Порозовская Берта Давыдовна - Жан Кальвин

мации. Мысль изложить в стройном систематическом порядке основные начала протестантизма являлась уже и до Кальвина. Были и попытки этого рода - таковы например, "Общие принципы теологии" Меланхтона (1521), "Об истинной и ложной религии" Цвингли (1525), катехизис Фареля, но все эти произведения делали еще ощутимее недостаток такого труда, который представлял бы цельное и законченное изложение протестантской теологии. Появление сочинения Кальвина составляет поэтому эпоху в истории. С тех пор приверженцы реформы могли выставить свою ясную, отчетливую формулу веры и в борьбе с католицизмом, сильным своей стройной организацией, опереться на организацию не менее стройную и законченную.

   Рассмотрим же в главных чертах это учение в том законченном виде, в каком оно является в последнем издании "Наставления в христианской вере".

   Для биографа Кальвина сочинение это представляет двоякую ценность: не только потому, что это - программа деятельности, которой он неуклонно следовал всю жизнь, но и потому, что в этом сочинении, точно в зеркале, отражается характер и склад ума реформатора. Действительно, его ясный, светлый ум, его беспощадная логика не знают середины, не признают полумер: то, что у его предшественников является только намеченным, у него развивается до последних логических выводов. Кальвин не входит ни в какие сделки с преданием. Без страха, без сожаления он разрушает все старое и на его обломках воздвигает гордое здание своего учения, величественное по своей смелости и неумолимой последовательности.

   Если сравнить системы обоих реформаторов - германского и женевского, то роль, которую играет в каждой из них личный характер и условия развития их творцов, становится еще заметнее. Лютер провел значительную часть своей жизни на службе католической церкви и проникся ее духом, от которого не может отрешиться и впоследствии. Кальвин, развитие которого совершалось уже под влиянием новых веяний, никогда, собственно, не был вполне убежденным католиком. То, что удерживало его так долго в старой церкви, было не столько твердое убеждение, сколько врожденная любовь к порядку, которая заставляла его видеть в единстве и образцовой иерархии католической церкви единственный идеальный, Богом установленный порядок вещей. Раз отрешившись от этого взгляда, он уже не останавливается на полдороге - он круто и бесповоротно порывает с прошлым и вступает в резкий антагонизм с католической церковью. Лютер отступает от церковной традиции лишь настолько, насколько его вынуждает к этому буква Писания. Он признал бы даже и папу, если бы тот не мешал ему проповедовать. Кальвин гораздо радикальнее. Он признает только один безусловный авторитет - Священное Писание. По его мнению, Бог раз навсегда выразил свою волю в Писании и вся жизнь человечества - не только религиозная и нравственная, но политическое и церковное устройство - должна быть строго согласована с буквой этого закона. Церковная традиция для него пустой звук. Отцы церкви имеют значение лишь в той степени, в какой их учение соответствует прямому смыслу Писания, и в полемике с ними реформатор часто позволяет себе самые пренебрежительные выражения. Не менее решительно, чем церковное предание, он отвергает и помощь человеческого разума. "Лучше невежество верующего, чем дерзость мудрствующего" - таков отныне девиз недавнего гуманиста. Христианство в его учении становится, таким образом, "религией книги", неизменным и неподвижным, как ислам, раз навсегда заключенным в тесные рамки Священного Писания. Недоступное никаким влияниям истории и философии, сковывающее всякое развитие форм общественной и религиозной жизни, оно, как мы уже сказали, служит верным отражением жизни и характера самого реформатора, который, раз выяснив себе свою программу, ни в чем не отступал от нее до конца жизни.

   Учение об оправдании верой, об абсолютной невозможности для человека собственными усилиями добиться спасения - этот центральный пункт лютеровской догматики - занимает и у Кальвина выдающееся место. Как известно, учение это явилось как протест против католического учения о добрых делах, под которыми разумели почти исключительно дела внешнего благочестия. Лютер ополчился против крайностей этой теории, приведшей к гнусной торговле индульгенциями. Он доказывал, что добрых дел недостаточно, что спасти человека может только вера, одна вера в искупительный подвиг Христа, причем, однако, полагал, что и сама вера является в человеке только вследствие Божьей благодати. Это учение, найденное им в сочинениях святого Августина и заключающее уже зачатки предопределения, германский реформатор старается все-таки примирить со свободной волей человека. Кальвин и тут идет гораздо дальше. С беспощадной логикой он доказывает, что если вера является лишь как действие благодати, если человек сам, без Божественной помощи, не может спастись, то из этого следует, что и спасение и неспасение его зависит исключительно от Божественной воли, что свободы воли нет и не может быть, что допускать последнюю - значит ставить Бога в зависимость от человека. Человек существует лишь для прославления величия Бога, который одних - для возвеличения своего милосердия - предопределяет к спасению, других - для возвеличения своей справедливости - к проклятию. Чтобы исключить всякую мысль о свободе человеческой воли, Кальвин с особенной силой напирает на то, что под этим предопределением не следует понимать лишь то, что Бог наперед знает все человеческие дела. Спасение не зависит также от одной только веры. Истинно верующим может быть лишь тот, кто "избран". Подобно тому как Бог, не обращая внимания на заслуги, руководствуясь своей вечной, неизменной, непостижимой для нас волей, одних избирает для спасения, точно так же он осуждает других - "еще раньше, чем они совершили что-либо хорошее или дурное" - на вечное проклятие. И при этом Он не ограничивается в отношении этих заранее осужденных одним только попустительством зла - Он сам ожесточает их сердца, толкает их ко злу. Дьявол, который творит зло лишь с разрешения Божества, может только мучить избранного, но не победит его. Божественная воля не знает перемен и колебаний. Кто раз был записан в книгу жизни, тот не может быть вычеркнут из нее; кто владеет Божественной благодатью, тот никогда не утратит ее, несмотря на все свои заблуждения. Только для избранного имеет значение молитва, вера, страх Божий. Тот же, кто записан в книгу смерти, остается неизменным "сосудом гнева Божья", и все, даже его добрые дела, ведет его к проклятью. Его добродетели, его вера - призрачны, спасение для него невозможно.

   Это учение о божественном предопределении представляет излюбленный догмат реформатора, фундамент, на котором построена вся его система. На нем основано и его понимание всех остальных догматов христианства - учение об искупительном подвиге Спасителя, о первородном грехе и другие. Толкование таинства причащения, в котором Кальвин расходится как с Лютером, так и с Цвингли, представляет лишь применение того же основного догмата. Основываясь на словах Спасителя: "сие есть тело мое" (хлеб), "сие есть кровь моя" (вино), Лютер проповедовал реальное присутствие Христа в евхаристии; Цвингли, напротив, утверждал, что в данном случае слово "есть" значит "знаменует", и потому признал за причащением лишь символическое значение. Кальвин стоит на точке зрения, средней между Лютером и Цвингли. По его учению, приобщающемуся сообщается Божественная благодать, духовная субстанция Христа, но лишь в том случае, если он принадлежит к "избранным".

   Это мрачное учение, отвергающее свободу воли, отнимающее у "осужденного" всякую надежду, делающее человека бессмысленной игрушкой непонятной ему высшей воли, по временам внушало "содрогание" и самому провозвестнику его. Кальвин не мог не понимать, что, отнимая у человека возможность путем нравственного самоусовершенствования добиваться вечного спасения, он этим самым открывает полный произвол человеческим страстям. Реформатор старается поэтому отвратить грозящую опасность. По его учению, человек не должен проникать в тайны божественных решений; он не может знать, принадлежит ли он к числу избранных или отверженных, и должен поэтому ревностно заботиться о том, чтобы по своему поведению оказаться достойным этого избрания. Необходимо отклонять от себя как опасное искушение всякое сомнение в своем конечном спасении и следовать по тому пути, который указал нам Господь в своем законе. "Человек падает, - говорит Кальвин,- потому что так постановлено свыше, но грешит он по своей вине".

   В связи с этим догматом о предопределении находится и учение Кальвина о церкви. Истинная церковь состоит только из избранных, но так как в этой жизни нельзя знать, кто избран, то к ней должны принадлежать все люди. Эта видимая церковь служит для невидимой церкви избранных как бы внешней оболочкой. Принадлежность к ней необходима, "вне нее нет спасения, нет прощения грехов", разрыв равносилен отречению от Бога и Христа. В этой видимой церкви должна господствовать величайшая чистота нравов. У верующего должна быть одна забота - спасение души; всякие другие земные желания греховны. Церковь должна заботиться о спасении своих членов; она имеет не только право, но и обязанность следить за ними как в общественной, так и в частной их жизни, и строго наказывать всех непокорных, причем важнейшим дисциплинарным средством должно служить церковное отлучение.

   Но, спрашивается, в чьих же руках должна сосредоточиться эта воспитательная и наказующая власть церкви, кого Кальвин делает ее носителями и органами?

   Учение о церкви представляет одну из важнейших сторон его системы. Отвергая церковную традицию, признавая единственным источником и нормой веры, единственным авторитетом Библию, доступную всякому верующему, он этим самым признает за последним такую компетентность в делах веры, которая неизбежно должна вести к демократической организации церковной власти. Действительно, в теории Кальвин решительно высказывается за демократическую организацию. Церковная власть принадлежит самой церкви, то есть всем членам, из которых она состоит. Каждая община должна пользоваться самоуправлением в делах веры; она сама организует свое церковное управление, сама охраняет свою веру. Таков был теоретический взгляд Кальвина, высказанный им в его основополагающем сочинении. На практике же, когда ему пришлось реализовать свои идеи в Женеве, это самоуправление общины сделалось довольно призрачным. Кальвин - и по особенностям своей натуры, и по убеждениям - аристократ. Самое учение о предопределении отличается аристократическим характером. По этому учению только немногие избраны Богом для спасения; эти избранники, в своем роде аристократы духа, теряются среди массы осужденных, отверженных. Эти-то аристократические симпатии вытесняют на практике первоначальный демократический элемент в устройстве церкви. Носителями церковной власти являются проповедники, или пасторы. Правда, они избираются общиной, но предлагают их другие проповедники, которым принадлежит и решающий голос, так что, в сущности, выборы остаются в руках немногих. Мы увидим впоследствии, каким аристократическим характером отличалось то политическое устройство, которое он ввел в свободной Женевской общине.

   Отличаясь от Лютера в своем взгляде на высокое призвание духовенства, которое, по его учению, должно служить духовным руководителем общины и в руки которого последняя отдает исправительную и наказующую власть церкви, Кальвин еще сильнее расходится с Лютером в определении роли светской власти, государства. Лютер подчинил церковь государству; Кальвин считает оба института одинаково необходимыми для блага людей и старается связать их в одно целое, в котором, однако, преобладает теократический элемент. Государство, по учению Кальвина, в какой бы оно ни выразилось форме, установлено самим Богом и так же необходимо для человека, как пища, свет и воздух. Он находит даже, что слишком строгое правительство лучше слишком слабого, признавая справедливость старой латинской поговорки, по которой государь, разрешающий все, представляет гораздо большее зло, чем тот, который не разрешает ничего. Правительство должно употреблять врученный ему Богом меч для защиты угнетенных, для наказания порочных, для поддержания общественного порядка и спокойствия, но оно не имеет никакой власти над совестью людей, не может присваивать себе авторитета в делах веры. Произвольное смешение светской и духовной власти противно слову Божью. Но вместе с тем, по учению Кальвина, не следует полагать, что обе эти власти должны существовать совершенно отдельно друг от друга. В сущности, они преследуют одну и ту же задачу. Подобно тому как внешняя, телесная жизнь - сфера деятельности государства - должна служить только высшей жизни души, так и государство исполняет свою задачу лишь в тесном союзе с церковью и хотя само по себе не имеет власти в сфере церковной жизни, но зато оно обязано всеми зависящими от него средствами поддерживать деятельность церкви, проникнуться ее духом, следовать ее внушениям. Таким образом, Кальвин в этом вопросе, в сущности, придерживается католической точки зрения. Государство его получает теократический характер. Оно должно содействовать распространению слова Божья, поддерживать деятельность церкви в этом направлении, строго преследовать идолопоклонство и оскорбление Божьего величия. Религия и страх Божий - вот те основы, на которых должна быть построена государственная жизнь. Всякое политическое устройство, которое не удовлетворяет этим требованиям, достойно осуждения. Аристократические симпатии Кальвина сказываются и в выборе той формы правления, которую он считает наиболее обеспечивающей народное благо. Это именно аристократическая республика. Такая форма правления, по словам реформатора, была и у древних иудеев до Давида. Но какова бы ни была форма правления, какие бы злоупотребления светская власть ни позволяла себе по отношению к подданным, Кальвин предписывает последним полное, слепое повиновение. Единственное исключение допускается в том случае, когда требования этой власти противоречат слову Божью. В этом случае - но только в этом - подданные, в лице своих представителей, имеют право оказать сопротивление правительству.

   Значение этого опасного исключения - особенно опасного ввиду той растяжимости, которой, по учению реформатора, отличается понятие о слове Божьем, - он старается ослабить тем, что во всем остальном требует от верующих безусловной покорности. Как бы велики ни были злоупотребления светской власти, как бы ни давило бремя налогов, как бы соблазнительно ни было поведение власть имущих, истинно верующий не должен позволять себе никакой критики их действий; он должен помнить, что величие трона, воздвигнутого Богом, неприкосновенно, что дурные правительства ниспосылаются нам свыше в наказание за грехи, и в смирении ждать помощи от Бога.

   Таково в основных чертах учение Кальвина, проникнутое, по его мнению, истинным, неискаженным духом Священного Писания. Библейский дух, действительно, сказывается в некоторых частностях этого ученья, например в устройстве богослужения, в полном изгнании из него всех форм, говорящих чувству или воображению. Разделяя вместе с Лютером его непримиримую ненависть к папе, которого он считает антихристом, к католической церкви, называемой им Вавилоном, вавилонской грешницей, к католическому духовенству, для которого он не находит достаточно сильной брани, Кальвин в преследовании форм католического богослужения идет гораздо далее германского реформатора. Все, что только может напомнить старое суеверие, изгоняется с беспощадной строгостью. Вся католическая месса отменена, употребление в храмах икон или статуй, к которым он применяет смысл второй заповеди, преследуется как служение идолам. Все праздники, основанные на почитании памяти святых, отменяются; впоследствии Кальвин уничтожил и все остальные, сохранив значение церковного праздника лишь за одним воскресным днем. В своем неумолимом преследовании всех чувственных форм католического ритуала Кальвин идет еще далее древнебиблейских требований. По его мнению, даже допущение музыки в богослужении, которая практиковалась в Иерусалимском храме, было только уступкой "слабости времени", и он требует поэтому ее изгнания. Его религия - религия духа и не нуждается ни в каких внешних формах. В системе наказаний за различные преступления против нравственности - та же беспощадная строгость, опирающаяся на Моисеево законодательство. Если последние издания "Наставления в христианской вере" представляют какие-либо изменения по сравнению с первыми, то эти изменения лишь в смысле большего усиления требований реформатора и развития его основных положений до последних логических выводов.

   Несмотря на этот ярко выраженный антагонизм с католичеством, нельзя, однако, не заметить, что учение Кальвина имеет и несколько точек соприкосновения с ним. Недаром говорит пословица - крайности соприкасаются. Уже современники заметили эту черту и называли иногда в насмешку реформатора "женевским папой", а Женеву - протестантским Римом. Действительно, представляя самый резкий протест против католицизма, кальвинизм тем не менее имеет с ним много общего. Та же нетерпимость, то же подчинение человеческого разума, только в первом это подчинение церковному авторитету, а во втором - букве закона. Подобно католицизму, Реформация Кальвина отличается универсальным характером, чуждым всяких национальных тенденций. Ненавидя все католическое, женевский реформатор, однако, не может отделаться от чувства удивления перед стройной организацией римской церкви и старается ввести такую же организацию в своей. Сам теократический характер его республики представляет как бы осколок от всемирной теократии, к которой стремились папы. Кальвин отрицал монашество, но аскетический идеал католицизма он предъявлял всем верующим. Вольтер метко охарактеризовал эту особенность женевской Реформации. "Кальвин, - говорит он, - широко растворил двери монастырей, но не для того, чтобы все монахи вышли из них, а для того, чтобы загнать туда весь мир".

   В читателе, который станет изучать "Наставления в христианской вере" с точки зрения современных понятий, это мрачное учение действительно не может не вызвать чувства "содрогания". Этот неумолимый, беспощадный Бог, который в своем непостижимом предвечном решении сделал нас, без всякой вины с нашей стороны, "сосудом своего гнева", который не смягчается нашими молитвами, который с какой-то сатанинской злобой толкает отверженных все дальше по пути гибели, этот Бог гнева и мести так мало совпадает с нашими представлениями о Боге любви и всепрощения. Мы не можем не считать систематическим подавлением человеческой личности, человеческой свободы это учение, которое требует слепого повиновения букве закона, отрицая всякое вмешательство разума в дела веры, и стремится раз навсегда замкнуть всю жизнь в одни и те же неподвижные мертвые формы. Для Кальвина наука, философия - только дерзкие попытки проникнуть в тайны непостижимой для нас воли Божества. Те формы жизни, которые годились для человечества в эпоху библейскую, должны быть для нас обязательными и теперь.

   Но еще более отталкивающе, чем содержание, действует на современного читателя сама форма сочинения, тон, который автор принимает в отношении своих противников. Кальвин считает свое учение единственно верным пониманием христианства. Убежденный в своей непогрешимости, он всех своих противников считает врагами Божественной истины, орудиями сатаны, злостными богохульниками. Все сочинение отличается страстным полемическим тоном. Нет наказания, которое казалось бы ему достаточно строгим для людей, не признающих Божественного слова, истинным глашатаем которого он считает себя; нет брани, достаточно сильной для них. "Нечестивые собаки", "шипящие змеи", "дикие звери" и т. п. - вот обычные эпитеты, которыми он награждает своих противников, не стесняясь употреблять их даже в отношении людей безупречной нравственности.

   Но как ни неприятно поражает нас это отсутствие христианской терпимости и кротости в этом проповеднике "истинного" христианства, мы не должны забывать духа той эпохи, когда он выступил на арену борьбы. Эта резкость тона, эта несдержанность выражений была вполне в духе времени, и Лютер был так же нетерпим в своей полемике, как и Кальвин. Несмотря на свои недостатки, "Наставление в христианской вере" произвело фурор в тогдашнем реформационном мире. Кальвин не писал для массы, он не обладал популярным красноречием Лютера; его сочинения, отличавшиеся строгой логичностью и убедительностью, распространялись лишь в среде образованных классов. Но в этих кругах общества успех сочинения был необыкновенный. Не только протестанты, но и католики поняли, какую могущественную опору первые приобрели в этом произведении молодого писателя. Католический писатель Флоримон де Ремон называет его не иначе как "Кораном, талмудом ереси, главнейшей причиной наших бедствий", и ненависть, с которой католические писатели всех времен обрушиваются на это важнейшее произведение реформационного гения, служит лучшим доказательством того вреда, которое оно нанесло католицизму.

   Не менее поразительным, чем необыкновенная ясность и выдержанность системы в "Наставлении в христианской вере", чем громадная начитанность ее автора, является язык книги. В этом отношении даже самые ожесточенные противники Кальвина отдают ему полную справедливость. "Слог Кальвина ясен, прост, изящен, остроумен, отличается разнообразием форм и тона" - вот качества, признаваемые единогласно как за латинским, так и за французским изданием произведения. Но относительно французского языка Кальвину принадлежит еще другая заслуга. Подобно немецкому переводу Библии Лютера, французский перевод "Наставления" представляет первый образцовый памятник французской прозы. До тех пор ученые сочинения писались почти исключительно на латинском языке. Кальвину приходилось часто создавать новые формы языка, изобретать новые обороты, и он справился с этой задачей блестящим образом. Некоторые части его сочинения, особенно те, где он говорит о величии Священного Писания, о значении молитв, производят глубокое впечатление - их ставят наряду с лучшими страницами Паскаля и Боссюэ. Но самое блестящее место в его сочинении представляет знаменитое посвящение Франциску I, в котором автор с пламенным красноречием берет под защиту своих оклеветанных единоверцев.

  

   * * *

  

   Выпуская в свет свое произведение, Кальвин, конечно, и не подозревал, что ему придется когда-нибудь самому осуществлять на практике свои идеи. После своего неудачного дебюта в Париже он решился вести лишь пером пропаганду нового учения. В Базеле он жил так уединенно, что даже близкие знакомые не знали про его планы и никто из окружающих не подозревал в этом молодом скромном ученом автора только что вышедшего и наделавшего столько шума произведения.

   Впрочем, чтобы избежать возможного открытия своего авторства, Кальвин решается даже на время уехать из Базеля. Весной 1536 года он появляется в Ферраре, при дворе герцогини Феррарской - Рене, дочери французского короля Людовика XII [5]. Подобно Маргарите Наваррской, молодая, необыкновенно образованная герцогиня уже и раньше высказывала сочувствие новым идеям. Приезд Кальвина окончательно склонил ее в пользу Реформации; ему удалось также обратить и некоторых придворных, но происки инквизиции скоро положили предел этим успехам. "Я увидел Италию лишь затем, чтобы опять покинуть ее", - говорил он с сожалением. С тех пор между Кальвином и герцогиней Феррарской завязывается оживленная переписка, которая не прекращается до самой его смерти.

   Из Италии Кальвин еще раз отправляется в свой родной город, где окончательно приводит в порядок свои домашние дела, и отсюда думает пробраться в Базель, чтобы поселиться в нем навсегда. Но в это время из-за войны пройти через Лотарингию было невозможно. Пришлось сделать обход через Савойю, и таким образом Кальвин проездом попал в Женеву.

  

  

   На южном берегу прелестного Леманского озера [6], утопая в зелени, увенчанный сверкающими вершинами Альп расположен тот город, которому суждено было сделаться новым центром религиозного движения, оплотом Реформации. Город этот принадлежит к числу древнейших в Европе. После распада монархии Карла Великого в Женеве наступает продолжительный смутный период, в течение которого в ней непрерывно происходит борьба двух властей, - с одной стороны, Женевских графов, которые в XIV веке уступают свои права герцогам Савойским [7], а с другой, епископа, который, благодаря частой смене светских властей, успел и сам приобрести довольно значительную светскую власть.

   В этой борьбе принимает участие и Женевская община. Помогая то той, то другой стороне, она приобретает все более и более привилегий, пока наконец не разрастается сама в такую силу, с которой приходится считаться остальным. В конце концов власть в Женеве оказывается распределенной следующим образом. Епископ в одно и то же время и духовный и светский государь. Он избирается соборным капитулом и дает при избрании торжественную присягу защищать все права и обычаи граждан. Он имеет право назначать подати, чеканить монету. При нем находится совет, члены которого избираются из среды соборного капитула и которому подчиняется суд в важнейших гражданских делах. В уголовных делах епископу принадлежит только право помилования. Рядом с епископом существует власть Савойского графа (потом герцога), который передает ее своему наместнику, "вице-дому". Последнему принадлежит только исполнительная власть.

   Но несмотря на присутствие этих двух властей, и сама община пользовалась обширными правами. Устройство ее было демократическое. Два раза в году при звуках большого колокола в соборе Святого Петра все главы семейств собирались на генеральное собрание граждан. Это общее собрание избирало 4 синдиков и казначея, издавало эдикты, обсуждало союзы и назначало цены на вино и зерновой хлеб. Синдики, избиравшиеся только на 1 год, считались настоящими представителями муниципальной самостоятельности перед епископом и графом, которые должны были приносить им присягу в охранении прав и свободы города. Им принадлежало право произносить приговоры по особенно важным уголовным делам; они одни могли присуждать к темнице, пытке, которая, впрочем, употреблялась очень редко и в легкой форме, и к смертной казни. Рядом с ними находился "малый совет", состоявший из казначея и 20 назначенных ими членов, заведовавших всеми городскими делами. В более важных случаях приглашались для совещаний представители городских кварталов и наиболее уважаемые граждане; из них со временем образовался "совет 60", контролировавший членов малого совета. Но в вопросах первой важности созывалось Генеральное собрание всех имеющих право голоса граждан и решения этого собрания были обязательны для всех, даже для епископа. Впоследствии совет шестидесяти был заменен советом двухсот.

   Это своеобразное политическое устройство, дававшее гражданам Женевы такую редкую свободу самоуправления, служило вместе с тем залогом ее процветания. В конце XV века Женева представляла обширный богатый город с величественными башнями и воротами, с многочисленными церквами и монастырями. Множество духовенства, богатое савойское и бургундское дворянство, собиравшееся сюда из своих замков, чтобы наслаждаться прелестями городской жизни, придавали городу блеск и оживление. Но более всего содействовал процветанию Женевы торговый и промышленный дух жителей. Уже самое положение Женевы было необычно выгодно для процветания города. Женева служила обширным рынком, на котором Германия, Франция и Италия обменивались своими товарами. Наплыв иностранцев был так велик, что они иногда даже становились в тягость городу. Многие иностранцы приобретали права гражданства, и таким образом население постоянно обновлялось. Этот непрерывный приток новых сил содействовал отчасти и тому, что и сами формы общественной жизни не могли подвергнуться застою. В Женеве не было резко разграниченных классов населения. Каждый гражданин имел доступ ко всем должностям, и часто случалось, что дети новопоселившихся фамилий достигали высших должностей.

   Что особенно поражало иностранца, приехавшего в Женеву, - это необыкновенное трудолюбие ее населения. Целый день в городе раздавалось визжание пил, стук молотков и других рабочих инструментов. Среди ремесленников было много богачей, произведения которых были известны на всех европейских рынках. Самые уважаемые граждане, члены первых фамилий в городе, часто занимались каким-нибудь ремеслом или торговлей. Последняя служила главным источником благосостояния жителей. Женевские купцы пользовались репутацией безусловной честности. "Слово женевца, - говорили в то время, - стоит золота саксонского курфюрста".

   Положение Женевы на рубеже трех стран, обусловливавшее непрерывное скрещение рас, отразилось, конечно, и на характере ее жителей. Тип женевского гражданина того времени был так же оригинален, как и политическое устройство города. В нем сочетались легкость и подвижность француза, трудолюбие и любовь к порядку немца, художественный вкус и юмор итальянца. Деятельный и пунктуальный в делах, женевец отличался веселым открытым обращением, был гостеприимен, остроумен, любил предаваться удовольствиям, но был восприимчив и к наслаждениям более духовного свойства. Городские празднества отличались не только внешним блеском, но и художественным вкусом и привлекали ежегодно многочисленные толпы народа из других городов. Особенную любовь граждане Женевы питали к театральным представлениям. Ни одно торжественное празднество не обходилось без них. В городском театре часто разыгрывались пьесы, сочиненные простыми ремесленниками. Образование также было в почете. В то время как до Реформации в могущественном Берне не было ни одной типографии, в Женеве их уже насчитывалось несколько. Впрочем, образование жителей отличалось более практичным характером. Особенно развито было знание языков благодаря обширным торговым сношениям города. В 1429 году один богатый гражданин, Франсуа Версонэ, учредил за свой счет высшую школу "свободных искусств", в которой обучение было бесплатное и где учащиеся знакомились с Цицероном, Вергилием, Овидием.

   Но рядом с этими светлыми сторонами женевской жизни выступали и некоторые темные стороны. Господствовавшее во всех классах благосостояние породило любовь к роскоши, которая, в связи с легким и подвижным характером населения и постоянным наплывом иностранцев, очень гибельно отражалась на общественной нравственности. Разврат совершался открыто, и все ограничительные меры городских властей сводились лишь к тому, чтобы по возможности урегулировать его. Страсть к игре также свирепствовала среди жителей Женевы. Часто, благодаря этой пагубной страсти, целые семейства разорялись в короткое время. Но все эти темные стороны были, в сущности, обычными явлениями всякого большого торгового и промышленного центра. Наряду с этой печальной легкостью нравов, мы видим здесь и черты глубокой религиозности и истинного самопожертвования. Многочисленные храмы, украшенные драгоценными произведениями искусства, более 20 религиозных братств, члены которых по большей части состояли из ремесленников, частые и богатые пожертвования в пользу церкви - все это, конечно, свидетельствует о религиозном духе, которым было проникнуто женевское население. Но еще более говорят в его пользу многочисленные благотворительные учреждения. При населении приблизительно в 20-25 тысяч человек в Женеве было не менее 9 госпиталей для бедных; кроме больниц, здесь имелись и богадельни для стариков, для нуждающихся проезжих, для нищих, старающихся скрыть свою бедность, устроен был даже приют для заброшенных детей. И все эти учреждения, так же как и ученая академия Версонэ, имели церковное устройство.

   Но важнейшей отличительной чертой женевских граждан, более всего отразившейся на ходе исторической жизни города, был их пламенный патриотизм и непреодолимая любовь к независимости. Эта любовь к свободе придает особую окраску всей истории Женевы, всем явлениям ее политической и религиозной жизни.

   Как мы уже видели, из трех властей, разделявших между собой город, власть графа была наименее значительная. Но Савойские герцоги, к которым перешла эта власть, были слишком честолюбивы, чтобы довольствоваться ролью простых исполнителей приговоров женевского синдиката. Всевозможные средства - хитрости, подкупы, угрозы - все пускается ими в ход, чтобы постепенно расширить свои права, стать твердой ногой в городе. Но у герцогов помимо горожан, ревниво оберегавших свои вольности; был другой соперник - епископ, который всегда принимал сторону граждан и издавна считался их естественным защитником и охранителем против притязаний графа. Таким образом, чтобы добиться цели, герцогам оставалось одно - расстроить доброе согласие между обоими союзниками. Средство для этого нашлось отличное. Под влиянием Савойского двора папа присвоил себе право самому избирать епископов для Женевы и стал назначать на этот важный пост принцев из Савойского дома. Новые епископы, по большей части люди в высшей степени недостойные, стали, конечно, содействовать во всем замыслам герцога, и в 1513 году Джованни Савойский, самый безнравственный из всех, совершенно уступает герцогу Карлу III [8] свою светскую власть и совершает целый ряд возмутительных насилий над свободой и жизнью граждан. С тех пор между герцогом и епископом, с одной стороны, и гражданами Женевы, с другой, начинается ожесточенная борьба, которая продолжается вплоть до 1535 года. Во главе партии патриотов стоят трое замечательных людей: Бертелье, Безонсон и Бонивар [9]. Они ищут союза с соседними кантонами, Фрейбургом и Берном, которые действительно обещают им свою помощь против Савойи. Но вместе с этим они открывают доступ в Женеву Реформации.

   При своих обширных сношениях с соседними странами Женева, конечно, не могла оставаться в неизвестности относительно происходившего в них религиозного движения. Тем не менее Реформация вряд ли могла бы рассчитывать здесь на серьезный успех. Несмотря на то что духовенство и здесь вызывало часто осуждение вследствие своего недостойного образа жизни, в Женеве все-таки не было того враждебного отношения к духовенству, которое в такой степени обусловливала успехи Реформации в Германии. Город был безусловно предан католичеству, и даже измена последних епископов, поставленных Римом, не могла изгладить из памяти граждан тех услуг, которые были оказаны городу их предшественниками. К тому же новый епископ, поставленный в 1523 году, был гораздо более предан интересам граждан, чем Савойи. Большее значение в этом вопросе имел союз с Берном.

   В начале борьбы Берн, несмотря на обещание помощи, относился довольно холодно к критическому положению своего союзника. Партия патриотов терпела поражения, мужественный Бертелье был захвачен герцогом и казнен, Бонивар томился в заключении в Шильонском замке [10], другие вожаки находились в изгнании, а обещанная помощь все не приходила. Но с 1526 года в политике этого двусмысленного союзника замечается крутая перемена. Протестанты одерживают в Берне верх над католиками, и с тех пор этот кантон решительно выступает в защиту Женевы. Уже и раньше бернские граждане стали появляться в Женеве, проповедуя новое учение, нападая на пороки духовенства и находя сочувствие преимущественно в среде людей малорелигиозных, желавших сбросить с себя узы церковных предписаний или ненавидевших духовенство и его главу, епископа. Совет хотя и не сочувствовал этому движению, но, дорожа дружбой Берна, смотрел сквозь пальцы на эти проповеди. Таким образом, в этом недавно еще столь преданном католичеству городе появилась партия, не столько реформационная, сколько антиклерикальная. Вряд ли, однако, эта оппозиция церкви зашла бы далеко, если бы не политика савойского двора.

   Для Карла III все это движение показалось лишь удобным средством, чтобы придать больше законности своим посягательствам на свободу города. В донесениях императору и папе он не замедлил поэтому представить дело так, будто весь город склонен впасть в ересь, а сам он является лишь защитником интересов католицизма. Это обстоятельство решило дело. Приписав церковной оппозиции характер борьбы за независимость, он этим самым усилил ее популярность в народе. С тех пор приверженцы новых идей стали представлять себя единственными искренними защитниками Женевы и под прикрытием патриотизма продолжали свою религиозную агитацию. На духовенство и монахов стали смотреть подозрительно как на врагов свободы и приверженцев Савойи. Совет также стал относиться к духовенству менее почтительно, задерживал выдачу десятины и, в ответ на заступничество католического Фрейбурга, предложил ему убедить соборный капитул и остальное духовенство "употреблять свои доходы более достойным образом, иначе ему придется отдать десятину бедным в госпиталь".

   Еще быстрее пошло дело Реформации с 1530 года, когда в Женеве появилось бернское войско, посланное для защиты города от герцога и состоявшее по большей части из лютеран. Вид многочисленных католических святынь разжег их религиозный фанатизм. Они устремились в церкви и монастыри, производя в них полнейший разгром, разбивали статуи, кресты, оскверняли церковную утварь. В соборе Святого Петра появился евангельский проповедник. Казалось, католицизму нанесен был смертельный удар.

   Впрочем, эти беспорядки продолжались недолго. С уходом войска монахи вернулись в свои монастыри, духовенство снова приступило к исполнению своих обязанностей. Но авторитет его был подорван окончательно. Реформационная партия стала еще смелее, даже в городской школе распространились евангельские идеи. Когда понадобилось заплатить союзникам военные издержки, совет наложил контрибуцию и на духовенство; дошло даже до того, что совет нашел, что в городе слишком много храмов, и некоторые из них были обращены в городские укрепления.

   События в Женеве не замедлили обратить на себя внимание соседних стран. Со всех сторон сюда устремляются проповедники нового учения. Наконец осенью 1532 года в Женеве появляется Фарель.

   Жизнь Фареля так тесно связана с жизнью Кальвина, что нам придется сказать несколько слов об этой замечательной личности, игравшей такую важную роль в судьбах Женевы и ее реформатора.

   Родившись в 1489 году в Гапе (в Дофине) от благородных родителей, Гильом Фарель 29 лет от роду отправляется в Париж заканчивать свое образование. Здесь он знакомится с некоторыми приверженцами новых идей, и под их влиянием Фарель, бывший до этого времени, по собственному выражению, "более папистом, чем сам папа", проникается самой ожесточенной враждой ко всему католическому. Из Парижа он отправляется в южную Францию, чтобы пропагандировать новое учение; но его бурная проповедь, исполненная ненависти к католицизму, не имеет здесь успеха. Спасаясь от преследований, он появляется в Швейцарии и, переходя с места на место, продолжает свою религиозную пропаганду. Но излишняя страстность и здесь часто вредит его успеху. Он смело нападает на религиозные процессии, проникает в храмы и, столкнув ошеломленного священника, занимает его место и начинает проповедовать против "римского антихриста". Часто католики нападают на него, осыпают ругательствами и побоями, не раз и сама жизнь его подвергается опасности, но эти неудачи нисколько не охлаждают его пыла. Покрытый ранами, он снова устремляется на борьбу, и эта неукротимая смелость и настойчивость в конце концов обеспечивают ему успех. Скоро Берн берет его под свое покровительство, и с тех пор Реформация, в лице Фареля, делает большие успехи во французских кантонах Швейцарии. Невшатель берется им почти с боя, и с 1530 года здесь окончательно водворяется Реформация.

   Вот этот-то пламенный проповедник нового учения, гроза католического духовенства, давно уже стал следить за движением в Женеве. По своему положению она представлялась самым удобным центром для религиозной пропаганды в романских землях. Необходимо было во что бы то ни стало приобрести этот город для Реформации. Положение дел казалось благоприятным. И вот в октябре 1532 года Фарель появляется в Женеве.

   Было бы слишком долго рассказывать все фазы, через которые проходила религиозная пропаганда в Женеве. Успехи Фареля вначале были ничтожны. Его появление вызвало большое волнение в среде еще сильной католической партии которой удалось добиться его изгнания. Тем не менее Фарель и не думал отказываться от раз намеченной цели. Он послал в Женеву своих учеников, которые стали вести дело с большей осторожностью. Но католическая партия была уже настороже. Совет наконец понял, что дал слишком разрастись протестантской партии, а это вовсе не входило в его расчеты. Против нового ученья началась бы сильная реакция, если бы в защиту его не выступил Берн, который прямо поставил условием своего союза беспрепятственное допущение евангельских проповедников. Фарель вернулся назад и стал еще с большей резкостью громить католичество. К этому присоединилось еще бестактное поведение женевского епископа, который, при виде угрожающей опасности, заключил союз с Карлом III и открыто объявил войну своему родному городу. Французский король также вздумал воспользоваться смутами в городе и стал навязывать ему свое опасное покровительство. При таких обстоятельствах помощь Берна была более чем необходима, и для спасения независимости города совет решается окончательно пожертвовать католицизмом.

   Старания Фареля, таким образом, увенчались успехом. Католичество было изгнано окончательно; с Берном, войска которого одержали блестящую победу над врагами Женевы, заключен в 1536 году "вечный мир", по которому Женева признана независимой, но обязуется не заключать союзов с другими державами, не искать чужой помощи без согласия Берна, уплатить большие суммы за военные издержки, открыть свободный доступ всем бернским гражданам; при этом самым прочным ручательством в сохранении мира должно служить полное единомыслие в делах веры.

   Таким образом, после 30-летней борьбы, Женева окончательно добилась независимости. Вместе с этим, с 1535 года протестантизм признан господствующей религией. Католическое богослужение уничтожено: священники, монахи изгнаны, во всех церквах читались евангельские проповеди.

   Однако, несмотря на победу над внешними врагами, состояние города было довольно плачевное. Долгая борьба совершенно подорвала благосостояние жителей; торговля и промышленность находились в упадке. Большая часть богатых и наиболее деятельных семейств была в изгнании; среди оставшихся господствовали раздоры. Хуже всего было то, что в городе не нашлось ни одной выдающейся личности, которая сумела бы внушить к себе доверие и восстановить порядок. Бонивар, освобожденный из своего заточения победоносным бернским войском, не отличался строгой нравственностью. Другие предводители партии независимости также не внушали доверия, заботясь более всего о своем личном обогащении за счет конфискованных частных и церковных имений. В массе народа господствовало сильное недовольство.

   Еще в более плачевном состоянии находилась церковь. Новая религия, принятие которой было в значительной степени вызвано политическими соображениями, еще не успела, конечно, пустить глубокие корни в народе. В сущности, успех Реформации был чисто внешний. Все атрибуты католицизма были тщательно истреблены, но на месте этого разрушенного старого здания необходимо было возвести прочное новое - требовалось ввести порядок в богослужении, установить ясную формулу веры для народа, еще недостаточно знакомого с новым учением и толковавшего Евангелие вкривь и вкось. Проповедники же по большей части продолжали по-прежнему громить преступления "римского антихриста" - дальше этого дело религиозного и нравственного перерождения общества не шло. А между тем потребность в твердой организующей руке чувствовалась в церкви не менее настоятельно, чем в государстве. Проповедники сами разнуздали народные страсти, чтобы достигнуть победы над католичеством. Все акты насилия, которыми сопровождалась евангельская проповедь, ежедневно повторявшиеся сцены иконоборства и кощунства над предметами, которые в течение столетий почитались как святыни, - все это не могло не действовать на массу крайне деморализующим образом. Часто Евангелие служило лишь лозунгом, под прикрытием которого творились самые безобразные вещи. Новые проповедники также не могли служить образцами нравственной чистоты. По большей части это были прежние монахи, которые спешили пользоваться своей свободой и вместо примера служили только соблазном для народа. Еще более усиливал порчу нравов чрезмерный наплыв иностранцев. В числе этих эмигрантов, которым Женева гостеприимно открыла свои ворота, часто оказывались искатели приключений, беглые монахи, обокравшие свои монастыри, преступники, скрывавшиеся от правосудия.

   И для борьбы со всем этим накопившимся злом в Женеве был один Фарель.

  

   Среди этой-то неурядицы в июле 1536 года в одной из гостиниц Женевы остановился приезжий - молодой человек лет 27, высокий, худой, с бледным, аскетически изможденным лицом, бородкой клином и черными блестящими глазами. Он рассчитывал пробыть в городе только одну ночь и на следующее утро отправиться в Базель. Но случилось иначе.

   Приезжий молодой человек был Кальвин. Случайно он наткнулся в Женеве на своего прежнего спутника - Тиллье, который, в восторге от этой встречи, не замедлил по секрету сообщить своим знакомым о приезде знаменитого автора "Наставления в христианской вере". Таким образом весть о прибытии Кальвина дошла и до Фареля.

   Положение этого "завоевателя Женевы" становилось все более затруднительным. Со свойственной ему страстной решительностью он вначале принялся было за водворение порядка в церкви. Он настаивал на исправном посещении проповеди, на проведении строгой нравственной дисциплины, старался поднять школьное образование, пришедшее в упадок в смутную эпоху борьбы. Но результаты всех этих усилий оказались ничтожными. Строгие меры вызывали громкий ропот. Совет, стремившийся по образцу Берна подчинить церковь государству, относился подозрительно к требовательному проповеднику. Особенно сильное неудовольствие вызвало требование Фареля об отлучении от церкви всех тех, которые не хотели подчиниться введенной им строгой нравственной дисциплине. Он начинал понимать всю шаткость своего положения среди населения, в котором еще не исчезли прежние католические симпатии. У него не было энергичных помощников, на которых он мог бы опереться; да и сам он, при всем свое