Мордовцев Даниил Лукич - Авантюристы

  

   Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй.

  

   Тихий шорох толстой портьеры заставил ее обернуться.

   - А! Это ты, Платон.

   В кабинет, неслышно ступая по мягким коврам, вошел молодой человек в генерал-адъютантском мундире, красивый, ловкий, широкоплечий, с прекрасными черными женственно-мягкими глазами. Это был Платон Зубов.

   - Что, приняты меры для безопасности столицы?- спросила она с прояснившимся лицом.

   - Приняты, государыня. Сейчас приезжал Архаров доложить, что ветер падает и Нева пошла на убыль.

   - Ну, слава Богу... А то у меня все сердце переболело за бедных людей, шутка ли!

   Она подошла к своему любимцу и, положив руку на плечо, взглянула ему в глаза.

   .- Скажи, Платон, откровенно: не слишком ли я жестоко поступила, сослав автора этой книги в Сибирь?- спросила она, указывая на лежавшую на столе книгу.

   - Нет, государыня, совсем не жестоко, а больше чем милостиво,- отвечал Зубов,- ведь сенат присудил его к смертной казни.

   - Так-то так, мой друг,- ласково сказала императрица,- а знаешь, что писал по этому поводу граф Воронцов, Семен?

   - Не слыхал, государыня.

   - А то, что "если-де за книгу такое наказание, то что же должно быть за явный бунт?"

   - Его, государыня, лорды там, в Лондоне, избаловали, Питты да Гранвили, оттого он и вольнодумничает,- улыбнулся Зубов.

   - Ты прав, Платон: легко ему оттуда так писать... За явный бунт! Да Радищев хуже бунтовщика, хуже Пугачева! Он хвалит Франклина как начинщика и себя таким же представляет! {"Дневник Храповицкого", стр. 340 (подлинные слова Екатерины). (Авт.).}

   - Я помню, государыня, я читал его книгу - превредная!

   Императрица положила руку на книгу.

   - Тут рассевание заразы французской! Отвращение от начальства!.. Автор - мартинист! {"Дневник Храповицкого", стр. 338. (Авт.).}

   - Да, государыня, он действительно стоил казни.

   - А не забудь, мой друг!- волновалась императрица.- Когда я приказывала рассмотреть его дело в совете, чтоб не быть пристрастною, я велела объявить, дабы не уважали до меня касающееся, понеже я то презираю! Но, мой друг, j'aime a dire avec Racine:

  

   Celui qui met un frein a la fureur des flots,

   Sait aussi des mechants arreter les complots.

   Soumis avec respect a la volonte sainte,

   Je crains Dieu - et n'ai point d'autre crainte {*}.

   {* Там же, стр. 344. "Я люблю повторять за Расином: тот, кто ставит преграду бешенству волн, сумеет остановить и заговор злых людей. Подчиняясь святой воле Господа Бога, я боюсь Его и другого страха не знаю". (Авт.).}

  

   Зубов молчал. Он видел, что государыня взволнована, и не знал, как отвлечь ее от мрачных мыслей, которым она в последнее время все чаще и чаще предавалась. Поэтому он обрадовался, когда за портьерой услыхал голос Льва Нарышкина, который говорил:

   - Ну, Захарушка, говори: слава Богу!

   - Что, батюшка, Лев Александрович!- слышался голос Захара.- Али вода убывает?

   - Убывает, Захарушка, убывает.

   - Да вы, батюшка, мокрехоньки!

   - Еще бы! Ведь поросят своих спасал.

   Екатерина улыбнулась. Она уж догадалась, что Левушка выдумал какую-нибудь проказу, чтоб отвлечь ее от хандры, чаще и чаще посещавшей стареющую императрицу.

   Из-за портьеры показался Нарышкин. Он был действительно промочен дождем. С парика его скатывались капли.

   - Ну, матушка государыня,- заговорил он, вступая в кабинет,- и не чаял живу быть.

   - Что так?- спросила государыня.

   - Да поросят своих спасал, матушка.

   - От наводнения?

   - Что, матушка, наводнения! От княгини Дашковой спасал.

   - Как! И у тебя с ней ссора из-за свиней?

   - Нету, матушка, какая ссора! То она у брата моего побила свиней, это старая история... И стала она с той поры сущим Емелькой Пугачевым: чьих бы свиней ни встретила, сейчас рубить!.. Вот как сегодня случилось наводнение, у меня подвальный этаж и залило водой. А в подвальном этаже у меня выкармливались молочком прехорошенькие голландские поросятки, потомки тех, что зарубила ее сиятельство, двора вашего императорского величества статс-дама, Академии наук директор, Императорской Российской академии президент и кавалер княгиня Екатерина Романовна Дашкова... Ох, матушка! Дай передохнуть, такой титул большой.

   - Ну передохни; никто тебя не гонит,- смеялась императрица.

   - Так вот, государыня,- продолжал Нарышкин, передохнув,- когда это залило у меня подвальный этаж, мои людишки, спасаючи поросят, возьми да и выпусти на двор... А сии глупые и неистовые мартинисты, завизжав и подняв хвосты, подобно Радищеву, возьми да и убеги со двора да прямо к Академии наук... И на счастье, матушка, случись мне в сей самый момент проезжать мимо академии, коли смотрю, бегут мои поросятки, словно Густав III. от нашего Грейга, а за ними гонятся с топорами, кто бы ты думала, матушка?

   - Княгиня Дашкова?

   - Да, матушка, точно да с андреевской лентой через плечо, а рядом с нею, с топором же, Державин, Гаврило Романович, коммерц-коллегии президент, страшно орет:

  

   Почто меня от Аполлона,

   Меркурий, ты ведешь с собой?

   Средь пышного торговли трона

   Мне кажешь ворох золотой!

  

   Императрица и Зубов смеялись.

   - Как увидал я это, матушка государыня,- продолжал Нарышкин все с той же серьезной миной,- у меня и дух заняло от страха... Велю кучеру остановиться; выскакиваю из кареты, поросятки бегут прямо на меня; я расставил руки, чтобы ловить их, а они узнали меня, я их сам часто молочком пою, да ко мне; я их сейчас же к себе в карету и был таков! Вот меня и замочило.

   - Не верьте ему, матушка,- послышался из-за портьеры женский голос, и вслед за тем показалось улыбающееся лицо Марьи Савишны Перекусихиной,- сам на себя клеплет... Это он сейчас выставлял под дождь вашу любимую камелию, это в Эрмитаже, его и замочило... И хоть бы камер-лакеев позвал, нет, сам все проделал.

   - Ах, Левушка, друг мой!- с сердечностью сказала императрица.- Ты меня всегда балуешь.

   - Врет она, старая ведьма!- оправдывался Нарышкин.

   Но в этот момент из-за Марьи Савишны выставилось серьезное лицо генерал-прокурора, и все разом примолкли; Перекусихина юркнула за портьеру, а Нарышкин отошел в сторону, ворча:

   - Ну, эти крючки врак не жалуют, сейчас Шешковскому в пасть отдадут... Душегубы!

   Несмотря на всю свою серьезность, Вяземский при последних словах улыбнулся.

   - С докладом, Александр Алексеевич?- спросила императрица.

   - С докладом, ваше величество.

   - А вода убывает?

   - Убывает, государыня,- автоматически отвечал генерал-прокурор, вынимая из портфеля папку с бумагами.

   - Сегодня немного?

   - Только одно дело изволили приказать доложить сегодня: об иностранце Вульфе и генеральше Ляпуновой, государыня.

   - А!.. Это тот Вульф,- обратилась Екатерина к Зубову,- что у Зорича с Зановичами на фальшивых ассигнациях банк метали... Третий раз молодец попадается.

   Вяземский вынул определение сената, подошел к столу, за которым уже сидела императрица.

   - Что присудил сенат?- спросила она.

   - Слушали, приказали,- бесстрастным голосом начал докладчик,- первое: иностранца Вульфа за предерзость его в приезде в империю нашу, откуда по именному указу нашему был выслан с запрещением впредь входить в границы Российской державы, держать шесть недель в смирительном доме и потом выслать за пределы империи, подтвердиы, что в случае подобного его дерзновения подвергнет он себя строжайшему наказанию.

   Императрица наклонила голову. Вяземский ждал.

   - Быть по сему... Что дальше?

   - Второе,- продолжал Вяземский,- вдове Ляпуновой определить пребывание в монастыре женском, покуда она исправится, препоруча иметь за поведением ее пристойное наблюдение.

   - Строгонько,- взглянув на Зубова, сказала императрица.

   Потом она глянула на Вяземского с каким-то двойственным светом в глазах. Он очень хорошо знал этот лукавый свет и сразу догадался, какая мысль прошла по душе его повелительницы. Свет этот являлся в ее умных глазах, когда она хитрила, лукавила. И Вяземский нашелся, что отвечать, особенно же в присутствии Зубова.

   - Сие наказание, ваше величество, налагается на нее не за влечение ее сердца,- сказал он,- а за то, что она предерзостно воспользовалась именем вашего величества.

   - Совершенно правда,- согласилась императрица.

   - А Нелидова-то, слышали, государыня,- отозвался из угла Нарышкин,- опять просится в монастырь...

   - Вот как! Туда ей и дорога,- брезгливо сказала императрица.

   - Опять, матушка, хочет там жить, dans la maison de demoiselles nobles ou elle rapportera son coeur aussi pur, qu'il a ete a sa sortie du couvent {Подлинные слова Нелидовой ("Дневник Храповицкого", стр. 402). "В институт для благородных девиц, куда она принесет свое сердце таким же чистым, каким оно было при выходе из него". (Авт.).},- с гримасой Нелидовой произнес Нарышкин.

   - Будто бы aussi pur!- пожала плечами императрица.- Да оно у нее никогда не было pur... Еще девчонкой, в Смольном, она была уже кокеткой... Продолжайте, Александр Алексеевич.

   - Третье,- читал Вяземский,- дворянской опеке взять имение Ляпуновой в надлежащий присмотр и управление на основании учреждений наших и с тем, чтобы из оного, во-первых, получала она приличное и достаточное содержание и затем бы то имение предохранено было от разорения.

   - Быть по сему,- подтвердила Екатерина.

   - Четвертое,- читал Вяземский,- подпоручика Красовского, яко праздного человека и подозрительного в обмане ее, Ляпуновой, обещанием стряпать о Вульфе, получив от нее и деньги, выслать из столицы в Полоцкую губернию, где брат его жительствует, запретя ему выезжать в обе столицы.

   - И в Шклов,- сошкольничал Левушка.

   - Почему?- спросила императрица.

   - А то и Зорича оберет.

   Императрица на это ничего не сказала, а только улыбнулась.

   - А о девочках никакой резолюции не положено?- спросила она Вяземского.

   - Девицы Лебедева и Бубнова тогда же освобождены от суда и следствия, ваше величество,- отвечал он и подал изготовленное по этому делу высочайшее повеление к московскому главнокомандующему князю Прозоровскому.

   Екатерина подписала. Вяземский взял бумаги и откланялся. В кабинете стало тихо, и Екатерина опять что-то задумалась. Зубов незаметно толкнул Нарышкина, показал на нее глазами.

   - Матушка!- заговорил Левушка.- А ты скучаешь?

   - По ком?- спросила она.

   - По Храповицкому, матушка.

   Она улыбнулась.

   - Право же, матушка, ты по нем тоскуешь: как прогнала его от себя, так и стала задумываться... Да и в кабинете у тебя без Храповицкого скучнее стало; то ли дело бывало при нем! Сидит тут да перлюстрацией забавляется...

   - Нет,- серьезно сказала императрица,- я была несправедлива к Радищеву, а теперь - к Ляпуновой... Да, тяжело одному быть судьей миллионов.

   Она встала и подошла к окну. Нева еще бушевала, но вода пошла на убыль, и пушка стреляла все реже и реже.

  

  

   В 1799 году в Египте, в разгар битвы под пирамидами, когда Бонапарт сказал свою знаменитую фразу о том, что на него и на его войско "с высот пирамид смотрит сорок веков", в одну из палаток на перевязочном пункте внесли раненого офицера и положили на свободную койку. Ему только что перевязали смертельную рану, нанесенную в бок копьем мамелюка.

   На другой койке, рядом с этой, лежал другой раненый в забытьи. Около него сидел офицер с подвязанной рукой и печально смотрел в лицо забывшегося товарища.

   - Шведы близко... заходят с той стороны Нейшлота... к оружию!- заговорил вдруг по-русски, в бреду, тот, что лежал в забытьи.

   Вновь принесенный раненый слабо повернул голову к тому, который бредил, и простонал:

   - Господи! Как занесло сюда русского?

   Тот, у которого подвязана была рука, в изумлении повернулся к вновь принесенному:

   - Барон!.. Это вы? Барон фон Вульф?

   - Граф Занович!- слабо простонал только что принесенный.- Какими судьбами?

   - Мы с братом в армии Бонапарта... Нас освободили из Нейшлота давно, и вот...

   - Что же брат?

   - Умирает... он безнадежен... бредит Россией... А вы, барон?

   Фон Вульф не отвечал, он потерял сознание.

   - Зорич, Вульф, Нейшлот, пирамиды, Россия... и эта смерть!- схватившись свободной от перевязки рукой за голову, тихо застонал старший Занович и упал на колени около умирающего брата.

   В эту ночь ни барона фон Вульфа, ни графа Аннибала Зановича не стало: нашли наконец, где сложить свои буйные головы - под пирамидами!