Михайлов Михаил Ларионович - Адам Адамыч

аким образом черточками каждое слово, которое не знал кто-либо из его питомцев. Так доставлялась ему возможность судить наглядно, так сказать математически, о степени знания ученика. Само собою разумеется, что ни одна отметка не пропадала даром для мудрого наставника.

   - Ну, ти не знаешь. Ванечка! Wie deutsch {Как по-немецки (нем.).} чесотка?

   Хотя Ванечка подсмотрел не одно уже слово в тетрадке, пока Адам Адамыч записывал ошибку Мишеньки, но тем не менее наскоро никак не мог найти своим пытливым оком необходимое в эту минуту слово. Поэтому Ванечка промолчал.

   Зато Ганюшка, хранивший дотоле глубокое безмолвие, вытащил потихоньку из-под подушки свою тетрадку вокабул, отыскал данное слово, тетрадку опять спрятал, а сам воскликнул:

   - Я знаю, Адам Адамыч. Krätze!

   Адам Адамыч, не подозревавший до тех пор присутствия новорожденного отрока, обратил драгоценное внимание свое на Ганюшку, но был очень неприятно поражен неблагочинною позой, в которой лежал Ганюшка на кровати.

   - So! {Так! (нем.).} - сказал он с видом неудовольствия,- aber {но (нем.).} не должно так лежайт во время урок, Габриель!

   Ганюшка лежал по-прежнему.

   - Он посмотрел в свою тетрадку! - воскликнули в три голоса остальные питомцы Адама Адамыча.- Он не знал, как чесотка, Адам Адамыч!

   - Зяд, Габриель! - продолжал Адам Адамыч, не обращая внимания на извет Васеньки, Мишеньки и Ванечки,- зяд! нехаршо лежайт такой spanicher Bock {колода; буквально: испанский баран (нем.).}.

   Ганюшка встал, подошел к столу и спросил:

   - Was ist das {Что такое (нем.).}, Адам Адамыч: spanischer Bock?

   - Я не знай, как в русском. Петенка! - обратился он к юноше,- ви не знает, что обозначайт spanischer Bock?

   - Нет,- проговорил Петенька, не оборачиваясь.

   - Искай в лексикон, Габриель! - сказал Адам Адамыч, не забывая отметить на лоскутке бумаги промах Ванечки.

   Затем Адам Адамыч продолжал по-прежнему спрашивать своих учеников о названиях разных недугов, не менее приятных желтухи и чесотки.

   После спрашиванья вокабул наставник принялся за диктовку, так же тщательно отметил все ошибки и подписал число их в тетрадке каждого.

   За диктовкою следовало произнесение стихов наизусть, что Адам Адамыч обозначал названием декламации или практического упражнения в произношении.

   Когда все это было окончено, Адам Адамыч развернул перед каждым из своих питомцев по листку им самим выписанных прописей, и дети принялись за каллиграфию.

   В это время Петенька подал ему свой перевод. Как нарочно, попались Петеньке под руку то письмо Карамзина из Парижа, где говорится о Пале-Рояле и о нимфах радости, заманивающих нежных и чувствительных путешественников в свои таинственные гроты. Переводя все только приблизительно, это место Петенька обделал с особой тщательностью и даже прибавил строк десять от себя. Когда Адам Адамыч прочел его, глубокая тоска о безнравственности юноши обуяла его любящую душу.

   - Не зледует перевод делайт Карамзин. Переводийт другой зочинение.

   - Отчего же не следует? - грубо спросил Петенька,- разве это легко?

   - Здес ест места, не должно которий знайт молодой человек.

   - Что же, я мальчик, по-вашему, что ли? - сказал Петенька с оскорбленным видом.

   - Нет, но еще не зовзем человек.

   - Ха-ха-ха! не совсем человек!.. Вы, кажется, знаете, что я на будущий год в университет еду... так, я думаю, могу читать и переводить все, что мне вздумается.

   Давно уже замечал Адам Адамыч в питомце своем пагубную склонность к вредоносному чтению; ею отчасти потерял Петенька прежнее благоволение своего наставника, который считал и малейший намек на что-либо "неподходящее" растлением нравов. Он молча взглянул на Петеньку. На устах его была написана глубокая укоризна; Петенька же улыбался иронически.

   - Я би зоветовал вам,- сказал после некоторого молчания Адам Адамыч,- "Разговор о зчазтии" переводийт из хрестомати.

   - Сами не хотите ли? - спросил насмешливо Петенька.- Из хрестоматии! Да что, младенец я, что ли?.. Ведь и то, что вы предлагаете переводить, тоже Карамзина.

   - Озтавим этот разговор! - сказал наставник, дочитывая перевод Петеньки.- Mit ihnen hab' ich nichts zu sprechen: {С вами мне не о чем говорить (нем.).} ви упрям и ошен много о зебе думает.

   - Да ведь смешно слушаться-то вас во всем! - сказал Петенька, принимая самый гордый вид.- Возьмем немецкую литературу... Что вам в ней нравится? Кляурен какой-нибудь, который черт знает на что годен!

   - Озтавте Кляурен zufrieden {в покое (нем.).} и задитес на место или уходийт! Ви мешает мне урок давайт.

   Петенька не унялся и продолжал:

   - Матиссон, например... Ну что в нем?

   - Отстанте от мене! - проговорил, потупив очи, Адам Адамыч.

   Дверь в это мгновение полуотворилась, и рука Бобелины поманила Петеньку.

   - Не хотите ли кофейку, Петр Максимыч? - спросила девственная домоправительница,- уж одиннадцать часов.

   - Сейчас! - сказал Петенька, делая знак Бобелине, чтобы она скрылась.

   Ганюшка в одну секунду вскочил с кровати, которую занял было снова, и бросился опрометью вниз.

   - Gieb mir her die Signatur! {Дай мне тетрадь! (нем.).} - проговорил Адам Адамыч, обращаясь к Ванечке.

   Адам Адамыч называл сигнатурою тетрадь, в которую ежедневно вписывались отчеты о занятиях детей.

   Против имени Ганюшки он отметил: nicht gelernt {не выучил (нем.).}, против Петеньки - gut. Когда вписывал он это "gut", самые горькие мысли шевелились в его душе.

   "Где же хорошо он учится? - думал Адам Адамыч.- Ему следовало бы отметить: вольнодумствует, непокорствует... Но с Максимом Петровичем не сладишь; ничего ему не растолкуешь. Да и по-русски-то у меня выходит все не так, как вышло бы по-немецки".

   С сокрушенным сердцем ушел Адам Адамыч из классной, зашел к себе в комнатку, взял фуражку и отправился из дому.

   По неисповедимым судьбам, большинство народонаселения городка Забубеньева состояло из детей, и потому Адам Адамыч не имел почти свободной минуты, давая многим из них уроки, на что благосклонно соглашался господин Желнобобов.

   На этот раз Адам Адамыч отправился к исправнику Юзгину, у которого было двое сыновей-младенцев и одна дшерь, носившая панталончики, хотя лиф ее платья почти каждый день надо было расставлять. То же рачение, та же метода, какие употреблялись в дело Адамом Адамычем при обучении детей господина Желнобобова, были пущены в ход и тут. Адам Адамыч с особою нежностью смотрел на исправничью Лизоньку, называл ее соловьем, Nachtigall, и любовался, спрашивая вокабулы, белой и полной ее шейкой.

   Когда наставник окончил урок и отправился к своим пенатам, был уже первый час в половине. Господин Желнобобов обедал по-христиански - в час, и потому Адам Адамыч нашел стол накрытым, казачка в более опрятном виде, а Макарыча, который заправил уже свой желудок, не столь свирепым.

   Не успел выкурить и одной трубочки почтенный герой мой, как Алешка-казачок возвестил ему, что суп уже подан.

   В большой зале, которая служила и вместо столовой, растянут был довольно длинный стол. Максим Петрович сидел уже на одном краю, обвязав выю свою салфеткой; на другом краю Бобелина стоя разливала суп. Адам Адамыч присел около хозяина, и следом за ним явились его питомцы.

   Адам Адамыч находил обед своего хозяина очень хорошим и питательным, когда не подавали к нему раков, к которым чувствовал он непреодолимую антипатию. Да и как, в самом деле, можно было не питать уважения к этому столу? Это не то, что какой-нибудь новомодный обед! Уж если подадут суп, так в нем чего хочешь, того и просишь: и говядина, и курица, и рис, и репа, и картофель, и морковь, и петрушка. Не то что какой-нибудь прозрачный бульон, в котором ничего не выловишь! Пирожки к супу обжарены в масле - и уж видно, что масла не жалеют: так с них и течет. Про пирожное же и говорить нечего... Не такое пирожное, что только провизия на него выходит, а поесть нечего; пирожное и сладкое и питательное: оладьи, например, заварные, или творожные, или с медом; каша рисовая в форме, и с изюмом, и с корицей, и с гвоздикой; розаны - точно живые, и один съешь, так сыт на весь день!

   Обед прошел тихо и безмолвно. Бобелина смотрела с нежностью на Петеньку, который сидел с нею рядом, и указывала ему на лучшие куски из каждого блюда. Максим Петрович ел усердно; но как скоро тарелка его опрастывалась, он начинал дремать, ибо приближался час вожделенного послеобеденного отдохновения. По временам только восклицал он: "А ну, что же? что же? Этакие бестии: зайдут в кухню - и заболтаются. А ну, пошел, пошел, Алешка! гони их, мерзавцев! А ну, пошел, гони!"

   Мудрый наставник смотрел более в свою тарелку и только изредка, когда Ганюшка, мотая под столом ногами, задевал его пяткой по коленке, приговаривал с укоризной: "Зиди зпокойно! Что делаешь з ногами?"

   Обед кончился; суфлей торжественно заключил его, и все отправились по своим местам: Ганюшка в сад - побегать на свободе, прочие дети в классную - ждать русского учителя, Максим Петрович в свой кабинет - на боковую. Бобелина ушла в гостиную.

   Один Петенька остался в зале, сел у отворенного окна и стал смотреть на пустую улицу. Лакеи, прожевывая захваченные с тарелок куски, убрали со стола и отправились всхрапнуть, кто в лакейскую, кто в застольную.

   Дверь из гостиной скрипнула. Оттуда высунулась голова Бобелины.

   - Петр Максимыч, коммен зи! - прошептала она с улыбкой на устах и с влагой во взорах.

   Петенька усмехнулся, встал и прошел на цыпочках в гостиную.

   Между тем Адам Адамыч почистил уже себе зубы нюхательным зельем, покормил из обломка горшка свою Пальму, набил трубочку и сел с книгою на кроватку.

   И этот день, как многие дни Адама Адамыча, канул в вечность без особых замечательных происшествий.

   Когда солнце утратило свою жгучесть и перед закатом его разлилась в воздухе приятная свежесть, Адам Адамыч пошел погулять. Как истинный любитель природы, он направил стопы свои в большой сад, полный прохлады и тени, и там, сидя под развесистой тополью, отдался весь своим мечтам и воспоминаниям.

   В овраге, оканчивавшем собою сад и заключавшем в себе целое озеро воды, весело покрикивали лягушки; мошки сновали около лица Адама Адамыча; песня какой-то птицы ярко звенела в ветках густых деревьев... Тень длиннее и свежее ложилась по аллее; а мысли Адама Адамыча летали далеко, а воспоминания тесным и шумным роем бились в его спокойное сердце...

  

  

   И вся былая, давно промелькнувшая жизнь, с картинами неотуманенного детства и любящей юности, с прошлыми и потому вдвое милыми сердцу радостями, воскресла перед мысленными очами нашего героя, и под влиянием могучей силы воспоминаний помолодела его начавшая уже седеть голова.

   Видения за видениями вставали перед Адамом Адамычем.

   Вот его далекая родина. Вот темный сосновый лес с смоляным запахом, с глухими тропинками, заросшими высокой травой и заваленными хворостом, с звонкоголосыми птицами, с вечным таинственным шумом и говором ветвей.

   А вот и маленький серенький домик в лесу, обнесенный непышным цветником, где пестреют мальвы, ноготки и гвоздики.

   На небольшом дворе лесного домика стоит полный и здоровый, небольшого роста человечек с самою довольною физиономией, с улыбающимися глазками и гладко выстриженной белокурой головой. Погода тепла; лужайка, на которой выстроен домик, вся озарена полуденным летним солнцем. Человечек, стоящий на дворе, одет очень легко: на нем один длинный, как камзол, жилет с огромными карманами, короткие белые штаны, серые чулки и черные без пряжек башмаки самой простой работы. Важное занятие поглощает все его внимание: перед ним легавый щенок делает стойку над мертвой уткой, беспрестанно порываясь к ней мордой. Терпелив лесничий! Целое утро бьется он с бестолковой собакой; но не унывает, зная наверное, что достигнет своей цели и что глупый щенок будет-таки со временем дивной охотничьей собакой. Сильный и безумолчный лай пяти других псов, которых лесничий нарочно запер в сарай на углу двора, чтобы они не мешали легавому новичку штудировать стойки и поноски, нимало не трогает его и не мешает ему продолжать свое дело.

   Хорошенький кудрявый мальчик лет шести вбегает на двор, махая свежим, только что срезанным хлыстиком. Синяя курточка почти свалилась с его плеч, белая рубашка расстегнута, и детская грудка тяжело дышит. Панталоны ребенка, поутру еще не уступавшие белизною снегу, теперь все испачканы зеленым соком травы и смолою сосен. В тонких, мягких и желтых, как лен, волосах его запутались репьи и зеленые иглы.

   При появлении ребенка щенок, находящийся в дрессировке, собирается приласкаться к нему; но строгий учитель взмахивает своею плеткой, и щенок принужден продолжать свою стойку. Лесничий грозит ребенку и говорит ему:

   - Ступай к маме, Адам!

   Мальчик вбегает в комнату, светлую и в высшей степени опрятную. Белый, некрашеный пол выскоблен чисто-начисто и прикрыт в разных направлениях белыми холщовыми половиками. Стены блестят на солнце. С одной стороны весело смотрит портрет неприветливого в натуре оберфорстмейстера; на другой широко раскинула запутанные рога голова оленя, поддерживая полдюжины светлых ружей. Простые, некрашеные стулья и такой же стол составляют всю мебель комнаты, за нею следует скромная спальня лесничего, с кроватью под белым кисейным пологом, с распятием на стене и молитвенником на маленьком столике.

   Ребенок бежит через эти две комнаты прямо в чистенькую кухню, где ослепительно белая изразцовая печь заключает в себе простую трапезу небольшой семьи и как жар горит посуда, систематически расположенная на полках. Там у окна, открытого в цветущий садик, приготовлен уже стол для обеда, и Адама встречает объятиями немолодая, высокая, худая, рыжая и очень некрасивая, но зато неизмеримо любящая мать. С нежными укоризнами, больше похожими на ласки, расчесывает она его всклоченные кудри, чистит веничком синюю курточку, переменяет на нем панталоны, застегивает ему ворот рубашки и обтирает лицо мокрым полотенцем, а потом нежно-нежно целует его глазки, щеки, губки и курчавые волосы нежными материнскими устами.

   Но кукушка кукует уже двенадцать раз на стенных часах; суп разливает приятный запах,- и хозяйка, поправив свой полотняный чепец, полотняный воротничок и полотняный же фартук, бежит, гремя ключами, подвешенными к ее поясу, звать обедать лесничего. Собаки тотчас же выпускаются из засады; щенок беснуется от радости, что кончил долгий искус,- и семья собирается у дымящейся миски.

   Вкусен суп после усталости, вкусна каша со свининой, вкусна приличная доза свежего пива; но вкуснее всего мир и спокойствие домашнего круга! Нехитростные речи, незлобивые шутки и ласковые слова сокращают время обеда, и все трое совершенно счастливы. Счастлив сам лесничий, что достиг некоторой степени понятливости в щенке; счастлива жена его, что отлично удался обед; счастлив и маленький Адам, что вдосталь побегал по лесу и сытно поел, и, кроме того, счастлив каждый из них счастием двух других...

   И идут так дни за днями, безмятежно сменяя друг друга.

   Но ребенок подрастает. Синяя курточка стала ему узка; пора бросить ее и сделать ему из старого кафтана отца новую; пора, наконец, дать ему и книгу в руки. Довольно бегать по лесу без мысли и заботы!

   Ребенок учится читать; он понятлив и скоро кончит азбуку. Знает он и молитвы и две-три басни наизусть. Скоро уроки матери нужно будет заменить другими уроками.

   И настает наконец время более серьезного учения. Адам в первый раз прощается с домашним кровом. Правда, новое жилище его недалеко от прежнего - и мили нет; а все же грустно! Мать плачет, отец благоразумно уговаривает ее, хотя и сам прослезился, а сын припал к ее худощавой груди, и не хочется ему оторваться. Но лошадка ждет у крыльца; лесничий надел кафтан, снял с оленьей головы ружье и зовет ехать...

   На новоселье хорошо Адаму. Он учится в приходской школе маленького городка и живет у приходского шульмейстера, доброго старого вдовца, давнишнего приятеля лесничему. Адаму нравится новое житье, и весело ему играть с маленькой и беленькой Минхен, дочкой учителя. Твердит он свою немецкую грамматику, склоняет латинские nomina {имена (лат.).}, спрягает латинские verba; {глаголы (лат.).} узнает понемножку о героях, живших в старину, о битвах, покрывавших кровью землю; идет не спеша из Ассирии в Вавилон, из Греции в Рим; знакомится и с той наукой, которая рассказывает о том, какой главный город в каком государстве, и о том, где родится хлопчатая бумага и где водятся слоны. По праздникам и воскресным дням Адам ходит пешком, с сумкой за плечами, домой, где ждет его теплый привет матери, ласковое слово отца. Дома идет своим чередом его специальное образование. Отец его человек неученый, но дельный и опытный практик. Адам заучивает особенности разных древесных пород, знакомится с лесной энтомологией, изучает искусство дрессирования всяких собак, легавых и меделянских, учится стрелять и ходит с отцом на бекасов...

   И дни идут за днями, безмятежно сменяя друг друга.

   Но вот уж золотистый пушок пробился на верхней губе Адама; он почти сравнялся ростом со своим учителем, школьный круг познаний почти весь обойден им, и дома вставляет он иногда свое словцо в разговоры лесничих о культурах или о мерах к истреблению какой-нибудь phalaena bombix monacha, какого-нибудь bostricus octodentatus {Имеются в виду разные виды лесных вредителей, в том числе так называемые "гусеница-слюнявица" и "жук-короед".}. Ему уже шестнадцать лет, и недолго осталось ему до конца учения.

   Но чем более приближается этот конец, тем сильнее становится какое-то странное волнение в его груди. Он не с прежней уже радостью ходит домой; он все что-то думает и передумывает. Зато скоро и радостно бежит он назад, к шульмейстеру, и останавливается на дороге только для того, чтобы нарвать цветов, которыми обильно изукрашена недлинная его дорога. У маленького озерка на пути Адам снимает с себя платье и бросается в воду, чтобы сорвать несколько белых водяных лилий, блестящих, как жемчужины, посреди изумрудной зелени широких листьев и яхонтовой синевы вод. Но, срывая их, он думает: "Она еще белее этих лилий!" У пригорка, лежащего близ городка и опушенного мелким кустарником, Адам рвет или выкапывает с корнями кустики фиялок; но при этом опять думает: "Глаза ее нежнее этих фиялок!" И потом, глядя на весь букет, который назначен дочке учителя, Адам шепчет улыбающимися устами: "Она краше во сто раз этого букета!"

   Вы уже поняли, читатель, что молодое сердце Адама забилось новым, неведомым ему дотоле чувством. Да и как было не полюбить ее - эту тихую, как ягненок, нежную, как голубь, и прекрасную, как весенний цветок, девушку. Минхен расцветает с каждым днем лучше и лучше. Бирюзовые глазки ее сделались, точно, сини, как фиялки, и тихая нежность теплится в них под чистою влагой девических слез; льняные волосы ее стали темнее цветом, не свиваются в кольца и обрамляют гладкими широкими лентами ее белое личико. Прежняя молочная белизна и алая краска ее щек сменились какою-то матовою прозрачностью и тонким розовым румянцем. Зато еще свежее развернулись пышные губки Минхен, алые, как две поспевающие вишни,- и просят поцелуя; зато, как две белые голубки, бьются под высоким лифом платья непорочные груди девушки, и настает пора первой любви, блаженная пора, которой не купить уже потом никакими лишениями, никакими горестями и бедствиями жизни.

   Светлая весна греет землю, и сердце Минхен смутно трепещет... Светлая весна уступает место светлому лету - и Минхен уже любит всею силой первой любви.

  

   О klingender Frühling, du selige Zeit!

   Und bist du vorüber, uns tut es nicht leid:

   Wir liebten uns gestern, wir lieben uns heut',

   Wir lieben uns morgen, wir glücklichen Leut'! {*}

   {* О благоухающая весна, блаженное время!

   Ты проходишь, но мы не жалеем:

   Мы любили вчера, любим сегодня,

   Будем любить завтра, мы счастливые люди! (нем.).}

  

   В маленьком садике шульмейстера стоят три высокие липы, щедро одетые зеленью, и дерновая скамейка прилажена между этими тремя липами.

   По саду ходит сам старый хозяин его, срезывая засохшие ветки и замазывая смолой свежие раны, нанесенные деревьям его ножницами.

   На дерновой скамейке под липами сидит Адам, перелистывая историю того великого героя, который был еще юношей, когда почти весь свет покорился ему. Он смотрит на портрет, приложенный к занимательной повести Квинта Курция, и любуется этим прекрасным лицом, осененным пышным шлемом, из-под которого выбиваются прекрасные локоны длинных волос... Но душа молодого немца не разгорается честолюбием, и, читая историю сказочных подвигов Александра, глядя на его благородный юношеский образ, он думает не об упоительных тревогах битв, а о тихом счастье любви.

   Минхен, в простом ситцевом платье, в белом переднике и с маленьким чепцом на маленькой головке, сходит со ступенек незатейливого балкона и несет кружку вспененного пива старому шульмейстеру.

   День клонится к вечеру; солнце косыми лучами прорезывает гущу трех стройных лип, и каждый лист их обрамлен светлою чертой, как изумрудное сердечко, вставленное в золотой ободок. Старик окончил свою работу, выпил свою кружку пива, обтер пот с лица и сказал, обращаясь к ученику и к дочери:

   - Подберите-ка ветки, которых я столько настриг сегодня, да сложите их в кучу! Они годятся для подтопки. А я устал и пойду отдохнуть.

   Минхен поставила кружку, Адам встал со скамьи, шульмейстер ушел.

   - Что вы читали? - спрашивает Минхен, наклоняясь к земле, чтобы поднять сухую ветку, и мгновенно краснея всем лицом.

   - Квинта Курция,- отвечает Адам, делая то же.

   - Как жаль, что я не знаю латинского языка! - говорит Минхен.

   - Я сам,- говорит Адам,- не знаю по-латыни настолько, чтобы читать на этом языке. Это немецкий перевод, который дал мне ваш батюшка.

   Минхен идет по аллее, подбирая сучья; Адам следует за ней, и оба молчат.

   Острая высохшая ветка яблони зацепилась за чулок Минхен.

   - Вы наколете себе ногу! - говорит вдруг Адам, останавливаясь,- этот сучок разорвет вам чулок.

   Минхен остановилась. Адам бросается отнять ветку от чулка; Минхен наклоняется, чтобы сделать то же. Руки их хватаются за одно место ветки.

   Ветка в руках Минхен, рука Минхен в руке Адама. Оба покраснели до ушей.

   - Минна! - говорит Адам.

   - Адам! - говорит Минна.

   Работа кончена, хворост сложен в кучку в углу сада, молодые работники устали. Смеркается.

   - Сядемте на скамейке,- говорит Адам.

   - Не хотите ли пить? - спрашивает Минна,- вы устали.

   - Нет,- отвечает Адам.

   Они сели на скамейку и молча взглянули в глаза друг другу. Рука Адама опустилась на дерн и нашла тут маленькую ручку Минхен. Он взял эту руку тихо и нежно, не пожимая ее. Минна опустила синие глазки.

   Тихо дрожат их молодые сердца. Миллионом своих зеленых сердечек трепещут над ними три липы под легким заревым ветерком, веющим с запада.

   - Я вас люблю, Минна,- говорит Адам. Минхен молчит, и кровь приливает ей к груди.

   - Я вас очень люблю, Минна... А вы... вы любите меня?

   Рука Минхен невольно пожимает руку Адама.

   - Скажите, Минна... вы любите меня?

   Голос Адама рвется на каждом слоге.

   - Да,- отвечает Минхен, еще ниже опуская хорошенькую головку и еще более краснея от этих двух букв, которые тихо произнесены ее свежими губками.

   Так же низко наклоняется голова Адама, и он робко заглядывает в лицо Минхен, боясь увидеть на нем смех; но по лицу ее катятся две светлые слезинки. Когда девушка их отерла и решилась взглянуть на своего друга, глазки ее встретились близко с его глазами, губки ее сошлись с его губами - и они поцеловались... поцеловались коротким, как будто холодным, но единственным сладким в жизни - первым поцелуем.

   Любезный читатель! в ту минуту, как я описываю вам эти весенние сцены молодой любви, грозная северная вьюга воет на дворе; снег тяжелыми хлопьями залепляет моё тусклое окно, ветер стонет и шумит по кровле; в моем уголке становится так темно, что надо зажигать свечу, хотя и очень рано. А за час тому назад светлый зимний день стоял за окнами и все весело сияло. Благосклонный читатель! в эту минуту, может быть, не одна ясная и приветная идиллия схоронена в моей памяти и в груди не одно, не два горя; а эти идиллии были когда-то действительностью и, казалось, должны были продолжаться всю жизнь,- а сердце мое не знало не только двух, одного, но и половины горя. Вам, разумеется, нет до этого никакого дела, если вы не сострадательны, читатель,- и я сказал все это только для того, чтобы поцветастее выразить простую истину, что всегда буря идет за тишиной и горе за счастьем.

   То же сталось и с моим героем. Вслед за тою отрадной жизнью, которою так хорошо жилось Адаму у седого шульмейстера, наступили года тяжелых лишений. Один за другим отпадали от его жизни цветы, украшавшие ее. Нечаянно умер лесничий от избытка здоровья: его зашибло апоплексическим ударом; следом за ним умерла и жена его от недостатка здоровья: она была всегда худа и больна...

   Но зачем станем мы повторять все эти грустные обстоятельства, которые лишили моего героя и крова и родины и привели его, наконец, в Россию, где он долго странствовал из одного благородного семейства в другое, пока не очутился в доме господина Желнобобова?.. Еще довольно предстоит нам безотрадных подробностей в дальнейшем ходе этой истории.

   Да и сам Адам Адамыч, молчаливо сидевший под развесистой тополью и предававшийся мечтам, и сам Адам Адамыч, как только прекрасные года юности стали сменяться в его воспоминании ненастными годами его возмужалости, встал с места и только плюнул.

   Становилось довольно темно. Герой наш опустил руку в карман жилета, вынул оттуда кожаный мешочек, а из кожаного мешочка свои толстые часы, и с большим усилием узнал по ним, что уж половина десятого. "Пора спать!" - подумал он и медленными шагами вышел из саду.

  

  

   При доме господина Желнобобова находился небольшой флигель о трех окнах, в котором обитало одно лицо, имеющее именоваться в сей повести экс-студентом Закурдаевым. Этот Закурдаев состоял при четырех младших детях Максима Петровича в качестве учителя по части русского языка, истории и арифметики; а старшего сына господина Желнобобова, Петеньку, знакомого уже с некоторых сторон читателю, приготовлял к университетскому экзамену.

   В один прекрасный летний день, канун коего описан мною в предшествовавших главах настоящей повести, часов около десяти поутру, Закурдаев лежал на клеенчатом диване в своей маленькой комнатке и пускал к потолку непроницаемые клубы табачного дыма из длинного черешневого чубука и огромной трубки, изображавшей голову Аристотеля.

   Здесь считаю я нелишним прервать на несколько страниц нить моего рассказа и сообщить читателю некоторые подробности о личности экс-студента Закурдаева, который имел, как окажется впоследствии, влияние и на судьбу моего любезного героя. Василий Семеныч Закурдаев был сын небогатых и незнатных родителей. Отец его проживал в главном городе той губернии, к которой принадлежит Забубеньев, и был известен там за первого портного.

   Когда юный Василий кончил свое ученье в местной гимназии, отец нашел полезным открыть сыну как врата знания, так и более обширное поле для общественной жизни, и потому препроводил его в университет. Юноша отправился с радостью, но радость его происходила не столько от жажды знания, сколько от светлых надежд жить независимо от грозного родителя, который столь же хорошо владел хлыстом, как и иглою.

   Еще в доме отца, при строгом и бдительном его надзоре, юный Васюк (как именовал его сам Семен Закурдаев) часто выказывал буйство и непокорность своего необузданного нрава, а подчас, вечерком, возвращаясь домой от товарищей, являлся даже "под-шефе" очам гневного родителя. Когда же судьба, олицетворенная на этот раз в отцовской воле, удалила его от родимого крова и поставила в полную независимость, дурные наклонности быстро овладели Васильем Семенычем, который и не думал бороться с ними.

   Одаренный от природы блестящими способностями и прекрасным сердцем, он мог бы пойти далеко, если б не сделался игралищем недостойных страстей. Неаккуратно посещал он лекции; да когда и бывал на них, не выносил оттуда почти ничего в голове. В комнатке под кровлей, где он жительствовал с двумя товарищами, ему был всегда готов дружеский их привет, вместе с постоянно стоявшею на столе бутылкою рому. Юноша, отданный совершенно своей воле, мало-помалу втянулся во много грустных пороков, унижающих достоинство человека. Праздность была, разумеется, их родительницею.

   Лежа большую часть дня на утлой кровати с трубкою в зубах или с гитарой и с постоянною "мухой" в голове, Василий Семеныч проживал день за днем - и прожил целый учебный год, не заметив близости экзаменов.

   В пагубном ослеплении он считал жизнь свою ровною и безмятежною, потому что не произвел ни одного буйства ни в одном публичном заведении, не выбил ни одного стекла кием и не был ни разу поднят на улице в нехорошем виде. Но не видел он также и всей гнусности своих сожителей и, закрыв глаза, вполне отдался их произволу.

   Оба они были люди небогатые, и доходы Василья превышали многим их редкие получки денег от родителей. Тем не менее Закурдаев никогда не имел ни гроша денег,

   В минуты жизни трудные, когда грусть теснится в сердце, трое сожителей усаживались на одну кровать, подвернув под себя ноги калачиком, и при громком звоне трех гитар пели буйные песни.

   Когда который-нибудь из приятелей Василья Семеныча получал деньги, а сам он был в тонких, друзья принуждали его, повалив на кровать и взявшись ему за горло, просить у них взаймы. Несчастный юноша брал деньги и посылал покупать на них того сладостного нектара, от которого морщатся неиспорченные души. При возлияниях, совершаемых на счет обманутого друга, приятели восхваляли его до небес и постоянно оканчивали попойку возглашением ему счастья на многая лета.

   Когда же Василий Семеныч получал из дому деньги, ему приходилось отдавать долги своим товарищам, платить одному за квартиру, нанимаемую втроем, и даже делать запасы табаку, чаю и сахару не для себя одного. Добрая душа его не смущалась подобными злоупотреблениями ее любви со стороны друзей, а голова была в беспрестанном чаду и не имела времени думать о чем-нибудь.

   Прошел наконец год, пришли экзамены - и Закурдаев безвозвратно и неисправимо срезался.

   Горе никогда не приходит одно к человеку, оно любит общество - и потому к бедному студенту явилось три горя разом. Кроме дурного экзамена, его поразило приказание оставить университет: его выключили за непосещение лекций.

   Комнатка под кровлей, где обитал Василий Семеныч со своими друзьями, наполнилась в знак грустных событий с главным ее хозяином вчетверо сильнейшим непроходимым дымом трубок. Несколько стаканов после пунша было уже разбито, две пустые бутылки катались по полу, и три гитары отчаянно играли "Спирьку с заходом", когда явился почтальон, чтобы поразить третьим горем Закурдаева.

   Письмо, которое было взято в руки с надеждою на приятное известие о близком получении денег, заключало в себе страшную весть. Первый портной губернского города, где увидел свет Закурдаев, скончался после кратковременной болезни на руках своего закройщика, который и извещал о том сына в казенных, хотя и весьма плачевных выражениях.

   "Спирька" мгновенно утих, и глубокая печаль вызвала целый град слез на исхудалые и бледные щеки осиротевшего и уже сильно пьяного Василья. Но делать было нечего, помочь нельзя - и потому оставалось только накатиться вдосталь и залечь спать.

   На другое уже утро обдумал несчастный экс-студент всю неприятность своего положения. Денег у него почти не было, и, чтобы получить необходимую для проезда домой сумму, Василий приступил к распродаже своего скудного имущества.

   Спустив за дешевую цену все, что можно было спустить, и выгадав из выручки целковый на бутылку ямайского, Закурдаев распростился с друзьями и кое-как отправился на родное пепелище.

   Там встретило его грустное зрелище. Отец его был человек одинокий, вдовец, и Василий был его единственным сыном. Умирая на чужих руках, окруженный наемниками, старик не успел сделать никаких распоряжений, чтобы обеспечить будущую жизнь своего любимого детища. Василий по приезде нашел мастерскую отца пустою: все было растащено, и ему осталось только несколько хозяйственных статей, не имевших никакой ценности.

   Тут в первый раз привелось ему подумать серьезно о своей участи, и он принял решение приискать какое-нибудь местечко, чтобы иметь хоть не очень сладкий кусок насущного хлеба. Все поиски его в губернском городе остались тщетными, и только через три года самой жалкой и бесприютной жизни поместился он домашним учителем у господина Желнобобова, который выписывал из губернского города от старика Закурдаева ежегодно по стеганому халату.

   В новом городе Василий Семеныч, получивший уже не один урок от наставницы людей судьбы, вел себя вовсе не так дурно, как было три года тому назад. Правда, он сохранил любовь к уединенному лежанью на кровати, к гитаре и к напиткам, дарующим веселье в горе; но всему этому были должные границы. Хотя и довольно редко, однако все же показывался он по временам в обществе Забубеньева; кроме гитары, развлекал себя иногда и чтением; а крепкие напитки употреблял умеренно: только перед обедом и перед ужином, за исключением разве некоторых случаев.

   Добрый характер его приобрел ему любовь почти всех знавших его. Даже Адам Адамыч, не сошедшийся ни с кем в городе по своей дикости, посещал нередко Закурдаева и любил бывать у него. Правда, часто ум Василья Семеныча принимал вдруг саркастическое направление в разговорах с почтенным немцем; но сарказмы эти Адам Адамыч считал изъявлением привязанности к нему экс-студента, ибо они большею частию делались только с глазу на глаз между двумя наставниками желнобобовских детей.

   Итак, Василий Семеныч лежал на своем диване и курил, по-видимому не думая ни о чем.

   В комнате не имелось ничего, что могло бы привести к мысли, что не всегда же он лежит на диване и курит трубку. Слои пыли покрывали старую и некрасивую мебель; куча табачной золы была навалена на жестяном листе, прибитом к полу перед печью; на столе стоял чайник с отбитым горлышком и недопитый стакан чаю.

   Экс-студент докурил трубку и поставил ее около дивана. Он приподнялся было, как видно с желанием набить себе новую; но лень превозмогла, и он опять протянулся на диване, напевая про себя стихи одной известной латинской песни:

  

   Me jejunum vincere

   Potest puer unus {*}.

   {* Побеждать мою слабость

   Может один мальчик (лат.).}

  

   При сей верной оказии автор обязуется сказать, что хотя год, проведенный Васильем Семенычем в университете, и не расширил его познаний, зато любознательный юноша сильно усовершенствовал себя в наигрывании на гитаре различных забубённых песен и изучил нескончаемый репертуар разных холостых и застольных энергических гимнов.

   Стенные часы показывали одиннадцать, когда в комнату вошел Адам Адамыч. Экс-студент с удовольствием поднялся и приветствовал гостя громким восклицанием:

   - А! Адам Адамыч! здравствуйте!

   - Guten Tag! {Добрый день! (нем.).} - сказал немец, протягивая экс-студенту свою худощавую руку.

   - Ну что? как вы, Адам Адамыч! - спросил экс-студент, вставая с дивана и направляясь к печке выколачивать пепел из трубки.

   - Нищего,- отвечал немец.

   - Садитесь, побеседуем! - продолжал экс-студент. Адам Адамыч занял полстула.

   - Отчего это вы,- спросил Закурдаев, взглянув на немца,- смотрите таким сентябрем?

   - Как? - спросил, в свою очередь, Адам Адамыч.

   - Да так. Верно, есть какая-нибудь причина. Опять повздорили с Петенькой?

   Как будто уколотый шилом, Адам Адамыч воспрянул, взъерошил свои волосы и начал прохаживаться взад и вперед, тщательно избегая плевков, которыми Закурдаев испещрял ежедневно пол своей комнаты.

   - Да, да! - говорил встревоженный немец,- бог знает, что делайт з такой ученик! Вчера он ошен мене огорчиль: но зегодня... я не знай, что это такой!

   - Да что же? Не на кулачки же он полез?

   - Ви знает мой карактер,- сказал Адам Адамыч, подойдя к Закурдаеву и взяв его за рукав,- я терпливий, ошен терпливий. Но зегодня я не мог терпейт!

   Адам Адамыч горячился с каждым словом более и более.

   - Он переводил вчера з Карамзина Werke {Сочинения Карамзина (нем.).} о Пале-Рояль. Я сказаль - там много ест неприличний для молодой человек. Да, там много ест такой. Но зегодня! Wissen Sie, was er gemacht? {Знаете ли вы, что он сделал? (нем.).} как ви думает?

   - Ну? - произнес хозяин, продувая чубук, из которого вылетали на стену куски накипи и капли табачного соку,- ну?

   - Как ви думает? - продолжал Адам Адамыч.

   - Да ну? - повторил Закурдаев.

   - Он нашель,- сказал Адам Адамыч,- русский перевод з один имморальний французский роман и переводиль з него такой пассаж! О! - прибавил почтенный наставник, качая головой с таким видом, как будто хотел сказать: волосы, дескать, дыбом.

   - Что же дальше? - спросил Закурдаев.

   - Как что? - воскликнул разъяренный Адам Адамыч,- как что? О! это не может так оставаться! Я должен буду сказайт Максим Петрович. Да!

   - Да какая же это книга?

   - Это опадание интриг один кавалир...

   - Фоблаз?

   - Да, да. Ви знает это зочинение?

   - Превосходная вещь! - произнес экс-студент с приятной улыбкой,- удалое перо писало!

   - Как? - воскликнул Адам Адамыч, с изумлением глядя на Закурдаева,- ви хвалит это зочинение?

   - Да; по-моему, это славная книга,- сказал экс-студент, наколачивая трубку.

   Адам Адамыч покачал головой.

   - Разумеется,- прибавил Закурдаев,- Петька еще молод этакие книги читать.

   - Я говору то же,- сказал Адам Адамыч.

   Закурдаев поставил в угол набитую трубку и подошел к немцу.

   - Это вот нашему брату, Адам Адамыч! нашему брату! - сказал он, ухватывая за плечи своего гостя и качая его с одной стороны в другую.- Ведь и вы ухор, Адам Адамыч! я вас знаю. Ведь вы дока! все произошли!

   Адам Адамыч приготовился было усмехнуться с самодовольством; но рассудил проглотить улыбку и принять солидный вид.

   - Sie spassen {Вы шутите (нем.).},- сказал он,- я уже старик.

   - Это ничего! да и не старик вы вовсе. Ну, а Петька, разумеется, еще молод для таких вещей.

   - Читаль ви,- начал Адам Адамыч,- "Антипаросский пещера", зочинение von господин Энгель, Verfasser des "Philosophen für die Welt"? {автор "Светского философа" (нем.).}

   - Ну их ко псам - и пещеру и философа! - проговорил Закурдаев, закуривая трубку.

   - Там прекрасно говорит аутор,- продолжал Адам Адамыч,- как вредно читайт имморальний зочинения.

   - К черту их, Адам Адамыч! право, к черту! Что о пустяках толковать!

   Закурдаев взял со стола сигару и поднес ее Адаму Адамычу со словами:

   - Цигарку другу!

   Адам Адамыч поблагодарил, обмуслил сигару и закурил.

   - Ну-ка, сядемте, да и Петьку-то туда же! к черту!

   Оба сели.

   - Охота вам такою дрянью заниматься, Адам Адамыч! - начал хозяин.- Нет, вот я сегодня, как встал, думаю: сколько могу я сразу трубок выкурить? - да вот до вашего прихода все курил... инда во рту черт знает что сделалось, Я думаю, кожа слезла с языка?