Мордовцев Даниил Лукич - Авантюристы

   - Они и есть... Посмотри-ка, князь, это твои подсудимые,- подозвала она Вяземского.

   Вяземский подошел и долго вглядывался в рисунок. Серьезное лицо его кривилось улыбкой.

   - Искусно, искусно,- шептал он.- Захар с метлой тут же.

   - Где Захар?- спросила императрица.- Я и не заметила.

   - А вот, государыня, из двери показывается. Вяземский показал на нарисованную фигуру Захара с полотенцем под мышкой и с метлой в руке. Вглядевшись поближе в рисунок, императрица громко расхохоталась.

   - Ах разбойник! Ах ты шпынь! Да ведь это не Захар, это он меня нарисовал, только нарядил Захаром... Мое лицо, вылитая...

   Рисунок произвёл положительный эффект. Все смеялись. Храповицкий плакал от слез, сморкался и утирался фуляром. Императрица блестящими от слез глазами смотрела то на Вяземского, то на Ланского.

   - А! Меня-то - Захаром, с метлой... Ну, Левушка! Буду, ж я Захаром: убью пауков метлой, а муху выручу из беды.

   Она обернулась к Нарышкину. Слезы радости сверкали на ее повеселевших глазах.

   - Иди ко мне, Левушка, мой старый, мой лучший друг! Я говорила, что твои дурачества несравненно умнее многих умных затей других умников... Дурачеством ты часто спасал меня от неправды, от жестоких приговоров... Ты лучше других знаешь мое сердце... Спасибо же тебе, мой друг!.. Ведь я чуть не погубила человека невинного.

   Левушка обнимал ее колени, целовал край платья...

   - Матушка! Ты - великая, ты - премудрая!..

   Она выпрямилась и подошла к столу.

   - Князь! Подай определение сената.

   Вяземский почтительно подал требуемое. Екатерина взяла перо, обмакнула в чернила и нагнулась к столу.

   - Графов Зановичей заключить в Нейшлотскую крепость без сроку,- сказала она и написала это.

   Вяземский молча поклонился.

   - Учителя Салморана сослать в Сибирь на вечные времена.

   Вяземский еще раз поклонился.

   - Зорича освободить от всяких подозрений.

   Снова Вяземский кланяется.

   - Что касается Изан-бея, Неранчича и барона фон Вульфа,- сказала Екатерина, передавая сенатский журнал Вяземскому,- то я советовала бы им бросить совсем карты.

  

  

   Прошло около четырех лет.

   Зорич продолжал праздно жить в своем Шклове и с грустью вспоминать о том времени, когда он был наверху славы и могущества, когда Миллионная против его дворца была запружена каретами его хвалителей и льстецов, с утра до ночи толпившихся в его приемной и ждавших его милостивого взгляда... Давно все прошло...

   И вот он тоскует в своем Шклове. Зановичи продолжают сидеть в нейшлотских казематах. Салморан - изнывать в далекой, холодной Сибири. Неранчич нашел себе дело - молодечествует в гусарах, шибко идет в гору и по-прежнему не выпускает изо рта трубки, а из рук - карт. У Изан-бея умер старший брат, и султан, узнав о существовании Изан-бея, повелел ему возвратиться в Константинополь и даже приблизил его к своей особе: Изан-бею поручена была одна из высших и почетнейших придворных должностей - подавать султану умываться.

   Где же барон фон Вульф?

   Перенесемся мысленно на юг, под ясное бирюзовое небо только что приобретенного от Турции Крыма, к тому месту, где ныне Севастополь, Георгиевский монастырь и Херсонес, бывший Корсунь.

   Роскошный майский вечер. Жаркое солнце, которое немилосердно жгло днем, с самого утра, подбившись далеко к западу, уже не палит, а только нежит теплотой юга. Спокойное, как зеркало, бирюзовое море дышит только у берега, неустанно набегая на острые зубья прибрежных скал и на отшлифованные вечным трением приливов и отливов валуны и гальки. От этого спокойного дыхания великана веет на берег тихим, ласкающим ветерком. Над морем вьются чайки, оглашая тихий воздух жалобным криком. Дальше из бирюзы моря белеются кое-где небольшие паруса, словно поднятые крылья тех же белых чаек. На небе хоть бы облачко. На дальнем востоке высится гигантскою спиною, как бы подпирающее небо, исполинских размеров продолговатая скала - это Чатырдаг, земной трон Аллаха.

   На том месте, где ныне над исполинским обрывом к морю ютится Георгиевский монастырь, в конце XVIII столетия еще ничего не было. Валялись кое-где обломки каменных плит, проросших колючею травою, да кусочки мрамора, как бы осколки от каких-либо зданий, неведомо когда здесь стоявших и неведомо когда разрушившихся и сровнявшихся с землею. Некоторые русские академики, посетившие тогда в первый раз Крым, утверждали, что на этом самом месте, когда еще Крым населяли полудикие листригоны-разбойники, о которых говорит Гомер в одной из рапсодий своей "Одиссеи", и тавроскифы,- на этом самом месте стоял храм Дианы, тот именно храм, главной жрицею в котором была Ифигения.

   В описываемый нами вечер, 22 мая 1787 года, на месте развалин этого храма, над глубочайшим обрывом, на скалистое подножие которого тихо, гармонически набегали волны бирюзового моря и так же тихо, гармонически, с шепотом трущихся одна о другую галек и с белоснежною пеною снова уходили в это спокойное бирюзовое море, сидели какие-то двое мужчин, по-видимому, военные и, казалось, предавались мечтательному созерцанию расстилавшейся перед ними картины, прислушиваясь к тихому плеску моря у подножия обрыва и к жалобным крикам чаек.

   - Так бы, кажись, и не сошел с этого места, век бы глядел на это синее море, на скалы, на эти лиловые горы, век бы слушал, как шепчется о чем-то море у берега, никому не поведая своих тайн, и все думал бы, думал,- сказал один из них, задумчиво глядя вдаль.

   - А о чем думал бы?- спросил другой, чертя палкой по обломкам камней.

   - О чем? Я и сам, брат, не знаю; о том, что шепчет это море, о чем плачут эти чайки.

   - Эка выдумал! Да море ничего не шепчет, так, зря плещется. А о чем плачут чайки - да просто рыбы захотели: они ведь жадные, все им жратвы мало.

   - А все же думается,- возражал первый.

   - Чудак ты, посмотрю я на тебя,- качал головой его собеседник,- мечтатель ты!

   - А разве тебе ни о чем не думается?

   - Ни о чем... ну, конечно, поесть это хорошенько, выпить, переглянуться с пригоженькой.

   - Ну да я не о том... Я вот сижу тут с тобой, а мне и думается многое, многое: как когда-то смотрела на это же синее море Ифигения, как пристал к берегу ее брат, как Одиссея прибило к этим берегам.

   - Да, может, этого никогда и не было, а ты свои мозги бередишь.

   - Нет, было... Вот и чайки всегда так кричали... Да и чего не видел этот берег! И генуэзские, и венецианские корабли, что приезжали в Крым за невольниками, и чубатых казаков на их лодочках, и Одиссея...

   - А, ты все со своим Одиссеем! Ты скажи лучше, что теперь эти татарские берега видят: великую русскую царицу, цесарского императора, разных посланников, весь генералитет! Вон посмотри, как в Севастопольской бухте расцвечены всякими флагами корабли... А то Одиссей, Ифигения! Да эти полуголые грекосы ничего подобного и не видывали.

   Вдруг внизу, значительно правее того места, где сидели собеседники, за обрывом крутой скалы послышался отчаянный женский крик.

   - Спасите! Спасите!- доносились откуда-то вопли невидимой женщины.

   Собеседники вскочили на ноги и стремительно бросились к тому месту обрыва, откуда неслись крики. Когда они обогнули один выступ скалы, то за ним, у края бездны, неровными зубьями и отвесною потом стеною спускавшейся прямо в море, увидели мечущегося в отчаянии пожилого толстого мужчину, который заглядывал вниз, в бездну, и в ужасе кричал неведомо кому:

   - Батюшки, помогите! Батюшки, погибла! Кто в Бога верует, спасите!

   - Что, где? Кто упал?- спрашивали прибежавшие на помощь.

   - Голубчики! Родимые! Жена моя оборвалась, Маша моя!- вопил толстяк, дрожа всем телом и падая на колени перед прибежавшими.- Спасите, спасите!

   Тот из прибежавших, которого собеседник его называл "чудаком" и "фантазером", высокий, стройный и плечистый блондин, со смелым, даже дерзким взглядом голубых глаз схватил толстяка за плечи и стал трясти.

   - Где, где она? Куда упала?

   - Спасите! Спасите!- вновь послышался женский, но уже более слабый крик, и, казалось, очень близко, почти под ногами.

   "Чудак", бросив толстяка, повернулся на крик и глянул с крутизны вниз, но за торчащими над обрывом камнями ничего не увидел. Тогда он лег на землю и пополз к краю обрыва.

   - Милашевич!- крикнул он.- Держи меня за ноги, оба держите!

   Тот, кого он называл Милашевичем, и толстяк исполнили его приказание: они уперлись коленями в землю и стали держать того, который полз к обрыву.

   - Отпустите немного!.. Так... будет... держите крепче!..

   Он вытянулся во весь рост, придерживаясь за край обрыва, и глянул в бездну.

   - Вижу, вижу,- проговорил он радостно,- сударыня, держитесь! Подождите несколько секунд, только не оглядывайтесь в пропасть и не шевелитесь.

   Ему представилось страшное зрелище, от которого леденела кровь. Молодая красивая женщина, смертельно бледная, упершись ногами в край отвесного обрыва, нависшего над морем, и прижавшись к такой же отвесной стене, отчаянно держалась руками за выдающийся из скалы камень. И над нею, и под нею изрытые бороздами стены скал. Малейшее движение, слабость в руках или ногах, головокружение - и она неминуемо должна была низринуться в бездну со страшной высоты. Из-под ног ее выскользали камни и скатывались в море. Но ей подняться на скалу не было никакой возможности, хотя до уступа, с которого она упала, скорее сползла, на этот ужасный карниз, руки ее доставали на несколько вершков. Но и там уцепиться было не за что, кроме скатывающихся вниз камней.

   Белокурый смельчак в мгновение ока сообразил, как ему начать действовать.

   - Держитесь!- крикнул он снова.- Я сейчас к вам... Потяните меня!

   Его потянули за ноги. Со вздувшимися на лбу жилами, с налившимися кровью глазами поднялся он на ноги и торопливо пошел вправо в обход острого выступа. Там вела влево вниз узенькая покатость вроде карниза. Он пошел по этому карнизу, обрушивая камни, которые скатывались с кручи, прыгали по острым выступам скал и с гулом низвергались в море. Несколько ниже он уже должен был ползти, чтобы приблизиться к краю обрыва, к тому самому месту, где несколькими четвертями ниже он уже видел оцепеневшие на камне пальцы молодой женщины, а еще ниже - ее мертвенно-бледное лицо и глаза, в которых виднелся невыразимый ужас. Черные волосы ее в беспорядке падали на белое платье, а соломенная шляпа с голубыми лентами глубоко-глубоко внизу колыхалась на гладкой синеве моря.

   Смельчак был у цели. Он опустился на колени, уперся этими коленями в выдавшийся перед ним камень и нагнулся.

   В одно мгновение жилистые руки его вцепились в прикипевшие к камню руки молодой женщины, словно тисками сжали кисти их и потянули...

   Но опора для смельчака, колени, была слишком слаба в наклонном положении, а тяжесть повисшего в его руках тела слишком велика... Он собрал все свои силы: лицо его побагровело от натуги... Еще мгновение - и две жертвы разом стремглав полетят в море...

   Но он осилил! Женщина была подтянута на уступ; только она была уже без сознания.

   - Она спасена! Молитесь Богу!- огласил скалы и море радостный крик.

   - Маша моя! Маша моя!- рыдал от счастья муж, но выступ скалы мешал ему видеть, что делалось внизу.- Маша! Голубка! Иди скорей!

   - Она в обмороке! Погодите!- отвечали снизу.

   Обморок продолжался, впрочем, недолго. Она открыла глаза. Над нею, стоя на коленях, склонился кто-то незнакомый и держал ее за руку. Над нею, выше, нависли скалы, а там, глубоко внизу, синело ужасное море. Она вспомнила эти голубые глаза, которые глядели на нее в самую страшную минуту жизни.

   - Вы спасли меня... Кто вы, добрый ангел?- слабо спросила она.

   - Я, сударыня, странствующий воин-иностранец.

   - Ваше имя, сударь мой?

   - Барон фон Вульф, к вашим услугам.

   Она притянула его руку к губам и поцеловала.

   - Что вы, сударыня!- вырвал он руку.

   - Я должна ноги ваши целовать... Я так хочу жить!

   Поддерживаемая своим спасителем, она поднялась.

   - Да, я здесь было погибла... Тут камни осунулись...

   - Дайте руку, вот так... держитесь... сюда ступайте... не глядите вниз...

   - С вами я не боюсь.

   - Ступите ногой вот сюда, так... Придержитесь за этот уступ...

   - Благодарю, вы мой спаситель!

   - Вот мы и выбрались!- радостно сказал наконец фон Вульф.- Вот ваша супруга, государь мой! Берегите ее...

   Толстяк бросился на колени, плакал и не знал, чьи ноги обнимать - женщины ли от радости или ее спасителя...

   - Машурочка моя! Голубушка!.. Государь мой! Спаситель! Милостивец!

   - Поздравляю!- обнимал своего друга Милашевич.- Ты герой!

   Толстяк не скоро пришел в себя. Он порывисто обнимал жену и ее спасителя.

   - Государь мой! Кому я обязан спасением моего сокровища?- бормотал он.- Кого я должен благодарить, за кого молиться?

   - Имею честь рекомендоваться: майор прусской службы, барон фон Вульф, а это мой друг корнет Милашевич,- отвечал блондин.

   - Очень рад, очень рад! Службы ее императорского величества генерал-майор Ляпунов, Ляпунов-с... сочту за честь... жена моя, Мария Дмитриевна-с... Ах ты ласточка моя!.. Да как ты туда угодила? Я и опомниться не могу... вдруг слышу, крик... Ах ты, Господи!.. Ах вы, благодетели мои!

   - У меня до сих пор руки и ноги дрожат,- сказала молодая генеральша,- я сяду.

   - Садись, садись, Маша! Ишь бедная!.. И как это тебя угораздило?

   - В самом деле, сударыня,- вежливо обратился к ней фон Вульф,- расскажите, как вы там очутились?

   - Стыдно и признаться,- отвечала молодая женщина, краснея,- просто по глупости, по капризу... В Крыму я первый раз теперь: к мужу вот из Москвы приехала.

   - А я, государи мои,- пояснил генерал,- командирован был сюда по подводной части, насчет поставки лошадей под государынин вояж, а жена в Москве оставалась.

   - Так вот я и приехала сюда на днях, а сегодня мы с мужем променад учинили сюда, хотелось мне все эти места видеть. Мы и приехали сюда, вышли из коляски и подошли вот к этому месту. Мы и сели здесь полюбоваться морем и этой бездной. Все это мне так понравилось, так понравилось, что я, кажется, не ушла бы отсюда.

   Милашевич украдкой, но многозначительно взглянул на своего друга.

   - Сижу я и любуюсь,- продолжала генеральша,- а он и вздремнул.

   - Да, государи мои, согрешил,- перебил ее муж,- задумался это, загляделся на сии красоты и заснул грешным делом.

   - А я сижу и слушаю, как чайки кричат,- снова продолжала генеральша,- и вижу я, что вон там, у того обрыва, одна чайка все садится; я и догадалась, что там у нее гнездо и дети, я видела, как она их кормила. А я молодых чаек никогда не видала, и захотелось мне взглянуть на гнездо. Я же в девушках ужасная была шалунья, в деревне у себя и по горам, и по оврагам, и по деревьям лазила, и вообще лазить мастерица. Вот и я спустилась туда вон, откуда вы меня втаскивали наверх,- обратилась она к фон Вульфу, вся вспыхнув,- хотела я шагнуть туда дальше, на ту сторону, чтоб добраться до чайкина гнезда, а подо мной камни и обсыпались, я и покатилась вниз, да, слава Богу, зацепилась за выступ, где вы меня и спасли... Замедли вы минуту, и меня не стало бы в живых: я уж и так отдавала душу свою Богу.

   - А я-то, представьте себе, вдруг слышу крик! Просыпаюсь - нет Маши!.. Это она кричит, а где, не вижу! Я чуть с ума не сошел, хотел с кручи броситься прямо в море: думал, она там... А тут вы прибежали... А я-то с моей тучностью... да где бы мне!

   Генерал только руками развел.

   Между тем вечерело. Солнце все ниже и ниже опускалось к бирюзовому морю, которое принимало теперь другую окраску, лиловую. Тень от небольшого скалистого островка, торчавшего из моря в нескольких стах шагах от берега, становилась гигантской и широкой полосой вползала на обрывистые утесы. Чайки, отлетая на ночлег, как бы прощались с заходящим солнцем жалобными криками. Скалистая вершина Чатырдага ярко горела отраженным светом опускавшегося в море огненного шара. Вот уже часть его диска погрузилась в воду. Остальная его часть, постоянно утопая в далекой бездне, все более и более багровела. Вот-вот останется только небольшой окраек багрового шара, из которого, казалось, брызгали огненные лучи, зажигавшие целую треть опрокинувшегося над морем голубого, все более и более темневшего неба. Вот и последний окраек багрового диска все тает, все глубже утопает в далекой пучине, светится лишь одна огненная точка, брызжущая огненными лучами. Наконец и она утонула, брызнув в последний раз золотыми нитями.

   - Что же мы?- как бы спохватилась генеральша.- Что мы не просим наших дорогих... знакомых... к нам на чашку чаю?

   Генерал встрепенулся.

   - Да, да, душа моя! Милости просим, осчастливьте, господин барон...

   - Благодарю... я...

   - Нет, нет! И вы, молодой человек.

   - Мерси... Я очень рад...

   - Да, да!- суетился генерал.- Мы ваши вечные должники и не отпустим вас...

   - Но мы в таком костюме...

   - В охотничьем? Что ж! Не на бал едем.

   - Мы и ружья там оставили в суматохе.

   - Что ж! И ружья заберем.

   - Только уж мне не взять своей шляпки,- слабо улыбнулась генеральша,- бедненькая!

   - Да, уж шляпочка твоя тю-тю!.. Поминай как звали... Слава Богу, что уцелело то, на что шляпочку надевают,- сострил генерал.- Ну, с Богом, господа, коляска недалеко: кстати же, она четвероместная, хватит на всех.

   Стали собираться. Милашевич побежал за ружьями.

   - А вы меня, барон, уж и до коляски доведите,- обратилась генеральша к фон Вульфу.

   - С удовольствием,- и он подал ей руку.

   - У меня и теперь руки и ноги дрожат... Вот я какая... Вам тяжело?

   - Нисколько, уверяю вас.

   - Уж если господин барон вытащил тебя из могилы,- радостно болтал генерал,- так до коляски довести плевое дело.

  

  

   Через несколько дней из Севастополя по направлению к тому месту, где были развалины храма, в котором жрицей была Ифигения, ехал всадник рядом с амазонкой.

   В высоком белокуром всаднике можно было узнать барона фон Вульфа. Красивая посадка, уменье обращаться с лошадью и беспечный вид, с которым он управлял горячим скакуном, сразу изобличали в нем хорошего кавалериста. В амазонке, красиво перетянутой черным кушаком, и с розой на пышной груди также нетрудно, было узнать молоденькую генеральшу Ляпунову.

   Она весело болтала о последних событиях, которыми был взволнован весь полуостров и весь юг России: о посещении Крыма и Севастополя императрицей в сопровождении австрийского императора Иосифа II, скрывавшего, ради этикетных мелочей, свой императорский сан под инкогнито графа Фалькенштейна, и с блестящей свитой, состоявшей из посланников, министров и придворной знати. Ляпунова была полненькая брюнетка, с большими черными глазами и смуглой, немножко цыгановатого цвета кожей кругленького личика, с крупными, как у египетских сфинксов, губами и несколько вздернутым носиком. Черная коса, полуприкрытая полями шляпки, отливала вороновым крылом.

   - Мамонова, говорят, она не отпускает от себя ни на шаг,- болтала молоденькая генеральша, играя хлыстиком.

   - Да, к одному Потемкину, кажется, неизменны, потому что он нужен и умней их всех... А вот мы и приехали к тому месту, где вы...

   - Не я, а вы!- засмеялась генеральша.

   - Что я?- улыбнулся фон Вульф.

   - Где вы показали себя героем.

   - Помилуйте! Какое это геройство! А хотите, сударыня, удовлетворить ваше любопытство?- спросил фон Вульф.

   - Какое любопытство?- спросила амазонка.

   - Да взглянуть на молоденьких чаек? Слышите, как они опять кричат? Хотите?

   - Ай, нет! Нет! Будет и одного разу.

   - Я их покажу вам.

   - Как покажете, барон?

   - Достану из гнезда.

   - Ах, нет, нет! Ни за что! Я умру со страху.

   - Помилуйте, Марья Дмитриевна, это совсем не опасно.

   Они остановились поодаль от обрыва. Фон Вульф сошел с седла и помог спрыгнуть на землю своей хорошенькой спутнице.

   - Ах, как я рада! Мы здесь посидим, поглядим на море, помечтаем... Я так люблю мечтать,- болтала она.

   - О чем же вы мечтаете?

   - Ах, да разве можно все припомнить!.. Вы говорили, что здесь когда-то был храм Дианы; где же это место?

   - Да вот тут, где мы стоим.

   - Так тут была жрицей Ифигения?

   - Да, ученые утверждают, что тут именно.

   Амазонка рассмеялась.

   - Чему вы смеетесь?- спросил фон Вульф.

   - Так... Мне пришло в голову... Ведь Ифигения любила купаться в море.

   - Полагаю, что любила: ведь она была гречанка, а для грека море его стихия.

   - Как же она тут сходила к морю, с такой крутизны, разве это можно?

   - Значит, она была только храбрее вас,- улыбнулся фон Вульф.

   - А может быть, у нее был свой барон, какой-нибудь Ахиллес, который помогал ей взбираться сюда по скалам,- засмеялась амазонка.

   Вульф отвел лошадей в сторону, и так как привязать их было не к чему, то он к концам поводьев привалил по тяжелому камню и, возвратившись к своей спутнице, сказал:

   - Ну, теперь я готов удовлетворить ваше любопытство,- и смело стал спускаться по обрыву.

   - Ай-ай! Куда вы, барон?- испуганно воскликнула Ляпунова.

   - К Ифигении, сударыня,- отвечал тот, продолжая спускаться.

   - Ах, Боже мой! Что вы делаете? Вернитесь, вернитесь!

   Но фон Вульф спускался все ниже. У одного выступе он повернул несколько вправо и стал взбираться на отдельно выдавшийся утес с уступами. Ляпунова с испугом следила за его движениями; она даже побледнела.

   - Ради Бога, барон!- умоляла она.- Не рискуйте вашей жизнью!

   - Моя жизнь пустая, не стоит о ней жалеть,- отвечал тот, продолжая карабкаться.

   - Но ваша жизнь... понимаете... я...

   Она не договорила. Фон Вульф был уже на верхушке скалы. С отчаянным криком чайки кружились над ним; чуть-чуть не задевая крыльями его головы.

   - Нашел! Нашел!- кричал он оттуда.

   - Что нашли?

   - Гнездо молодых чаек... Ах, какие они смешные.

   Он вынул из кармана платок, положил в него одного птенца, привязал концы платка к пуговице камзола и стал спускаться с утеса. Чайки продолжали метаться над ним и кричать. Сойдя с отдельного утеса, он стал подниматься вверх, к тому месту, где все еще в страхе ожидала егф Ляпунова.

   - Как вам не стыдно! Как вам не грех пугать меня!- укоряла она.

   Но он скоро взобрался на вершину.

   - Вот она, извольте любоваться Ифигенией.

   И, отцепив от камзола платок, он положил его около Ляпуновой и расправил. Испуганная чайка, еще не оперившаяся, сидела неподвижно, сжавшись в комочек.

   - Ах, бедненькая! Да какая она жалкая... И зачем вы ее отняли у матери?

   - Чтоб вам показать.

   - Но мне ее жаль, барон.

   - Я ее опять отнесу в гнездо.

   - Ах, нет, нет! Мне страшно за вас.

   - Да вы же видели, как я легко взобрался туда.

   - А все же мне страшно.

   Она была взволнованна. Лицо горело. Вульф, ничего не замечая, снова свернул платок вместе с чайкой, привесил его к пуговице и стал спускаться.

   Он скоро опять воротился наверх. Утомленный двукратным подъемом, он тяжело дышал и опустился на землю около своей спутницы, которая полулежала и любовалась расстилавшеюся перед нею морскою далью.

   - Как хорошо здесь,- тихо сказала она.

   - Да... жаль будет уезжать отсюда.

   - Но ведь вы еще поживете здесь.

   - Нет, добрая Марья Дмитриевна, я завтра еду.

   - Как завтра?- испуганно спросила она.

   - К сожалению, да.

   - Кто же вас гонит отсюда?

   Фон Вульф, глядя вдаль, не заметил, как она побледнела, и продолжал тем же равнодушным тоном, несколько задумчиво:

   - Я ведь бродяга, Марья Дмитриевна, мне не сидится на месте. Я говорил вам, что родился в Голландии, но меня не тянет туда, может быть, потому, что детство и раннюю молодость я провел в Цесарии. Потом служил в Пруссии. Служба надоела, и я стал скитаться, как цыган. Вояжировал я по Франции, Гишпании, по Италии. Соскучился и там. Дай, думаю, проберусь в Россию - страна неведомая, обычаи мне незнакомые. И вот я уже пять лет в России. Русский язык, хоть и труден он, но мне дался скоро, и видите, что я говорю, как русский. Много за это время я успел перечитать по-русски, многое из Державина наизусть знаю... Но стал я и в России скучать... Не знаю, где и деваться. И надумал я закатиться в Турцию, только не знаю, каким путем. Хотелось бы вот так, по этому синему морю, да боюсь, что опять Россия начнет войну с Турцией, и тогда я не знаю, как и быть.

   Он замолчал. Далеко в море белели паруса.

   - Вон под теми бы парусами и улететь далеко-далеко,- продолжал он задумчиво,- недаром Милашевич называет меня мечтателем... Может быть, это и правда... Но меня всегда тянет к чему-то неведомому...

   - И вам никогда не жаль расставаться?- тихо спросила молодая женщина.

   - С кем?

   - Ну... со знакомыми... с родными...

   - У меня нет родных, один отец, да и с тем я чуть ли не с детства не видался.

   - А друзья?- спросила еще тише.

   - Какие у бродяги друзья!

   - Ну... хоть бы Милашевич.

   - Милашевич добрый малый, только... да что об этом говорить! Я ведь отпетый.

   Занятый своими собственными думами, он ничего не замечал. Между тем Ляпунова, нервно теребя свой платок, с трудом удерживалась, чтоб не заплакать.

   - А разве вы никого не любили?- спросила она чуть, слышно.

   - Э! Добрая Марья Дмитриевна, эта роскошь не для бродяг.

   Он машинально поднимал с земли камни и сбрасывал их с обрыва. Брошенные камни, стремительно низвергаясь по отвесу, срывали на пути другие камни, и все это с грохотом падало в море.

   Вдруг ему показалось, что около него кто-то тихо всхлипывает. Подняв голову, он увидел, что Ляпунова, припав лицом к платку, беззвучно рыдала.

   - Марья Дмитриевна, что с вами?- испуганно спросил он.

   Молодая женщина не отвечала. Только голова ее и плечи подрагивали.

   - Ради Бога! Марья Дмитриевна! Вам нездоровится.

   Он хотел было отнять ее руки от лица, но она еще с большей силой припала к ним и продолжала плакать.

   - Дорогая! Марья Дмитриевна!

   - Оставьте меня! Вам никого не жаль...

   - Милая! Добрая моя, я не знал, я не смел...

   - Поезжайте в Турцию!.. Там найдете себе турчанку...

   Бледный, с дрожащими губами, он вскочил на ноги, в одно мгновение поднял с земли рыдающую женщину и понес ее, сам не зная куда, осыпая поцелуями ее плечи и щеки...

   - Милый! Милый!.. Разве ты не видел...

   Море продолжало с ровным, гармоническим рокотом набегать на скалистый берег, чайки кричали, белые паруса убегали все дальше, дальше...

  

   X. "Я ЧЕРВЬ, Я РАБ..."

  

   Фон Вульф не уехал в Турцию.

   Напротив... Ровно через год после описанной нами сцены на месте бывшего храма Ифигении в Тавриде мы встречаем этого барона в странной, неожиданной обстановке, и притом в странном виде... Барон в Москве, под арестом...

   Он пьян и бушует в арестантском помещении московского нижнего надворного суда. Одет он в гусарскую форму. Вместе с ним бушует другой офицер.

   - Какова сторонка!- кричит фон Вульф, шагая из угла в угол довольно просторной комнаты, "офицерской", и ероша свои пепельные волосы.- Меня, барона фон Вульфа, капитана австрийской, майора прусской службы, ротмистра русского венгерского гусарского полка, кавалера ордена "de la Providence", меня ни за что ни про что схватить и держать пять дней под арестом!

   - Как ни за что ни про что!- приступил к нему товарищ по заключению.- А просрочил отпуск?

   - Плевал я, брат Алеша, на просрочку,- отстранял его Вульф, продолжая шагать.

   - Ну нет, Федя, не плюй! Это, может, у вас, в Цесарии либо в Голландии наплевать; а у нас, брат, шалишь!

   - Толкуй!

   - Да, толкую... У нас на этот счет, брат, строго: у нас ежели бы ваш цесарский император просрочил, так и его, раба Божия, в кутузку.

   - Хороша сторонка! И черт меня дернул остаться в ней... А все баба...

   - Какая, Федя, баба?-заинтересовался Алеша, подпоручик Дорожинский.

   - Генеральша одна.

   - Тьфу!.. Старуха?

   - Врешь, подлец, молодая.

   - Постой, Федя, я поиграю на гуслях, а ты попляши.

   - Убирайся ты к черту с твоими гуслями!

   Но пьяненький Алеша не унывал. Он подсел к стоявшим в комнате гуслям и стал играть. Гусли поставлены были в офицерской для развлечения арестованных господ офицеров.

   - Федя! А Федя,- перестав играть, заговорил он.

   - Что? Какого тебе еще черта?- сердито спросил фон Вульф.

   - Как зовут твою генеральшу? Не Катенькой?

   - Отвяжись! Машенькой.

   Дорожинский заиграл модный тогда гусарский романс на стихи Державина "Песенка", которые напечатаны были в августовской книжке "Санкт-Петербургского вестника" за 1780 год, и запел довольно приятным тенором:

  

   Цари! вы светом обладайте,

   Мне не завидна ваша часть,

   Стократ мне лестнее, вы знайте,

   Над нежным сердцем сладка власть;

   Деритесь, славьтесь, устрашайте,

   А я под тенью мирт стою

   И - Машеньку мою пою.

  

   Пение вызвало в фон Вульфе нежные чувства, и он бросился обнимать своего друга.

   - Алеша! Голубчик! Вот удружил! Никогда не забуду! Знаешь что?

   - А что?

   - Поедем ко мне.

   - Куда?

   - Да в мой дом... Ведь у меня в Москве, брат, свой дом, барский.

   - Да нас, Федя, отсюда не выпустят.

   - Кто смеет не пустить!- закричал фон Вульф.- Эй, вахмистр!- крикнул он, отворив дверь.

   На зов явился старик солдат и остановился у притолоки.

   - Чего изволите, ваше благородие?- спросил он.

   - Кликнуть сейчас карету!

   - Какую карету, ваше благородие?

   - Мы вот с Алешей поедем ко мне.

   - Этого, ваше благородие, нельзя-с.

   - Как нельзя? Пошел вон! Покликать карету!

   - Я вам с учтивством, ваше благородие, докладываю: я вас не пущу, не приказано.

   - А! Не пустишь! Не пустишь, гарнизонная крыса!

   Фон Вульф схватил старика за шиворот и тряс как грушу. На выручку старика вбежал капрал.

   - Что здесь за шумство!- крикнул он.- Я солдат позову.

   - А! Солдат позовешь!- накинулся на него Алеша.

   - Беспременно позову, здесь не кабак.

   - Вон! Видишь, гнилая крупа!

   И Алеша вынул из-за пояса пистолет. Другой торчал у него там же.

   - Вон! А не то... Ты знаешь, каналья, что мы офицеры?- кричал он.

   - Вон!- повторил и Вульф, бросив трепать вахмистра.- Налево кругом, марш!

   И вахмистр и капрал должны были удалиться, потому что они справедливо опасались, как бы арестованные офицеры не пустили в дело пистолетов.

   Оставшись вдвоем, буяны успокоились. Дорожинский опять присел к гуслям и запел:

  

   Цари! вы светом обладайте...

  

   А фон Вульф опять стал шагать из угла в угол и разговаривать сам с собою.

   - Это он из ревности, старый башмак... Он давно догадывался, что Маша ему рога приставила... Еще бы, старый тюфяк! Ein plumper Kerl!.. А холуям его от меня еще достанется, не доноси!.. Нет, уеду опять в Цесарию, а оттуда в Турцию. В этой варварской стране жить нельзя, за всякий пустяк арестуют, Donner-Wetter! {Черт возьми (нем.).} И Маша уедет со мной, теперь он ее поедом ест... Дом продам, и уедем...

   - Эй, господин барон! Вы что, меня не слушаете?- перестав играть, заговорил Дорожинский.

   - А ты что пел?- спросил фон Вульф.

   - Что? А разве ты не слыхал?

   - Не слыхал, Алеша.

   - Я... я Машеньку твою пою.

   В это время в комнату вошел дежурный офицер с секретарем надворного суда и с шестью стоявшими на карауле солдатами.

   - Здравствуйте, господа,- сказал офицер.

   - Здравствуйте,- отвечал фон Вульф.- Что вам угодно?

   - Мне приказано отобрать у вас оружие.

   - Со мной нет оружия.

   - Но у господина Дорожинского за поясом пистолеты.

   - Да-с,- отвечал Дорожинский запальчиво,- есть, только я их не отдам вам, господин офицер. Они мне нужны для защиты.

   - На вас никто не нападает.

   - Сейчас нападали.

   - Кто же?

   - Нахал капрал и вахмистр.

   Не успел он это выговорить, как солдаты бросились на него и схватили за руки. Началась борьба. Дорожинский успел повалить двух солдат, но другие держали его за руки.

   - Барон! Федя! Друг! На выручку!- кричал арестуемый.

   - Пустите его,- вмешался было барон фон Вульф; но офицер с секретарем и двумя солдатами заступили ему дорогу.

   - Подлец! Канальи! Разбойники!- кричал Дорожинский.

   Но его повалили на пол и отняли пистолеты. Пистолеты оказались заряженными. Дорожинский продолжал наступать на солдат.

   - Перестаньте буйствовать!- закричал на него секретарь.- А то я велю вас обоих связать.

   - Связать! Меня?- подступил к нему фон Вульф.

   - Да, и тебя, не посмотрю, что ты барон, может быть, ты бродяга!

   - Я бродяга!

   - Да, праздношатающийся, может быть, самозванец.

   - Так вот же тебе, н-на!

   Звонкая пощечина огласила комнату, и секретарь, схватившись за щеку, стремительно убежал в судейскую камеру.

   Офицер старался успокоить расходившегося барона, говорил, что секретарь сам виноват в получении удара по щеке, что он не смел говорить так дерзко офицеру и что он за это будет наказан; но что и господину барону не следовало прибегать к самоуправству. Пистолеты же ни в коем случае нельзя было оставить у господина подпоручика, что это строго воспрещено законом.

   Буяны опять успокоились, и офицер увел с собою солдат.

   - А, черт с ними!- махнул рукой Дорожинский.- Давай лучше петь, Федя.

   - Я не хочу петь, мне не до пения,- отвечал фон Вульф.

   - Что так? Ты все по своей Машеньке убиваешься, Федя? Эх, плюнь на все! Ведь когда-нибудь помрем... Помнишь?

  

   Глагол времен! металла звон!

  

   Так-то, Федя... И не такие были, как мы, да помирали...

  

   Сын роскоши, прохлад и нег,

   Куда, Мещерский, ты сокрылся?..

   Сей день иль завтра умереть,