Леонтьев Константин Николаевич - Египетский голубь

ила соломки около столба.

   Я любил все это: и эту грязь, и безмолвие, и отсутствие газа, карет, и бедных собак, этих нищих духом "о Магомете"... и запертые лавки, и внезапный звонкий стук сторожевой дубины о камни мостовой... Но Богатырев сердился, переступая с камня на камень через лужи и снег.

   - Не дождусь, когда я уеду из этой трущобы! - говорил он угрюмо.

   Я не отвечал, но думал: "И я не дождусь, чтобы ты уехал! Тогда я буду всему здесь сам хозяин!.."

   Наконец мы подошли к их двери, и кавасс наш застучал кольцом...

   Снизу из сеней мы услыхали громкий и, казалось, нам обоим незнакомый голос...

   - Кто это у вас наверху? - спросил с недовольным видом Богатырев у служанки.

   - Это г. Михалаки, ваш драгоман, привел какого-то старика, который все кричит и кричит, - отвечала Елена, - кричит и потом, как кошка, делает вот так: пффф!..

   Елена, очень забавно отскочив от нас, представила лицом и руками испуганную и рассерженную кошку... Я тотчас же догадался и сказал:

   - А, это наш русский подданный, философ Маджараки... это он...

   Я любил этого оригинального старика и обрадовался этой неожиданной встрече; я сообразил кстати, что они с Михалаки могут занять Антониади и Богатырева и этим

   облегчат мне возможность отдельной беседы Машей. А читать можно и в другой раз.

   Маджараки, уроженец и житель уездного городка Кырк-Килисси и русский подданный, имел тяжебное дело в Адрианополе с одним армянином, турецким подданным. Антониади, новый член торгового суда, должен был на днях принять участие в обсуждении этого дела, и вечно деятельный Михалаки Канкелларио, безо всякого даже побуждения со стороны консула, взял на себя труд привести Маджараки к Антониади в дом, чтобы подсудимый мог как можно лучше изложить свою тяжбу еще неопытному в местных делах, но испытанному жизнью и коммерческою борьбой судье. К тому времени, как нам прийти, разговор о тяжбе уже кончился. Михалаки играл в шахматы с Антониади, Маша сидела на диване с работой; около нее была m-me Игнатович, а низенький и толстый Маджараки стоял посреди залы, опершись правою рукой на спинку стула и, потрясая от времени до времени левою, говорил дамам так, с исступлением страсти и фанатизма:

   - Вы, вы, жительницы больших городов... вы можете позволять себе европейскую роскошь... Но мои дочери? мои дочери должны носить толстые красные болгарские фартуки! Они метут, работают, они едят руками... Да, моя покойная мать тоже ела руками, и сок!., сок от кушанья тек по груди ее... сок этот тек (повторял он с любовью и восторгом, качая умиленно седою головой)... да, сок этот тек, но мать моя была здорова, красива и сильна.

   Мы прервали его речь...

   Он умолк мгновенно, увидав консула. Все поспешно встали, хозяин дома встретил нас у дверей залы, Маша тоже встала с дивана и сделала несколько шагов нам навстречу. Маджараки отошел в сторону, вытянулся и притворился робким и скромным. (Я говорю притворился, потому что он никого и ничего не боялся, своею смелостью с турками довел даже себя до цепей и суда, после чего и Добыл себе в Одессе русский паспорт.)

   Богатырев, поздоровавшись с хозяевами дома, едва повел головой в сторону Маджараки и не удостоил ответить даже приветливым взглядом на его почтительный поклон. Он находил старика несносным, да и вообще на всех здешних людей смотрел только с точки зрения политических интересов России и выгод собственной службы. Сами по себе они все для него не существовали, и он не считал их достойными ни малейшего внимания. Мне же, напротив того, случалось с этим Маджараки проводить целые вечера и до усталости слушать его рассуждения о философии, богословии и грамматике. Я находил его замечательным человеком и часто изумлялся его метафизическим способностям, развившимся так сильно и независимо в таком удалении от главных центров научной и умственной жизни.

   Я предоставил Богатыреву заняться с Машей, надеясь вознаградить себя позднее, и, взяв дружески за руку бедного и никем не понятого мыслителя, усадил его около себя и спросил, чем он теперь занимается.

   Маджараки взглянул на меня весело, плутовски и сказал:

   - Сравнительным изучением глаголов в эллинском и турецком языках...

   - Простите меня, - перебил я, - я уже говорил вам прежде, что философия и богословие меня больше интересуют, чем грамматика. Ваши труды по метафизическим вопросам гораздо мне понятнее, чем эти глаголы.

   - Прошу вас, г. Ладнев, извинить меня, но я позволю себе заметить, что вы не совсем правы... - воскликнул Маджараки значительно и прибавил по-французски: - Il n'y avait pas de grand philosophe, qui ne fut grand grammairien: et il n'y avait pas de grand grammairien, qui ne fut grand philosophe.

   Он произносил так смешно, что Богатырев и все присутствующие мужчины переглянулись с улыбкой и приостановили свою беседу, прислушиваясь к нашей. Маджараки, не замечая ничего, продолжал с жаром:

   __ Филологическая идея поддерживает во мне метафизическую, метафизическая родит грамматическую. О! Это наслаждение, небесное наслаждение - следить за проявлением божественного духа во всех феноменах человеческого ума. Я не оставляю и метафизики. Так, например, недавно я убедился, что троица, или тройственность, суть действительно основание всему, и таким образом самый основной и священный догмат Православия находит для себя полнейшее оправдание и в метафизических законах бытия и мышления... Извольте, вникните (тут Маджараки придал своему лицу выражение особенно задумчивое и глубокое, даже с небольшим оттенком какого-то испуга, и, собрав все пальцы своей руки кучкой, трес ими пред глазами и лбом своим): вникните: Суть... Суть всего... сущность... сущий... "То он" (Tooov)... (Потом лицо его приняло более ожесточенный вид, и он начал быстро и долго стучать ребром руки по столу.)

   - Энтелехия... Бесконечное проявление, безначальное и бесконечное рождение, вечное действие, неразрывное с этою сущностью... (Тук, тук, тук... Тук, тук, тук!..) Энтелехия!..

   Наконец, выразив и глазами, и извилистым движением руками, и всеми физическими средствами своими нечто вроде гибкости и проницательности, Маджараки докончил:

   - Способ действия... Тропос... Понимаете, - даже пространства заключить или замкнуть нельзя без трех линий; треугольник - это первая фигура геометрии...

   Я слышал, что Маша вполголоса говорила Богатыреву и мужу:

   - Il est charmant, ce vieux... Ecoutez, il faut que vous lui fassiez absolument gagner son procès au tribunal de commerce.

   - Он несносен! - возразил глухим голосом консул.

   - Я не согласна, он премилый, - повторила Маша и потом обратилась к самому старику по-гречески: "Кир Маджараки, отчего вы отдаете такое предпочтение одному г. Ладневу? Отчего вы нас не удостоиваете вашей интересной беседы? Вы нас считаете недостойными?"

   Наивный старик встал почтительно и ответил с большим достоинством:

   - Кирия Мариго! Я уже настолько опытен, чтобы понимать, до чего вкусы и наклонности людей высокого образования могут быть различны, и не желаю никому быть в тягость. Вот и г. Ладнев удостоивает внимания мои скромные метафизические труды и отвращается от моих же грамматических изысканий.

   - Нет, нет! - сказала Маша, - садитесь ближе, мы все хотим вас слушать.

   Богатырев нахмурился; а я был очень рад, что она так мило обращалась с оригиналом этим, которого я предпочитал другим здешним жителям. И в этом поступке ее я увидал желание показать, что она во всем, во всем сочувствует мне и не выдает меня даже и в мелочах.

   Она придвинула кресло к дивану и пригласила старика сесть к себе поближе.

   Богатырев, избалованный в Адрианополе своею властью и влиянием, покраснел и прошептал по-русски: "Уйду сейчас в шахматы играть. Право, уйду... Мсье Михалаки, не хотите ли партию?.."

   Маджараки сиял и собирался, видимо, начать какую-то речь, как вдруг раздался внизу стук в двери, и немного спустя Елена почти вбежала с возгласом: "Английский консул!"

   Богатырев взглянул на меня и пожал плечами.

   Виллартон был уже в дверях залы.

  

  

   Сначала все пошло хорошо.

   Мадам Антониади была настоящая светская женщина в том отношении, что, раз приняв в дом свой кого бы то ни было, она была со всеми одинаково любезна и старалась даже скорее низших заметно возвысить, боясь обидеть их.

   Она удержала старика Маджараки около себя; Виллар-тона пригласила сесть с другой стороны, тоже поближе. Мы с Богатыревым сидели напротив за круглым столом. Михалаки и муж ее около нас. Беседа стала скоро оживленною и общею.

   Антониади принес из другой комнаты какой-то французский журнал с карикатурами, и все стали смотреть их.

   Особенно заняли всех рисунки разных французских и прусских военных чинов и полков, только что отличившихся под Кениггрецом. На каждой картинке было по французу и по пруссаку. Например, французский гусар, стройный, красивый, ловкий, самоуверенный, и гусар прусский, среднего роста, широкий, нескладный, в огромной меховой шапке, надвинутой на брови. Французский маршал, тоже стройный, элегантный, в треугольной шляпе с плюмажем, в расшитом мундире и весь окруженный сиянием прежней славы, рядом с ним стоит не развязно и вытянув руки прусский генерал, в простом будничном военном кафтане, в каске без султана, лица из-под козырька почти не видно, и на каске очки учености...

   Изображения французов сопровождались длинными подписями любезно-шутливыми, самыми лестными воспоминаниями о великих удачах и подвигах прошедшего; у пруссаков таких воспоминаний не было; везде были вместо них поставлены точки с повторением одной и той же насмешки: "...mais solide!" (...зато надежен!)

   До Седана и Меца было еще далеко, и никто их тогда еще предвидеть не мог. Похвалюсь, однако, я полупредчувствовал их и сказал:

   - Как бы господам французам не пришлось горько каяться в этих насмешках!.. История любит новое. И я, признаюсь, очень был бы рад, если б этой передовой нации дали добрый урок. Они забыли Росбах...

   Солидному Антониади тоже это хвастовство не очень нравилось, и он заметил:

   - Я согласен с вами. Разве дурное качество - солидность в войске? Это самое лучшее, как и во всем.

   Виллартон просто смеялся от души, разглядывая эти рисунки, и обратил внимание только на то, что французы представлены здесь слишком красивыми.

   - Я был с ними вместе под Севастополем, - сказал он. - Они вообще скорее некрасивы.

   - Вы избалованы красотой и благородным видом ваших английских войск, оттого вы строги, - заметил я, желая ему польстить (все приготовляя себе удобства в близком будущем). - Я тоже служил тогда в Крыму и после заключения мира восхищался вашими гайлендерами в красных мундирах.

   Богатырев, выросший в Москве, на французских фарсах и французских вкусах самого легкомысленного стиля, стал защищать все французское и кончил тем, что достал из кармана ту книжку, которую он пред уходом из дома так таинственно положил туда. Это была довольно забавная глупость: "История одной пуговицы, пропавшей с мундира немецкого солдата". Опять насмешки над немецкими формальностями, над немецким патриотизмом и т. п. Автор, вероятно настоящий француз, придумал себе русский псевдоним - Pïotre Ariamoff.

   В небольшом немецком городке у солдата пропадает с мундира пуговица. Все начальство приходит в волнение; пишется множество донесений, отношений, предписаний, при этом жизнь предъявляет свои требования, и кто-то запел патриотическую германскую песню, которая вся состояла из повторения двух стихов:

  

   Bois de la bière,

   Bonne, bonne Lisette!

   Bois de la bière!

  

   * * *

   Bois de la bière,

   Bonne, bonne Lisette!

   Bois de la bière!

  

   * * *

   Bois de la bière,

   Bonne, bonne Lisette!

   Bois de la bière!

  

   По-немецки:

  

   Trinck Bier,

   Liebe, liebe Lischen!

   Trinck Bier!

  

   * * *

   Trinck Bier,

   Liebe, liebe Lischen!

   Trinck Bier!

  

   И больше ничего!..

   Ни один из жителей города не может устоять против восхитительного действия этой национальной поэзии; один за другим немцы и немки начинают подтягивать запевшему, другие соседи подхватывают, восторг растет, голоса все громче, пение все исступленнее, и скоро весь город становится огромным хором, который гремит:

  

   Trinck Bier,

   Liebe, liebe Lischen!

   Trinck Bier...

  

   Все дела забыты, даже и тревога о пуговице...

   Какой-то часовой, и тот даже забывает в этот волшебный миг строгость своего долга и с увлечением присоединяется к хору сограждан.

   Богатырев читал хорошо; он кончил маленькую книжку при дружном хохоте всего общества. Только Маджараки, видимо, улыбался из вежливости: он ничего не понял. Он изо всего французского языка знал только наизусть ту фразу о грамматиках и философах, которую давеча он так ужасно произнес. Вспомнив об этом, Маша обратилась к нему и сказала:

   - Французы очень остроумны, вы знаете...

   - Да, - отвечал Маджараки значительно, - особенно Фонтенель. Я читал его в переводе. Он удивительно тонок, например, говоря о том, что с разных небесных тел небо может казаться обитателям этих тел совсем не того цвета, каким представляется оно нам по причине другой окраски атмосферы... И, упоминая о каком-то цвете... положим, розовом... не помню... говорит так тонко, обращаясь к знатной госпоже, своей читательнице: "Я угадываю, сударыня, что вы теперь думаете: как хорошо бы сделать такое платье?"

   - Это очень мило, прелестно! - сказала Маша.

   Злой Михалаки, знавший уже наизусть все ресурсы своего старого соотечественника, придумал между тем нарочно нечто такое, что могло быть не совсем приятно английскому консулу.

   Он сказал хозяйке дома с самым невозмутимым и невинным видом:

   - У г. Маджараки удивительно то, что он воздает каждому должное. Он очень уважает французскую словесность, но когда ему, вследствие неприятностей с турками, посоветовали принять французское подданство, он отверг эту мысль с негодованием, - поехал в Одессу и сказал: "Не моя была воля родиться подданным мусульманского государства, но по свободному выбору я могу подчиниться только законам православной Державы..." Г. Маджараки тверд как железо в своих убеждениях...

   - Это прекрасно! - сказала Маша.

   Виллартон не остерегся и заметил насмешливо и фамильярно:

   - И выгодно... Возвратиться опять в государство мусульманское и пользоваться в нем всеми удобствами русской протекции...

   Маджараки вспыхнул, и глаза его засверкали; он задрожал:

   - Эти руки!.. - воскликнул он, показывая свои руки, - эти руки были в турецких колодках... Тяжелые цепи за одно только подозрение... обременяли это старое тело... И если я жив, если меня не кинули в Марицу с камнем на шее, если меня не убили, не повесили на суку адрианопольского дерева, то этим я обязан православной русской крови, которая проливалась за христиан Востока, со времен Великой Екатерины и до последней несчастной войны против Франции, в союзе с двумя мусульманскими Державами...

   Маджараки был уже на ногах... он опять фыркал: "Пффф! Пффф!", выходя из себя, и сжимал кулаки.

   Богатырев вмешался; он догадывался, что хочет сказать исступленный философ, и спросил:

   - Какие же две мусульманские Державы?.. Турция одна...

   Маджараки, забыв всю свою формальную почтительность, взглянул на Богатырева с высокомерною улыбкой, как на бессмысленного ребенка, даже помолчал почти с презрением и наконец промолвил, небрежно улыбнувшись:

   - Самая великая и вредная истинному Христианству мусульманская Держава в мiре - это Великобритания... В числе ее подданных...

   Хозяин встревожился и поспешил перебить его:

   - Вы, может быть, не знаете, кто перед вами, - это г. Виллартон, английский консул...

   Маджараки (который знал это очень хорошо) притворился и переменил тон.

   - Прошу его сиятельство извинить меня, я не имел чести До сих пор встречаться, - сказал он плутовато и смиренно.

   Виллартон покраснел. Он, видимо, был недоволен, но не желая, конечно, в этом сознаться, воскликнул:

   - О, ничего, ничего! Продолжайте, продолжайте!.. Это разговор частный... Меня очень интересует ваше мнение... А что вы думаете, например, о будущности Босфора или Константинополя?..

   Это было с его стороны довольно ловко придумано, чтобы затруднить всех нас. Мы все замерли на минуту... ждали, что скажет старик.

   Маджараки немного поколебался, немного подрожал в каком-то страстном и сдержанном волнении и наконец ответил так, обращаясь прямо к Виллартону:

   - Насчет Босфора и прекрасной столицы, украшающей берега его, я, ваше сиятельство, должен ответить вам так: тот будет прочен на берегах этих и тот будет всем жителям этих стран приятен, кто на всякий западный товар наложит в Дарданеллах сто на сто... Торговые и промышленные западные Державы погубили в Турции всякую промышленность и развратили нас ложною роскошью... Если султан в силах наложить эти сто на сто, да здравствует султан!.. Пффф! Пффф!..

   Отвечено было прилично, оригинально и умно; мы все, кроме Виллартона, были довольны...

   Вскоре после этого Маджараки простился и ушел. А немного погодя собрались и мы идти домой. Маша нашла случай сказать мне тихо:

   - Нам не удалось почитать Жуковского. Тем лучше. Приходите утром: мы будем одни...

   Потом она посмотрела на меня внимательно, показала рукой на мой лоб и заметила:

   - Вы хорошеете все... Какое у вас сегодня милое выражение - доброе, ясное такое... "L'amour est un prisme que nous portons au front et qui illumine nos entrailles"... Откуда это?

   - Не помню...

   - Поищите дома. У вас эта книга есть... - L'amour pour qui? - спросил я...

   - Pour madame Чобан-оглу, конечно... у вас такой гадкий вкус...

   Мы простились и вышли вчетвером: Богатырев, Вил-лартон, Михалаки и я. Кавасс нес впереди фонарь. Консула шли рядом и молча за ним. Мы с Михалаки сзади. Вдруг из темноты соседнего переулка послышался топот бегущих толпой людей и раздался отчаянный вопль турецких пожарных: "Янгын вар!"[21]

   Мы все приостановились, но Богатырей грубо сказал кавассу: "иди прямо! что ты стоишь!.."

   И мы опять пошли...

   Пожарные, занятые своим делом, бежали прямо на нас. Они несли на себе тяжелую трубу и продолжали кричать, чтобы бедствие не застало спящих обывателей врасплох и чтобы встречные на улице люди сторонились заранее и не задерживали бы их.

   Они были уже близко, когда Богатырев, вдруг остановившись, сорвал чорный кожаный чехол со своей белой фуражки, чтоб она была виднее в темноте, и закричал еще громче их своим сильным голосом:

   - Куда вы, ослы? Стой... не видите вы, кто перед вами!.. Негодяи! Али! Вынь ятаган - руби их!..

   Али, не колеблясь, мгновенно правою рукой извлек ятаган, а левою почти бросил фонарь на землю и сделал шаг вперед, приготовляясь беспрекословно кинуться на целую толпу. Пожарные тотчас же остановились, расступились, прижались к домам молча и почтительно, и мы прошли...

   Я был возмущен этим поступком консула, этою ненужною несправедливостью, этим бесполезным эффектом.

   Я всегда любил то, что нынче выдумали звать самодурством; особенно любил я самодурство национальное, во имя идеи; но это было глупо, неуместно, даже низко, по-моему... О! если б эти пожарные были "честные" граждане - республиканцы Цюриха и Берна или самоуверенные подданные узурпатора с распомаженными усами, которого куаферы в кепи тогда еще не были так восхитительно проучены при Вёрте и Седане... Тогда я бы не сказал ни слова... Но эти бедные турки!.. Они ведь спешили на доброе дело! Довольно с нас и того, что мы обязаны делать против них для явной политической пользы единоверцев наших...

   "Ce n'est même pas de bon goût!" - думал я про себя с негодованием...

   Михалаки, напротив того, и этому был рад - позднее он "шипел" мне, что все это Богатырев делал хорошо: надо показать этому Виллартону, что энергический русский агент имеет право все делать здесь безнаказанно...

   Если я, русский, никогда с этим согласиться не мог, то какое же бешенство должно было обуревать в эту минуту душу английского консула, рожденного и выросшего в Турции?!

   Вероятно, от избытка гнева Виллартон на этот раз сдержался и не сказал ни слова.

   Вот после этого-то случая он вовсе перестал ходить в наше консульство, и даже от Антониади стал все больше и больше удаляться, стал суше обращаться с ним при встречах и ни разу не был у него в доме в течение целого месяца...

   Встревоженный этим хиосский купец оказывал ему сначала всякого рода внимание, конечно - "в пределах своего личного достоинства" (Антониади любил так выражаться); но Виллартон не уступал, и Антониади, скрепя сердце, должен был теперь понять, что он надолго, если не навсегда попался в русские "сети". Надо было держаться еще крепче за русских, когда английский консул сам, безо всякой вины с его стороны, не хочет его больше знать!..

   Для меня лично обстоятельства слагались все выгоднее и выгоднее... Удаляясь от Богатырева и Антониади, Виллартон стал искать сближения со мною, посещения его запросто день ото дня учащались...

   Я был очень рад и беспокоился только о том, чтобы Велико не попадался ему без крайности на глаза...

   Я сказал, почему я этого не мог желать.

  

  

   Однажды я сидел на верхней галерее моего милого пестрого жилища и наслаждался...

   Велико, веселый и нарядный, стоял предо мной с подносом, а я курил наргиле, пил кофе и расспрашивал его кой о чем деревенском: как одеваются у них в Сазлы-Дере женщины, что носят они на головах, белые платки или что-то вроде фесок с повязками, как я видел в иных местах, какого цвета фартуки?.. В это время в Москве готовилась этнографическая выставка и ждали славян на съезд общения "любви"... Богатырева просили распорядители выставки доставить одежды и утварь, но он, ко всему подобному, прямо не касавшемуся службы, довольно равнодушный, принял эту просьбу чуть не насмешливо и предложил мне и ответ написать, и сведения собрать о том, какие нужны одежды и что будет это стоить. Я взялся за это дело с величайшим рвением и думал, что сделаю пользу и заслужу благодарность... Мы так занялись с Велико нашею беседой, что и не заметили, как Виллартон вдруг вошел в незапертую на этот раз дверь и громко спросил уже на лестнице: "эффенди дома?" И вслед за тем показался уже и сам в дверях галереи... Велико не тронулся с места; только покраснел немного...

   Виллартон тотчас же, после первых приветствий, сказал мне по-турецки (вероятно, нарочно, чтобы Велико понял его).

   - У вас новый служитель?

   - Да! - сказал я, - болгарин...

   - Хороший мальчик! Как тебя, мальчик, зовут? - спросил он...

   Виллартон, глядя на Велико, старался сделать выпуклые глаза свои самыми... самыми... не понимаю даже какими... или очень равнодушными, или ужасно многозначительными. Я знал очень хорошо эти выпуклые глаза его. О! как я их помню и теперь... я умел по привычке читать в них многое, но изобразить словами прочитанное не могу хорошо...

   - Как тебя, мальчик, зовут?

   Не правда ли, это очень просто... Как тебя, мальчик, зовут? Но глаза при этом становились многозначительны: они делались вдруг равнодушными до уныния, до печали... Да! до печали... Я это хорошо сказал, - они дела-

   лись равнодушными до печали. Это верно. Но что значило это равнодушие? Было ли это неудачное желание скрыть какое-нибудь злоумышленное любопытство... Или, напротив того, очень тонкая угроза?

   "Вы думаете, гг. русские, что я очень весел, жив, откровенен и даже как будто ветрен иногда и неосторожен? Да, это мой характер, правда... Но я докажу вам, что бороться с вами я умею и буду мстить вам на каждом шагу за ваши частые победы надо мною в здешних делах..."

   - Как тебя, мальчик, зовут?

   У Велико глаза потускнели; но он ответил твердо и почтительно: "Велико, эффендим".

   - Гайдук Велико! (Разбойник Велико), - воскликнул англичанин, раскидываясь с хохотом на диване. - Ты знаешь песню: "Гайдук Велико"?

   - Знаю, - чуть-чуть краснея, отвечал мальчик.

   - А это знаешь:

   Покарало и малко момче, Малко момче сиво стадо Из корня султанова Султанова султан-бейска. Хора думат малко момче...[22]

   - Нет, этого не слыхал.

   - А из какой ты деревни?..

   - Из села Сазлы-Дере.

   Опять унылое равнодушие на бородатом и веселом лице мистера Виллартона.

   - Сазлы-Дере? Сазлы-Дере? Где это Сазлы-Дере?

   - Недалеко, часа три отсюда, - вмешиваюсь я, чтоб облегчить душу бедному Велико, и потом говорю ему:

   - Подай господину консулу кофе...

   Я говорю это в надежде, что инквизиционные вопросы прекратятся. Пока Велико сходит за кофеем, английский консул, может, займется чем-нибудь другим... Я постараюсь даже занять его. Начну жаловаться нарочно на злоупотребления турецких чиновников. Он будет спорить, кричать, вспрыгнет с дивана и наконец воскликнет: "Я вас прошу не оскорблять меня! Турция - это моя отчизна... Я здесь родился, здесь вырос и люблю Турцию больше, чем самую Англию..." Я немного уступлю, и мы за это не поссоримся. Или скажу ему, что прочел в русских газетах, какое множество униатов в Польше перешло в Православие, а он тоже вскочит и вскрикнет: "Ah, bah! Ses uniates!.. Nous en savons quelque chose! Им русские солдаты штыками раскрывают зубы для того, чтобы поп мог насильно влить им причастие. Вот ваша пропаганда!.. Вот ваша свобода!.." И как он покраснеет, как он ужасно раскроет глаза свои! Я уже видел все это, все это знаю...

   Мне нужно теперь, чтоб он только забыл о Велико... А если он рассердится за униатов и турок и еще упорнее будет стараться узнать, что это у меня за болгарин и откуда он? Нет, я не буду бранить турок... Я буду бранить французов, это ему будет приятно, и я буду искреннее. Я турок предпочитаю французам. Французы выдумали демократический прогресс. На этом мы с Виллартоном скорей сойдемся... Или начну я хвалить те английские обычаи и вкусы, которые мне знакомы: святки, бокс, пунцовые мундиры; он это тоже любит. И в этом я буду естественен. Англичане, даже и враждующие против нас, мне все-таки очень нравятся; или еще лучше, буду турок хвалить?.. Итак, хвалю турок... хвалю их от души...

   - Вчера (так я приступаю к моей "политике"), - я был в Эски-Сарае и вспомнил вас, г. Виллартон; в сущности я с вами во многом согласен, если хотите... Иду я по берегу реки. Гуляло тут и кроме меня много народа. Вижу, пожилой, такой почтенный турок разостлал под деревом коврик и молится при всех... Он никого знать не хочет, он кладет земные поклоны свои и не обращает внимания на то, что мимо проходят насмешники или ненавистники его веры... Вот это я чрезвычайно уважаю в турках.

   Я не ошибся в расчете. Виллартон был так тронут моим замечанием, что вскочил с дивана и воскликнул:

   - Вы знаете эти стихи? Последние слова взяты из Корана:

   "Какая рука и какой язык могут заплатить долг благодарности Богу?" И точно, Бог сказал: "Воздайте мне благодарность, о, потомки Давида! ибо только немногие из слуг моих умеют быть благодарными".

   И глаза его (я заметил это тотчас же) немного покраснели от навернувшихся на них мгновенных слез... Выпрямившись предо мною, Виллартон повторил еще раз... И хотя эта цитата была не особенно кстати и не слишком выразительна, я ее нашел прекрасною, а мои дипломатические действия еще во сто раз прекраснее... Однако кофе не несут!.. Придет Велико, Виллартон опять начнет свой допрос...

   Вот-вот шаги... несут кофе... Боже мой... Однако как хитры эти единоверцы наши! Я сказал этому юноше, болгарину, почти отроку: "Велико, подай кофе г. консулу!" Он должен бы был исполнить буквально слова мои, сам подать ему, однако он предпочел прислать с кофеем кавас-са-турка, а сам скрылся... А может быть, это, напротив того, глупость?.. Подозрительно... Но Виллартон стал спокойно пить кофе и о Велико не сказал ни слова. Тогда я спросил у кавасса: ;

   - Где же Велико?.. Отчего не он подает кофе?

   - Он подметает теперь вашу комнату...

   - Ну, хорошо... Только скажи ему, все-таки, что он глуп: кофе подавать его дело, а не твое...

   Между тем оживленное, подвижное лицо Виллартона вдруг принимает особенное какое-то выражение, почти победное.

   - Я все вспоминал, где я его видел прежде; я вспоминал все время, где я заметил его красоту?., в числе солдат Садык-паши или в униатской церкви?.. И вспомнил, что это было в униатской церкви... Я заходил туда раз из любопытства... Он был там кандильянафтом.[23] А насчет казацких этих полков, может быть, я ошибаюсь. Как будто мне кажется, что я видел его где-то в мундире. Но это, может быть, и ошибка. А в униатской церкви в Киречь-Хане я его видел - это верно. На нем была эта самая малиновая аба.[24]

   Мало-помалу лицо Виллартона во время этих слов опять доходило до выражения того многозначительного, притворного уныния, которое мне так было знакомо, и он кончил свою значительную речь таким простым и, по-видимому, небрежным вопросом:

   - Он недавно, значит, оставил униатство, он перешел опять в ортодоксию?..

   - Да, недавно, - отвечаю я с улыбкой, которую стараюсь сделать настолько же двусмысленною, насколько загадочно его "уныние". - Да, он перешел к нам. Мы раскрыли ему зубы русским штыком, как вы говорите.

   - Не золотым ли ключом? - отшучивается Виллар-тон...

   - Чем придется, - отвечаю я. - С такими искусными соперниками на Востоке, какими мы окружены... что делать... Например, хотя бы вы. (Я знаю, что Виллартон, который год или два тому назад шагу не давал сделать спокойно католической пропаганде, теперь старается помогать даже и ей, с досады на наши последние удачи, по злобе на русскую препотенцию и с отчаяния, что наш ловкий Богатырев поставил его совершенно в изолированное положение.) - Из одного ли любопытства вы посещаете униатские храмы?

   Виллартон, который долго оставаться в одной позе не мог никогда, давно уже ходил по комнате, высоко поднимая носки при каждом шаге, как бы маршируя, и весело притопывая каждый раз. Он вдруг остановился в удивлении и, опустившись близко около меня на диване, оборотился ко мне лицом и начал говорить дружески, так доверительно и так душевно:

   - Ecoutez! Я самый удобный и простой коллега. Со мной можно жить. Я буду прям. Я знаю, вы подозреваете, что я потворствую католикам?

   Я хотел протестовать, но Виллартон, возвышая голос, продолжал убедительно:

   - Я знаю, знаю... Но, если б и так (хоть это не совсем так), кто ж виноват? Ваш консул очень плохой дипломат. Он вооружил против себя всех; все недовольны им...

   Я не хотел слушать и делал нетерпеливые движения.

   - Он не только для меня консул, он друг мой... - возражал я.

   - Оттого, что он друг, я и советую вам привлечь его внимание на те невыгодные условия, в которые он ставит русскую политику во Фракии. Он еще молод и очень горд; он увлечен удачами. Я отдаю справедливость его уму; он человек лучшего общества, он вполне джентльмен... Но... все-таки, я должен сказать вам правду. Поверьте, я знаю гораздо больше о его действиях, чем вы думаете... Посоветуйте ему... прошу вас... Англия и Россия - Державы могучие, большие, обе консервативные; они могли бы жить так спокойно друг около друга и здесь могли бы идти рука об руку во всем, или почти во всем. Да, впрочем, в высших сферах власти так и делают; но это личное честолюбие местных агентов - большое зло, и оно распаляет вражду. А мы были так дружны с Богатыревым, и я с моей стороны старался всячески помогать ему. Как мы тогда хорошо проводили время! Знаете, я вспоминаю при этом фразу вашего князя Горчакова в его ноте по поводу северо-американских дел. Он там говорит, кажется, так про Штаты Севера и Юга: "Соединенные, они дополняют друг друга; разделенные, они парализуют"... кажется, так, в этом роде... Вот так и мы теперь с Богатыревым: прежде мы оба были сильны; теперь мы оба стеснены. Видите, как я прям.

   Опять у него покраснели глаза. Он в самом деле был прям на этот раз, и с ним это случалось нередко... Он сильно увлекался своими чувствами; он был агент находчивый, изобретательный и деятельный донельзя; но он не мог быть политиком осторожным и холодным; он беспрестанно переходил за черту умеренности и делал ошибки, хотя и умел скоро поправлять их разными ухищрениями и изворотами.

   На все это я ответил ему так:

   - До меня, признаюсь, все, что вы говорите, не касается прямо, и не мое дело в это входить; вы поговорили бы сами с господином Богатыревым.

   Англичанин выпрямился и сухо возразил:

   - Нет, этому противится мое достоинство! Это невозможно!

   Сказав это, он взял шляпу и очень весело и мило пригласив меня к себе обедать на следующий день запросто, пожал мне руку с дружескою выразительностью и ушел или, лучше сказать, бегом сбежал с моей лестницы. Я не успел и проводить его донизу, как следовало по обычаю местной учтивости. Немного погодя я узнал, что, сойдя так быстро по лестнице, он спросил у кавасса: "где Велико?" И, получив ответ, что на кухне, мимоходом заглянул туда, и когда мальчик, смущенный, вскочил перед ним, он со смехом сказал ему по-турецки: "А я тебя ведь знаю. Ты кандильянафтом был у франков в церкви. Я узнал тебя!" Велико (рассказывали люди) побледнел и не успел еще ответить, как Виллартон уже опять принял серьезный вид и, поглаживая важно свою длинную бороду, прибавил патриархально и все по-турецки:

   - Это ты, дитя мое, очень хорошо сделал, что оставил унию. Не надо хорошему человеку менять веру отцов. Ты Должен быть "ортодокс-булгар", а не "унит"... Э! прощай... Будь здоров!.. - и ушел, щелкая бичом.

   Узнав эти последние подробности от моих людей, я тотчас пошел к Богатыреву, чтобы посоветоваться с ним.

  

  

   [1] Уроженец острова Хиоса.

   [2] Верховой ямщик вольной турецкой почты.

   [3] Сарай

   [4] Чобан значит пастух; Чобан-оглу - сын пастуха, фамилия вроде Пастухова.

   [5] Люди, которые зажигают свечи и лампады.

   [6] Балалайку.

   [7] Жаровни для согревания комнат.

   [8] Кастро - крепость, центр города, населенный христианским и европейским достаточным, торговым классом.

   [9] Австриец.

   [10] Суддит - sujet, так зовут турки иностранных подданных преимущественно местных уроженцев, снабженных иностранным паспортом, в отличие от подданных султана - райя.

   [11] Все прекрасно! "Красота, тишина". Все равно что у нас: "слава Богу!"

   [12] Дели - безумный; бок - навоз, грязь или еще хуже.

   [13] Тиджарет - коммерческий суд в Турции, в нем каждое консульство имело двух своих представителей для тяжебных дел между турецкими подданными и иностранными.

   [14] Углубления в стенах, с дверцами, наподобие шкапов

   [15] Челибей - господин

   [16] Очень известный в свое время вождь болгар-униатов, возвратившийся потом в Православие. Простой лавочник, но очень способный.

   [17] Аза тиджарета - член коммерческого суда.

   [18] Местные жители без жалованья и без полных прав

   [19] Мышиное гнездо по-гречески

   [20] Пазвант, или пазван - ночной сторож.

   [21] Пожар! "Пожар есть" слово в слово.

   [22] Перевод: "Молодой малый погнал; Молодой-малый серое стадо; По пастбищу султана; Султана царя господина. Люди говорят молодцу..." и т. д.

   [23] Пономарем.

   [24] Сукно.