Мордовцев Даниил Лукич - Авантюристы

  

  

   Авантюристы: Из эпохи царствования Екатерины Великой / Шардин А. Польский проходимец, или На рубеже столетий. Исторический роман. Данилевский Г. П. Потемкин на Дунае: Исторический роман. Мордовцев Д. Л., Авантюристы: Историческая повесть.- М.: Современник, 1995. (Золотая летопись России).

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Летом 1783 года князь Потемкин, следуя из Петербурга в только что приобретенный от Турции Крым, заехал в гости к Зоричу, бывшему фавориту "Семирамиды Севера", в знаменитый Шклов, подаренный ему императрицею.

   Зорич с величайшими почестями принял могущественного временщика в своем роскошном дворце, в котором три года тому назад он принимал коронованных гостей, императрицу Екатерину Алексеевну и австрийского императора Иосифа II. Потемкин, для которого Зорич уже перестал быть соперником, своею любезностью старался показать, что все прошлое забыто.

   Высокому гостю отведены были те именно комнаты, в которых останавливалась Екатерина, и он скоро отправился на свою половину, чтобы отдохнуть с дороги после представления местных властей. Вид из отведенных ему апартаментов был великолепный: под горою, на которой стоял дворец, протекал Днепр, широкою лентою расстилавшийся вправо и влево и исчезавший за далекими гористыми берегами; за Днепром темнел зеленый бор и Дымчатая даль терялась в бесконечности. Во всем ландшафте было что-то тихое, успокаивающее.

   - Нет, мне бы этого не довольно было после всего того, что было,- как бы про себя сказал князь, задумчиво стоя у окна.- А может, он ждет еще, надеется... Напрасно! Я знаю ее - вон с глаз, вон из сердца... Орлов, Понятовский, Зорич и другие давно забыты... Один я держусь.

   Он подошел к столу, открыл стоявшую на нем шкатулку и вынул из нее горсть золота. Затем он сложил из него на столе несколько колонок.

   - Возьми это. Тут ровно тысяча,- сказал он еврею, внимательно следившему за складыванием золотых колонок.- Променяй их на фальшивые ассигнации и завтра же привези их ко мне в Дубровну. Знаешь?

   - Знаю, ваша пресветлость.

   - Бери же.

   К еврею снова воротилась робость. Он, словно бы крадучись, боязливо подошел к столу, нагнулся к золотым колонкам, точно хотел их понюхать или полизать, опытным глазом пересчитал червонцы, достал из кармана кожаную сумку и колонку за колонкой осторожно, без всякого звону, переложил золото в свою мошну.

   - Ступай же. Завтра я жду тебя в Дубровне,- сказал Потемкин, когда еврей бережно положил мошну в карман.- Смотри же, никому ни слова!

   - Слушаю, ваша пресветлость.

   - Иди же.

   Еврей хотел поцеловать край княжеского кафтана, но Потемкин быстро отошел.

   - Не надо.

   Еврей низко поклонился и подвинулся к двери, не оборачиваясь к ней лицом.

   - Постой! Как тебя зовут?

   - Берком Изаксоном, ваша пресветлость.

   - Хорошо. Ступай.

   Еврей беззвучно выскользнул за дверь, точно вор, и так же беззвучно притворил ее. Потемкин остался один. Открытие, сделанное евреем, поразило его.

   Так вот откуда эти новые дворцы, эта царственная? роскошь! Со всего света стекаются сюда ласкатели и прихлебатели, да еще какие! Графы, князья, дети султанов... Графы Зановичи, друзья и приятели Казановы, Вольтера и Даламбера... А этот князь Изан-бей? Он султанов племянник, а живет на хлебах у Зорича, как и эти же Зановичи...

   - Вот порадую матушку императрицу!.. Бывший ее; фаворит и мой совместник - фальшивый монетчик!.. Да полно, он ли? Надо это дело хорошенько расследовать... Уж не Зановичи ли это? Они теплые ребята: недаром, говорят, в Венеции за их жульничество публично, через палача, повешены были их портреты, когда они сами поторопились улизнуть из рук правосудия... То-то обрадую матушку императрицу... Хорош паренек!..

   Потемкин нетерпеливо грыз ногти, что было признаком волнения.

   - Но как же это сделать? Подумают, что я из ревности хочу упечь своего совместника... Нет, надо это осторожно обделать, да по горячим следам ловить зверя... Нужен обыск, а при мне это делать неудобно: за гостеприимство да обыск!.. Надо уехать осторожнее отсюда, но как? Какую причину показать? А уехать беспричинно - подозрение возбудишь, тогда и концы в воду спрячут...

   Он заходил по комнате. Невозможность найти причину немедленного отъезда бесила его. Наконец он решился и позвонил. Вошел адъютант.

   - Я сейчас должен оставить Шклов,- сказал Потемкин, продолжая ходить по комнате,- распорядись насчет лошадей.

   - Слушаю, ваша светлость,- был ответ.

   - Только не на могилевский тракт, а на смоленский,- пояснил светлейший.

   Адъютант выразил безмолвное удивление.

   - Я еду на несколько дней к себе, в Дубровну,- отвечал князь на безмолвный вопрос адъютанта,- мне сегодня нездоровится, и я бы был плохим гостем у нашего хлебосольного хозяина... Пойди поблагодари его за гостеприимство и извинись за меня.

   - Слушаю-с.

   - Да скажи генералу, что, как только я получу облегчение от болезни, я приеду к нему тотчас, а уж от него проеду в Крым.

   Через полчаса шестерка лучших коней Зорича мчала всесильного временщика по дороге к Дубровне, по тракту на Смоленск. За ним скакал губернатор и другие власти, не понимая, в чем дело, но вполне уверенные, что любимцу императрицы пришла какая-нибудь блажь в голову... Но какая, этого никто не знал, хотя каждый трепетал за свою шкуру.

  

  

   На другой день в приемной зале потемкинского дома в Дубровне местные власти ожидали выхода князя. Были тут и могилевский губернатор Николай Богданович Энгельгардт, и предводитель дворянства, и некоторые из помещиков.

   В это время к крыльцу подъехала почтовая телега тройкой и из нее вышел знакомый уже нам еврей, Берко Изаксон, весь в пыли. Торопливо отряхнув с себя пыль, он взошел на крыльцо мимо стоявших там часовых и смело вступил в приемную. Адъютант узнал его.

   - А! Берко! И ты к его светлости?- обратился к нему губернатор.

   - Так точно, ваше превосходительство.

   - А отчего не ко мне? Ведь я твой губернатор.

   Еврей несколько замялся:

   - Извините, ваше превосходительство... Я до самих, до светлейшего... У меня государственной важности дело... Сами их пресветлость знают...

   - А-а!- протянул губернатор.

   - Он и вчера был у светлейшего,- пояснил адъютант.- Доложить?- спросил он еврея.

   - Прошу пана... Прошу, ваше превосходительство...

   Адъютант прошел в кабинет и через минуту воротился.

   - Его светлость ждет,- обратился он к еврею.

   Когда Изаксон вошел в кабинет, то увидел, что Потемкин лежит на диване и рассматривает большую карту, растянутую у дивана на полу. То была карта Крыма и Черного моря.

   Еврей низко поклонился.

   - Ну что, достал?- спросил Потемкин.

   - Достал, ваша светлость.

   - А сколько?

   - О, много, очень много.

   И еврей, вынув из-за пазухи толстую пачку, обернутую бумагой, достал из нее сверток сторублевых ассигнаций и робко поднес их князю.

   - А! Все новенькие...

   - Прямо с завода, ваша пресветлость.

   - Хорошо, положи на стол.

   Еврей исполнил приказание и остановился в нерешительности.

   - А дозволит мне светлейший князь еще доложить?- заговорил он робко, заметив, что Потемкин как бы забыл про деньги и весь сосредоточился на лежащей перед ним на полу карте.

   - Что?- спросил он рассеянно.- По этому же делу?

   - По этому, ваша светлость.

   - Ну?

   - Изволите видеть, светлейший князь... Сегодня ночью младший граф Занович и учитель Салморан куда-то тайно уехали...

   - Как? Куда?- удивился князь.

   - Должно быть, в Москву, а то и за границу... Я догадываюсь, не проведали ли они чего...

   - Может быть, ты был неосторожен?

   - О нет, ваша светлость! Я осторожнее кошки. А их, кажется, напугал отъезд вашей светлости.

   - Так ты говоришь, что уехал младший Занович?

   - Так точно, ваша пресветлость, и с ним Салморан.

   - Этот кто ж?

   - Он же в Шклове учителем, ваша пресветлость, и графам приятель.

   - А сам Зорич в Шклове остался?

   - Он в Шклове, ваша светлость, он всегда в Шклове.

   - Так ты думаешь, они в Москву поехали?

   - Наши так говорят, ваша светлость.

   - Хорошо,- сказал Потемкин, подумав немного,- если твой извет подтвердится, я тебя не забуду, да и всемилостивейшей государыне о твоем усердии доложено будет. А теперь можешь идти и дожидаться особых распоряжений в Шклове.

   - Слушаю, ваша пресветлость.

   Когда еврей ушел, Потемкин велел позвать к себе губернатора, который приходился ему сродни.

   - Как же это, любезный Николай Богданович, в твоей губернии существует экспедиция государственных бумаг, а ты доселе не донес о том государыне?- спросил князь, приподнимаясь с дивана.

   Энгельгардт смотрел на него и не знал, что отвечать.

   - Экспедиция, ваша светлость?.. Какая экспедиция?

   - Говорю какая: заготовления государственных бумаг.

   - Не понимаю, ваша светлость, простите.

   - У тебя в губернии делаются ассигнации.

   Энгельгардт растерялся было, но скоро оправился:

   - Не может быть, ваша светлость!

   - А вон посмотри сам,- и Потемкин указал на кипу ассигнаций, что принес еврей.

   Энгельгардт взял их в руки и стал рассматривать. Лицо его прояснилось.

   - Вы изволите шутить, ваша светлость,- сказал он весело,- это настоящие банковые.

   - Нет, не настоящие, государь мой... Есть с тобой сторублевая?

   - Помнится, есть.

   - А достань да сравни.

   Энгельгардт вынул бумажник и достал из него сторублевый билет.

   - Вот такая же точно.

   - А покажи какая?- спросил Потемкин. Энгельгардт подал.

   - Э! Да и у тебя фальшивая,- засмеялся князь,- уж не принадлежишь ли ты, государь мой, к числу фабрикантов?

   Энгельгардт совсем смешался.

   - Помилуйте, ваша светлость, я всегда служил верой и правдой ее императорскому величеству и за ее интересы готов голову сложить,- сказал он обиженным тоном.

   - Так-то так, государь мой, а все ж у тебя ассигнация фальшивая, такая же, как и все эти.

   - Я не знаю,- оправдывался растерявшийся губернатор,- это не фальшивая.

   Потемкин достал из стола еще одну бумажку и подал ее губернатору.

   - Вот настоящая,- сказал он.

   Энгельгардт стал сличать.

   - Как хотите, ваша светлость, а я никакой между ними разности не нахожу,- говорил он, возвращая бумажку.

   - А вот: на моей напечатано ассигнация, а на твоей ассигиация... Вот что, государь мой.

   Тут только Энгельгардт понял, в чем дело, и остолбенел: страшное открытие поразило его. Он смекнул, что фальшивыми билетами наводнена вся губерния, если уж и у него, у губернатора, фальшивые в кармане. А тут на столе целая кипа. Между тем он, хозяин губернии, ничего не знает... Это позор. А все этот пархатый жид: не донес ему, а полез прямо к светлейшему... Это его штуки!

   В немом смущении он стоял и не знал, куда девать глаза. Лицо его покрылось багровыми пятнами, которые затем заменились мертвенною бледностью.

   - Успокойся,- сказал ему Потемкин дружески,- еще не все потеряно... Надо только накрыть птицу в гнезде.

   - Да я не знаю, где гнездо, ваша светлость!- смущенно проговорил Энгельгардт.

   - А я знаю - в Шклове, и гнездо очень высоко свито,- заметил Потемкин.

   - Ужели в замке!

   - Может, в замке, может, около замка, только птицы эти в замок летают.

   - И Зорич знает об этом гнезде?

   - Знает не знает, а яйца из гнезда таскает.

   Энгельгардт чуть не вскрикнул:

   - Так вот откуда у них миллионы!

   Потемкин остановил его.

   - Вот что, государь мой, надо тотчас же расставлять силок и ловить птицу на гнезде,- говорил он медленно.- Лишь только я проеду в Могилев, то в ту же минуту поручи уголовной палаты председателю... Кто у вас председатель?

   - Малеев, ваша светлость.

   - Надежный человек?

   - Вполне надежный.

   - А умен? Расторопен? Это главное.

   - Человек умный... Но отчего бы не мне самому?

   - А оттого, государь мой, чтоб не подумали, что в изыскании вины Зорича и его друзей-плутов я велел якобы следовать Энгельгардту, моему родственнику, по моей якобы к Зоричу неприязни.

   - Понимаю... Так оно действительно лучше будет.

   - Все кончено. Только ты хорошенько внуши этому Малееву, чтоб он в своем следствии не смотрел ни на лица, ни на чины, ни на титулы.

   - Понимаю... А ежели, паче чаяния, до самого Зорича что касаться будет?

   - Не щади и Зорича, если окажется в подозрении.

   - Слушаю.

   - Да отряди с ним приличную команду, чтобы оцепить замок... Ты карлов Зоричевых видывал?

   - Как же: кто их не знает!

   - Они меняли ассигнации, через них действовала экспедиция, а еще показывают на камердинера Зановичева. Знаешь его?

   - Знаю и его,- отвечал Энгельгардт,- черненький из итальянцев, с ним из-за границы приехал.

   - Да вот еще что: сегодня ночью младший Занович и какой-то там учитель...

   - Салморан?

   - Да, он... И его знаешь?

   - Знаю, ловко в банке играет, правая рука Зорича в сей игре.

   - Так видишь ли, государь мой, этот Санморталь, что ли...

   - Салморан...

   - Ну ладно... Салморан и младший Занович ночью ускакали по московской дороге...

   - Ах, плуты!

   - То-то, я догадываюсь, не пронюхали ли они.

   - Возможно, очень возможно... Не заподозрили ли они чего в вашем внезапном из Шклова отъезде?

   - Признаюсь, и меня это беспокоит... Может, они всё следы увезли с собой.

   - Так их, ваша светлость, можно еще настигнуть в дороге.

   - И я так думаю... Так вот что, государь мой: пошли тотчас же курьера в Москву к главнокомандующему и проси задержать их.

   - Слушаю... Только я двух пошлю: одного, чтоб упредил их и донес главнокомандующему, а другого для надзирания за беглецами.

   - Ладно... Ступай же!.. А то они, плуты, может, и инструменты для делания ассигнаций захватили собой, а здесь пустое гнездо покинули, хоть и тепленькое, да ни пташек, ни яичек в нем уже нет.

   - Возможно... Так уж я постараюсь... Моя оплошность, я и поправить ее должен, чтобы заслужить помилование всемилостивейшей государыни.

   И Энгельгардт, раскланявшись, торопливо вышел.

  

  

   Зорич, о котором идет здесь речь, был одною из тех падучих звезд, какие в царствование Екатерины II часто появлялись на придворном горизонте и, пронесшись ярким метеором, исчезали за горизонтом бесследно, оставляя лишь следы в государственном казначействе да в инвентаре государственных имуществ.

   Симеон Гаврилович Зорич был родом серб, следовательно, "брат-славянин", поступивший в русскую службу из ненависти к туркам. Турки его и вывели в люди: он отличился в первую турецкую войну, представлен был ко двору и здесь нашел свое счастье... Статный, живой, со смуглым лицом, жгучими южными глазами, он был замечен... И вон он - флигель-адъютант императрицы с 8 июня 1777 года... Яркая звезда показалась; но и это была падучая звезда, как и все предыдущие... Симеон был глуповат, а Потемкин хитер, и падучая звезда серба скоро скатилась с горизонта... Ему пожаловали при увольнении местечко на Днепре, Шклов, с тринадцатью тысячами душ.

   И зажил себе серб в своем Шклове по-царски: тринадцать тысяч душ радимичей и кривичей кормят его единственную сербскую душу, есть на что пожить! Но сербской душе скучно быть одной. И вот на зов его, словно бабочки на огонь, полетели с разных концов России и Европы искатели приключений, рыцари наживы и всякая темная сила.

   Прежде всех пожаловал к нему братец его по матери, такой же черномазый серб, по фамилии Неранчич. Прежде шлялся он по Европе, прожигал свою молодость в Париже, сорил деньгами и хвастался тем, что его братец обретается у русской императрицы "в случае". Понятно, что через "случай" братца к нему льнули такие светила, как Даламбер и Мармонтель, в чаянии щедрых подачек от "Семирамиды Севера", которая своими подарками да лестью впрягла в свою триумфальную колесницу таких даже брыкливых коней, как Вольтер и Дидро. И вот, протерев глаза своим денежкам, Неранчич является к братцу в Шклов. С ним являются и еще два братца, тоже "братья-славяне", далматинские графы Марко и Аннибал Зановичи. Эти молодцы также прожигали свою молодость и сорили славянскими деньгами во всех столицах и в игорных домах Европы, а когда рассорили все, то стали шулерничать и бродить от одного казино к другому и добродились наконец до того, что в Венеции их накрыли на мошенничестве, и притом очень крупном, но они успели улизнуть из тюрьмы, а вместо них венецианская прокуратура велела палачу публично, на площади Марка, повесить Их портреты, подобно тому, как царь Петр Алексеевич приказал повесить портрет гетмана Ивана Степановича Мазепы, да еще с андреевской лентой через плечо. Младший Занович был иезуитом раньше, оттого и вышел из него гениальный мазурик {Плут, мошенник.}. Они знали множество языков, много читали, отлично танцевали и еще лучше владели шпагами и родными ятаганами. Мало того, и они, подобно Неранчичу, были в дружбе с Вольтером и Даламбером и переписывались с этими мировыми светилами ума человеческого. Они были в дружбе и с таким же, как они, пройдохой и землепроходом - со знаменитым Казановой и попали в его "Записки". Бежав из Венеции, милые братцы на время расстались. Марко скоро появился в Потсдаме, называясь Стефаном, господарем албанским, а Аннибал под именем Придислава продолжил свои подвиги во Флоренции. В Потсдаме Марко оплел своим титулом и своим мнимым богатством принца прусского и его супругу, которым он наговорил, что у него триста тысяч червонцев годового дохода и что в его распоряжении находится постоянная тридцатитысячная армия. Впрочем, слава его прежних подвигов проникла в газеты, и мнимого албанского господаря не только изгнали из Потсдама, но выпроводили и из Берлина. Но Марко не унывал даже и тогда, когда прусский король, проведав о его проделках почти при всех европейских дворах, велел задержать опасного бродягу. Марко успел скрыться в Голландии. Там он предъявил рекомендательное письмо венецианского посланника в Неаполе, и перед ним открылись и салоны аристократии, и конторы банкиров. Последние особенно были для него заманчивы. Выманив в несколько месяцев у доверчивых банкиров более трехсот тысяч гульденов, он исчез с этими деньгами, подобно сновидению. Банкиры спохватились, да поздно: лови ветер в поле, щуку в море. Банкиры предъявили свои претензии к рекомендовавшему его венецианскому посланнику, но тот им отвечал, что рекомендательные письма - не кредитивы и он не намерен платить за рекомендованного им, оказавшегося мазуриком. За банкиров вступилось голландское правительство: оно предъявило иск к венецианскому правительству. Венеция отвечала, что она платить не намерена за того, кого она - in effiqie {Заочно (лат.).} - публично повесила. Голландия усматривает в этом ответе обиду и объявляет войну Венеции! И только посредничество австрийского императора Иосифа II помирило противников. А виновник всей этой бури, Марко, точно в воду канул...

   Нет, не канул в воду: он очутился в Шклове!

   Бежав из Голландии с банкирскими гульденами, он, разумеется, пробрался туда, где всего легче живется всякой темной силе,- в Париж... Там судьба столкнула его с таким же молодцом, с Неранчичем, и они махнули в Шклов. В Шклове же очутился и младший Занович, постыдно изгнанный из Флоренции.

   Вот кто были друзья и собутыльники Зорича.

   Но этого мало. У Зорича проживала еще одна темная личность: родной племянник турецкого султана!

   В тот век, в эпоху всевозможных самозванств, когда на всероссийский престол претендовали и крестьянин Богомолов, и каторжник Ханин, и какой-то "брат-славянин" Степан Малый, когда Пугачев отнял у Екатерины почти половину царства, а разные неведомые девки вроде княжон Таракановых и принцесс Владимирских лезли в сестрицы к Пугачеву, когда кавалеры вроде Д'Еона оказывались девками, а девки кавалерами, в это время трудно было разобраться, кто самозванец и кто не самозванец.

   Такой таинственный бродяга гостил и у Зорича в Шклове под именем князя Изан-бея, племянника падишаха.

   Зорич познакомился с ним еще в Турции, когда находился там в плену. Вся жизнь этого Изан-бея представлялась какою-то таинственною интригою. Говорили, что он - второй сын сестры царствовавшего тогда султана. Он будто бы воспитан был тайно, под чужим именем, ибо по турецким якобы законам сестра султана может иметь в живых только одного сына, а второго, третьего и всех последующих должна душить, как щенят. Но мать Изан-бея будто бы не задушила его, а скрыла. Когда же стали догадываться об его происхождении, то мать, боясь, чтобы ее тайна не дошла до султана, тихонько отправила его в чужие края, где он и прожил несколько лет. Но скоро деньги, которые он вывез из Турции, были прожиты, а новых не присылали; тогда он вспомнил о Зориче и явился к нему в Шклов.

   Современник Зорича Лев Николаевич Энгельгардт, сын упомянутого выше губернатора Энгельгардта, в своих "Записках" оставил нам интересные заметки о самом Зориче, о его характере и жизни в Шклове.

   Когда Зорич, как выражался Энгельгардт, "выбыл из случая", то ему пожалован был Шклов с тринадцатью тысячами душ. "Первое употребление монаршей милости было то, что он завел в Шклове училище, выписал хороших учителей; в оном и я учился один год. Впоследствии сие училище названо кадетским корпусом, и в нем было до трехсот кадет". Корпусу этому императрица дала привилегию: кончившие в нем кадеты поступали в армию офицерами.

   Когда в 1780 году Екатерина предприняла путешествие в новоприобретенный от Польши Белорусский край, она заезжала к Зоричу в Шклов, где и ночевала. Бывший фаворит на славу угощал свою коронованную гостью. Но еще торжественнее был прием государыни, когда она на возвратном пути посетила своего бывшего фаворита вместе с австрийским императором Иосифом II. "Зорич,- говорит Энгельгардт,- к приезду ее построил преогромный дом, богато убранный, выписал из Саксонии фарфоровый сервиз, стоивший более шестидесяти тысяч рублей. Благородные представили пантомиму на театре, бывшем в том же доме, с чрезвычайными декорациями, которых было до семидесяти. Сочинил оную, а также и музыку, костюмы и декорации барон Ванжура, отставной ротмистр австрийской службы. Император его тотчас узнал и объявил сожаление, что он оставил его службу. После ужина был сожжен фейерверк, деланный несколько месяцев артиллерии генерал-майором Петром Ивановичем Мелиссино: павильон из 50 000 ракет был достоин своего мастера и стоил чрезвычайно дорого".

   "Ни одного не было барина из России,- говорит Энгельгардт в другом месте,- который бы так жил, как Зорич. Шклов был наполнен живущими людьми всякого рода, звания и наций; многие были родственники и прежние сослуживцы Зорича, когда он служил майором в гусарском полку, и жили на его совершенном иждивении; затем отставные штаб- и обер-офицеры, не имеющий приюта, игроки, авантюристы всякого рода, иностранцы: французы, итальянцы, немцы, сербы, греки, молдаване, турки - словом, всякий сброд и побродяги. Всех он ласково принимал, стол был для всех открыт. Единственно для веселья съезжалось из Петербурга, Москвы и разных губерний лучшее дворянство к 1 сентября, дню его именин, на ярмарки два раза в год, и тогда праздновали недели по две и более. В один раз было три рода благородных спектаклей; между прочим, французские оперы играли княгиня К. А. Долгорукая, генерал-поручица графиня Мелина и прочие соответствующие сим двум особам дамы и кавалеры; по-русски трагедии и комедии - князь П. В. Мещерский с женою и прочие; балет танцевал Д. И. Хорват с кадетами и другими; польская труппа была у него собственная. Тут бывали балы, маскарады, карусели, фейерверки; иногда его кадеты делали военные эволюции, предпринимали катания в шлюпках на воде. Словом, нет забав, которыми бы к себе хозяин не приманивал гостей, и много от него наживались игрою..."

   Вот как бывшему фавориту жилось в Шклове на счет дреговичей, северян в кривичей.

   Понятно, что в Шклов валила всякая темная сила - самозванцы, беглецы, рыцари темной наживы, все промотавшееся, тунеядствующее, паразитное.

   Такая репутация Шклова слишком хорошо была известна при дворе, и в кабинете императрицы, когда докладывал генерал-прокурор Вяземский по уголовным и секретным делам, часто можно было слышать такой разговор между Вяземским и Екатериной:

   - Ну, что Александр Алексеевич, нашел сорванца, что казначейство обокрал?

   - Нету, матушка государыня, доселе не сыскали.

   - Плохо ищете.

   - Помилуй, матушка, все мышиные, кажись, норки перерыли.

   - И в Москве искали?

   - Искали, государыня, как в воду канул; уж думаю, не за границу ли бежал.

   - Где за границу! А ты вели Шешковскому поискать его в Шклове.

   - И то правда, матушка, велю.

   И сорванца действительно находили в Шклове...

  

  

   Темная, душная летняя ночь. Шклов давно спит. Спят даже темные деревья в тенистом парке шкловского зоричевского замка, раскинувшемся по крутому берегу Днепpa. He слышно ни лая собак, ни пения петухов. Слышно только тихое журчанье фонтана, что выбрасывает воду из открытой пасти тритона в мраморный водоем, из которого струи, переливаясь через края, с тихим шепотом скатываются в канавки парка, да где-то за парком, над обрывом, спускающимся к реке, выкрикивает иногда ночная птица. И Шклов, и замок с его флигелями и башнями погружены в сон. Нигде не видно огонька, только на террасе замка, выходящей в парк и обвитой гирляндами дикого винограда, мерцает свет, бросая яркие блики на темную зелень винограда, на белую голову мраморного тритона и на опустившиеся тяжелые ветви липы, осеняющей фонтан; но свет этот еще более усиливает мрак, господствующий вокруг террасы. На террасе слышны голоса.

   - А помнишь, князь,- говорит мягкий, приятный баритон,- такую же вот ночь в Скутари?

   - Какую ночь?- спрашивает гортанный голос.- Я много ночей помню, и в Скутари, и в Стамбуле... Аллах не дал мне забвенья...

   - Ну полно, ты опять тосковать... Подожди, еще поживешь в своей Туретчине... Нет, я говорю, помнишь, когда вот в такую же темную ночь мы с тобой из Стамбула тихонько перебрались в твоем каике в Скутари и там под балконом караулили гречаночку?

   - А! Зою, помню... Давно это было... Не воротится...

   - Да, хорошо тогда было, хоть я и в плену у вас обретался.

   - А чем теперь худо?- спросил третий голос.

   - Все не то...

   - Да, правда, это Шклов, а не Венеция, когда, бывало, в гондоле под "Мостом Вздохов" вздыхаешь по итальяночке...

   - Ну что в ней хорошего, в этой Венеции! Вода да вода...

   Голоса смолкли. Опять послышался только шепот фонтана да монотонные, тоскливые выкрики ночной птицы.

   - А что-то наш граф рано завалился спать,- опять послышался мягкий баритон.

   - Голова, говорит, разболелась.

   - То-то! Некому и банчишко метать.

   - Как некому? А Неранчич на что? Он и в Париже считался лучшим банкометом. Эй, Неранчич, ты спишь?

   - Нет.

   - Али вспоминаешь свою девойку Мару црнокосу?

   Собеседующие рассмеялись. Но если бы они пристально вгляделись в одну густую гирлянду винограда, опутавшего перила террасы, то увидели бы, как из-за темной зелени смотрят на них сквозь золотую оправу очков два черных глаза.

   Глазам этим представляется такая картина. Посреди террасы большой круглый стол покрыт дорогим персидским ковром с шелковой бахромой и кистями. На столе в беспорядке разметаны карты, кучки золотых монет и пачки ассигнаций. Тут же на серебряном подносе несколько бутылок и недопитые стаканы с вином. Вокруг стола сидят четверо мужчин. Старший из них, плотный, широкоплечий, с черными курчавыми волосами, закинутыми на широкий затылок и оканчивающимися небольшою косою, в темном с широкими рукавами и золотыми пуговицами камзоле, обшитом кружевами, с манжетами, был очень красив собою, хотя и в черных блестящих глазах, и в толстых губах проглядывала чувственность здорового южного организма. Широкие ноздри его, раздувшиеся, словно у норовистой лошади, изобличали, что могучие легкие его работали исправно, как кузнечные мехи. Добрая улыбка толстых губ смягчала некоторую животность, вернее, плотоядность этого красивого лица, известного тогда всей России.

   Это был Зорич, случайный баловень судьбы. Положив одну руку, украшенную алмазными перстнями, на стол, другою он придерживал длинный чубук с огромным янтарным мундштуком и лениво пускал в воздух мелкие колечки белого дыму.

   Рядом с ним сидел бледный, с бронзированным лицом, молодой человек в темно-малиновой турецкой феске и в албанской зеленой, шитой золотом куртке. Худое лицо его выражало какую-то внутреннюю усталость, которая как будто теплилась в его черных задумчивых глазах. Около него, на особом столике, курился кальян, но молодой человек как бы забыл о нем, грустным взглядом и мыслью потонув не то во мраке расстилавшегося перед ним парка, не то в своем прошлом, которое было так загадочно. Зорич, говоря с ним, называл его князем.

   Это и был таинственный князь Изан-бей, сын сестры турецкого султана. Он жил у Зорича уже несколько лет и хорошо выучился говорить по-русски.

   По другую сторону Зорича, облокотясь обеими руками на стол и запустив пальцы в черные вьющиеся на висках волосы, сидел средних лет мужчина в голубой шелковой блузе с алмазными на груди застежками, перетянутой черкесским, с серебром под чернетью, поясом, за которым торчал в такой же оправе кинжал. Лицом он напоминал Зорича, но только цвет кожи у него был смуглее, а глаза серые, с большими, как у негра, белками. Он был и худее Зорича, которому приходился родным братом по матери. Его звали Неранчичем.

   Глаза, тайно наблюдавшие из-за зелени винограда за тем, что происходило на террасе, пытливо остановились теперь на четвертом лице, присутствовавшем на террасе. Тот, кому принадлежали эти подсматривавшие из-за зелени глаза, знал в лицо и Зорича, и его брата, и Изан-бея, но четвертого, сидевшего с ними, он ни разу не видал. Это был молодой человек, по-видимому, высокий и стройный, со светлыми прямыми волосами и белым, нежным, как у девушки, лицом, со светло-голубыми глазами, которые смотрели насмешливо и дерзко. На груди у него блестел какой-то орден, только не русский. В говоре его слышалось, и даже очень, иностранное произношение. Он сидел и машинально тасовал в руках несколько карт.

   У внутренних дверей террасы, которые вели в дом, у каждого косяка стояло по маленькому карлику, которые одеты были, по-видимому, арабчатами и, стоя у притолок, дремали.

   В ночном воздухе было так тихо, что горевшие на столе в большом канделябре восковые свечи даже не оплывали.

   - Что ж! Метать так метать,- сказал Неранчич, ероша волосы.- Эй, Черномор, подай новую колоду карт!- крикнул он на дремавших карликов.

   Карлы встрепенулись, и один из них, достав из кармана куртки нераспечатанную колоду карт, подал ее Неранчичу.

   В этот момент глаза, таинственно наблюдавшие из-за зелени винограда за тем, что делалось на террасе, скрылись и вдоль стены замка тихо проскользнула темная фигура и вскоре появилась в замковом дворе. Там в темноте безмолвно стояли и двигались человеческие фигуры. Одна из них тотчас подошла к тому, кто сейчас наблюдал за происходившим на террасе и теперь вышел из парка на двор.

   - Ну что, видели?- спросили шепотом.

   - Видел: сидят на балконе и мечут банк,- отвечали шепотом же.

   - А кто?

   - Сам Зорич, его брат и этот турецкий князек, а четвертого, кто он, не знаю, только сдается мне, не русский.

   - А Зановича разве нет там?

   - Нет... Из разговора их я узнал, что он раньше ушел спать, на голову будто жаловался.

   - Так, значит, правда: и караульный говорит то же...

   - Какой караульный?

   - Да когда фельдфебель разводил часовых, так они взяли у крыльца караульного - заснул, его накрыли... Так и он сказывал, что Занович к себе ушел...

   - А он где живет?

   - Вот в том флигеле, где тополи темнеются.

   - А часовых везде расставили?

   - Везде, скрозь по драгуну.

   - И в парке?

   - И там, и за балконом смотрят... А где же карлы?

   - Карлы там же... служат там.

   - Значит, все в сборе, потому подозрительный камердинчик, из итальянцев, тот пошел спать с Зановичем - караульный говорит.

   - Ну, так к делу: главное, этого надо накрыть.

   - Да, да, и камердинчика также, а карлы не уйдут.

   - Потайной фонарь с вами?

   - Со мной.

   - Идемте же... Только захватите парочку драгун.

   Через несколько минут четыре темные фигуры приблизились ко флигелю, где жил Занович. Они тихо взошли на крыльцо. Дверь оказалась незапертого, и таинственные посетители без шуму пробрались в дом.

   - Осветите, а то мы можем на что-нибудь наткнуться,- сказали шепотом.

   Комната мгновенно осветилась. Осветились и действующие лица, таинственные посетители графа Зановича. Один из них был тот, в золотых очках, что из-за зелени наблюдал за тем, что делалось в парке на террасе. Это был среднего роста пожилой мужчина, плотный, на тоненьких и жидких ножках, которые не шли к его плотному корпусу, в большом рыжем парике, который не шел к его красному, гладко выбритому лоснящемуся лицу. Другой был жиденький, поджарый старичок, в седом паричке и с седенькой, вроде крысиного хвоста, косичкой. Под мышкой у него был потертый портфель. Серенькие моргающие глазки его смотрели пытливо и лукаво. За ними, тараща сонные глаза, стояли два драгуна, один с рыжими бровями, другой с черными.

   Таинственные посетители, пытливо оглядывая комнату с барскою обстановкою и дорогими коврами, устилавшими пол, с тою же осторожностью двинулись дальше. Прошли вторую комнату, третью. Вместо дверей были тяжелые портьеры, малиновые, зеленые. Наконец они остановились перед запертою дверью и стали прислушиваться. За дверью слышался тихий, ровный храп спящего человека.

   - Это он тут,- шепнули золотые очки.

   - Должно полагать,- шепотом же отвечал старичок. Золотые очки взялись за ручку двери. Заперто изнутри.

   Постучали, еще и еще. Храп за дверью прекратился. Еще постучали.

   - Кто там?- послышался за дверью сонный мужской голос.

   - Отоприте, граф,- отвечали золотые очки.

   - Я спрашиваю: кто там? Какой черт?- сердито переспросили за дверью.

   - По указу ее императорского величества отоприте!- торжественно выкрикнули золотые очки.

   - Скажи, кто и зачем?- повторили за дверью.

   - Могилевской уголовной палаты председатель Малеев и стряпчий Небосклонов,- был ответ.

   - По какому праву?

   - По высочайшему указу... Отпирайте немедленно, граф! Не чините противности указу ее императорского величества и не думайте скрываться: ваш дом и весь замок оцеплен стражею... Отоприте!

   - Да дайте же мне и моему слуге одеться,- отвечали изнутри.

   Действительно, немного погодя щелкнул замок у двери и дверь отворилась. Следователи вошли в спальню графа. Это была просторная, хорошо меблированная комната, с пунцовыми занавесками на окнах, с камином и стоящими на нем массивными бронзовыми часами, в виде рыцаря в шлеме и латах. Один простенок занимало большое венецианское зеркало, в котором во весь рост отражались вытянутые фигуры застывших от удивления драгун. По отражению в зеркале им казалось, что в комнату набралось человек двадцать.

   Но что особенно бросалось в глаза в спальной графа - это богатая двухспальная кровать, стоявшая изголовьем к стене, с бледно-розовым кисейным пологом, закинутым на позолоченный балдахин. По обе стороны кровати, у изголовья, стояло по темному, отороченному бронзою шкафику, а на ковре, у кровати, с одной стороны брошены были голубые мужские туфли, а с другой, по-видимому, женские, крошечные, розовые. Но еще более останавливала на себе внимание сама постель: по форме вдавленности широкого матраца, а равно по измятости подушек, положенных рядом в изголовье, можно было видеть, что на постели этой спали рядом два человека...

   Стряпчему Небосклонову это первому бросилось в глаза. Он так и впился в постель своими рысьими глазками... Неужели слуга спал вместе с графом?..

   Он разом обежал всю комнату моргающими глазками. Граф, красивый, южного типа мужчина, в малиновом шлафроке, стоял у камина, гордо подняв голову и играя кистями черного шелкового пояса. За кроватью же у стены стоял бледный, как полотно, миловидный юноша с черными роскошными кудрями, в костюме турка, албанца или грека, в красивой фустанели.

   - Извините, граф, что в такое время...- начал было Малеев.

   - Что вам угодно?- вызывающе перебил его граф.

   - Вот указ... До сведения его светлости, князя Григория Александровича Потемкина, доведено...

   - О чем же указ, государь мой?- снова перебил его граф.

   - Об учинении обы