Михайлов Михаил Ларионович - Адам Адамыч

длинною покачнувшеюся колокольней, а за ним лежало широкое кладбище, где под сенью простых крестов спят непробудным сном праотцы забубеньевских обывателей.

   Столб пыли несся над головами охотников и только тогда начал отклоняться в сторону, когда телега проскакала мимо кладбища и выехала в открытое поле, где свободный ветер запорхал вокруг едущих стрелков.

   Когда без всяких особых приключений охотники наши отъехали версты три от города, навстречу им попалась еще телега, в которой восседали две особы, по-видимому законные супруги.

   Лишь только завидел Закурдаев ковыляющий и пылящий перед глазами их экипаж, как воскликнул:

   - Мельник наш катит! и с дражайшею половиной!

   Он не ошибся: это был точно мельник Игнатьич и жена его Марья Касьяновна. Как только телеги поравнялись, экс-студент схватил за плечо Дениску и велел ему остановить лошадь, а проезжающим махнул рукой.

   - Постой, постой, Игнатьич! - закричал он.- Здравствуй! Или не узнал?

   - А! Василью Семенычу! Адам Адамычу мое почтение! - сказал мельник, затянув поводья своей живенькой и кругленькой лошадки.

   То был человек лет пятидесяти, в иссиня-сером долгополом кафтане. Жирное лицо его озарялось веселой улыбкой; борода была обрита.

   Соседка его на тележной сидейке и законная супружница была почти так же жирна, как и ее муж, но зато гораздо его моложе: с виду казалось ей не более тридцати лет. Волосы ее, подобранные под шелковый коричнево-пегий двуличневый платок, ярко лоснились на солнце, так же как и белое полное лицо с бойкими глазами и алыми толстыми губами, которые, улыбаясь, выказывали ряд редких и узеньких зубов. На высокой груди ее была кокетливо зашпилена булавкой голубая шерстяная шаль с залихватской каймой, не прятавшая, впрочем, янтарного борка, который обнимал сдобную шею мельничихи.

   - Куда, Игнатьич? - крикнул Закурдаев, спуская ноги за облучок телеги и принимаясь набивать свою трубку.

   - Куда, как не в город! К обедне вот собрались. Да и дельце есть по мельнице.

   - Ну а нам найдется чем пообедать? - спросил экс-студент.

   - Милости просим! - сказала с улыбкою мельничиха.- Я к той поре дома буду. Игнатьичу вот нельзя будет воротиться: ему до завтра в городе остаться надо. А я после обеден сейчас и до мельницы.

   Адам Адамыч не сказал ничего; но зато многозначительно посмотрел на мельничиху, которая приятно ему улыбнулась.

   Закурдаев, закурив трубку, поместил ноги опять в телегу, кивнул головою мельнику и велел Дениске ехать.

   - С богом! - сказал мельник, тряхнув вожжами.- Прощенья просим!

   Встречные расстались.

   Вскоре охотники наши подъехали к околице, ворота которой Дениска отворил сам, передав вожжи в руки Закурдаева.

   За околицей дорога пошла уже и хуже; но зато глазам Адама Адамыча представилось много очень знакомых и очень милых ему мест. Вот овраг с бойким ручейком, оттененным непроходимыми кустами; вот животрепещущий мостик, переброшенный чрез этот ручей. Бревна мостика заплясали и запрыгали под телегою, словно обрадовались прибытию своего старого знакомого. Вот маленькое озерко, обнесенное густым и звонким камышом, с целыми стадами белых жирных цветов, плавающих по гладкой поверхности воды. Тут приютилась семья домашних уток и то полощется и ныряет в синей влаге, то выходит на берег отряхаться и сыпать на солнце с крыльев своих целые пригоршни крупного жемчуга. Вот и поляна, где пасутся стреноженные кони Игнатьича. Вот и гумно, обведенное плетеным забором, сквозь который старается пробиться огромный боров, не сообразив, что рогатина, вздетая ему на шею, никак не доставит ему этого наслаждения. Вот и мельница шумит. Ездоки наши переправляются через утлый мостик, устланный сеном и соломой и усеянный домашними голубями, мимо входных дверей, откуда слышно пение жернова. По другую сторону далеко уносится быстрая речка, у мостика вспененная и шумная, а далее синяя и гладкая. Частые ряды ветел склоняются над ее смирным током и купаются в нем своими длинными ветками и обнаженными, подмытыми корнями. Вот и хата хозяина мельницы с приткнутым к завалинке мельничным камнем, с коньком над воротами и с остервенелою собакой, которая давно уже охрипла от лая, а все ворчит и скалит зубы, выглядывая из дыры, пробитой в подворотне...

   - Стой! - закричал Закурдаев.

   Телега остановилась. Фингалка подбежал к подворотне, взглянул в самую морду мельничной дворняге и зарычал, обнажая ряд верхних зубов.

   Калитка отворилась. Приспешница мельничихи, Авдотья, толстая здоровенная туша, одетая в сарафан, выглянула оттуда и приветливо заговорила с знакомыми гостями.

   Оба они выскочили из телеги. Ворота были немедленно отворены, ставни открыты, телега втащена под навес, кобыла отпряжена, и Авдотья тотчас занялась приготовлением яичницы для почтенных посетителей, расположившихся в парадной комнате мельникова жилища.

   Окончив завтрак, перед которым не преминули сделать приличное, хотя и умеренное возлияние в честь бога гроздий (не имевшего, впрочем, ни малейшего понятия о хлебенных напитках), оба охотника отправились на поиски дичи.

   Они шли сначала вместе вдоль тенистого берега речки; но потом разделились и отправились в разные стороны, чтобы избежать всяких могущих случиться неприятных стычек, какие бывают часто между охотниками.

   Чеботарь Дениска остался покамест на мельнице, чтобы не на тощий желудок идти стрелять сидячих уток. (На лету он не попал бы и в корову, если б корова могла летать.) Вследствие такого заранее составленного соображения он обратился к Авдотье, бабе смирной и податливой, с просьбою угостить его.

   Авдотья не столько потому, что знала к нему благоволение самой мельничихи, сколько по личному уважению к Денискиным достоинствам и по любви, питаемой к этому залихватскому парню, вытащила из печи заготовленный, собственно, для себя пирог и поставила его перед Денискою.

   - А что? - сказал он, принимаясь за закурдаевскую флягу,- ведь, я думаю, можно и посогреться малехонько?

   С него пот катил градом.

   - Вестимо, можно! - отвечала Авдотья, улыбаясь реторической фигуре, отпущенной Денисом,- скрозь плетенку-то и не знать будет.

   Чеботарь отвинтил чарку, служившую крышкою фляге; но не рассудил пить из этой чарки, а просто приложил горлышко сосуда к губам и пошел булькать. Утолив жажду достаточным количеством водки, Денис принялся за пирог, который на ружейный выстрел вокруг себя разил луком и капустой.

   Тут чеботарь обратил такую речь к Авдотье, к которой питал взаимную склонность:

   - Садись-ка, Авдотьюшка! поедим вместе!

   Авдотья села, положив свою руку в виде ласки на плечо Дениса.

   - Ну что, как живешь-можешь, Денис Петрович? - спросила она.

   - Да чего? Известное дело, как уж! - начал чеботарь, напичкав рот пирогом.

   - А вот у нас,- прервала Авдотья,- все вверх дном идет. Игнатьич нынче все разъезжает: вон на мельнице поломка сделалась, так заподряжать ездил плотников... Почитай неделю дома его не было. А баба все погуливает! То к ней черепановский заводчик, то писарь вон от станового из Подзаборья. Только вот - видно, не знал - ваш-то колбасник не заглядывал.

   - Прямой колбасник! - заметил Дениска,- провал его возьми! Башку-то седым волосом подернуло, а туда же!

   - Да ведь она кому угодно в душу влезет! Разве стыд, что ли, у нее есть?

   - И не заветалось. Уж чего я...

   - А что? - сказала Авдотья, сердито снимая руку с плеча Дениски,- разве она и к тебе?

   - Ну нет! эфтого не было; а уж насчет там этак чего ни на есть... Там карт ей старых привези, башмаки сшей - как бы все нашармака норовит.

   - Да ведь и к колбаснику-то из-за чего подлипает? Известно, как бы что вывинтить.

   - Уж ай-ай глуп он! ай-ай глуп, я тебе скажу! Ему только баба платок с шеи сними, он и разомлел.

   - Его что-то давно уж у нас не видать. Прошлое воскресенье она его ждала - не приехал; потом в середу - праздник тоже был - тоже ждала... и тут не бывал.

   - И нынче вдосталь позабавятся! пузатый-то ведь не скоро из городу.

   - А он ей, немец-то ваш, вот как в прошлый раз был, видно дал-таки деньжонок али чего. Как уж она его ласково провожала!

   - Экая баба, подумаешь! И куда ей деньги? И без того, чай, кубышка-то набита битком!

   - Разве ее душеньку насытишь? такая уж жаднущая уродилась. Да ведь и Игнатьич-то мошной даром не тряхнет: у него копейки не выклянчишь.

   - Да ей-то куда?

   - Как куда? Она вон и прифрантиться любит: вынь да выложи ей и сережки хорошие, и платок шелковой, и платье тоже чтобы позакатистее было. Вот и вино любит, чтобы было не простое - давай все мушкателю!

   - Известно; не отвыкать стать! И в девках-то была человек хожалый - кому хошь пожалуй!

   Заключив такою сентенцией характеристику мельничихи, Денис встал из-за стола, погуторил еще немного со своею слабостью и отправился, в чаянии сидячих уток, на реку, намереваясь, впрочем, пройтись и по всем озеркам, во множестве раскинутым невдалеке от леска.

   Между тем Адам Адамыч зашел уже очень далеко, в одно из тех мест, которые посещал и прежде, но не указывал никому, опасаясь соревнования. Он вступил в мелкий кустарник, где надеялся найти вальдшнепов. Хоть и ожидал он тут охоты недурной, однако на этот раз ожидания его были превышены сторицею в действительности.

   Один знакомый Адама Адамыча, страстный охотник, как-то рассказывал ему случай, необычайный в летописях охоты. Случай этот состоял в том, что помянутый знакомый нашего героя набрел будто бы однажды на такое место, где вдруг поднялся вокруг него отовсюду... что бы вы думали?., миллион - ни больше ни меньше, как миллион вальдшнепов! Это мифическое количество пернатых окружило охотника со всех сторон и совершенно заслонило от него дневной свет. Очутившись вдруг во мраке, охотник напрасно искал своего ружья, которое обронил от изумления. Адам Адамыч, слушая этот куриозный анекдот, при всей своей доверчивости к людям вообще и к рассказчику в особенности, никак не мог признать непреложность подобного события.

   Теперь же, когда почтенный наставник вступил в кустарник и вокруг него начали вспархивать со всех сторон вальдшнепы, он, верно, нашел бы хоть тень вероятия в рассказе своего знакомого, если б только мог думать о чем-нибудь в эту минуту.

   Фрр... Справа взлетело три вальдшнепа. Адам Адамыч хватил из правого ствола. Ни одного! То же повторилось слева. Адам Адамыч хлопнул по птицам из другого ствола. Ничего! Стриженая девка не успела бы заплести и четверти косы, как Адам Адамыч зарядил уже оба ствола ружья, несмотря на то, что руки у него тряслись и глаза слезились от сильного внутреннего волнения. Он выпалил в кучку, поднявшуюся спереди. Промах! Мигом обернулся он назад и хватил еще раз. Тоже! Собака, бросаясь после каждого выстрела в ту сторону, куда таковой был направлен, вспугивала еще более быстрых птиц. Наш Адам Адамыч ужасно горячился. Паф! паф! раздавалось одно за другим, и двенадцать выстрелов было уже растрачено, а еще не было положено ни одной штуки дичи в пустой ягдташ.

   Сердце страстного охотника колотило во всю мочь; руки опустились вместе с ружьем; он крикнул к себе Пальму и отошел несколько назад по той тропинке, по которой пробрался к драгоценному местечку.

   "Надо отдохнуть и успокоиться. Горячность всему виной". Сказав эти благоразумные слова, почтенный немец опустился на землю, положил ружье рядом с собой на траву, Пальме приказал лечь и таким образом приступил к успокоению своих взволнованных чувств. Долго старался он обратить мысли свои на какой-нибудь совершенно посторонний охоте предмет и долго не мог сладить с неугомонным сердцем, которое, казалось, хотело выпрыгнуть у него из груди.

   Наконец, когда после долгих усилий все смятение Адама Адамыча исчезло и место его заступили только тихая любовь к охоте и спокойствие, он встал и отправился на старое место. Охота, точно, была в этот день на диво. Каждый шаг Адама Адамыча становился завоеванием, и ягдташ беспрестанно наполнялся жертвами его неумолимо меткой руки.

   Но как ни приятна, как ни привлекательна была охота, все же должен был наступить ей конец, тем более что сердце Адама Адамыча влекло его более к мельнице, чем в противную от нее сторону. Часы нашего героя показывали уже пять, время, далеко ушедшее от обычного обеденного часа; желудок просил пищи; ноги начинали чувствовать сильную усталость... И Адам Адамыч направил стопы к мельнице, где давно поджидала его полновесная, но тем не менее красивая мельничиха.

   Закурдаев, не бывший вовсе страстным охотником, еще в третьем часу возвратился к милой хозяйке, поел на порядках и, не могши преодолеть давнишней привычки всхрапнуть после трапезы, попросил мельничиху допустить его в какой-нибудь анбар или погреб для отдохновения, ибо везде в остальных местах жарко и одолевают мухи. Марья Касьяновна отперла для него какой-то прохладный чулан, Авдотья распростерла на полу перину, и Закурдаев бросился с наслаждением в объятия сна.

   Когда Адам Адамыч, измученный ходьбой, покрытый потом и обремененный тяжестью настрелянной им дичи, возвратился, Марья Касьяновна сказала Авдотье, что об обеде позаботится уж она сама, как хозяйка, а она бы, Авдотья, шла куда знает. Вследствие такого приказания Авдотья сошлась опять с Дениской, который, застрелив на охоте одну только утку, и то, как после оказалось, не дикую, отдыхал на завалинке, глядя на гусыню, гнавшуюся за свиньей.

   Адам Адамыч получил от хозяйки милый выговор в невнимании, какое он оказал ей в последнее время, не заглянув ни разу на мельницу. Вслед за этим выговором Марья Касьяновна поставила на стол обед и наконец уже, после долгих и умилительных извинений Адама Адамыча, села рядом с ним и приятно ему улыбнулась. При этом она сочла нелишним снять с крутых плеч своих большой платок, совершенно скрывавший их. Раньше не сделала она этого из тонкого кокетства, с целью показать Адаму Адамычу всю глубину оскорбления, нанесенного ей невниманием мудрого мужа.

   - Экая жарынь какая! - сказала Марья Касьяновна, свернув платок.

   Адам Адамыч, прожевывая последний кусок жареного гуся, посмотрел влажными глазами на соблазнительницу и не удержался: губы его прикоснулись к белому и плотному плечу хозяйки.

   - Ах, Марья Касьяновна!

   Вот все, что мог он прошептать от полноты рта и чувств.

   Чтобы сделать читателю более понятными отношения между моим почтенным героем и мельничихою, я должен сказать несколько слов в объяснение.

   Марья Касьяновна, обладая в сильной степени кокетством, покорила чуть не с первого раза сердце и вместе с ним добродетель Адама Адамыча. Зная вполне всю нежность чувствований, а также и объем жалованья немца, первую из двух-трех встреч с ним, а второй из слухов, которыми, как известно, земля полнится, корыстолюбивая супруга Игнатьича начала употреблять все средства женщины, чтобы пленить моего героя. При шаткости своей в делах сердечных Адам Адамыч не мог противиться обаянию красивой мельничихи, не сумел отказать ей в нескольких подарках и тем начал эту не весьма благовидную интригу. Мельничиха была, разумеется, совершенно равнодушна ко всем достоинствам доброго немца, за исключением его карманных качеств; он же, напротив, привязывался к ней с каждым свиданием больше и больше и, при всей своей расчетливости и бережливости, не жалел ничего для ее удовольствия.

   Несмотря на то что сердце его с некоторого времени клонится уже в другую сторону, Адам Адамыч пользовался каждым удобным случаем побывать на мельнице и повидаться с соблазнительной мельничихой.

   Марья Касьяновна, не пренебрегая никем и ничем, обратилась было и к экс-студенту Закурдаеву с целью завоевания его привязанности и кошелька: но Закурдаев был малый не промах и в обман не дался. Как только увидала Марья Касьяновна, что с него взятки гладки, как только услыхала, что "ты, дескать, душенька, с этим не подъезжай! это, мол, дудки, и мы видали виды!", наступательные действия ее тотчас же и прекратились.

   После обеда Адам Адамыч принадлежал уже одной мельничихе, не отвращаемый от нее ни голодом, ни задними мыслями и весь прикованный к ней силою ее неотразимых прелестей.

   Если б я владел нежным стихом Тасса или чувствительною прозой Августа Лафонтена, я бы передал вам то полное любви "лей-перелей", которое началось тогда между моим героем и пышною Марьей Касьяновной. Если б у меня была кисть Тициана, я изобразил бы вам возвышенный восторг, сиявший на лице Адама Адамыча. Если б, наконец, во власти моей была речь Боккаччио, я передал бы вам всю глубину наслаждений мудрого мужа... Но - увы! я лишен всего этого: я умею рассказывать только самые пустые события ежедневной, будничной жизни; мир же чувства и души для пера моего - недоступное поле... Итак, я молчу - молчу, чтобы не обезобразить своим неискусным изображением неописанную красоту этих нескольких часов, вполне прочувствованную моим любезным героем.

   За несколько минут до пробуждения Закурдаева Адам Адамыч, прикасаясь устами к горячей щеке Марьи Касьяновны, вынул из-за пазухи маленький сверточек, который утром взял из своей шкатулки.

   - Вот, Марья Касьяновна,- сказал он,- возмийт!

   При этих словах лицо его вспыхнуло заревом стыдливости.

   - Зачем это? - отвечала мельничиха, отталкивая руку моего героя.- Ах, какие вы, Адам Адамыч! Вы уж и так мне столько дарите!

   - Нет, возмийт, возмийт!- продолжал Адам Адамыч, стараясь всунуть сверточек в толстую ладонь Марьи Касьяновны.

   - Не пора ли уж и самовар ставить? - сказала вдруг она, отходя от Адама Адамыча.

   Сверточек остался у нее в руке.

   - Ах, батюшки! - воскликнула она, подходя к маленькому, довольно тусклому зеркальцу, висевшему на стене промеж портретов Платова и храброго Казарского.- Ах, батюшки! голова-то у меня! овин овином! Причесаться взять...

   Марья Касьяновна наклонилась к столу, на котором лежал гребень, и с неимоверной ловкостью и быстротою успела развернуть бумажку, данную ей Адамом Адамычем, и посмотреть, что в ней содержится. Сущность сверточка, как видно, была не совсем противна вкусу и желаниям вашей красавицы, ибо легкая улыбка раздвинула ее губы.

   - Куда ви? - спросил Адам Адамыч,- еще рано для чай.

   - Нет, пора! пора! Скоро и Василий Семеныч встанут. Еще, пожалуй, сердиться будут, что самовар не готов.

   С этими словами хозяйка вышла из комнаты, оставив Адама Адамыча на жертву мечтам и нежным воспоминаниям.

   Закурдаев не замедлил явиться после высыпки, и вся компания уселась за самовар.

   Остальные события этого дня, состоявшие в питье чая, легком балагурстве, приготовлении с мельничихой пунша и обратной поездке домой, не представляют особого интереса для читателя, а потому автор и пропускает их. Но долгом считает он изъять изо всего этого следующее умозрение, выраженное Закурдаевым и прямо касающееся выгод любезного героя моей справедливой повести.

   - Ах, Адам! Адам! - говорил Василий Семеныч, трясясь на войлоке своей тележонки и мало-помалу поддаваясь разымчивой силе нескольких стаканов крепкого пунша.- Ах, Адам! Адам! Право же, ты глуп, не говоря дурного слова. Ведь у тебя ни в чем границ нет... ей-богу, нет!.. Ну что ты головой-то качаешь? Положим, и сердце у тебя доброе... доброе сердце, нежное. Да что толку?.. Ведь от этого ты на все, на все падок - на всякую дрянь. Ну вот что ты связался с этой мельничихой? Ну разбери ты сам... сделай такую милость, разбери! Ведь просто ты сам в петлю лезешь. Хорошо, не знает Игнатьич... так! Ну а как узнает? что ты тогда? Ведь ты перед ним - просто дрянь, дурного слова не говоря. Ведь он ай-ай! Ты, братец, его не знаешь. Это зверь; это просто, братец, тигр африканский! Ну что ты морщишься! ты не морщь лба-то! Ведь во мне что говорит? Во мне любовь к тебе говорит, любовь... ей-богу, любовь, дурак ты этакой!

   Тут Закурдаев наклонился к своему товарищу с целью поцеловать его в щеку, но толчок телеги позволил ему только увлажить своими устами висок моего героя. Герой, впрочем, мало слышал и мало видел: сон одолевал его.

   - А ты ведь мне не веришь. Ты кому веришь? Ей ты веришь... вон кому! А она просто в душу к тебе влезла. Да, правда, ты и прост; у тебя душа нежная... знаю, братец, какая нежная! И сапоги снимать не надо - ей-богу, не надо: так в сапогах и влезешь - в душу к тебе. Я тебе говорю, Адам... ты верь мне; а ей, мошеннице, не верь! Ведь она, братец, и ко мне оборачивалась... Ну что ты головой-то качаешь?

   Адам Адамыч начал уже удить носом.

   - Ты не качай головой-то! Ей-богу! Да я ей просто наотрез сказал: "Убирайся!" - говорю. Ну вот ты не веришь - а я сказал. Ну и отстала... отстала - и не пристает. А к тебе пристает. Отчего к тебе пристает? Оттого, что ты дурак. Да уж так! уж ты не спорь!

   Адам Адамыч и не думал спорить, потому что дремал; но экс-студент делался все говорливее и говорливее по мере того, как пунш овладевал его головой.

   - Ах, Адам! Адам! - продолжал он,- да ты просто скотина, я тебе скажу... ты не сердись!., ей-богу, скотина, свинья!.. Ну что ты в ней, братец, нашел? ну что? ну скажи! Ничего нет! ничего! Да, ничего! А мне жаль тебя, Адам,- очень, братец, жаль. А ты бесчувственный... вот как животное бывает бесчувственное. Ты не понимаешь... любви к себе не понимаешь, колбаса ты немецкая! Пристал вот, как банный лист, к Машке к этой! Ну я не спорю с тобой, не спорю: amabile opus... {любезное создание (лат.).} я не спорю с тобой! Да ты скажи... говорят тебе, скажи: что в ней? что хорошего? Только и есть что жир - больше ничего... да еще потеет. Право, больше ничего. Да что ты молчишь, Адам? что ты молчишь, пентюх ты этакой? Ведь тебе добра желают, ракалия! добра!

   Закурдаев начинал уже сильно горячиться.

   - Эк его розняло! - заметил сквозь зубы Дениска и потом прибавил, обращаясь к седоку: - А вы тише, сударь! В город въезжаем. Нехорошо.

   - Что нехорошо? Ах ты, бестия! Что нехорошо? - крикнул Закурдаев.- Ты ко мне не лезь! слышишь, не лезь! Я не спущу... вот увидишь, не спущу... Ты смотри! ты у меня смотри!

   В таком роде экс-студент продолжал говорить до тех пор, пока телега не въехала на двор желнобобовского дома.

   Тут герой мой через силу добрался до своей конурки и через минуту уже храпел.

   Экс-студента Дениска привел во флигель и сам уложил в постель; но Закурдаев долго не мог заснуть и все говорил так же бессвязно, обращая неизвестно к кому свою длинную речь.

  

  

   Если вы не откажетесь следовать за мною, читатель, я поведу вас опять тою же дорогой, по которой, как значится в только что прочитанной вами главе моего рассказа, ехали двое охотников.

   Но на этот раз мы не пойдем так далеко и остановимся у того довольно красивого домика о пяти окнах, который произвел между двумя желнобобовскими наставниками очень горячий разговор: с одной стороны несколько саркастический, но зато с другой совершенно серьезный и искренний. Владея преимуществом проникать всюду и быть незамеченными, мы войдем в этот домик, хотя и незнакомы еще с его хозяйкой.

   Первая комната, в которую вступаем мы из прихожей, веселенькая зала, с банками ерани, жасмина, месячных розанов, желтофиолей, левкоев и резеды на всех окнах и во всех углах. Тут помещаются и довольно старые, весьма разбитые фортепианы, с кучкой рваных нот на крышке.

   За залой - гостиная с голубыми стенами и голубой мебелью. Она почти всегда пуста. Из гостиной дверь в ту комнату, которая и есть постоянный храм богини-хозяйки. Едва станешь приближаться к этому святилищу, как уже чувствуешь какое-то благоговение. Подходишь к двери - и сладостные запахи пачули и ванили нежат обоняние. А там!..

   Плющ оплел и окна, и стены, и потолок уютной комнаты, и посреди этой поэтической зелени на мягком малиновом кресле покоится сама хозяйка дома, добродетельная вдовица, известная между всеми дамами и девицами, а также и мужским юношеством города Забубеньева под поэтическим именем Александрины, хотя, в сущности, она просто-напросто Александра Фоминишна, по муже Дроздовская.

   Так вот она, эта молодая вдова, покорившая сердце нашего мудрого героя! вот она! Посмотрите, как грациозно полулежит она в своем кресле, протянув ножки на маленькую скамеечку! На ней белое кисейное платье с миллионом кружевных оборок; ножки обуты в зеленые ботинки. На коленях у ней лежит разогнутая книжка, кажется, на французском языке; на рабочем столике рядом с креслом помещена ее работа - кусок канвы и несколько мотков шерсти. Но что же обращаю я внимание ваше на обстановку?.. Впрочем, обращать его на нее самоё, на прекрасную хозяйку,- труд лишний: внимание ваше, верно, давно уже приковано к ней.

   Ведь с первого взгляду она, кажется, и вовсе не хороша: нос длинен, рот немного широк, брови почти не дают почувствовать своего существования, коса тоже не очень пышна; а чем больше вглядываешься в эту женщину, тем больше она нравится. Посмотрите, что за глаза у ней! Хоть они и серые, очень серые, но зато сколько в них томительного желания, сколько страсти, сколько души, сколько ума, одним словом, сколько всякой прелести! А каковы эти четыре тирбушона, которые разделились на две пары и так мило вьются за ушами Александрины, спускаясь на ее плечи?..

   Но что значит весь наружный привлекательный вид добродетельной вдовицы перед тою сокровищницей, которую она носит и таит в груди своей. Вот и теперь - она читала что-то, вероятно очень чувствительное (это ее вкус), и мало-помалу так увлеклась думами, возбужденными чтением, что белая ручка ее опустилась вместе с книгой на колени, голова поникла несколько набок, и сердце наполнилось целым роем разного нежного материалу. Не думайте, однако ж, чтобы чувствительность нежной вдовицы (это лучшее украшение женского пола) была неразборчива и бессознательна. Нет! Александрина, выданная волею родителей, наперекор ее собственной воле, за господина Дроздовского, терзалась издавна жаждою увидеть желанный идеал, созданный ее мечтами.

   Так как вся жизнь нежной Александрины была жарким стремлением к этому идеалу, то автор думает поступить не совсем неуместно, представив в нескольких строчках прогрессивный ход ее тайных мечтаний и развития означенного идеала.

   Когда прекрасная вдова была еще демуазелью Фищовой, когда по временам тревожилась еще длиною своего носа, думам ее беспрестанно представал юноша, полный красоты, отваги и светского блеска. Мечтая о будущем герое своего романа, демуазель Фищова слышала гармоническое бряцанье шпор и сабли, видела очами сердца лихие усы в завитках, блестящие эполеты и роскошный мундир, обоняла приятный аромат благовонных фиксатуаров и упивалась рекою самых светских речей, которые сравнивали ее с "неземною пери" и толковали о "волканах любви". В действительной жизни Александрина встретилась с одним смертным, который несколько приближался к этому идеалу. То был гарнизонный прапорщик Казанцев. Сердце его, вероятно, поняло сердце нежной девицы, потому что он всегда танцевал с нею мазурку. Эта любовь была, впрочем, не продолжительнее одной зимы, ибо прапорщик Казанцев был переведен из Забубеньева.

   После отъезда его мечты Александрины, вероятно удовлетворенные вполне этою встречею в действительности, создали новый идеал. Это был уже вдохновенный поэт, бледный, белокурый, нечесаный, худой, с чахоткой в груди и вечными песнями на устах. И пошли сниться ей соловьи и ручьи, луна и тишина, слезы и розы, и бесконечные грезы! В мире действительном такой личности Александрина не встретила.

   Вскоре холодная, бесчувственная существенность спугнула ее поэтические грезы посредством некоего господина Дроздовского, человека с весом, хотя и деревянного. Горько было Александряне расставаться с теплыми мечтами о поэте; но семейные обстоятельства были сильнее и крепче ее воли, и она покорилась им. Деревянный жених был черноволос, гладко причесан, румян и полон, одним словом, не походил нисколько на любимца харит. И ему-то пришлось отдавать свою руку и сердце!.. Сердце Александрина оставила, впрочем, при себе. Дроздовский получил только ее руку и повел ее к венцу. Таким образом демуазель Фищова превратилась в мадам Дроздовскую.

   С переменою звания девушки на звание замужней женщины не переменилась Александрина и по-прежнему поддавалась обаянию идеалов; но теперь, постигнутая разочарованием, она хотела непременно видеть и в герое своей судьбы человека разочарованного, удрученного злобою людей, опутанного узами света, человека непонятого и с ироническим взглядом на вещи. Хотя этот идеальный образ в некоторых лишь чертах был сходен с лицом Чацкого, однако Александрина говорила, что только такой человек, как герой Грибоедова, достоин ее любви, и потому два года ее замужества посвящены были отыскиванию избранника, которому готовилось сокровище искренней ее привязанности.

   Господин Дроздовский умер; прошел год траура по нем; прошел и еще год; но Александрина не изменила своему идеалу и продолжала искать его в жизни. Избранника все не являлось. И глаза и сердце вдовы утомились отыскиванием его в тесном и ограниченном кругу забубеньевской молодежи. Она стала ждать утоления своей сердечной жажде извне, и известие о каждом приехавшем в город новом лице мужеского пола кидало ее в томительный трепет надежды.

   Несмотря, однако ж, на то, что никто из окружающих не подходил под мерку созданий ее пылкого воображения, молодая вдова не пренебрегала никем и, вероятно с целию изощрения своего кокетства, привязывала беспрестанно новых пленников к победоносной колеснице своих красот и талантов. В часы, свободные от занятий по части завоевания различных сердец, вдова любила беседовать с музами: играла на фортепианах и пела приятные романсы, рисовала цветы и даже иногда, в минуты грусти, изливала на бумагу стихи (большей частью семистопные) томных элегий. Вообще молодая вдова была в Забубеньеве первою артисткою во всех свободных искусствах и главною ценительницею всего изящного.

   Не упуская никакого случая к украшению своего ума и сердца, вдовица, искавшая Чацкого, пожелала в одно прекрасное утро прочесть в подлиннике Шиллера. Так как знания ее в немецком языке хватало только на самый процесс чтения, то приходилось обратиться к Адаму Адамычу, единственному в городе источнику сведений по этому предмету. Добрый наставник, не умевший никому отказывать, тотчас принял приглашение Александрины и аккуратно два раза в неделю ходил к ней на урок.

   Уроки были взаимны, как показало время. Получая долю знания в немецкой литературе от Адама Адамыча, вдова, со своей стороны, развивала понемногу чувства мудрого наставника и своими восторженными рефлексиями рассеивала мрак, существовавший в голове немца касательно понятий о любви. Немец, раскрыв рот и выпучив глаза, внимал медоточивым устам вдовы и, покоренный давно уже со стороны сердца, поддавался понемногу и умом обаятельным теориям своей прекрасной ученицы. С самых дней светлой молодости Адама Адамыча Александрина была первая встреченная им женщина, которая, по-видимому, не пренебрегала им, одиноким и бедным человеком, излагая ему историю женской любви и описывая идеальные потребности женского сердца. Адам Адамыч с каждым разом более и более увлекался любовью к чувствительной вдовице - и в ослеплении своем не видал бездны, в которую заманивала его эта сладкогласная сирена. Когда он сидел перед нею с томиком Шиллера и объяснял какое-нибудь стихотворение, сердце его сильно трепетало. В эти минуты часто закрадывалось в его седеющую голову глубокое раскаяние и недовольство тем, что он не может отделаться от мельничихи, чтобы принадлежать без раздела одной Александрине. Одно утешение несколько смиряло его внутреннюю борьбу: это было размышление о двойственной любви человека, плод теорий его благоразумной ученицы. Он говорил себе, что крепкая привязанность, которую он чувствует к пышной Марье Касьяновне, груба и слишком материальна и не может омрачить пылких чувств любви к прекрасной вдове - чувств высоких и идеальных, как любовь Петрарки к Лауре. Эти соображения одни удерживали его на узкой стезе между двумя оконечностями великого чувства любви.

   Но мы наговорили уже слишком много и потому перейдем к рассказу того, что хотели рассказывать.

   Вдова сидела, задумавшись над книгою, опущенною на колени.

   Маленькая собачонка на тоненьких ножках и крайне вертлявого свойства вдруг соскочила со стула, на котором лежала, и бросилась вон из будуара. В зале она остановилась и, поджав одну переднюю ножку, залилась звонким лаем. Верно, заслышала шаги по крыльцу. Чуткая собачонка!

   Дверь в переднюю отворилась, и вошел наш любезный герой. Знала ли Мимишка о любви Адама Адамыча к собакам или тонкий инстинкт дал ей знать о привязанности мудрого учителя к своей рачительной ученице, только она, Мимишка, тотчас приласкалась к немцу и немедленно стихла. Хорошенькая горничная Наташа выбежала, семеня ножками, в лакейскую, вскрикнула: "Ах! это вы, Адам Адамыч!" - и побежала в будуар своей госпожи.

   Адам Адамыч, гладко-нагладко выбритый, особенно тщательно приодетый, откашлялся, вынул из заднего кармана книгу и пошел к заветной комнате, видевшей рождение его страсти.

   Вдова сидела по-прежнему в грациозном, небрежном и мечтательном положении, когда Адам Адамыч вступил в ее будуар. Она очень приветливо, очень мило поклонилась ему и указала книгою на кресло, стоявшее насупротив ее кресла.

   Адам Адамыч немного переминался, засмотревшись на Александрину.

   - Что же вы не сядете, Адам Адамыч? - сказала она, Адам Адамыч вежливо поклонился.

   - А знаете ли,- продолжала вдова,- что мне сегодня вовсе не хочется брать урок?

   - Значит, я могу...- начал немец, шаркая ножкой.

   - Полноте! куда вы? Как будто я говорю для этого! Напротив, вы мне очень нужны, Адам Адамыч. Придвигайте кресла и садитесь! Да кладите вашу шапку!

   - О! это нишего! - сказал немец, усаживаясь не совсем ловко на кресле.

   - Признаюсь, меня занимает один план,- продолжала вдовица,- план, который так овладел мной, что мешает мне сегодня заняться с вами Шиллером.

   - Какой же это план?- дерзнул спросить Адам Адамыч!

   - А вот какой... Вы знаете мою страсть к литературе и ко всем искусствам!.. Мне хочется устроить маленький вечерок, где бы соединить все художественные удовольствия. Этого еще не бывало в нашем городе, и устроить такую вещь очень трудно. Надо заранее приготовиться.

   Почтенный наставник слушал со вниманием, не понимая, впрочем, к чему клонится речь вдовы.

   - Я хочу и вас просить об одолжении,- сказала Александрина.

   - Но как могу я бит полезний? - спросил Адам Адамыч.

   - Вы не откажете мне, Адам Адамыч? Я знаю, вы не откажете...

   Эти слова сопровождались таким взглядом, что герой наш начал таять.

   - Вы так любезны! - прибавила вдова, нежно подавая руку Адаму Адамычу.

   Адам Адамыч бережно взял поданную ему ручку и глазами, вопрошающими и исполненными глубокой преданности, взглянул в лицо вдовы.

   - Целуйте! - сказала она с усмешкой.

   Немец прильнул губами к ручке Александрины, замирая от блаженства.

   - Так вы не откажете мне? - спросила снова вдова.

   - Ви может приказайт - и я зделает взе.

   Адам Адамыч глубоко вздохнул, произнеся эти слова: ему они казались почти дерзостью.

   - О, зачем все? я не требую так много. Просьба моя для вас такие пустяки!

   Адам Адамыч вытянул шею - и ждал.

   - Вот видите ли что,- продолжала Александрина,- так как на вечере, который мне хочется устроить, должно быть как можно больше разных художественных развлечений, то я прошу и вас тоже написать что-нибудь.

   - Но что могу я написайт?

   - Вы? с вашим умом, с вашим чувством, с вашими познаниями?

   - Ви злишком харшо думает обо мне.

   - Я думаю как всякой, кто умеет ценить дарования и достоинства людей.

   - О! ви злишком льстит мне! - произнес немец, сильно краснея.

   - Нисколько; я говорю только правду! - заметила вдова.

   - Что могу я написайт для ваш вечер? - сказал Адам Адамыч,- кто будет злюшайт мене?.. Никто не знает по-немецки в ваш Gesellschaft {общество (нем.).}.

   - Да зачем же по-немецки? Вы напишете по-русски.

   - О, по-русски я так злябий!

   - Вы слабы? Полноте! не скромничайте! Да и писать ведь вовсе не то, что говорить: тут можно подольше подумать.

   - Право, я не буду знайт это зделайт.

   - Ведь немного и нужно, Адам Адамыч! Если вы напишете строк восемь, девять - и этого будет очень достаточно. Вы, разумеется, сочините что-нибудь в стихах...

   - О! зтихи... Это так трудно!

   - А вы говорили мне, что прежде писали стихи.

   - Это ошен много лет.

   - Стоит вам только припомнить прошлое. Восемь, десять строк - много ли на это нужно труда?

   Адам Адамыч возразил на это, что, если он и напишет, все будут смеяться.

   - Кто же смеет? - возразила вдова.- Вероятно, то, что напишете вы, будет лучше сочинений всех других.

   - Кто будет еще сочиняйт?

   - Вот мосьё Погуров хотел прочитать свои стихи... Знаете? Этот приезжий - отставной военный...

   - Да.

   - Я вчера просила еще Закурдаева: он такой образованный человек; жаль только, что дичится общества. Я и встретила-то его совершенно случайно. Он был так добр, что обещал преодолеть свою лень и написать что-нибудь в прозе.

   - Он будет прекрасно писайт.

   - Вы думаете?

   - О да! он имеет много ум.

   - Ну и вы, Адам Адамыч... пожалуйста! хоть несколько строк! Вот и Пьер Желнобобов (у него прекрасные способности) хотел что-то свое прочитать.

   Адам Адамыч поморщился и сказал несколько неприятным тоном, что вот уже и довольно.

   - Нет! нет! - приставала вдова,- и не говорите мне этого! Мне хочется во всем соблюсти симметрию. Я хочу непременно, чтобы музыка перемежалась с литературой. Мне надо непременно, чтобы вы участвовали тоже.

   Почтенный наставник заметил, что вдова сама обладает большим талантом и может доставить более удовольствия, если прочтет что-нибудь из своих сочинений.

   - О нет! - возразила Александрина,- мои жалкие сочинения так незначительны! и вдобавок они так мало выражают то, что хотелось мне высказать! Только друзьям моим могут они нравиться.

   - Нет, взем! взем! - проговорил с увлечением Адам Адамыч.

   - В вас говорит пристрастие, Адам Адамыч,- отвечала вдова.- Ну, так как же? даете вы обещание? - прибавила она, нежно глядя на немца.

   Адам Адамыч просил позволить ему отказаться.

   - А вы забыли, что говорили сейчас?

   - Нет; но я... bei Gott! {}Ради бога! (нем.). мне так трудно это зделайт.

   - Вам стоит только захотеть. Вот единственный труд!

   - Я не могу.

   - А! Если так, если вы отступаетесь от своих слов - то как хотите! ваша воля!

   Прекрасная вдова нахмурила брови, надула губки и начала с досадою стучать по столику развернутою книгой.

   Надо признаться, что план Александрины был чрезвычайно хитер, и незлобивая душа Адама Адамыча никак не постигала, что его хотят выставить на всеобщее посмеяние, за неимением других, более безгрешных предметов для забавы. Мнимая досада вдовы, выказанная ею с величайшим искусством, произвела сильное впечатление на моего героя. Видя неприятность, причиненную им прекрасной женщине, Адам Адамыч глубоко раскаялся в своем необдуманном поступке и вознамерился поправить его сразу.

   - Я зоглязний! - сказал он вдруг.

   - Ну вот! давно бы так, чем отказываться от своих слов! - сказала прекрасная вдова, подавая Адаму Адамычу опять свою нежную ручку и крепко пожимая его руку.

   Адам Адамыч, не спрашивая уже о позволении ни словами, ни взорами и озадаченный до мозга костей такою дружескою фамилиарностью вдовы, крепко поцеловал ее руку. Вдова улыбнулась.

   - Ого! как же вы крепко! - сказала она, грозя пальцем с лукавым видом.

   - Виноват! - прошептал немец.

   - Ничего, ничего; прощаю! За ваше повиновение можно все простить.

   - Когда же ми будем занимайться? - спросил через несколько минут Адам Адамыч, приподымаясь с кресла.

   - Послезавтра. Приходите послезавтра, Адам Адамыч! Мы поговорим с вами на свободе о том, что так близко моей душе...

   Вдовица закатила глаза под лоб. Адам Адамыч трепетал восторгом.

   - Поэзия - музыка - любовь...- произносила как бы в забытьи прекрасная Александрина,- вот предметы, о к