Мордовцев Даниил Лукич - Авантюристы

    - Вот что, любезный: завтра пораньше поезжай ты опять в Москву, к дьячку Алексею. Он тебя проводит к моей сестре, а ты уж с нею приезжай сюда: она хочет встретить меня в карете четверней.

   - Ладно, барин, все будет как по писаному.

   - Хорошо, ступай.

   - А не будет ли, ваша милость, на водочку? Страх как умаялся.

   Проезжий дал ему серебряную монету.

   На другой день, часу в двенадцатом утра, к постоялому двору действительно подъехала богатая карета четверней. На козлах рядом с кучером сидел Сирота. Из кареты выпрыгнула хорошо одетая не то барынька, не то барышня.

   - Прах ее знает,- толковали мужики, собравшиеся вокруг кареты,- должно, барыня.

   - Евоная сестра,- пояснил Сирота.

   Приехавшую провели прямо в ту половину, где остановился Юргенсон.

   - А, милая барышня!- обрадовался этот последний.- Здравствуйте.

   - Здравствуйте,- смущенно отвечала приехавшая, доставая из ридикюля записку.

   - Вы от Марьи Дмитриевны?

   - Да.

   - Как я рад! Позвольте вас поцеловать.

   Он поцеловал смущенную девушку и пробежал записку.

   - Чудесно! Наконец-то я опять буду в Москве. Что Марья Дмитриевна?

   - Они здоровы, слава Богу.

   - А Петя?

   - И Петя здоров.

   - И Дуня, и Китовна? А вас нечего спрашивать: вы и выросли, и похорошели, едемте же.

   Он расплатился с хозяином, с Сиротою, велел своему ямщику ехать в Москву, а сам с барышней сел в карету и помчался к Дорогомиловской заставе.

   - И чудно все это, паря,- толковали оставшиеся мужики,- ни он купец, ни он барин.

   - Немецкий купец, сказывают.

   - Нет, паря, тут что-то неладно.

   - А вам што? Не пачпорт спрашивать; в Москве разберут.

   - Знамо, разберут... Вона кака каретина царска...

   - Што и говорить! Он, може, прынец какой, а мы пачпорт!

   Карета, въехав в Москву и исколесив верст пять по шумной столице, въехала во двор дома генеральши Ляпуновой.

   На крыльцо выбежала Дуня, радостная, сияющая. Вышла и Китовна.

   - Батюшка барин! Федор Иваныч! Заждались мы вас.

   Фон Вульф, это был он, со всеми расцеловался. В этом доме все его знали, тем более что он был прежде другом покойного генерала.

   Марья Дмитриевна встретила его в зале, да так и повисла у него на шее.

   - Федя! Теодор! Друг мой! Наконец-то.

   - Да, больше четырех лет не видались.

   - Какое время! Какое ужасное время я пережила!

   - А давно государыня соизволила на наш брак?

   Этот вопрос застал Марью Дмитриевну врасплох. Она смешалась, покраснела. Но ее выручил маленький Петя. Он влетел в комнату, таща за собой деревянную лошадь. Увидев незнакомого мужчину, он остановился в недоумении.

   - Петечка! Пьер, иди поздоровайся с дядей,- заговорила Марья Дмитриевна,- не правда ли, какой милый мальчик?

   Что-то неуловимое пробежало по лицу Вульфа, когда он увидел этого ребенка.

   Почему-то моментально память его перенеслась в далекое детство. В Амстердаме, в доме своего отца, он часто, каждый день, видел в трюмо отражение вот такого же точно мальчика: мягкие льняные волосы, необыкновенно белое, нежное личико и точно такие светло-голубые глаза. И как молния пронеслась перед ним вся его кочующая жизнь с ее треволнениями и несбывшимися надеждами.

   Он встал и приблизился к мальчику. Он хотел улыбнуться и не мог. Ребенок попятился назад, глядя с боязнью на незнакомца.

   - Ах, Петечка! Чего ты боишься? Дядя добрый.

   Мальчик, заворотив своего коня, бегом пустился в другие комнаты.

   - У нас никто не бывает из мужчин, оттого он и дикий такой,- пояснила Марья Дмитриевна,- а не правда ли (она оглянулась кругом, в комнате, кроме них, никого не было), не правда,- сказала она тихо,- как он на тебя похож? Вылитый?

   - Да,- отвечал Вульф задумчиво,- я как увидал его, так сейчас же вспомнил, что я такого же точно мальчика постоянно видел в трюмо в доме моего отца.

   - Это ты, конечно, себя видел?

   - Да... Однако ты мне все-таки еще не сказала, получила ли ты от государыни позволение возвратиться мне в Россию?

   - Ах, нет, нет, милый,- перебила его хозяйка,- я не хочу говорить теперь о деле, я так рада видеть тебя.

   - Кушать готово, пожалуйте,- заспанным голосом проговорил лакей Макар, появившийся на пороге.

  

  

   На другой день, утром, в переднюю генеральши Ляпуновой вошел стройненький, высокенький юноша в мундире сержанта. Мундир был с иголочки. Юный сержант смотрел совершенным красавцем: серые, веселые, смеющиеся глаза, густые черные брови дугой, чуть пробивающийся пушок над верхней губой, капризно вздернутый носик - все так и сверкало молодостью, свежестью.

   - Генерал у себя?- смело спросил сержантик полусонного Макара, который, как говорится, походя спал.

   - Какой генерал?- спросил он, показывая вид, что стряхивает пыль с висевшего в передней платья.

   - Генерал-майор Николай Федорович Ляпунов,- пояснил хорошенький сержантик.

   - Барин давно умерши,- отвечал лакей.

   - А генеральша?

   - Генеральша у себя.

   - Можно ее видеть?

   - А как об вас доложить прикажете?

   - Сержант Никитин.

   - А по какому делу-с?

   - А вот по какому: есть у нее лакей, Макаром зовут, такой лентяй, что походя спит. Так его велено сослать туда, куда он телят не гоняет.

   И сержантик звонко расхохотался. Ошеломленный Макар и руками развел.

   - Ах, барышня!.. Вот шутница! А я и в самом деле думал, что сержант... Вот озорница!

   Дуня продолжала заливаться. Это была она, наряженная сержантом. Ей сшили на днях хорошенькое сержантское платье, а когда портной, снимавший с нее мерку, спрашивал, зачем это барышню наряжают сержантом, то Марья Дмитриевна сказала ему, что скоро в дворянском собрании будет костюмированный бал, и потому она хочет одеть Дуню сержантом. Теперь она нарядилась в этот костюм, подвела себе сажей брови, несколько начернила усики и подшутила над сонным Макаром.

   - А что, испугался?- радовалась она.

   - Испужаться, барышня, не испужался, а так, сразу-то, и опешил малость.

   - То-то, собирайся же, сейчас едем.

   - Да я, барышня, готов-с: мне еще вчера ввечеру крепко Китовна наказывала.

   Между тем у крыльца уже ждали готовые в путь экипажи, карета четверней и рессорная коляска тройкой, та самая, в которой фон Вульф приехал из-за границы. Вскоре на крыльцо вышли Ляпунова с Вульфом, Дуня в костюме сержанта, Маша и Макар в ливрее. Марья Дмитриевна и фон Вульф сели в карету. Китовна с Петей стояли и смеялись, глядя на переряженную Дуню, которая делала им честь по-военному.

   Экипажи двинулись. Вульф сидел молчаливо, с пасмурным видом, а Марья Дмитриевна казалась смущенной.

   - Все-таки лучше бы нам ехать в Шклов, к Зоричу,- говорил Вульф, глядя в окно кареты.

   - Ах, милый, я незнакома с Зоричем,- возражала Марья Дмитриевна,- да мне и совестно.

   - Чего же тут совеститься? Я вас познакомлю.

   - Ах, нет, нет, ни за что!

   - Но пойми, мой друг, там всего безопаснее венчаться: Зорич прикажет попу, и нас вмиг повенчают.

   - Да и в деревне у меня повенчают, священник свой.

   - А люди донесут?

   - Не донесут.

   - Да, легко это говорить! Раз уж я посидел под караулом, да и выслан из России; а как теперь попадусь, так и в Сибирь, пожалуй, угожу.

   - Что ты! Что ты! Когда я буду твоей женой, тогда мне легче будет испросить у государыни помилования тебе как моему мужу.

   - Не знаю, Мари, но все лучше было бы под крылышком у Зорича: к нему полиция не смеет носу показать.

   - А как же, Теодор, ты сам же говорил, что при тебе арестовали у Зорича графов Зановичей, их любовницу итальянку и Зоричевых карлов.

   - А! То другое дело, душа моя: то за фальшивые ассигнации.

   - Нет, как хочешь, Теодор, а у меня в деревне не в пример безопаснее.

   День был прекрасный. "Бабье лето" в тот год стояло великолепное. Широкие полосы сжатого хлеба золотились под теплыми, яркими лучами солнца. Желтеющий и краснеющий лес поражал особенной цветностью: лист всех цветов, начиная от темно-зеленого и бледно-желтого и кончая багряным, придавал рощам вид ярких цветников. Одуванчики выглядывали из зелени, словно по первовесенью. Всходы озимой представляли из себя длинные полосы зеленого бархата. В воздухе, на деревьях и по траве тянулись и тихо плыли серебряные нити - это были тонкие нити паутины, предвещающие продолжительную теплую и ясную осень. Высоко-высоко на небе звонко перекликались хороводы перелетных птиц; то с кряком тянулись к югу на зимовку длинные нити диких гусей и журавлей - словно серебряные, выблескивали на солнце их вытянутые шеи, широко распластанные и медленно машущие в воздухе крылья. Гладко укатанная после дождей, совсем непыльная дорога гулко отдавала под ударами копыт и шипованных колес.

   Проехав верст сорок, наши путешественники остановились покормить лошадей. Они не заехали в село, а остановились в одном живописном перелеске, на берегу небольшой речки, чтоб избежать неприятности быть предметом любопытства деревенских зевак, а овса с ними было достаточно, чтобы покормить лошадей.

   Макар разостлал под старой развесистой сосной большой ковер, вынул из экипажей подушки, притащил кульки с провизией и винами, и маленькая компания уселась пировать. Щедрая Китовна насовала в кульки всего вдоволь: "кокурок" с запеченными в них яйцами, сыру, колбас, коробку сардинок, жареную индейку, груш, яблок, несколько бутылок вина, в том числе и шампанского; не забыла и небольшой складной дорожный самовар со всем к нему необходимым.

   Вынув все это, Макар, который ожил на воздухе, начал ставить самовар, а барышня готовить трапезу. Молодой сержант болтал неумолкаемо.

   - Я вынул ножи и нарезал колбасы...

   - Смотри же, Дуня, не осрамись в церкви,- смеялась Марья Дмитриевна, картинно развалившись на ковре.

   - Здесь, сударыня, нет Дуни.

   - Ах, забыла... сержант Никитин.

   - Чево изволите, ваше превосходительство?- стрункой вытягивалась озорница Дуня.

   - Не осрамись, говорю, в церкви.

   - Чем, ваше превосходительство?

   - Не подпишись под обыском: сержант Иван Никитин руку приложила.

   - Нет-с, ваше превосходительство, этого никогда не будет.

   Фон Вульф не мог не любоваться миловидностью этой бойкой девушки. Как охотно он променял бы на нее свою невесту! После того, что она над ним проделывала, в душу его засело чувство недоверия к этой особе: он не мог не возмущаться тем, что она ложью, обманом заманила его в Россию, точно в западню. Правда, это она сделала из любви к нему; но этим она заставила потускнеть, как тускнеет поверхность зеркала от дыхания, его дружеское, доверчивое чувство к ней.

   Как бы то ни было, пир вышел на славу. Особенное оживление трапезе придавали неугомонная Дуня и Макар. Последний, по своей мешковатости и тупости, никак не мог войти в роль заговорщика и, говоря с Дуней, постоянно называл ее "барышней".

   - Как ты смеешь, олух, называть меня барышней,- озадачила она его,- я сержант.

   - Виноват, барышня... то бишь сержант,- поправлялся Макар.

   Все смеялись, и Макар приходил еще в большее смущение.

   Наконец лошади были готовы, и наши путешественники снова двинулись в путь.

   Солнце было еще довольно высоко, когда они приехали в село Знаменки, имение Ляпуновой. Марья Дмитриевна тотчас же послала за священником, небольшой, но чистенький домик которого стоял в зелени как раз против барского дома, недалеко от церкви. К священнику послана была Дуня, которой наказано было, чтобы батюшка захватил с собой обыскные церковные книги, так как генеральша-де приехала в свою вотчину венчаться.

   Отец Иринарх, сухой, с живыми серыми глазками старичок, явился вместе с Дуней, которая очень забавно изображала из себя мужчину, бравируя и голосом, и движениями.

   Подойдя под благословение и познакомив отца Иринарха с женихом, Марья Дмитриевна сказала о цели своего приезда в вотчину.

   - Благое дело, матушка, ваше превосходительство,- отвечал отец Иринарх,- сказано бо не добро быти человеку едину.

   - Да, да, батюшка, у меня же хозяйство,- как бы оправдывалась генеральша,- а я женщина, сами знаете.

   - Как же, как же, матушка. Ваше же дело молодое, и Господь благословит ваше благоначинание... Так угодно будет приступить к обыску?

   - Да, батюшка, сделайте милость. Вон на столе и чернильница.

   Отец Иринарх подошел к столу, разложил на нем обыскную книгу, вынул из кармана футляр с очками, достал оттуда нечто вроде двух огромных стекол телескопа и возложил эти орудия смотрения на свой сухой; нос, который от этого стал таким жалким, точно он попал под колеса. Умостившись около книги и испробовав перо на особой бумажке, начертав неизбежную в этом случае фразу:

  

   Проба пера и чернила.

   Какая в них сила,-

  

   батюшка стал что-то писать в книге, выставив номер, месяц и число.

   - Как прикажете ваше сиятельство записать?- обратился он к Вульфу.

   - Барон Федор Иванович фон Вульф.

   - Холосты или вдовствуете?

   - Холост.

   - Сколько имеете лет от роду?

   - Сорок один.

   - В каком чине изволите обретаться и какого вероисповедания?

   - Римско-католического.

   - Так-с... А чин вашего сиятельства?

   - Из прусской службы я вышел майором.

   - Так вы изволите быть иностранцем, не российским подданным?

   - Да, я иностранец.

   Отец Иринарх положил перо. Он был в недоумении и не знал, что ему делать.

   - Простите, ваше превосходительство,- обратился он к хозяйке,- я в затруднении.

   - Почему же, отец Иринарх?- спросила Марья Дмитриевна дрогнувшим голосом.

   - Не дерзаю-с, матушка.

   - Что же? Ведь у нас свидетели!

   - Не дерзаю-с преступить консисторские указы, законы-с... Конечно, я не смею полагать, чтобы их сиятельство, так сказать, сокрыли...

   - Что сокрыли?

   - Вступление в брак... так сказать, в ихней земле... потому ежели... Паче же, матушка, во избежание сумления, не благоволят ли их сиятельство предъявить свой пачпорт.

   И Марья Дмитриевна, и фон Вульф замялись.

   - Паспорт, вы говорите?.. Да... Но, к сожалению, я забыл его в Москве,- видимо, сбивался последний.

   - Но помилуйте, отец Иринарх, - вступилась Марья Дмитриевна,- разве вы меня не знаете?

   - Как не знать, матушка? Вы моя госпожа... А только воля ваша... За это меня расстригут, в монастырь на смирение сошлют, а то и горшее бремя наказания возложат на меня власти, а вы знаете, матушка, у меня дети, сам-семь колочусь...

   Он встал и, закрыв книгу, дрожащими руками всовывал свои телескопы в огромный футляр.

   - Ну, как хотите,- холодно сказала Марья Дмитриевна,- мы найдем другого священника.

   - Дай Бог вам, дай Бог, матушка,- бормотал растерявшийся отец Иринарх,- а я, видит Бог, не могу, не дерзну... указы святейшего правительствующего синода... не взыщите...

   И, робко поклонившись, он незаметно скрылся за дверью.

  

  

   Увы! Вместо свадебного пира наших героев ожидала тайная экспедиция.

   Мягкий свет осеннего солнца ярко освещает обширную залу присутствия, играет на позолоте зерцал с золотым двуглавым орлом и на золотой оправе очков секретаря с совиным взглядом, отливаясь серебром на седых головах трех судей тайного судилища. Все они в молчании ждут ввода подсудимого. Тихо в обширном судилище. Слышен только шорох бумаги, производимый секретарем, да жужжит где в углу муха, попавшая в паутину.

   Отворяется дверь, за которой сверкают два штыка, и в залу входит Вульф. Он держит себя с достоинством, но бледность и седина, сверкнувшая на солнце, изобличают, что за последние дни он много пережил.

   - Подсудимый! Утверждаетесь ли вы на показании, данном вами на допросе у обер-полицмейстера Козлова?- равнодушным тоном спросил первоприсутствующий, словно бы он говорил: "прошу садиться".

   - Утверждаюсь,- был такой же равнодушный ответ.

   - Повторите оное здесь вкратце.

   Вульф вздохнул. Видно было, что все это надоело ему, перемучило, и он начал усталым голосом, монотонно, изредка останавливаясь, чтобы что-то припомнить.

   - В марте 1790 года вывезен я был из России под стражей, через польскую границу, через форпост Толочинский. Генеральша Ляпунова тайно от мужа провожала меня до первой станции. В Толочине прожил я месяца с три. Оттуда писал к Ляпуновой о присылке денег через почту. Адресовал письмо на имя живущего на Сретенке портного, иностранца Еремия. Ляпунова прислала мне сто четыре червонца, лошадей моих и некоторые вещи через иностранного купца Карла Штрема, и притом писала, чтобы через простого Еремия не посылать ей писем, а через камердинера графа Федора Андреевича Остермана-Шмита. Ляпунова должна была мне до сорока тысяч по векселям, которые я возвратил ее мужу безденежно, за что Ляпунов подарил мне пару лошадей, а жена его выдала мне в той сумме расписку. Расписку эту я оставил в прусской Силезии у капитана Дотолонского, которого мне приятель, опасаясь, дабы в случае, когда захватят меня здесь со всеми бумагами, оная не утратилась.

   Он остановился, как бы что-то припоминая. В зале царствовала мертвая тишина; только слышно было, как в паутине билась муха, а за окном гугняво ворковали голуби.

   - Получа от Ляпуновой деньги,- продолжал он,- поехал я в Силезию и явился там к министру иностранных дел, графу Гойму, и жаловался на шефа вольного корпуса и моего командира, барона Шлихтена, в том, что он не доставил сведений о моей службе к московскому главнокомандующему, когда меня обвинили здесь в самозванстве.

   - Сведение было доставлено,- поправил его секретарь, вскинув на него и на судей свой совиный взгляд,

   - Да, точно,- подтвердил и Вульф,- барон Шлихтен оправдался, представя копии с своих писем в Россию и ответы на них. После того,- продолжал он,- граф Гойм приказал мне остаться в прусском местечке Гарау и испросил у короля позволение жить мне в Пруссии. Когда я жил в Гарау, то приезжал ко мне от Ляпуновой офицер Красовский с письмом. Ляпунова писала, что муж ее умер, и она после него получила в наследство более трехсот душ, 170 000 рублей денег кроме бриллиантов и серебра, и что она, в благодарность за возвращенные ей векселя и за претерпенное мною, хочет выйти за меня замуж, и что когда получит от меня ответ, то, по разделе имений с малолетним сыном своим, приедет ко мне, в Силезию. При этом писала, что посылает мне пятьсот червонцев и куний мех. Мех я получил, а об червонцах Красовский сказал, что у него их на дороге украли. Красовский сообщил мне, что ни писем, ни портрета моего, которые я к ней послал через камердинера Шмита, она не получала, и предложил мне вести переписку с Ляпуновой через брата его, Андрея Красовского, секретаря в витебском городовом магистрате, но чтоб я не подписывал своего имени, потому что на почте письма распечатывают. Красовского я отправил в Москву, дал ему на дорогу семьдесят червонцев и письмо к Ляпуновой, в котором писал, что если она хочет за меня замуж, то приезжала бы ко мне в Пруссию и что я, в ожидании ее, на другой не женюсь. Вскоре получил я от нее письмо, что раздел с ее сыном кончен и ничто не препятствует ей приехать ко мне и чтобы я приблизился к границе для встречи ее. Поэтому и выехал я в Митаву 11 июля 1793 года, а в августе послал в Москву своих людей и камердинера Карла Гензеля с кучером Юстом на своих лошадях, с пашпортом из Риги для препровождения ко мне Ляпуновой...

   В это время за стеной послышался стон, потом женский хохот. Фон Вульф остановился. Хохот продолжал звучать дикими тонами. Секретарь встал из-за стола и вышел, но вскоре воротился.

   - С госпожой Ляпуновой истерика,- сказал он спокойно.

   - Ничего, пройдет,- равнодушно заметил первоприсутствующий,- продолжайте.

   Вульф, стараясь не слышать хохота и рыданий, продолжал:

   - Люди мои прожили у Ляпуновой в доме дня три, после чего она отправила их обратно ко мне с письмом, извещая, что осталась в Москве для собрания своих денег по векселям и закладным и приедет ко мне непременно в январе. По получении этого письма я писал к королю прусскому, объясняя, что намерен жениться на русской генеральше, вдове, и просил о пожаловании мне инконата, то есть диплома на право покупать в Пруссии деревни, и притом просил дозволения носить мундир армии прусской. Король прислал мне дозволение на все, что я просил. Но в январе нынешнего года Ляпунова ко мне не приехала, я послал к ней камердинера своего с оригинальным ответом короля, для удостоверения ее в королевском благоволении, и притом писал, что если она ко мне не приедет, то сделает меня перед королем обманщиком, и требовал от нее решительного ответа.

   Он остановился и прислушался. За стеной было тихо, только с улицы доносилось знакомое протяжное выкрикиванье:

  

   Мак медовый,

   Для сна бедовый.

  

   Вульф вспомнил, что это самое выкрикиванье слышал он шесть лет назад, когда его первый раз везли в тайную экспедицию.

   - В марте,- продолжал он, вздохнув,- возвратился камердинер из Москвы и рассказал, что вместе с купцом Шоу, с которым он приехал из Митавы, он стоял три дня в трактире "Царьград", где их обокрали и несколько раз представляли губернатору. Гензель показывал Ляпуновой ответное письмо короля прусского, но она не умела читать по-немецки, а читал ей какой-то лекарь. Гензель привез мне обратно королевское письмо и письмо от Ляпуновой. Она отвечала, что старается исходатайствовать у императрицы милости, чтоб позволено мне жить в Москве. Потом писала, что я могу сам приехать, потому что она выпросила мне высочайшее соизволение возвратиться в Москву и на ней жениться. Она просила меня приехать и остановиться в Сетуни, в десяти верстах от Москвы.

   - Хорошо,- остановил его первоприсутствующий,- дальше мы знаем. А как взяли вас после того, как священник не согласился на венчание?

   - После отказа священника,- отвечал Вульф,- мы переночевали в Знаменках, и Ляпунова хотела, чтобы я ехал с ней обратно в Москву, но я не соглашался, а хотел ехать обратно за границу. Но как у нее был один экипаж, а другой принадлежал мне, с нею же были две девушки, лакей и кучер, и всем им в одном экипаже поместиться было невозможно...

   - Ну, возможно,- перебил его первоприсутствующий,- карета была четвероместная... Ну-с?

   - Так, Ляпунова решилась ехать со мной далее по петербургской же дороге в дом извозчика, который с нами ехал за Клином, в 35 верстах, а в каком селении, не упомнию.

   - В Городище,- подсказал секретарь.

   - Да, точно. Мы намеревались, чтобы мне там остаться, а ей ехать со своими людьми в обоих экипажах в Москву, мне же дожидаться возвращения моей коляски и потом следовать за границу. 12 сентября приехали мы в дом к извозчику вечером, где и ночевали, а на другой день извозчик имел надобность остаться дома, а в проводники давал нам своего сына, который в то время был на работе. Я остался еще день у извозчика. Между тем Ляпунова потихоньку от меня посылала извозчика искать священника, который обвенчал бы нас, и нашел такого в деревне Шоше, но он не мог приехать по случаю праздника. Тогда я, не желая больше там жить, упросил Ляпунову ехать в Москву. 14-го числа она уехала, и расстались с тем, чтобы она выхлопотала мне дозволение служить и быть русским подданным, а в случае неудачи чтобы она приехала ко мне, в Митаву. Но на другой день приехал в то селение ведомства московской управы благочиния частный пристав и, взяв меня, за стражей привез в Москву, представил обер-полицмейстеру, а от него представлен к губернатору, а от губернатора я препровожден сюда.

   Вульф кончил. Его, видимо, утомило продолжительное показание. Солнце довольно высоко поднялось к полудню и изменило картину освещения залы, длинного судейского стола с зерцалом, которое бросало теперь тень на худое лицо секретаря и ярко горело позолотой рам и двухглавого орла.

   - Ну а относительно политических обстоятельств?- спросил первоприсутствующий, медленно нюхая табак из дорогой "пожалованной" табакерки.

   Вульф тряхнул головой, он чувствовал, как она отяжелела.

   - В бытность мою сей раз за границей,- начал он усталым голосом,- во все время нигде я, кроме Пруссии, не жил, ни с кем никаких относящихся до нынешних политических обстоятельств связей, ни переписок не имел, ниже когда-либо мысленно занимался чем-нибудь на вред какой-либо нации; в Россию же осмелился въехать по уверению госпожи Ляпуновой, что пребывание мне здесь позволено, в чем я нимало не сомневался и считал себе за долг верить такой особе, которая совсем мне предана и готовилась быть мне супругой.

   - Довольно; можете идти.

   Вульф вышел, шатаясь. В дверях опять блеснули штыки.

   - Ввести генеральшу Ляпунову.

   Секретарь вышел, а присутствующие с улыбкой переглянулись.

   - Видно, как кошка, влюблена,- бросил словцо первоприсутствующий.

   - Немудрено, мужик ражий.

   - А второй раз влопался,- заметили другие члены.

   - Что ж! И баба сытная...

   Дверь отворилась, сверкнули штыки, и в залу вошла Ляпунова под густой черной вуалью.

   - Возьмите место, сударыня,- любезно сказал первоприсутствующий, указав на стоящее в стороне кресло,- и потрудитесь приподнять вуаль.

   Ляпунова повиновалась. Красивое лицо ее было заплакано.

   - Извините, сударыня, долг службы,- еще ласковее заговорил главный судья,- мы вас долго не задержим. Скажите, пожалуйста, вы утверждаете на том, что изволили показать обер-полицмейстеру?

   - Да,- был чуть слышный ответ.

   - Прекрасно-с... Потрудитесь же теперь сказать ваше последнее слово.

   Не глядя ни на кого, Марья Дмитриевна сказала:

   - Я введена в обман... Мне обещали высочайшую милость, и я вызвала сюда барона... Когда же он узнал здесь, что милость еще не вышла, то из страха быть пойманным хотел возвратиться за границу... Но моя любовь и убеждение к нему, кое я почитаю пуще самой смерти, от тоего удержало, ибо я отпустить его никак не соглашалась... Впрочем, я совершенно теперь чувствую тот сделанный мною дерзновенный поступок, который я отваживалась сделать против высочайшего ее императорского величества повеления, что свела непозволенную переписку с изгнанным из России человеком...

   - Точно, точно, сударыня.

   - Но вся наша переписка состояла в единственном уверении с обеих сторон в любви.

   - Прекрасно, сударыня, это вполне должно облегчить вашу участь.

   - Я надеюсь, господа судьи... Все это я делала единственно из непосредственной к Вульфу приверженности и любви и для того прошу всемилостивейшего от ее величества в том помилования, ибо самой сие нежное чувство сведомо...

   Первоприсутствующий крякнул и нетерпеливо завертелся в кресле, а секретарь усиленно зашуршал бумагами...

   - Я осмеливаюсь утруждать государыню,- продолжала Ляпунова, ничего не заметив,- дабы мне дозволено было с Вульфом венчаться, ибо я уверена, что если он удостоен будет высочайшего прощения и будет принят в службу, то совершенно сам ту свою вину заслужить может.

   Марья Дмитриевна окончательно приободрилась от любезного обращения с ней страшного судьи, которого она воображала себе в виде заплечного мастера, с орудиями пытки, вздергивающего ее на дыбу, и последнюю свою речь говорила не без кокетства. "О, да тайная совсем не страшна,- сквозило в ее повеселевших глазах,- а я-то, дура, боялась".

   - Да, да, сударыня,- ободрял ее первоприсутствующий,- надейтесь на матернее милосердие ее императорского величества... Мы вас больше не смеем задерживать.

   И Марья Дмитриевна, торжествующая и гордая, кокетливо поклонившись "милым старичкам" и опустив на лицо вуаль, вышла из залы суда королевой.

   - А глупешенькая таки барынька,- улыбнулся страшный судья, - ух, как глупа!

   - А смазливая бабенка,- заметил другой судья.

   - У немца-то губа не дура: знал, кого слопать.

   - Чай, и на тебя доведись, так не в промах бы ударил.

   - Да, да... Ввести Красовского!- скомандовал главный "милый старичок".

   Опять тихо в тайном судилище. Только муха продолжала биться.

   - Ишь жужжит, окаянная,- заметил кто-то.

   - Да, к нам, в тайную попалась.

   Дверь отворилась, и у порога показалась робкая фигура субъекта, по-видимому, скромного и вкрадчивого, но по натуре хищного, способного заползать в чужой карман. Это было что-то развинченное или беспозвоночное, так легко гнулась его спина.

   - Ты Красовский?- спросил первоприсутствующий.

   - Красовский-с, ваше высокопревосходительство.

   - Тебе известно, что показывает на тебя генеральша Ляпунова?

   - Известно-с, только это поклеп-с... Дело было так-с, ваше сиятельство: в 1792 году вознамерился я ехать в Польшу для свидания со своими родственниками и получил-с пашпорт. Генеральша Ляпунова, которая крестила у меня дочь, узнав об этом, просила меня разведать об иностранце Вульфе, жив ли он, где находится и в каком состоянии, и дала мне сто рублей и куний мех. Деньги я обменял в Москве на червонные и выехал 10 января. Проезжая город Венгров, на постоялом дворе у меня украли деньги из-под подушки. Вульфа я нашел в польском местечке Схове, где он проживал. У него я прожил-с с неделю. Потом, повидавшись с своими родственниками, возвратился я в Москву в апреле-с. Вскоре я вознамерился ехать в Петербург хлопотать о месте-с, госпожа Ляпунова объявила мне, что она намерена просить государыню о дозволении ей для поправления своего здоровья, а тем паче-с от притеснения ее родственников выехать из России в чужие края, и просила меня написать такого содержания письмо-с, которое я тогда же написал-с. Госпожа Ляпунова просила меня исполнить эту комиссию через петербургских моих приятелей-с, о которых я ей пересказал, уверив ее, что я очень хорошо рекомендован от почт-директора Пестеля графу Безбородке и совершенно надеюсь все то же ее желание исполнить-с. Поэтому она как на проезд мой, так равно и на изыскание случая к подаче того письма передавала мне в разные времена до четырех тысяч рублей-с, а не тридцать тысяч, как она показывает, ибо я совершенно мог бы и большей суммой воспользоваться по хорошему ее ко мне расположению, но я толикой суммы от нее не получал. Письмо же к государыне я подать не осмелился и, не показывая никому, оное оставил у себя, которое и ныне у меня находится.

   Он полез в карман и достал измятый пакет, который и положил на стол около секретаря.

   - Вот оно-с,- сказал он, застегиваясь.

   - Все?- спросил первоприсутствующий.

   - Все-с.

   - Можете идти.

   Приятель Пестеля юркнул в дверь, словно мышь в нору.

   - Жулик отъявленный,- заметил первоприсутствующий,- теперь остаются девочки... Введите Лебедеву, господин секретарь... Ведь это совсем дети.

   Секретарь вышел, и тотчас же в дверях показалось смущенное веснушчатое личико Маши. Она остановилась и потупилась.

   - Подойдите, милая, поближе,- ласково сказал первоприсутствующий,- не бойтесь, говорите смело все, что знаете.

   Маша сделала несколько шагов и заплакала; слезы так и закапали сквозь пальцы, которыми она закрыла раскрасневшееся лицо.

   - О чем же вы плачете, милая? Скажите только все, что знаете о намерении генеральши Ляпуновой тайно обвенчаться с иностранцем Вульфом.

   - Я ничего не знаю,- всхлипывала девушка,- меня Марья Дмитриевна посылала в Сетунь для встречи Вульфа... я и ездила, не посмела не поехать, она мне как мать... потом мы все поехали в Знаменки венчаться, а батюшка не согласился... Тогда мы поехали в Городище и там распрощались, мы с Марьей Дмитриевной и с Дуней Бубновой уехали в Москву, а он, Вульф, остался там. Разговоров я их не понимала, потому что они говорили по-французски... Потом нас взяли...

   - Перестаньте же плакать,- уговаривал ее председатель,- ведь все уже... Сейчас вас освободят, вы тут ни при чем...

   - Как ни при чем!- продолжала рыдать девушка.- Я потерпела поносное заключение... две недели... в тюремном замке... Не ведая за собой никакого... криминального дела... Я девушка благороднорожденная... я чувствую всю тягость причиняемого мне бесчестия...

   - Полно же, милая!- подошел к ней первоприсутствующий.- Идите себе с Богом, вы свободны... Господин секретарь! Прикажите ее вместе с подругой отправить домой в карете с должной честью... Идите же, милая.

   Маша вышла вместе с секретарем.

   - Ну, посмотрим теперь на сержанта,- улыбнулся первоприсутствующий, нюхая табак.

   У порога показалась зардевшаяся рожица юного сержантика. Дуня была все в том же маскарадном уборе и такая же, как и была, хорошенькая.

   - А! Здравствуйте, господин сержант!- невольно рассмеялся первоприсутствующий.- Как поживаете? Какого полка?

   Дуня окинула всех своими большими серыми глазами и, видя добродушные лица старичков, с любовью, как на шалуна ребенка, глядящих на нее, невольно улыбнулась, сверкнув своими перламутровыми зубами, и эта; улыбка как бы говорила: "Да какие же Они все смешные!"

   - Ну, господин сержант, что вы нам хорошенького скажете? А?- допрашивал ее "старикашка с табачным носом", как после называла его Дуня.- А?

   - Поехала я с Марьей Дмитриевной венчаться,- начала подсудимая храбро.

   - Вот как!- озадачил ее "старикашка с табачным носом".- А нам облыжно донесли, что она якобы хотела венчаться с Вульфом, что за него хотела выйти замуж, а не за вас... Вот так новость!

   Дуня не выдержала и рассмеялась совсем по-детски. Засмеялись и строгие судьи.

   - Ну-с, это любопытно,- продолжал "табачный нос",- поехали вы венчаться...

   - Не я, а Марья Дмитриевна... а меня нарядили сержантом,- оправдывалась Дуня.

   - Для чего же-с? Ради машкараду?

   - Нет... чтобы быть мне при брачном обыске расписчиком.

   - И вы были-с?

   - Нет, батюшка не захотел.

   - И хорошо сделал. Ну-с?

   - А нас взяли в тюрьму понапрасну... Это для меня поношение и бесчестие...

   - Ничего, милая девочка, до свадьбы заживет... Все-с?

   - Все...

   - Немного же... И то правда: хорошенького понемножку... Идите же, милая девочка, с Богом; вас с подругой отвезут домой в карете... Прощайте!

   - Прощайте-с!- и юный сержант скрылся за дверь.

   - Сущие ребята,- улыбнулся первоприсутствующий,- попались, как кур во щи... В таком духе о них и донесение следует изготовить государыне императрице. А всему причиной эта баба, Ляпуниха, глупа, как карандаш, что ни вели, то и нацарапает, а какую кашу заварила! А об государыне-то что ляпнула, заметили?

   - Как не заметить! Еще бы!

   - Ох, глупость, глупость! Не на китах, а на ней земля стоит...

  

  

   Угрюмый осенний день навис над Петербургом. Тяжелые сплошные облака обложили все небо. Беспрерывный дождь вот уже второй день хлещет, а западный ветер, свистя и завывая, гонит со взморья тучу за тучей, словно бы земля срывалась с основания, а опрокинувшееся море разверзало все свои водные хляби и заливало бедную землю. С крепости то и дело слышались пушечные выстрелы. Нева поднялась, вздулась и катила свои свинцовые воды назад, вспять от моря. По этой вспухшей поверхности реки беспомощно трепались суда, лодки, барки с дровами и сеном, разбиваемые одна о другую и выбрасываемые на набережную. Выбившиеся из сил люди, мокрые, иззябшие, метались по палубам, мостам и набережным, не зная, за что ухватиться, что спасать, где спрятаться. Подвалы залиты водой, торцовые мостовые вспучились, а ветер и дождь не унимаются, огромные валы по Неве так и ходят.

   Императрица стояла у окна и задумчиво смотрела на бушующую Неву, на быстро несущиеся от взморья тучи, на беспомощно мечущихся людей. Она была одна в своем кабинете.

   - Нелегко бедным людям жить на свете... А мы вот здесь в тепле, в холе и воле...

   Она отошла от окна и приблизилась к столу, чтобы работать, но потом снова задумалась.

   Почему-то в это угрюмое осеннее утро у нее из головы не выходил образ того человека, которого за то только, что он написал не понравившуюся ей книгу, ее сенат присудил к смертной казни.

   - К смерти! Неужели сенат сделал это из угодливости мне?.. Да, это несомненно, это чтоб мне угодить...

   Она почувствовала, как краска разом залила ее щеки.

   - Как же господа сенаторы дурно обо мне думают!

   И краска все сильнее и сильнее заливала ее полное, старчески уже обвисавшее лицо.

   - Хорошо, что я заменила смертную казнь ссылкой в Сибирь... И то жестоко... Стара стала, оттого.

   Она снова подошла к окну. Ветер продолжал завывать порывами, и дождь хлестал косыми полосами в стекла.

   - Нет!- она улыбнулась.- Это сенаторы испугались за свою шкуру, вот что!.. Недаром эпиграфом своей вредной книге он поставил: