Михайлов Михаил Ларионович - Адам Адамыч

justify">   Он показал язык Адаму Адамычу и, не дав ему произнести ни слова, продолжал:

   - Да! двенадцать трубок за присест! тринадцатую лень стало набивать, так уж я и бросил.

   - Только баловство доводит до таких поступков!- пробормотал Адам Адамыч по-немецки, занятый вполне мыслью о поведении Петеньки.

   - А вы все свое! Да будет вам тростить одно и то же! Знаете ли что?.. Есть у вас уроки сегодня поутру?

   - Нет.

   - А после обеда?

   - Тоже нет: зегодня зубота.

   - И прекрасно! Так мы и закусим, значит, вместе?

   Хозяин встал и выглянул в переднюю.

   - Где этот Дениска вечно шалберит?

   - Я видаль,- отвечал немец,- он играйт в карты з Макарвич.

   - Экой мошенник! с утра в носки дуется! Нос-то опух у мерзавца, как дуля! Дениска! - крикнул Закурдаев, высовываясь в окно.- Эй, ты! Алешка! пошли ко мне Дениску! вели ему принести хлеба да телятины холодной! слышишь?

   - А как он не пойдет? - отвечал со двора Алешка.

   - Как не пойдет? А спину вздуют! - крикнул Закурдаев.

   - Это взе такой люди,- заметил Адам Адамыч,- без никакой позлюшание.

   - Ну, со мной Дениска шутить не станет: он меня знает,- сказал Закурдаев, возвращая свою голову и туловище в комнату.

   Дениска был ремеслом домашний чеботарь; он работал различного рода обувь для дворни господина Желнобобова в прихожей флигеля, где жил Закурдаев, и обязан был служить экс-студенту, что, впрочем, вовсе не считал за нужное исполнять как следует.

   - А я покамест вытащу благословенный напиток,- сказал хозяин, отправляясь в маленькую темную конурку около той комнаты, где они сидели с почтенным наставником.

   В этой конурке, весьма похожей на чулан, помещалось все хозяйство забубённого экс-студента. На стене висела гитара. На полу валялось несколько пар сапог, около которых стояла опрокинутая помадная банка с разведенною в донышке ее ваксою. В одном углу навалено было горой черное белье, а в другом помещалась огромная бутыль. Бесцветная жидкость, которую вмещала в себе эта посудина, была не что иное, как очищенное зелено вино, которое Закурдаев именовал, впрочем, различно: и померанцевкою - от единственной померанцевой корки, лежавшей на дне бутыли, и травником - от соломинки, которая плавала в крепительной влаге.

   Хозяин снял с полочки довольно вместительный, совершенно пустой графин, накренил бутыль и наполнил графин померанцевкою, или травником. Тут же на полочке взял он два хрустальных стаканчика с позолотой, известных под названием ванек-встанек. Такую кличку стаканчики получили оттого, что куда ни наклоняй их, они все-таки встанут на свое круглое дно.

   Все это торжественно вынес Василий Семеныч в свой приемный покой и поставил на стол перед Адамом Адамычем, который не переставал думать о Петеньке и повторял про себя: "Вот до чего доводит баловство!"

   - Нектар-то, нектар-то, Адам Адамыч! - сказал Закурдаев, указывая на графин.- Самое время выпить и закусить.

   - О, я боюсь! - проговорил Адам Адамыч.

   - Пустяки! - сказал Василий Семеныч.- Немножко можно выпить вперемежку: сначала померанцевки, потом травничку.

   Холодная телятина и несколько ломтей хлеба не замедлили явиться вместе с казачком Алешкой, который объявил, что Дениска решительно отказался принести завтрак сам, потому что у него выходят беспрестанные хлюсты, и нос его партнера с каждой новою сдачей становится все более и более похожим на луковицу.

   Закурдаев не преминул обругать Дениску ракалией; потом сказал Алешке, что как Адам Адамыч, так и сам он сегодня за общим столом обедать не будут по поводу сборов на охоту, и потому приказал обед принести во флигель. Надо заметить, что хотя экс-студент и никогда почти не обедал вместе с семейством Желнобобова, однако считал необходимостью всякий раз объявлять о том.

   Алешка, выслушав приказание Закурдаева и бросив лукавый взгляд на флягу с нектаром, усмехнулся. Тот, заметив такой неуважительный пассаж малолетнего казачка, дал ему за это здорового тумака по затылку, выбранил его дуралеем и прогнал вон.

   Затем оба собеседника приступили к закуске, выпив предварительно по стаканчику померанцевки. Приступ этот совершился в полном безмолвии с обеих сторон.

   Когда по куску телятины было уже отправлено в желудок каждого, Закурдаев громко крякнул и возгласил:

   - Итак, Адам Адамыч, по померанцевке прошлись и червяка заморили?

   - Да,- произнес сквозь зубы Адам Адамыч, прожевывая корку хлеба.

   - Что следует теперь? - спросил Закурдаев.

   - Я не знай,- отвечал Адам Адамыч.

   - Как не знаете? После померанцевки следует - травник. Да!

   Он налил оба стаканчика.

   - Ваш здоровье! - сказал немец, выпивая залпом ваньку-встаньку.

   - Дельно; и ваше также!- произнес экс-студент, опоражнивая свой стаканчик.

   Тут он взял своего гостя за руку и посадил на клеенчатый диван, а рядом сел и сам. Задымились трубки, и разговор принял следующее направление.

   - Теперь нам надо поговорить насчет охоты, Адам Адамыч,- сказал хозяин,- завтра непременно надо ехать.

   - О да! да! - воскликнул Адам Адамыч, моргая огромными веками от полноты чувств.

   - Предстоит один вопрос: завтра ли пораньше отправиться или на ночевую сегодня?

   - Я думаль, лючше завтра,- сказал Адам Адамыч.- Я не люблю ехать в ночь.

   - Ну, завтра так завтра! - отвечал Закурдаев.- Вы встанете пораньше. Правда, вы всегда рано встаете... Дениска заложит нам телегу; возьмем вот этого...

   Экс-студент указал на графин.

   - Затем и двинемся в поход,- продолжал он.- Только собаки у меня нет... Ну, да я пошлю к шелопаевскому Ваньке за Фингалкой. Но куда нам ехать, Адам Адамыч?

   Произнеся последние слова, Закурдаев улыбнулся. Адам Адамыч не заметил этой улыбки.

   - О! на мельниц! - отвечал немец.- Где найдет ви столько дичь?

   - Так! так! - сказал Закурдаев, смеясь лукавым смехом,- я знал, что вы скажете это. А не лучше ли к Пролетовке?

   - О нет! - возразил Адам Адамыч,- что там? Перепель уже нет. Я знай одно место у мельница...

   - Гм! - прервал Закурдаев, взявшись за плечо Адама Адамыча и качая головой,- а какое бы это место?

   - Там ошен много вальдшнепф.

   - Ох, хитрец, хитрец! - воскликнул Закурдаев, разражаясь бесцеремонным хохотом.- Знаю я - знаю это место! Только туда не вальдшнепы вас тянут.

   Адам Адамыч немного обиделся.

   - Что хочет ви сказайт? - спросил он, собираясь встать с дивана.

   - Ничего, ничего. Фу ты пропасть! уж и обиделся! Ну что же за беда такая!

   - Я не понимай ваш злова,- холодно заметил Адам Адамыч.

   - Полноте, полноте, Адам Адамыч! Разве другого кого, а меня не проведете. Ведь я и сам на эту руку не дурак.

   - Я не знай,- сказал Адам Адамыч, оставляя с раздосадованным видом диван,- я не знай...

   Хозяин тоже встал.

   - Ну, ладно, ладно,- сказал он,- не буду! Уж если вы хотите быть таким скромным, так я оставляю мельничиху в покое.

   - Как? - воскликнул почтенный наставник, широко раскрывая глаза.

   Закурдаев не дал ему продолжать и сказал, взяв его за руку:

   - Скажите-ка лучше: что следует после травнику? Полноте сердиться! плюньте! Ну что после травнику?

   Морщины разгладились на лбу немца; уста слегка улыбнулись.

   - Померанцевка,- сказал он, подходя к столу. Два стаканчика снова были опорожнены.

   - Ну, перестал гневаться, Адам Адамыч? - спросил Закурдаев,- отошло сердце? а!

   Адам Адамыч кивнул головой, продолжая понемногу улыбаться.

   - Ну из-за чего? - спрашивал экс-студент,- из-за чего было обижаться?.. Кто богу не грешен? Ну, съякшался с мельничихой, так съякшался. Эка беда! Напротив...

   - Озтавте! - сказал Адам Адамыч, улыбаясь все более и более под влиянием померанцевки и травника.- Это зовсем не правда.

   - А что же ты смеешься? чему ты смеешься? а! - спросил экс-студент, резко подступая к Адаму Адамычу и тоже поддаваясь разбирающей силе крепительного.- Ну, признайся! Полно скрываться!

   - Я не имеет, что сказайт; ви взе знает! - отвечал немец, крутя головой.

   - Вот спасибо! вот молодец! - начал кричать Закурдаев с таким восторгом, как будто получил душ двести наследства.- Ну, а Александрина? а! тоже занозила сердце? Ну, признайся по-дружески!

   - Озтавте! - отвечал Адам Адамыч, качая укорительно головой.- Это зовсем другой дело!

   Закурдаев не отставал.

   - Ну, нет, Адам! Ты не скрывайся, я тебе скажу! Ты взгляни на меня! Я не скрываюсь. У меня душа вот... на ладони душа. Я тебе говорю...

   Он налил в стаканчики травнику, и оба выпили.

   - Я тебе говорю, у меня у самого сердце нежное; за то и люблю тебя. Ты не смотри, что я такой! Я вот люблю и подвыпить и подсмеяться; а сердце у меня нежное...

   - Когда я бил молод,- сказал Адам Адамыч,- я тоже имель нежний зердце; но когда опит...

   - Ну оставь ты философию, Адам! не завирайся! Ты скажи прямо про Александрину!

   Адам Адамыч повесил голову; один глаз его почти совсем прикрылся огромным веком, и из-под него блеснула капля слез.

   - Ну, садись! - сказал экс-студент,- садись! Ну, и расчувствовался! Я уж знал, знал...

   - Женщина есть фальшивий творение,- заметил в виде сентенции немец.

   - Зто никак еще вот кто сказал, Адам! - отвечал экс-студент, указывая на трубку, изображавшую бородатую голову Аристотеля.

   - Да! - начал было Адам Адамыч,- наружност...

   - А ты выпей лучше! - прервал хозяин, которого начало уже беспрестанно тянуть к графину.

   - Довольно уже,- проговорил немец.

   - Довольно? что ты?.. что ты, Адам? Пей знай!

   Оба выпили.

   - Слушай, Адам! я дам тебе совет... Ведь ты веришь мне? а! веришь моей дружбе?..

   Вместо ответа Адам Адамыч вытянул свои влажные губы и прикоснулся ими к губам друга.

   - Ты действуй! действуй молодцом! Слышишь, Адам? Да полно уж ты! полно! не заминай ты меня! Слушай!.. Будь ты смелее! действуй, брат, молодцом!.. Да ты верь мне!.. Ну, что ты моргаешь?.. Ты верь!.. Ведь это мне вот... как пять пальцев...

   Ресницы Адама Адамыча увлажились, а правый глаз совсем исчез под веком, что делал всегда, когда почтенный наставник выпивал два-три стаканчика закурдаевского нектару. Зубы его задрожали, и он начал говорить голосом, полным слез, какую-то весьма длинную, весьма чувствительную, но совершенно непонятную речь.

   Закурдаев не выдержал и вдруг неожиданно перервал красноречивые излияния немца.

   - Ну, занес! - сказал он.- Будет, брат!.. Споем-ка лучше что-нибудь!

   - Я не могу,- отвечал Адам Адамыч дрожащим голосом, расчувствованный собственными своими словами.

   - Пустяки! - сказал Закурдаев, неверными стопами направляясь к чулану.

   Адам Адамыч сидел понурив голову и плакал, думая то о родине, то о Минне, то об Александрине, то о мельничихе. Хозяин явился с гитарой.

   - Ну полно! - сказал он немцу.- Ну что ты хнычешь? А вот постой, постой! я тебя развеселю...

   Рука его бойко заколотила по всем струнам гитары, и он запел густым басом:

  

   Знаешь ли причину:

   Почему Ричард

   Ездил в Палестину

   Турок воевать?

  

   - Ну, знаешь причину? - сказал он, обращаясь к Адаму Адамычу. Тот улыбнулся сквозь слезы.

   - Не знаешь? а!

  

   Я скажу причину...

   Это потому,

   Чтобы на полтину

   Выпить одному.

  

   Экс-студент принялся наяривать свою песню еще бойче и всею ладонью на струнах гитары и возгласил следующий куплет:

  

   Властелин Китая

   Смотрит подлецом,

   Если в чашку чая

   Не вольет он ром.

  

   По мере энергических возгласов хозяина меланхолическое лицо гостя просиявало понемногу, но, хотя улыбка и играла уже на его устах, правый глаз оставался по-прежнему закрытым. Как ни старался Адам Адамыч поднять веко, под которым таился этот глаз, старания его остались совершенно тщетными. Разыгравшаяся в нем веселость нимало, впрочем, не смутилась этим обстоятельством. Он взял трубку Закурдаева, который хотел было уже умолкнуть, и, показывая ему на голову мудрого Аристотеля, сказал:

   - Что не споет ви про Аристотелес?

   - Ах да! - воскликнул Закурдаев, начиная опять колотить пальцами по струнам...

  

   Аристот ученый,

   Древний философ,

   Продал панталоны

   За сивухи штоф.

  

   Когда Закурдаев повторял последнюю строку куплета в другой раз, Адам Адамыч пришел в совершенный экстаз.

   - Sapperment! - восклицал он.- Sapperment! {Восхитительно! (франц.).}

   В таких и подобных сим занятиях и разговорах прошло время до обеда, который был принесен самим Денискою. Хозяин предложил выпить по стаканчику перед щами, и графин тем кончился. Дениске было немедленно поручено отправиться в чулан и наполнить его снова. Для возбуждения аппетита оба собеседника перед каждым блюдом прибегали к графину и стаканчикам и к концу обеда, как говорится, не вязали уже лыка.

   Адама Адамыча обуяла сильная меланхолия, и как ни старался собеседник разогнать ее различными выходками и пением разных забубённых песен, грусть не исчезала с лица почтенного наставника. Даже когда Закурдаев забряцал на своей гитаре "По всей деревне Катеньку" и запел на этот голос любимую песню Адама Адамыча:

  

   Es ging einmal ein Clericus

   Wohl in den grünen Wald -

   Und vidit ibi stantem

   Puellam wohlgestalt't!.. {*} -

   {* }

   Однажды монах

   Пошел гулять в лес

   И увидел стройную девушку,

   Которая там стояла! (нем., лат.).

  

   даже и тогда морщины не разгладились на лице немца

   Наконец, утомленный напрасными усилиями развеселить своего товарища и обуреваемый дремотою, экс-студент улегся на диван и молча потянул к себе за рукав Адама Адамыча, изъясняя тем мимически, что приглашает его лечь вместе с собою и успокоиться после неоднократных возлияний.

   Адам Адамыч, не произнося ни слова и не покидая своего задумчивого вида, высвободил руку, которую взял у него Закурдаев, и, пошатываясь, направился к выходной двери.

   - Куда ты, Адам? - спросил экс-студент, зевая во весь рот.

   Адам Адамыч кивнул в молчании головою, причем потерял было равновесие; но поправился и пошел вон из комнаты.

   Едва исчез он за дверью, как сон, этот мирный спутник всяких бойких травников и померанцевок, слетел на отяжелевшие веки экс-студента, и он громко захрапел, прижавшись лицом к спинке дивана.

   Минут через пять Адам Адамыч явился назад. Лицо его было бледно, как полотно; он качался еще более. Шевеля губами, как будто желая произнести что-нибудь, он подошел коснеющим шагом к ложу, на котором был распростерт его приятель, и совершенно машинально опустился на диван. Он протянулся тут рядом с Закурдаевым, и вскоре разноголосный храп двух друзей огласил серые стены учительской комнатки.

   Вскоре вошел в комнату Дениска, чтобы убрать остатки обеда, а остатки водки препроводить в свой желудок. Видя двух наставников совершенно бесчувственными ко всему окружающему, он поспешил привести в исполнение свое намерение, но не удовлетворился одним этим удовольствием.

   Хотя по росту, по лицу и даже по ревизским сказкам чеботарю значилось двадцать пять лет от роду, но душа у него была молода, как у ребенка, и потому Дениска никак не мог отказать себе в следующей забаве. Он вынул из чернильницы мохнатое перо и начал водить кончиком его под носом уснувшего немца. Адам Адамыч не шевельнулся ни одним волоском. Дениска запустил перо в левую ноздрю Адама Адамыча - напрасно; в правую - тоже.

   С досадой воткнул Дениска перо в чернильницу и ушел из комнаты, ворча про себя, что вот нахлестался человек до такого безобразия, что ему хоть нос отрежь, так он не услышит.

   Долго царствовало безмолвие в серых стенах жилища Закурдаева и прерывалось только мерными ударами маятника стенных часов да по временам более сильной выхрапкой, излетавшей из уст которого-нибудь из спящих, причем рой мух, облеплявший рот каждого, с досадою снимался с приютных мест. Впрочем, покружив над носом и глазами Закурдаева и немца и видя совершенное их спокойствие, мухи снова садились вокруг их губ, размещаясь, как гости за большим столом званого обеда. Часы прохрипели и пять, и шесть, и семь ударов, а наставники все спали.

   Наконец, когда солнце, перед закатом, ударило целым пучком лучей в окна закурдаевской обители, заиграло в стекле опорожненного графина и позолоченных ванек-встанек и слило в два густых столба всю пыль и весь трубочный дым, носившиеся по комнате, хозяин ее проснулся. Он протянул было руку к трубке, которая постоянно помещалась у дивана; но, ощутив присутствие Адама Адамыча, привстал и начал его расталкивать.

   - Вставайте, Адам Адамыч! - сказал он,- пора! Эк мы заспались! Половина восьмого.

   Адам Адамыч медленно потянулся; но, увидав, что он не на своих антресолях, тотчас же привскочил на диване и сел, спустив ноги на пол.

   - Ах, как много я спаль! - воскликнул он, бросив взгляд на стрелку часов.

   - Не беда! - заметил хозяин.- Ладно, что выспались перед охотой.

   - Позле обеда спайт не харшо,- сказал Адам Адамыч, по-видимому чувствовавший уже угрызения совести.

   - Ну, нехорошо! Все хорошо! Постойте-ка! постойте-ка! - сказал экс-студент, глядя на немца,- что это у вас губе-то?

   Адам Адамыч быстро схватился за нижнюю свою губу: она была толще грецкого ореха.

   - Ах! - произнес он с заметным неудовольствием,- муха укусиль.

   - Так и есть! так и есть! - сказал экс-студент,- вон их сколько здесь, ракалий!

   При этом Закурдаев сделал из правой руки своей нечто вроде ложки и махнул ею по спинке дивана. Размахнувшись, он ударил об пол пойманных мух и принялся давить их ногой, приговаривая:

   - Вон их сколько здесь! Раз, два, три... десяток целый!

   - Ах, как это неприятно! - сказал немец, утюжа распухшую губу ладонью.

   - Вы оставьте! не трите! Еще больше разнесет. Надо маслом деревянным помазать.

   - Да, это помогайт,- отвечал немец.

   - А теперь лучше покурим немного. Да не хотите ли чаю?

   - Нет.

   - Ну, нет так нет; и я не хочу! А вот трубку можно. Он закурил трубку, потом подал Адаму Адамычу сигару и, по обыкновению, произнес:

   - Цигарку другу!

   Докурив сигару и поговорив с Закурдаевым относительно поездки завтрашним утром на охоту, Адам Адамыч вышел из флигеля и отправился к себе на антресоли.

   В лакейской внимание Макарыча было поражено бледностью лица почтенного немца и совершенно закрытым правым его глазом. Зная каприз этого глаза закрываться, когда Адам Адамыч нетрезв, Макарыч толкнул под бок Дениску, сидевшего рядом с ним на коннике. Дениска взглянул в засаленные карты, объявил, что у него хлюст, а потом уже обратил свой взгляд на наставника. Тут партнеры перемигнулись, и глупая, но вместе с тем лукавая улыбка оскалила их зубы. Припухшей губы Адама Адамыча, к счастию, они не заметили, ибо он прикрыл ее носовым платком и не отнимал его ото рта.

   Чувствуя совершенную пустоту в голове и в желудке, Адам Адамыч пожалел от всей души тех часов, которые провел так бесполезно и с видимым ущербом как для здоровья, так и для репутации своей. Но делать было нечего!

   Утешив себя тем, что прошедшего не воротишь, он снял со стены ружье, патронташ и другие охотничьи доспехи с целью приготовить все к завтрашнему утру.

   Пальма, пытавшаяся обратить на себя взор своего властелина, не успела в этой попытке. Адам Адамыч не кликнул ее и не дал ей понюхать затравки, как делал это обыкновенно. Причиною такого уклонения почтенного немца от всегдашних его правил было, разумеется, тоже угрызение злой совести и совершенное недовольство своим поведением в настоящий день.

   Только усиленная забота могла прогнать докучные мысли из головы Адама Адамыча; он знал это и потому, вооружась отверткою, принялся развинчивать свое огнестрельное орудие. Потом начал он чистить и промывать дуло ружья, вымазал ложе деревянным маслом, часть которого употребил и на свою распухшую губу, намерял в патронташ пороху и дроби, нарвал из кудели пыжей и, наконец, зарядил ружье.

  

  

   "Чтобы вас медведь заел и с охотой-то! Эк взбудоражила нелегкая чем свет! Дался Дениска в лапы: хомутай его ни свет ни заря! Что будни, что праздник - все одно. В будни ты чеботарь, в праздник - конюх. Экое житье проклятое! А Макарыч дрыхнет, старый черт! Тут бы те на слободе-то и поспать: ан нет! поди вот шлею под хвост подлаживай да в дегтю полоскайся!"

   Такую речь держал единственно для самого себя чеботарь Дениска, направляя шаги к конюшне и протирая едва глазеющие, заплывшие со сна очи.

   Солнце еще не всходило; но на краю синего неба видна уже была близость его появления: звезды угасли, и лицо месяца, как испуганное, бледнело все более и более, пока не слилось совсем с посветлевшей лазурью.

   Ночная свежесть пробирала Дениску, и он не переставал ворчать.

   Впрочем, когда чубарая и тощая кобыла была выведена чеботарем из конюшни и телега выкачена им из-под навеса, он немного согрелся и поуспокоился. Надо заметить, что Дениска к прочим достоинствам своим - достоинствам чеботаря по ремеслу, картежника по призванию и шутника и зубоскала по натуре - присоединял качество довольно плохого стрелка и любил охоту. Несмотря на эту последнюю склонность, он имел обыкновение, по несчастному характеру своему, ругнуть того, кто его рано разбудит, хотя бы то было для его любимейших занятий. Потому и теперь ропот вскипел в груди его и утишился только после нескольких минут работы.

   Почтенный наставник, уже припасший все к отъезду, опоясался ремнем, навесил на себя патронташ, заткнул за пояс кисет и трубку и с самого выхода Дениски из флигеля следил за его действиями, стоя у своего окна и опираясь на ружье. Ни одно движение чеботаря не ускользало от внимания Адама Адамыча.

   - Ась? - вскричал вдруг Дениска, приправляя коленкой оглоблю, к которой прицеплял дугу.

   Смутная речь с другого конца двора донеслась до ушей моего героя. Он высунул голову в окно.

   - Забыл! - сказал Дениска.- Сейчас схожу.

   Адам Адамыч стукнул локтем по стеклу окна, как будто нечаянно, а между тем с целью подать весть о своем не замечаемом Денискою присутствии. Чуткое ухо Дениски услышало этот звук, и он взглянул на окно Адама Адамыча.

   - Вон зовут они вас к себе! - проговорил чеботарь, привязывая седелку и указывая головой на флигель Закурдаева.

   - Я зейчас,- сказал Адам Адамыч, быстро отходя от окна и направляясь к двери.- Пальма, в поход!

   Пальма давно уже суетилась около ног почтенного наставника.

   Только что вышел Адам Адамыч из комнаты и начал было запирать на ключ свою дверь, неожиданная мысль вдруг поразила его мозговые органы. Он ударил себя ладонью по лбу и произнес про себя: "Herr je! {Господи! (нем.).} какая забывчивость! Это непростительно".

   Сказав это, Адам Адамыч возвратился в свою горенку, высунул руку из окна и снял с гвоздика, прибитого к наружной стене дома, шнурок, на котором было нанизано что-то с виду весьма похожее на грибы. Это было, впрочем, не что иное, как трут, собственноручно нарезанный Адамом Адамычем, вымоченный им же самим в растворе селитры и вывешенный за окно на просушку.

   - Я мог бы остаться без огня! - сказал он, снимая два куска трута с веревочки и помещая их в карман брюк.

   Тут наставник лукаво и приятно улыбнулся, глядя себе на ноги. Улыбнулся он так не потому, что сапоги его были густо смазаны сальным огарком и тем приведены в непромокаемое состояние, а потому, что он вспомнил еще об одной, тоже забытой им вещице. "Как глупо так забывать!" - пробормотал он с тою же лукавой улыбкой, когда извлек из своей драгоценной шкатулки маленький сверточек бумаги.

   Он препроводил этот сверток к себе за пазуху и наконец вышел из комнаты, чтобы уже не возвращаться в нее до отъезда на охоту.

   Закурдаев нетерпеливо ожидал своего товарища, сидя за самоваром и глуша пятый уже стакан легкого пуншу.

   - Что это вы так долго? - воскликнул он, когда Адам Адамыч вступил в сильно надымленную трубкой комнату.

   - Мне никто не сказивал,- отвечал наставник.

   - Этот мошенник вечно забудет! А я уж и чаю вам нацедил. Садитесь-ка!

   Адам Адамыч сел и приступил к питью чая.

   - Да где же Пальма-то у вас? - спросил экс-студент, когда из-под стола вылез глупейшего вида солвопегий с подпалинами легавый кобель, одаренный неимоверно огромными брылами, одну сторону которых он постоянно закусывал зубами, отчего и приобретал еще более бессмысленное и тупое выражение.

   - Она здесь,- отвечал Адам Адамыч, встав и отворив дверь, в которую Пальма давно уже скребла из сеней лапою.

   - Ну вы! развозились! А где плеть?!-прикрикнул Закурдаев, когда Пальма, кокетничая со своим новым знакомым, ударила хвостом по чубуку, помещавшемуся в углу комнаты, и уронила его на пол.- Куш, пучеглазый! куш, Фингалка!

   Адам Адамыч допил свой стакан чаю. Закурдаев взял со стола сигару и вручил ее почтенному немцу.

   - Цигарку другу!

   - Покорно блягодару,- отвечал наш герой.

   - Ну, Адам Адамыч,- заметил Закурдаев,- теперь не мешает пропустить стаканчик и с ромцом! Холодновато, канальство! - прибавил он, потирая руками.

   - Немного можно положийт,- ответил Адам Адамыч.

   - Ну да! для вкусу! - сказал Закурдаев, взявшись за бутылку.

   - Ух! - воскликнул он, переполняя ромом стакан немца.- Эхма! Пересластил немножечко... Ну да ничего! Не кол - пройдет!

   - Ах! как много ви мне налил! - проговорил Адам Адамыч.

   - Полноте! ничего! - сказал экс-студент.

   Адам Адамыч принялся за пунш.

   - А куда бишь,- спросил вдруг Закурдаев,- куда бишь хотели вы ехать-то, Адам Адамыч? К Пролетовке никак?

   - О нет! - сказал с досадой немец,- как это можно? Там только...

   - Ах! да-да! Я и забыл совсем! Вы говорили, кажется, на Чертово Городище? Ну да! так на Чертово Городище!

   - Ах! что ви говорийт? Это невозможно.

   - Что я в самом деле? И забыл совсем, что вы хотели непременно ехать к Коровьему Озеру.

   - О Василь Земенвич!- воскликнул Адам Адамыч, с укоризною качая головой.

   - Знаю! знаю! - подхватил Закурдаев, хлопая ладонью по ляжке достопочтенного наставника.- Ох, вы! - прибавил он, грозя пальцем.- Что может быть лучше мельницы? Не так ли? а!

   - Да; мне кажется, там прекрасний места для охота.

   - Знаю! знаю! - повторил, громко смеясь, экс-студент.

   - Ви з ваш двуствольний ружье? - спросил немец, заминая разговор о мельнице.

   - Да. А как вы думаете, Адам Адамыч: не заправить ли нам желудок померанцевкой и легкой закуской на дорогу? а!

   - Нет! нет! Зачем? Теперь так рано. Ми имеем время там.

   - А там так там! Я, пожалуй, и на то согласен. Ну, что? готово у тебя, что ли? - крикнул Закурдаев, высовываясь в окно.

   - Только вот взвозжаю,- отвечал со двора Дениска.

   - Ну, так, значит, можно с богом и в путь?

   - Я зовсем готов,- заметил Адам Адамыч.

   - А вот и я сейчас.

   Сборы Закурдаева были недолги. Все было уже прилажено к охоте, и ему оставалось только навесить на себя ружье и прочие охотничьи снаряды, что он тотчас же и сделал.

   Чеботарь между тем зарядил свое ружье и, завернув в пестрядинную тряпицу наготовленные им заряды, сунул их к себе за пазуху. Готовый таким образом к немедленному отъезду, он вошел объявить обоим охотникам, что телега ждет их.

   Перед отходом Закурдаев подставил под самый нос Адаму Адамычу три сигары, давая тем знать, что вот, дескать, цигарки другу, и потом спрятал их в карман.

   Наконец охотники уселись в телегу на сено, прикрытое войлоком, под которым таилась и дорожная, оплетенная тростником фляга с нектаром. Дениска тронул вожжами; кобыла дернула и тряхнула головой; собаки взвыли и залаяли благим матом, прыгая у ее передних ног,- и экипаж двинулся, оглашаемый этими радостными и мелодическими звуками.

   - Тише! тише!- кричал экс-студент, когда телега повернула в улицу, которая шла крутыми уступами под гору.- Голову сломишь! Говорят тебе, тише! Экой городок! с тормозом надо ездить.

   - Да, здес ошен неприятно! - заметил Адам Адамыч, подпрыгивая на войлоке.

   - Где выстроился-то, дурачина! - сказал Закурдаев, указывая на дом исправника Юзгина, стоявший на юру.- Посмотрите, что за вид! Ах, дурак! дурак! С одной стороны в окошко курица впрыгнет, а с другой палкой окна не достанешь.

   - Но здес такой места,- сказал Адам Адамыч.

   - Да разве не было других мест в городе? Глуп он как чурбан - и больше ничего. А что Лизонька? преуспевает?

   - О, это девушка з большой зпозобности!

   - Ах ты, нежная душа! - произнес экс-студент, потрепав по плечу своего товарища.- Уж ни за что про женский пол не скажет дурного.

   - Я думай, взе зоглязни, что это ошен умний девиц.

   - Вона! и девица!.. Какая же девица! Девчонка просто. Что ей? лет двенадцать?

   - О нет! пятнадцать.

   - Ну все еще не того... А точно, развивается, растет.

   - Дерутся больно - сказывала ихняя Глафира! - вставил свое замечание возница, укорочая шаги лошади.

   - Мне ошен нравится ей голос,- сказал Адам Ададгач.- Она поет как золовей.

   - Батюшки-светы! уж и соловей!

   - Да, это справедливо.

   - Ну-ка, Адам Адамыч! посмотрите-ка на меня!

   Немец посмотрел.

   - Ну нет еще, нет; а близко! - сказал экс-студент,- того и гляди, влюбится!

   - Полноте! что ви говорит?

   - Ну да чего уж? Ведь я знаю... Ведь душа нежная... ох, какая нежная!

   Адам Адамыч промолчал; но зато Дениска сказал, оборачиваясь к Закурдаеву:

   - А вот Глафира ихняя сказывала: ай-ай бесстыжая барышня! Хуже, говорит, мужчинки: все подслушивает, что в лакейской говорят. Известно, что уж у нашего брата выслушаешь? какое тут...

   - А ты гляди вперед! полно растабарывать-то! Куда ты заехал! - вскричал сердито Закурдаев.

   Телега, точно, наехала на бревно, лежавшее на одной стороне улицы, и чуть не свернулась набок.

   - Экой ослопина! - ворчал экс-студент,- точно у тебя глаза-то тестом замазаны.

   Адам Адамыч в это время молчал, но думал о том, как большая часть слуг не питает ни малейшей привязанности к своим господам и при всяком удобном случае безнаказанно клевещет на них.

   "Может ли статься,- размышлял он,- чтобы это прекрасное существо, полное непорочности и нежных чувств, может ли статься, чтобы Лизонька Юзгина была способна на что-нибудь подобное?"

   При этом размышлении образ хорошенькой ученицы ясно нарисовался в мечтах почтенного наставника; сердце его приятно вздрогнуло, и он совершенно бессознательно произнес:

   - Как может это бит?

   - Что такое? - спросил Закурдаев.

   Адам Адамыч сконфузился и отвечал, запинаясь:

   - Я сказаль: как может это бит... такой дурной дорога?

   - Полно, так ли? - возразил Закурдаев, грозя пальцем.

   Телега спустилась наконец с горы и въехала в более ровную и более просторную улицу.

   Когда охотники поравнялись с одним довольно красивым домом о пяти окнах, в которых везде были опущены занавески, Закурдаев выразительно толкнул товарища под бок локтем, а головою указал на дом.

   - Она спит! - произнес он, вздыхая,- она спит, и сердце ее спокойно!

   - Они всегда в десять часов встают,- заметил Дениска,- а обедают в три часа; повар ихний Степан сказывал.

   Адам Адамыч при возгласе Закурдаева почувствовал сильный жар в лице; на лбу его проступило несколько капель пота. Он вынул платок и начал обтирать себе лицо.

   - Ах да! я и не взглянул,- сказал вдруг Закурдаев,- что у вас губа-то! никак опала?

   - Нишего, зовсем нет,- отвечал немец, продолжая тереть себе лоб и щеки.

   - А хороша, волшебница! - начал опять восклицать веселый спутник, толкая под бок Адама Адамыча,- очаровательна! а?

   Адам Адамыч не отвечал; ему казалось, что войлок под ним превращается в раскаленные уголья.

   - Что же вы все молчите? - спросил Закурдаев.

   - Что буду я говорийт? - пробормотал сквозь зубы чувствительный немец.

   - Как что? Ну вот я спрашиваю вас... Неужели, по-вашему, Александра Фоминишна не очаровательна?

   - Да, она ошен недурна.

   - Похвалил, нечего сказать! Недурна! Я вам говорю, очаровательна!

   - Это ведь как кому! - заметил Дениска.- По мне, Прасковья дергачовская попрозрачнее будет.

   - Молчи ты, пентюх! Кто тебя спрашивает? - закричал Закурдаев.- Ну какого ты рожна смыслишь?

   Адам Адамыч чувствовал, что лицо его вспыхивает все больше и больше и что не усидеть ему прямо на войлоке, превращающемся в раскаленные уголья.

   - А как умна-то? Господи боже мой! как умна! Я и не видывал такой женщины! - продолжал экс-студент воскурять фимиам Александре Фоминишне.- Неужто вы не согласны с этим?

   - О да! она ошен, ошен большой имеет ум! - сказал Адам Адамыч, невольно увлекшись пафосом речи своего спутника.

   Порою ветка, выросшая на отвесном берегу быстрой реки, долго лепится в земле, как ни тянет ее окунуться в синих летучих волнах. И жаль ей расстаться с приютным берегом, и поток манит ее к себе, подмывая ее неглубокие корни... И вот, дрожа от желания и обаянная стремлением, сорвалась ветка, и поток несет ее с собою...

   Так точно было и с Адамом Адамычем. Как ни крепился он на почве своей таинственности, увлекающее стремление речи товарища сорвало его с этой почвы, и вслед за потоком закурдаевских похвал немец пошел катать огромную и патетическую тираду в честь Александры Фоминишны. С жаром изложил он в этой тираде, что таких умных женщин встретишь очень мало, даже вовсе не встретишь в нынешнем свете; что большая часть прекрасного пола подобна бабочкам, которые стараются только о внешней красоте своей, а духовную сторону свою не стараются возделывать и украшать познаниями или пылкими чувствованиями. Как контраст этим ветреным женщинам почтенный немец начал превозносить Александрину и, кажется, сказал даже, что по уму она равняется известным семи мудрецам, что знает отлично все науки, чуть ли даже и не астрономию, что сердце ее открывается для всякого чувства с самою полною симпатиею. Когда от чувств перешел он к поэзии, Шиллеру и любви, казалось, конца не будет восторженному гимну.

   Но посреди этой последней части своего панегирика Адам Адамыч вдруг остановился, вспомнив, как неуместно такое увлечение и как не должно обнажать пред другими очами, может быть совершенно несочувствующими, глубокие недра своего нежного и болеющего сердца.

   Экс-студент трепал по плечу умолкшего наставника и повторял:

   - Молодец! молодец! Как по-писаному! Роман романом!

   Очи Адама Адамыча были опущены долу, и он не мог заметить иронической улыбки, которая судорожно сводила уста его друга, когда он произносил хвалу его речи.

   Телега выбралась наконец на совершенно гладкое место и пошла нестись, волею чубарой кобылы, по прямой улице так называемой Ямской слободки, мимо запертых еще лавчонок, провалившихся деревянных тротуаров, колодцев, пустырей, кривых домишек, маленьких косых окон, из которых глядят белые подушки, увешанные коклюшками, мимо пестрой версты, мимо питейного заведения с потемневшей вывеской, мимо гусей, гогочущих посередь улицы, мимо свиньи, расчесывающей свои кудри жесткими кочками, мимо курносого пса, который бросается с лаем под ноги кобылы и отстает, только понюхав шерсть Пальмы.

   За улицей тесных и жалких домишек, на самом выезде, стоял убогий монастырь с деревянною оградой и