на какие-нибудь уступки. Начинается долгая ожесточенная борьба с оппозицией, которую он окрестил "либертинизмом".

   Что такое представляют собой эти либертины?

   Если верить Кальвину, который еще в 1544 году написал сочинение "против фантастической и яростной секты, именующей себя духовными либертинами", - это были люди, стремившиеся соединить идеи пантеизма с самым грубым материализмом. По их учению, существует лишь единая Божественная субстанция, которая проявляется во всех творениях, и, таким образом, все, что создано, происходит от божества и есть само божество. Бог есть все - и материя и дух, поэтому все божественно: нет ни ангелов, ни дьяволов, нет ни добра, ни зла, ни правды, ни лжи. Евангелие божественно, но на таком же основании, как и всякая другая доктрина. Все земные блага должны быть общей собственностью, потому что все существующее принадлежит мне, составляющему часть этого общего мирового тела, в такой же степени, как и той части его, которую я считаю отдельным от меня существом.

   Очевидно, это была одна из разновидностей тех многочисленных сект, которые расплодились в эпоху Реформации в Германии, Швейцарии и Нидерландах и известны были под различными названиями - анабаптистов, баптистов, антитринитариев и других. У некоторых из сектантов эти теории соединялись с самой разнузданной безнравственностью, другие, напротив, проповедовали аскетический образ жизни. Приблизительно в то же время эти не только еретические, но и антихристианские идеи получили стройную систематизацию в учении Мигеля Сервета.

   Но, спрашивается, действительно ли принадлежали все противники Кальвина, как он старается нас уверить, к этой религиозной секте, действительно ли они были все "духовными либертинами"?

   Чтобы ответить на этот вопрос утвердительно, надо было бы не только безусловно доверять свидетельству Кальвина, который совершенно искренно клеймил безнравственностью малейшее отступление от установленной им дисциплины, а в людях, не согласных с его учением, видел представителей самых отвратительных ересей, надо было бы, кроме того, совершенно упустить из вида, что помимо всяких религиозных убеждений женевцы имели достаточно оснований тяготиться игом французского проповедника и вздыхать по своему прежнему демократическому устройству.

   Было, впрочем, одно обстоятельство, которое отчасти объясняет это огульное обвинение оппозиционной партии в приверженности вредным теориям сектантского пантеизма. Дело в том, что большинство противников Кальвина состояло из молодых людей, принадлежавших к лучшим женевским фамилиям. Веселые, легкомысленные, любящие удовольствия, они не хотели подчиниться его строгой дисциплине и, несмотря ни на какие штрафы и наказания, продолжали собираться в трактирах, предаваясь иногда буйному разгулу. Кальвин в своем раздражении дошел раз до того, что потребовал казни 700-800 непокорных юношей. Понятно, что эти люди ненавидели всей душой французского проповедника, отнимавшего у них свободу. Они осыпали его насмешками, устраивали ему враждебные демонстрации, давали его имя своим собакам и т. д. Может быть, некоторые из них и сочувствовали запрещенным идеям, отыскивая в них философское оправдание для своей легкомысленной жизни; но главным лозунгом либертинов, насколько можно судить по их процессам, была свобода- свобода политическая и религиозная.

   Как бы то ни было, эти либертины - политические или духовные- стремились свергнуть Кальвина, а вместе с ним и все его порядки, уничтожить плоды его реформаторской деятельности. В материале для борьбы не оказывалось недостатка. И борьба началась.

   5 апреля 1546 года вся Женева с негодованием была свидетельницей следующей сцены. Один из известнейших граждан города, Пьер Амо, в одной рубашке, с босыми ногами, с опущенным факелом в руке обходил под конвоем весь город, останавливаясь на главных площадях, чтобы громко на коленях просить прощения в своих грехах. Вся вина Амо заключалась в том, что, ненавидя Кальвина за осуждение своей жены, он раз, за веселым ужином, в присутствии гостей, дал волю своему гневу: Кальвин, говорил он, все тот же епископ, только еще хуже прежних; учение его ложно, это злой пикардиец, тиран и т. д. Шпионы донесли об этом консистории, та передала Амо гражданским властям как богохульника, а совет присудил его к весьма значительному штрафу и к публичному покаянию в зале совета. Но Кальвину этого показалось мало. В сопровождении всех проповедников и старейшин он явился в совет и потребовал более строгого наказания. Совет отменил прежний приговор и вынес новый.

   Весть об этом осуждении вызвала в Женеве сильное волнение. На улицах, особенно в предместье, стали собираться толпы народа, громко осуждавшие самоуправство проповедника; раздавались даже крики: "Долой Кальвина, долой эмигрантов!"

   Но Кальвин не дал разрастись волнению. Он пригрозил совету оставить город, и совет, испуганный перспективой потерять свою опору, велит на площади предместья поставить виселицу. Эта немая угроза производит свое действие. Народ расходится по домам, и приговор над Амо приводится в исполнение.

   В числе самых горячих женевскиих патриотов, участвовавших в борьбе за независимость, были Франсуа Фавр и муж его дочери, Ами Перрен, занимавший должность главного начальника женевских войск. Последний, как мы видели, принадлежал к числу тех, кто усиленно содействовал вторичному приглашению Кальвина. Но скоро ему пришлось горько раскаиваться в этом.

   В одно прекрасное утро перед консисторией предстала целая толпа либертинов. Это были приглашенные на свадьбу, осмелившиеся накануне танцевать, несмотря на запрещение. В числе их была жена Перрена и старик Фавр. Все они подверглись тюремному заключению на несколько дней, а Фавр был наказан еще строже. Его обвиняли в том, что он отзывался непочтительно о Кальвине и об эмигрантах, говорил, что Женева порабощена, а когда его вели в тюрьму, не переставал кричать: "Свобода, свобода! Я дал бы тысячу талеров, чтобы добиться Генерального собрания".

   Фавр просидел в тюрьме более 3 недель и был выпущен только благодаря заступничеству Берна, помнившего его услуги городу. Но скоро и он, и его дочь снова навлекают на себя обвинение в безнравственном поведении и осуждаются на изгнание. Перрена в это время не было в городе. Узнав об осуждении жены и тестя, Перрен приходит в ярость. Он врывается в зал совета и в гневных выражениях, пересыпая речь угрозами, упрекает членов в черной неблагодарности по отношению к людям, оказавшим столько услуг отечеству. Его, конечно, арестовывают, затевают целый процесс и в конце концов за тиранические замашки лишают звания "генерального капитана".

   Но у Перрена было много друзей. Народ также любил храброго, великодушного капитана, и весть о его заключении была встречена ропотом негодования. В совете двухсот большинство также склонялось на сторону Перрена; 16 декабря заседание совета было особенно бурное. Громадные толпы народа стояли на улице в ожидании Кальвина. Последний узнает об этом и немедленно отправляется на место действия. При виде его крики усиливаются, кое-где даже обнажается оружие. Но Кальвин не теряет присутствия духа. Спокойно, решительно он вступает в середину бушующей толпы. "Я знаю, - восклицает он, - что вся эта борьба ведется из-за меня. Что же, если вам нужна кровь, пролейте мою; если хотят меня изгнать, то пусть изгоняют. Но попробуйте спасти Женеву без Евангелия!" И затем, воспользовавшись произведенным впечатлением, он обращается к народу с такой пламенной речью, что прежнее грозное настроение сменяется общим энтузиазмом, толпа расходится по домам и Кальвин снова остается победителем.

   Тогда же происходил другой известный процесс, где действительно можно найти следы того "духовного либертинизма", в котором Кальвин обвинял всех своих противников.

   27 июня 1547 года, в тот день, когда Фавр и Перрен были отведены в тюрьму, в соборе Святого Петра найдена была прокламация, написанная на простонародном наречии и заключавшая в себе угрозы против проповедников. Подозрение пало на некоего Грюэ. При обыске, сделанном у него, никаких следов его авторства не оказалось, но зато у него найдены были другие компрометирующие бумаги - черновые заметки, написанные рукой Грюэ. В них говорилось, например, что бессмертие души - басня, осмеивалось Священное Писание, Кальвин назван комедиантом, который хочет занять место папы; кроме того, найден был набросок воззвания к народу, где автор утверждает, что закон должен наказывать только преступления против государства и прав граждан, найден был также набросок письма к герцогу Савойскому. Этого было достаточно. "Я не думаю, - писал об этом Кальвин, - чтобы Грюэ сам выдумал эти ужасы; по всей вероятности, он списал их. Но он списал это и будет осужден". В течение месяца несчастного Грюэ подвергали ежедневно самым варварским пыткам, чтобы выведать у него, кто были его сообщники, и наконец, ничего не добившись, "принимая во внимание, что посягающий на существующий порядок не только словом, но и помыслами заслуживает смерти", присудили его только за одни черновые наброски никогда не опубликованных идей к смертной казни. И 26 июля 1547 года истерзанный, полумертвый от пыток Грюэ взошел на эшафот.

   В том же роде были и некоторые другие процессы. Борьба продолжалась, то ослабевая, то разгораясь, но борьба, так сказать, чисто партизанская. Либертины, в сущности, не предпринимали ничего решительного. Они только дразнили Кальвина, выводили его из себя своим презрением к его нововведениям, осыпали его насмешками. Кальвин усиливал свои строгости, штрафовал, отлучал их; некоторые, наиболее дерзкие, поплатились еще больше. Но оппозиция от этого нисколько не ослабевала. Одно время (1552-1554) даже казалось, что победа готова перейти на сторону либертинов. Перрену удалось быть выбранным в синдики, в совет также попало несколько членов оппозиции, и либертины, во главе которых стоял молодой Бертелье, сын знаменитого женевского патриота, решились действовать энергично. Они потребовали, чтобы сове