Мордовцев Даниил Лукич - Авантюристы

восемь лет тому назад? Тогда он был богач, теперь почти нищий...

   Это белесоватое, мутное небо давило его. На душе было холодно. Куда теперь нести тоску одиночества, бесцельности жизни? К отцу, на родину? Да он почти и не помнит этой родины. И как ему показаться на глаза отцу в роли блудного сына? А когда-то отец возлагал на него большие надежды, посылая его учиться в Вену. А как оправдал он эти надежды? Его выметают из России, как негодный и вредный сор. Куда же ему кинуться? В Австрию? Но он давно порвал с нею связи, и воспоминания о школьных годах, проведенных там, не вносят в его душу ничего, кроме горечи... Пуститься в совершенно неведомый океан, на Восток, в Турцию, в Египет? Попытать счастья под тропическим солнцем Африки? Это он мог сделать прежде, но не теперь...

   Невдалеке, вдоль плоского косогорья, раскинулось село. Небольшие черные избы издали казались накрытыми огромными белыми шапками. Над шапками этими вился кое-где белый дымок.

   При виде села ямщик тронул вожжами, дико вскрикнул, и лошади рванулись, чуя близкий отдых.

   - Соколики, грабят!

   Лошади узнали привычный окрик ямщиков того времени, когда на больших дорогах действительно грабили, и понеслись как бешеные.

   - Не выдай, соколики! Режут! Унесите душеньку!

   Спутники поняли, что близко была станция, расстанный их пункт, и у обоих сжалось сердце.

   - Вот уж скоро нам и прощаться,- нерешительно проговорил Вульф,- не будем думать о том, что мы расстаемся, милая, а будем о том загадывать, как мы опять свидимся.

   Ляпунова молчала, только по щекам ее тихо текли слезы.

   - Не плачь, Маша,- уговаривал он ее,- а то мне горько будет о тебе вспоминать... Не плачь, милая! Мне бы хотелось, когда уж я не буду видеть тебя, думать, что моя Marie ждет своего Теодора веселенькая, радостная... Помни и помяни мое слово, что мы еще возьмем свое...

   Ока принужденно улыбнулась и утерла слезы.

   - Да и неловко плакать при чужих,- прибавил он.

   - Хорошо, хорошо, мой дорогой.

   Они говорили вообще так тихо, что ямщик ничего не мог понять, да он и не интересовался тем, о чем господа говорят, тем больше что почти весь разговор их перемешан был французским языком, которым и Вульф и Ляпунова владели отлично. Ямщика гораздо более занимала мысль, сколько ему дадут на водку, а потому при виде станции он из кожи лез, чтобы угодить господам.

   - Эй, соколики, живей, чтобы барин был добрый, чтоб на водку не жалел, ямщик-де соколом летел... Эх вы!

   Лошади рванули еще и еще, и возок быстро подлетел к станционному двору.

   Фон Вульф и Ляпунова вышли из экипажа и направились на крыльцо станционного дома. К ним подошел сопровождавший их квартальный.

   - Долго, господин барон, вы намерены оставаться здесь на станции?- спросил он.

   - Нет, только пока заложат лошадей.

   - Так приказывать запрягать?

   - Прикажите, пожалуйста... Только в задний возок обратных до Москвы.

   - А их превосходительство не поедут дальше?

   - Нет.

   - Слушаю-с.

   Ляпунова и не заметила, как заложили лошадей. Она слишком поглощена была своим горем, чтобы думать об этом. Но когда прописана была подорожная фон Вульфа и когда она услыхала, как зловеще на дворе зазвякали колокольчики, встряхиваемые нетерпеливыми конями, сердце ее упало. Она бросилась на шею своему возлюбленному, да так и застыла. С трудом удалось ему вновь одеть и закутать ее.

   Когда Вульф направился к дверям, она порывисто перекрестила его и вышла с ним вместе. У крыльца стояли две тройки, из которых головы одной были обращены к Москве, другой - по направлению к Смоленску.

   Вид этот заставил побледнеть Ляпунову, и она чуть не упала в обморок, но фон Вульф поддержал ее, бережно довел, почти донес до ее возка и усадил, тщательно закутав ей ноги.

   У ворот столпились ямщики и посторонние зрители и в недоумении смотрели на эти невиданные проводы.

   Вульф поцеловал в последний раз свою печальную подругу, тихонько что-то шепнул ей, поцеловал Дуню и быстро уселся в свой возок, но уже рядом с квартальным.

   - Трогай, с Богом!- крикнул этот последний, и тройка рванулась вперед.

   Вульф оглянулся назад - ему махали платком. Он тоже вынул платок и стал махать.

   Но тройка скоро повернула в сторону, и того маленького, мелькавшего в воздухе беленького платка не стало видно.

  

  

   Прошло два года.

   Фон Вульф продолжал оставаться за границей. Ляпунова же за это время успела сделаться вдовой. Толстяк "тиран" ее умер еще в 1791 году, через год после высылки Вульфа из России, и теперь Мария Дмитриевна предалась радужным мечтам: она надеялась скоро стать супругой своего обожаемого барона.

   Но как это сделать? Ему возврат в Россию запрещен, ей же ехать к нему и неудобно, и страшно. Неудобство представляется в виде маленького сына Пети, который принадлежал она сама не знала кому, "тирану" ли мужу или очаровательному барону. Прислуга и все в доме называли маленького барина Петром Николаевичем, ибо законный муж мамаши маленького Пети был Николай Федорович Ляпунов, толстый, с картофельным носом генерал-майор; самой мамаше казалось, да и всем это бросалось в глаза, что маленький Петя не похож ни на папашу, ни на мамашу: "ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца"; впрочем, мамаша очень хорошо знала, на кого похож ее Петя, и знала, почему именно. Только три человека на свете знали это или догадывались: знала, конечно, одна мамаша, и знала наверняка; догадывались же - покойный "тиран" и фон Вульф. Последний потому и засажен был "тираном" в арестантскую при нижнем надворном суде и обвинен в самозванстве.

   Как же бросить Петю и ехать за границу? Оставить его? Но не на кого: в доме у нее только две молоденькие девушки, Маша Лебедева и Дуня Бубнова, да целая орава дворни, которая по смерти "тирана" совсем от рук отбилась. А ехать с Петей за границу совершенно невозможно, хоть фон Вульф и звал ее туда настоятельно. Получив известие о смерти старика Ляпунова и о том, что его возлюбленная осталась владетельницей имений с 370 ревизскими душами и капитала в 170 000 рублей кроме бриллиантов и серебра, и о том, что его возлюбленная страстно желает соединиться с ним браком, он, не имея права въезда в Россию, тотчас же прислал за ней из Силезии свой экипаж и своих людей с тем, чтоб, покончив с делами, она ехала немедленно к нему, а он встретит ее в Митаве. Мало того, ожидая ее к себе, он тогда же ходатайствовал у прусского короля о пожаловании ему "инконата", то есть дозволения покупать в Пруссии имения, и "инконат" вскоре же был получен.

   Но Марья Дмитриевна не знала, на что решиться, голова ее шла кругом: она мечтала о блаженстве и плакала, боясь, сама не зная чего, и посоветоваться было не с кем. Модное французское воспитание сделало из нее на всю жизнь ребенка. Такова была женщина XVIII века, кукла, а в то же время и раба в семье или тиранка, потому что спокон века существует аксиома, добытая историей, что всякий раб есть тиран, а всякий тиран есть раб.

   При всем том Марья Дмитриевна додумалась, как ей поступить.

   Она написала императрице самое красноречивое, верноподданнически чувствительное письмо о том, чтобы она помиловала фон Вульфа и дозволила ему возвратиться в Россию, вступить в русскую службу и жениться на ней, на Марье Дмитриевне.

   Довести этот вопль любящего сердца до самой императрицы вызвался один бедный офицер, благодетельствованный Ляпуновой и уже ездивший от нее с поручением за границу к Вульфу, некто Красовский, оказавшийся впоследствии негодяем самого низкого разбора, каким он, впрочем, был всегда, хотя Марья Дмитриевна, по своему добродушию, чтобы не сказать - просто по глупости, считала его отличнейшим человеком.

   Красовский этот, по имени и отчеству Андрей Петрович, был, как он себя называл, "уроженец белорусский"; служил прежде в Тенгинском пехотном полку, дослужился до прапорщика; потом служил в Тобольском полку, где дослужился до подпоручиков, и поступил затем экзекутором в московский почтамт. Там, кажется, проворовался и со службы выгнан. По изгнании жил в Москве, "профитуясь помощью родственников своих" и обманами таких особ, как мечтательная Марья Дмитриевна.

   До чего наивна была Марья Дмитриевна, видно хотя бы из следующего. Когда умер ее "тиран", то, желая хоть чем-нибудь угодить своему возлюбленному, она послала к нему Красовского в Силезию с письмом и презентом - 500 червонцев и богатый куний мех. Красовский положил червонцы себе в карман и фон Вульфу вручил только письмо и куний мех; о червонцах же сказал, что их у него украли, и еще у Вульфа выпросил себе на обратный путь 70 червонцев.

   И Марья Дмитриевна о нем же, бедном, пожалела:

   - Ах бедняжка! Каково же тебе было в чужой земле без денег!

   Этот-то молодец и уверил Марью Дмитриевну, что почт-директор Пестель в нем, Красовском, души не чает, что он познакомит его с графом Безбородко, а там до самой императрицы рукой подать.

   И вот Марья Дмитриевна отсыпала ему тысяч около двадцати и отправила его в Петербург "стряпать" и "подмазывать", как он сам выражался.

   Прошло недели две, как он уехал, и Марья Дмитриевна лихорадочно ожидает или его самого, или письма от него.

   - Нет, он обещал писать о деле,- рассуждала сама с собой Марья Дмитриевна,- надо, значит, ждать письма...

   Она подходила к окну и глядела, не едет ли почтальон по улице. А дом их наискосок от почтамта, так оно и видно, когда проходят почтальоны. Дом Ляпуновых - богатый, барский, старинный дом. Комнат много, мебель хорошая, везде светло, чисто, красиво. А Марье Дмитриевне, в ее вдовьем одиночестве, этот богатый дом кажется монастырем.

   - Нет, не видно почтальона.

   Она отошла от окна, села на софу и стала раскладывать карты на круглом столе, покрытом шитой шелками скатертью.

   - Ах, вот сюда бы бубнового туза... Так и есть!

   В это время из передней, а потом из залы донеслись веселые голоса.

   - Марья Дмитриевна! Радость!- кричал один голос.

   - Письмо, Марья Дмитриевна!- кричал другой.

   Не успела Марья Дмитриевна выскочить из-за стола, как в комнату влетели две молоденькие девушки. Это были ее воспитанницы, бедные дворяночки, считавшие Марью Дмитриевну своей благодетельницей, Дуня Бубнова и Маша Лебедева. Дуня была высокенькая, стройненькая, шестнадцатилетняя брюнеточка с живыми серыми глазами и капризно вздернутым носиком. Маша же, рыженькая, с необыкновенно белым веснушчатым лицом, была некрасива и смотрела более возмужалой.

   - Вот вам письмо!- радостно, чуть не захлебываясь словами, говорила Дуня, показывая письмо.

   - Мы все утро ждали почтальона,- перебила ее Маша,- и я первая увидела его.

   - А я перегнала тебя!- торжествовала Дуня.

   - Да! Почти из рук вырвала письмо, бессовестная!- дулась на нее Маша.

   Но Марья Дмитриевна, не слушая их препирательств, а торопливо распечатав письмо, вся пунцовая от волнения жадно читала его.

   "Порадуйтесь, матушка!- писал Красовский.- Дело мое, слава вышнему Богу, хотя с трудностью, но уже началось, и весьма успешно стряпается по причине вам известного, розданного по рукам старательства {Письмо Красовского передается с дипломатическою точностью. (Авт.).}, и, наверное, в последних днях этого месяца совершенно с пользой окончится, почему и буду обратно в Москву скоро. Дело мое от бумажек пуще загорелось, нежели от березовых дров, только требованию необходимо еще 600 рублей, которые ради самого Бога пришлите на первой почте мне; не сделайте мне остановки и расстройки и не испортите мне дела, для того не замедлите, что в двенадцать дней все будет готово, и мне нечего будет дожидаться, как этих денег, которых я, не имея при себе, обещал через 12 дней им доставить. Обо всем обстоятельно я сей же день писал к моему другу: пускай он порадуется и утешится своим благополучием!.."

   Марья Дмитриевна еще более вспыхнула.

   "Это он к Феде, к моему Теодору писал,- радостно подумала она,- нарочно эти слова подчеркнул, чтобы я знала".

   Она продолжала читать:

   "Я думал, в Москве иначе, а, приехавши, здесь нашел самые вернейшие способы к получению желаемого чрез трех особ, которые все сильны и между собой приятели, и все денежки требуют. Вы пришлите через почту, только отдайте верному человеку на почту отнести. А я стою в Большой Мещанской, во 2-й части, у купца Ильина. До получения денег обещаются, чтоб все было готово, а я, получа деньги, из рук в руки переменяемся. До скорого свидания, благодетельница. Ваш усердный и верный слуга Андрей Красовский. Санкт-Петербург, 13 мая 1792 года".

   - Слава Богу!- радостно перекрестилась Марья Дмитриевна.

   - Слава Богу! Слава Богу!- подхватили в один голос барышни.

   - Так хорошее письмо, Марья Дмитриевна?- спросила Маша.

   - Хорошее, хорошее, душечка.

   - Ах, как я рада! Теперь уж я следующее письмо перехвачу раньше,- сказала Маша, обращаясь к Дуне.

   - Посмотрим! Старуха надвое сказала,- засмеялась эта воструха.- А когда, душечка мамочка, вы ждете второго письма?- спросила она свою благодетельницу.

   - Не знаю, милая... Надо бы ожидать на днях,- отвечала последняя, что-то соображая.- Да, деньги надо завтра же послать.

   С этого дня молоденькие воспитанницы генеральши Ляпуновой всякое утро поджидали почтальона у ворот: каждой хотелось первой порадовать свою благодетельницу. Воструха Дуня пустилась даже на такую хитрость. Завидев на второй или на третий день почтальона, возвращавшегося в почтамт, следовательно, в такой час, когда ее соперницы, Маши, не было у ворот, она подбежала к нему и, сверкая своими жемчужными зубами, смело заговорила:

   - Вы носите письма к генеральше Ляпуновой?

   - Я, барышня, разве вы не знаете?

   - Нет, знаю... Только вы не отдавайте их Маше.

   - Какой Маше, красавица?

   - Нашей, Лебедевой, что третьего дня хотела перехватить у вас письмо к Марье Дмитриевне.

   - Зачем вам это, красавица?

   - А я хочу первая обрадовать ее.

   - Хорошо, милая... А что же вы мне дадите за это?- улыбался почтальон, любуясь девушкой.

   - Что? У меня ничего нет... У Марьи Дмитриевны...

   - Что мне Марья Дмитриевна! Вы дайте...

   - У меня ничего нет,- совсем вспыхнула девушка.

   - А поцеловать дадите?

   Дуня засмеялась и убежала... Почтальон был недурен собой, а все же, ах, как стыдно!

   Через несколько дней почтальон действительно показал ей письмо тихонько от Маши, которую зачем-то позвала ключница Фекла Китовна. Увидав письмо, Дуня вся вспыхнула. Но почтальон не отдавал пакета, лукаво улыбаясь.

   - Отдайте,- просила девушка.

   - Поцелуйте прежде,- шептал почтальон Меркурий.

   - Нет, прежде отдайте,- настаивала девушка. - А потом поцелуете?

   - Поцелую.

   - Честное слово?

   - Честное слово.

   Но едва хитрячка коснулась пакета своими ловкими, проколотыми иголкой пальчиками, как письмо мигом очутилось в ее руках, и она стрелой, с звонким хохотом, убежала.

   - Добро же, воструха!- проворчал обманутый донжуан.- Не увернешься от меня.

   Вся запыхавшаяся, толкая Феклу Китовну и Машу, попавшихся в дверях будуара навстречу летевшей шалунье, Дуня с криком радости вбежала в будуар генеральши.

   - Еще письмо! Еще письмо!

   У Марьи Дмитриевны даже руки задрожали, и строчки письма наскакивали одна на другую...

   "Дело, к счастью, течет весьма порядочно, как лучше требовать нельзя..."

   Она взглянула на конец письма и только тут сообразила:

   - А! Восемнадцатого мая... Он еще не получил денег... Ну, что дальше?

   "Только боюсь, чтоб за деньгами, о которых я писал, не сделалось остановки... Умоляю прислать поскорее".

   - Послала уж.

   - Ну что, душечка Мария Дмитриевна, это письмо лучше того?- спросила Дуня, видя волнение на лице генеральши.

   С нынешнего дня Дуня сама начала понимать, что такое есть "волнение"...

   - Нет, не лучше,- отвечала генеральша,- а уж следующее должно быть самое хорошее.

   - А когда вы его получите?- спросила вдруг Маша, входя в это время в будуар.

   - Да не раньше недели, думаю,- отвечала взволнованная вдовушка.

   Дуня лукаво улыбнулась, украдкой взглянув на свою подругу... "Не видать тебе, умница, письма, как своих ушей",- сказала она про себя, а у самой сердце точно росло и пухло от сладкого "волнения".

   Раньше недели девушки и не ждали письма, а потому и не караулили почтальона.

   Но, к вящему изумлению и огорчению их, через день, когда они обе помогали Марье Дмитриевне расчесывать роскошные еще косы, в будуар, смеясь и отбиваясь от барчонка, от Пети, хорошенького белокурого мальчика лет трех или четырех, ввалилась Китовна и торжественно подала барыне письмо. Барыня побледнела от неожиданности, а Дуня, вспыхнув до слез, уронила на пол гребенку и рассыпала все шпильки... "Пропустила, ах!" - сжалось ее сердчишко...

   - Проворонила,- коварно шепнула ей Маша.

   "Дело к окончанию приходит. Пожалуйте, не замедлите прислать означенные деньги на додачу, за которыми теперь только вся остановка: получу же от вас деньги, немедленно совершу конец"...

   - Ах, все еще не получил денег!- досадовала Марья Дмитриевна.

   - Теперь уж, наверно, получил,- успокаивала ее Маша,- и скоро, скоро будет самое лучшее письмо.

   Она опять украдкой взглянула на Дуню. Та казалась огорченной, но уже не за Марью Дмитриевну, а за себя... "Так я не видала его... Какой дерзкий!.."

   С этого момента Маша задумала во что бы то ни стало перехитрить проворную Дуню и посмеяться над ней. Каждое утро она уходила под каким-нибудь предлогом из дому: то зайти в лавочку за шелком для шитья, то в соседний магазин за гарусом для подушки, и непременно раньше того часа, когда Дуня выходила встречать почтальона. Вместо магазина она всякий раз заходила на почту как раз в то время, когда почту рассортировывали и раздавали приходящим получателям.

   - Нет ли письма к генеральше Ляпуновой?- всякий раз спрашивала она.

   - Нет-с.

   Но через несколько дней ей письмо, действительно, подали. Схватив его, она стремглав бросилась бежать домой. У ворот уже стояла ее соперница и ждала больше почтальона, чем письма.

   Маша издали показала ей свой трофей. Дуня вся покраснела:

   - Откуда ты?

   - Из магазина, за шелком да гарусом ходила. - А письмо где взяла?

   - Почтальон дал.

   - Где?- в голосе и на ресницах Дуни дрожали слезы.

   - Там, на улице, около магазина.

   - Сам отдал?

   - Сам, знамо, сам.

   Дуня совсем растерялась, готовая расплакаться.

   - И он ничего не говорил?- со слезами в голосе спросила она.- Не спрашивал обо мне?

   - С какой это стати!- насмешливо отвечала обманщица.- Про здоровье Марьи Дмитриевны спрашивал и про мое, а о тебе и не подумал.

   Сказав это, она шмыгнула в ворота, оставив Дуню в глубоком смущении и в горе... "Это за то, что я обманула его, обещала поцеловать и не далась... Противный!"

   На этот раз, увидав письмо, Марья Дмитриевна была вполне уверена, что дело ее кончилось, что скоро надо будет готовиться под венец, шить платье, заказывать цветы... В смущении она разломала сургуч...

   "Матушка! Ожидаю от вас присылки для пользы кровопийцев, которую, от вас получа, должен им вручить..."

   - Господи! Да когда же он их получит!- в отчаянии проговорила она.- Почти две недели, как послала... Уж не пропали ли?

   - Зачем пропадать, матушка,- успокаивала ее случившаяся тут Китовна,- вить деньги не то что письмо, они не скоро ходют... А пропасть им где же? На то есть расписка.

   Ляпунова продолжала читать письмо, но уж с меньшим интересом, с разочарованием.

   - "Да, матушка, они напросились два раза ко мне обедать. Что ж бы, вы думали, эти обеды с напитками стоили? Девяносто два рубля..."

   - Владычица! И их не разорвало!- воскликнула Китовна, услыхав эту сумму.- На троих-то.

   - Да это с шампанским, Китовна,- оправдывала Марья Дмитриевна своего адвоката.

   - Что ж! Я и шампанского давывала вашим господам, да не по бочке же,- волновалась старая ключница.

   - "Отговориться никак не мог,- продолжала читать генеральша,- и оттого я вошел в долг. Денег у меня почти не осталось расходных. Для того, матушка, прошу прислать кроме 600 рублей, которые обещаны в жертву, еще 200 рублей для заплаты этих великолепных питерских обедов и для прогонов мне возвратиться в Москву".

   - Бочки бездонные!- ворчала Китовна.

   Марья Дмитриевна продолжала читать про себя.

   "Дело идет исправно и хорошо, лишь только не делают конца для того, пока не получат 600 рублей, думают, что я их обману; получа же оные, из рук в руки, разменяемся; да получу же от вас на первой почте 200 рублей и, расплатясь, приеду в Москву. К другу своему я вторично и обстоятельно обо всем писал и уведомлял его".

   Дуня пришла, когда письмо было прочитано. Хорошенькие серые глазки ее казались заплаканными.

  

  

   Время шло, а Марья Дмитриевна со дня на день все ожидала из Петербурга решительного письма. Но оно не приходило. По расчету времени Красовский должен был получить деньги - как те, которые предназначены для "кровопийцев", для "сильных" людей, так и те, которые посланы ему были на прогоны. Марья Дмитриевна не знала, что и подумать об этом.

   И ее воспитанницы поджидали письма. Хитрая Маша продолжала каждое утро бегать на почтамт к разбору петербургской почты, и Дуня то и дело выбегала за ворота. Ей так хотелось отомстить чем-нибудь обманщику.

   Между девушками, бывшими до того в дружбе, поселилась маленькая холодность: Дуня в чем-то подозревала Машу и к чему-то ревновала.

   Через несколько дней после рокового утра, когда ловкая Маша провела свою подругу, заполучив письмо на почте, Дуня выглянула за ворота и столкнулась лицом к лицу с почтальоном. Девушка очень обрадовалась, но еще более сконфузилась.

   - Здравствуйте, Авдотья Никитишна,- ласково сказал почтальон.

   Девушка удивилась, что он назвал ее по имени. Ей было приятно узнать, что он интересуется ее именем, и она еще более покраснела.

   - Здравствуйте,- отвечала она.- Вы к нам с письмом?

   - Да,- отвечал почтамтский донжуан, улыбаясь,- только я его вам не дам.

   - Отчего же?

   - Оттого, что вы обманщица.

   - А зачем вы прошлое письмо не мне отдали?

   - Как не вам?

   - Конечно, не мне, а Маше.

   Почтальон догадался, что какое-то письмо прошло помимо рук, и тотчас же сообразил, как ему действовать.

   - Да, правда,- сказал он,- я отдал его Маше, потому что она не обманщица.

   Эти слова кольнули девушку в сердце. Она сама не догадывалась, что в ней заговорила ревность. Хорошенькое личико ее разом затуманилось.

   - Ну, так и отдавайте ей все ваши письма,- быстро проговорила она и убежала. Но на сердце у нее было смутно. Она вошла в дом и ждала, что вот-вот принесут письмо. Но вошла откуда-то Маша, а письма не было. Не приходил почтальон. Дуня догадалась, что письма не было совсем, и несколько успокоилась.

   Из слов девушки почтальон понял, что ее подруга сама заходила на почту и взяла письмо, которое потому и не попало в его сумку. А так как письма к Ляпуновой, благодаря ее хорошенькой воспитаннице, очень стали интересовать его, то он стал являться к сортировщику в самый разбор петербургской почты, чтобы письма к Ляпуновой не проходили мимо его рук.

   Вскоре действительно оказалось письмо на ее имя. Почтальон взял его в свою суму вместе с другими и направился к дому Ляпуновой. Но у ворот никого не было. Он постоял, никто не выходил. Разочарованный, он пошел прямо в дом. В передней его встретил лакей и взял письмо. Ни Дуни, ни Маши не было. Дуня сидела у себя и вышивала, а Марья Дмитриевна опять гадала на картах. Маша же отлучилась за какими-то иголками.

   Когда вошел лакей и подал письмо, Марья Дмитриевна уж не обрадовалась, а испугалась. Щеки же Дуни вспыхнули пожаром, а в глазах засветилась радость... "Не отдал противной Машке".

   Вошла и Маша, но, увидев в руках генеральши письмо, остолбенела. Это заметила Дуня и убедилась, что почтальон не хотел отдать письмо "противной Машке", а припасал его для нее, но она, к сожалению, не вышла за ворота... "Дура я, дура!"

   - Что же вы не читаете, душечка наша?- подошла она к генеральше.

   - Да боюсь, милая.

   - Ну дайте я прочитаю.

   - Нет, я сама.

   "Дело все порядочно устроено,- писал адвокат,- лишь только с минуты на минуту дожидаюсь решительного конца, который непременно должен быть скоро. Только дожидаюсь одного человека, мне нужного, который из Петербурга на некоторое время отлучился. Я к своему другу два письма писал".

   Генеральша с досадой бросила письмо на пол.

   - Кровопийцы!.. Des hommes sanguinaires! {Кровожадные люди. (Авт.).} - волновалась она.- Деньги взяли, а дела не делают... Низкие люди!

   Но она еще не подозревала, что тут кроются штуки ее поверенного.

   Она опять ждала. Потянулись дни за днями. Поверенный ее выехал в Петербург в начале мая, а теперь уже вторая половина июня. Она хотела ехать в деревню, чтобы туда ждать своего жениха и там с ним обвенчаться; но лето проходило, а дело ее не двигалось вперед. Она забросила все знакомства, ни к кому не ездила. Дом ее действительно казался теперь совсем монастырем, и если б его молчаливость не оживлялась голосами двух молоденьких девушек, то это была бы совершенная пустыня: вечно спящий в передней лакей, постоянно молчаливая горничная Аннушка, только Маша да Дуня казались живыми существами.

   Теперь между девушками шла скрытая, глухая борьба из-за ожидаемого последнего радостного письма. Кто-то обрадует им Марью Дмитриевну? Дуня решилась пожертвовать наконец своей недоступностью и дать поцелуй почтальону, тем более что он ей нравился, лишь бы письмо прошло через ее руки.

   "Пускай же тихоня останется с носом,- часто думала она,- а то вон какая, с почтальоном целуется! а еще говорит, что терпеть не любит мужчин, притворщица".

   И она опять начала выбегать за ворота, все же развлечение для живой резвушки, которой не сиделось на месте. И почти всякий раз она ловила возвращающуюся с почты свою приятельницу, теперь же воображаемую ею соперницу.

   - Из магазейна, Марья Семеновна?- спрашивала она ехидно.

   - Из магазейна.

   - Все шелки да гаруса подбираете к подушке?

   - Нет, за конвовой иголкой ходила, вот она,- отвечает не менее ехидная Маша.

   А сама думает с лукавой усмешкой: "Дожидайся... получишь после дождика в четверг... я уж была на почте".

   Раз как-то Дуня опять столкнулась с почтальоном.

   - Есть письмо?

   - Зачем вам, Авдотья Никитишна? Вить вы не хотите от меня брать их.

   - Нет, пожалуйста.

   - А обещание исполните?

   - Исполню.

   - Побожитесь.

   - Ей-Богу, исполню... Только не отдавайте Маше.

   - А задатка не дадите?

   Дуня со смехом убежала. В душе она была довольна своей смелостью... "Вот какая я храбрая... Что ж! Если тихоня целуется, отчего ж и мне не поцеловаться? Вить это все для благодетельницы, для Марьи Дмитриевны".

   Наконец, как раз на Иоанна Предтечу, утром, не дождавшись письма, она собралась идти к обедне и только вышла в сени - почтальон в дверях! Она так и обмерла и от неожиданности, и от тайной радости, и от страху.

   - Авдотья Никитишна! Вот вам письмо,- сказал почтальон тихо и нерешительно подал письмо.

   - Спасибо вам... мерси.

   Не успела она опомниться, как кто-то обнял ее...

   В каком-то тумане, вся пылающая, она вырвалась и убежала в комнату. Щеки ее пылали, сердце колотилось....

   Она наткнулась на генеральшу и чуть не сбила ее с ног.

   - Что ты! Что ты, ополоумела?

   - Марья Дмитриевна! Письмо!- сказала девушка, задыхаясь.- Вот оно... теперь все...

   Думая, что в самом деле уже все сделано, Марья Дмитриевна также растерялась от радости.

   - Давай, Дунюшка, скорей! Ох, и обрадовала, и напугала.

   Письмо вскрыто. У Дуни подкосились ноги, и она села. Марья Дмитриевна с жадностью стала читать.

   "Матушка! Дело мое по сю пору шло весьма хорошо и с отменным успехом, но теперь остановилось".

   Марья Дмитриевна села. И ее ноги подкосились. Краска, покрывавшая было ее щеки, стала уступать место смертельной бледности.

   "...Но теперь остановилось,- машинально читала она,- однако ж на хорошем пути, это потому, что проявились опять требования, на которые я не смел дать обещания без воли вашей, зная, сколь много уже стоит. Итак, теперь мне нечего здесь будет делать: до времени я решился в Москву отправиться, и если вы согласитесь на их требования, то, так как дело уже не токмо зачато, но почти уже совершено, лишь только на волоску висит, то буде согласитесь еще на потерю, вмиг кончится; но об этом надобно весьма вам пораздуматься, решиться или нет; к тому же предстали новые препятствия... я здесь размучился, имея дело с людьми весьма... Итак, я после этого письма, которое есть последнее, сам через два дня выеду из Петербурга в Москву и подробно обо всем вам уведомлю и изъясню. Я к делу прилагал все свои силы, в чем вас последствия дела могут уверить".

   Марья Дмитриевна в раздумье опустила голову:

   - Горько. Однако ничто еще, кажется, не потеряно. Нужны только деньги. Что ж! Двадцать тысяч уже пожертвовано, можно и еще: счастье дороже денег. Только надо его подождать: пишет, что уезжает. Может, скоро и здесь будет. Тогда узнаю все, да и денег сколько нужно, скажет. Нечего делать, надо ждать.

   А Дуня, казалось, дохнуть не смела. Она почувствовала, что на лице у нее огненные следы, что следы эти все узнают...

   - Ну, Дунюшка, пойдем к обедне, помолимся,- грустно и задумчиво сказала Марья Дмитриевна.

   Дуня встала и машинально пошла за своей благодетельницей. Куда девалась ее резвость, озорничество!

   И снова потекли дни за днями. Ждали Красовского; но он не приехал. Ляпунова все чаще и чаще стала плакать, особенно когда к ней приводили ее Петю... "Вылитый он!"

   Она уже стала сомневаться в верности Красовского.

   Дуня боялась уже выбегать за ворота, но вся ее мысль была там, а чаще всего в сенях... Она как-то сразу, казалось, возмужала и похорошела. Чаще и чаще стала она задумываться и стала какой-то рассеянной, путала счет в узорах, мешала цвета в гарусах...

   - Добрая Дунюшка!- говорила, глядя на нее, Марья Дмитриевна.- Она за моим горем убивается.

   - Я так... ничего...

   И Дуня бросилась целовать свою благодетельницу, плакала.

   - Письмо! Письмо!- торжественно провозгласила рыженькая Маша.

   Все встрепенулись. Марья Дмитриевна побледнела, но, по-видимому, обрадовалась. Дуня побежала к Маше.

   - Где взяла письмо?- торопливо спросила она.

   - У почтальона... Вот еще ломака! Не хотел мне отдать.

   Дуня свободно вздохнула, и серые глаза ее вспыхнули: в них засветилась радость.

   Ляпунова читала: "Долго не писал вам, матушка, потому что две недели был болен горячкою, которую прервали кровопусканием".

   - Так вот отчего он не писал.

   "Об обстоятельствах прежнего моего дела, за которым я сюда приехал, доношу вам, что те люди, которые прежде заумничали кожу содрать по своей привычке, но теперь усовестились несколько, хотя немногим, стали поблагосклоннее; но лишь военные обстоятельства и прочие, которые после начатия сего дела случились, препятствуют, и их ничем, как терпением, невозможно превозмочь. Если вы захотите потерпеть несколько месяцев, да и должно для того, что переменить нельзя. Теперь я поздоровею и скоро буду и, приехавши, обо многом вам имею что говорить, того всего на бумаге описать невозможно". {Все письма Красовского приведены дословно. (Авт.).}

   - Что делать! Надо ждать,- сказала несчастная вдова со вздохом.

   Но ни конца дела, ни своего адвоката она не дождалась: последнего она больше в глаза не видала.

  

  

   Прошло еще два года.

   В начале сентября 1794 года с митавского тракта переехал через русскую границу какой-то путешественник в небольшой дорожной коляске, запряженной тройкой сытых рослых коней.

   При прописке вида в пограничной таможенной конторе оказалось, что ехал в Москву по торговым делам митавский купец Эвальд Эрнест Юргенсон, видный белокурый мужчина лет за сорок. На таможне он говорил по-русски, по-видимому хорошо владея этим языком. С ямщиком также говорил по-русски.

   Видно было, что это богатый купец. Когда дорогой, в каком-нибудь селе, он останавливался на постоялом дворе, чтоб покормить лошадей или переночевать, то из его дорожного сундучка появлялись на стол не простые серебряные нож, ложка и вилка, но позолоченные; когда он писал что-либо на ночлеге, то вынимал из того же сундучка хрустальную чернильницу и песочницу в золотой оправе и богатом футляре; а когда брился, вынимал бритвы с дорогими черенками.

   Когда они доехали уже до Московской губернии, то в Звенигородском округе Юргенсон завел со своим ямщиком такой разговор:

   - Карп, а Карп! Ты дремлешь?

   - А! Что такое?

   - Дремлешь, говорю.

   - Нету, господин купец, с чево мне дремать?

   - Ну ладно, Карп... А ты вот что мне скажи: есть у тебя тут по дороге, поближе к Москве, знакомые мужики?

   - Есть, как не быть? Второй десяток езжу.

   - Где же? В каком селе?

   - Да хоть бы в селе Перхушкине, Сирота Степан.

   - А знает он Москву?

   - Как не знать! Что свою ладонь знает: десять лет ванькой на Москве был.

   - Славно, зер гут! Так вот что, Карп: хочет он заработать лишний рубль?

   - Как не хотеть! И я хочу.

   - Вот что, Карп: я хочу его послать в Москву с грамоткой вперед, чтобы мне навстречу выслали хорошую карету четверней. А то в Москве меня знают богатые купцы, так мне стыдно, не годится так-то просто въезжать, попышнее надо, для кредиту.

   - Ладно, господин, понимаю-ста.

   - Ну, так вези меня в это Перхушкино, к Сироте.

   Приехали в Перхушкино. На счастье, и Сирота был дома. Купец начал говорить с Сиротой.

   - Вот что, любезный друг, можешь ты съездить в Москву?

   - Для че не съездить, барин? Живой рукой.

   - Знаешь ты там церковь Николы Столпа?

   - Знаю, барин, частенько стаивал у колоды.

   Разговор шел в избе у Сироты. Юргенсон вынул из дорожного сундучка перо и чернильницу, достал бумаги и что-то написал на ней.

   - Так, малость,- говорил после Сирота знакомым мужикам,- словно мачком посыпал.

   Потом вынул из того же сундучка восковую свечку в серебряной коробочке, зажег эту свечку, достал палочку сургуча и запечатал письмецо своим перстнем.

   - На,- говорит,- любезный друг, катай с этим в Москву, к Николе Столпу, и отдай там дьячку Алексею.

   - Ладно, найдем.

   - Тот дьячок даст тебе отписку ко мне, так ты ее и привези ко мне в Сетунь, знаешь?

   - Для че не знать? Сетунь-ту знаю.

   - В Сетуни я буду ночевать; спроси там митавского купца Юргенсона. Понял?

   Сирота почесал в затылке.

   - Ну, уж это, барин, запамятую.

   - Так спроси там: где тут остановился господин тройкой с ямщиком Карпом.

   - Ну, это будет поспособнее.

   На том и порешили. Сирота поехал в Москву, а Юргенсон в Сетунь.

   В Сетуни они остановились на ночлег. Юргенсону отвели на постоялом дворе особую комнату. Так как скоро наступил вечер, то приезжий попросил себе на ужин молока, а после ужина, как выражался впоследствии хозяин постоялого двора, "все читал в книжку".

   Скоро под окном, выходившим на улицу, послышался стук.

   - Кто там?- спросил проезжий.

   - Из Москвы,- отвечали за окном.

   - А кого вам надо?

   - Здесь остановился господин тройкой?

   - Здеся. А ты кто?

   - Я Сирота буду.

   - Так иди в избу.

   Это был действительно Сирота. Войдя в избу, он перекрестился, шибко тряхнул волосами, поклонился и полез за пазуху.

   - Вот, государь, дьячок прислал грамотку.

   - Спасибо, любезный.

   Прочитав записку, проезжий сказал Сироте: