Рекемчук Александр Евсеевич - Время летних отпусков

   График отпусков вывесили в январе.

   Вывесили на стене в коридоре, рядом с доской приказов, и он там висел уже, считай, январь, февраль, март, апрель, май. Бумага запылилась, пожелтела, выцвели буквы.

   На Унь-Ягинском промысле работает не так много народа - человек двести, и все этот график давно знали наизусть: и свой отпуск, и чужой. А все же, в сумятице дел пробегая по коридору, или дожидаясь нужной бумаги, или, скажем, явившись получать зарплату, каждый заглянет снова в график отпусков.

   Там вверху значилось: "Утверждаю. Заведующий Унь-Ягинским промыслом треста "Печорнефть" Н. Ф. Брызгалов". А ниже указано, что график отпусков согласован, как и следует, с профсоюзной организацией.

   Затем - фамилии столбиком, имена с отчествами, должности. Против каждой фамилии - когда использовал отпуск в прошлом году и когда он тебе положен в нынешнем, С какого числа по какое, на сколько дней и т.д. Например:

   Горелов Глеб Владимирович

   Механик

   Май - июнь

   Октябрь - ноябрь

   С З.Х по 29.XI

   48 дней

   Возможно, некоторые читатели удивятся: почему у механика Г. В. Горелова и в прошлом году, и в нынешнем отпуск двухмесячный? Не описка ли?

   Нет, это не описка. И ничего тут нет удивительного. Почти у всех работников Унь-Ягинского промысла отпуск двойной. Дело в том, что Унь-Ягинский промысел входит в систему треста "Печорнефть", а вся эта система расположена в Верхнепечорском районе Коми АССР - в районе, который специальным постановлением приравнен к районам Крайнего Севера. Поэтому на лиц, работающих здесь, распространяются соответствующие льготы, в том числе отпускные льготы.

   И если у кого-нибудь из читателей возникает желание иметь ежегодно двойной отпуск, пусть он едет к нам, в Коми АССР. Пусть оформляется в систему треста "Печорнефть", и вполне возможно, что ему доведется работать именно на Унь-Ягинском промысле, о котором и пойдет речь в данном повествовании.

   И он встретится там лицом к лицу с героями, которые появятся через несколько страниц. С теми самыми людьми, чьи фамилии перечислены в графике отпусков.

   По-разному проводят люди свои отпуска.

   Большинство, конечно же, устремляется в теплые края: в Крым, на Кавказ или Молдавию. Одни - по путевкам, другие - "диким образом", третьи (счастливчики!) имеют и тех дальних краях близких родственников и не упускают случая порадовать их своим приездом.

   Большой соблазн для северных жителей - урвать кусочек лета дополнительно к здешнему лету. Тут лето какое? Вторая половина июня, да июль, да первая половина августа. И то, если без дождей обойдется...

   А вот мастер добычи Роман Григорьевич Антонюк схитрил: взял отпуск в начале апреля. И отправился на юг. Вернулся в последних числах мая, и - пожалуйста: тут еще с часу на час снежок перепадает, а у Романа Григорьевича Антонюка лицо и шея - будто бронза, сияют загаром. "Купался, говорит, в Черном море. Три раза купался. Очень приятная вода", - говорит.

   Заметим, однако, что не все норовят закатиться к Черному морю или же на днестровские плесы. Не все. Некоторым скажи про Кавказ - рукой махнут. Мол, разве на Кавказе бывает настоящая охота?.. Или на днестровском плесе рыба лучше клюет, чем на Печоре?.. Или в каком-нибудь другом месте на земле бывает больше грибов, чем за околицей Унь-Яги?.. Сроду не бывало, не бывает и, надо полагать, бывать не будет!

   Так некоторые рассуждают.

   Да... А иной человек хотя и едет все-таки на юг, но едет он не от своего хотения, не по своей доброй воле, а по грустной необходимости. Именно так случилось с Кузьминским, старшим инженером нефтепромысла. У него врачи нашли заболевание кишечника - одно тяжелое, очень опасное заболевание. Вся Унь-Яга уже знает, какой диагноз. Только сам Кузьминский этого диагноза не знает. Про такой диагноз больному не говорят, чтобы он не расстраивался.

   А поскольку старший инженер находится на лечении, некоторым товарищам остается только вздыхать об отпуске.

   Вздыхать остается Николаю Филипповичу Брызгалову - заведующему Унь-Ягинским промыслом. Причем не только об отпуске приходится ему вздыхать: с начала года Унь-Ягинский промысел не выполняет государственного плана по добыче нефти.

   Знают об этом в тресте "Печорнефть", знают и в райкоме партии. Знает об этом, конечно, и сам Николай Филиппович Брызгалов. Вот почему об отпуске он и не помышляет. В графике отпусков против фамилии "Н. Ф. Брызгалов" значится: "Отпуск отложен до будующего года".

   Так и напечатано на пишущей машинке "олимпия": "...до будующего года". А на машинке "олимпия" печатает секретарша заведующего промыслом Танька Соловьева - это она такая шибко грамотная. Быстро, как пулемет, тарахтит она пальцами по клавишам своей "олимпии", а когда пальцы отдыхают - тарахтит языком. Только сейчас Танькиного тарахтения в конторе не слышно: она тоже в отпуске. Она тоже уехала куда-то на юг и оттуда часто присылает письма и открытки своей приятельнице Светлане Панышко.

   И сама Светлана Панышко собирается в отпуск. Потому что в графике указано: "Панышко Светлана Ивановна, старший геолог, - с 15 июня по 17 августа".

   Итак, благодаря графику, который висит на стене в коридоре, нам удалось познакомить читателей почти со всеми героями предстоящего повествования. И даже более того, назвать лиц, не имеющих к этому повествованию никакого отношения.

   Имеются, однако, и упущения. Так, например, не был упомянут бухгалтер промысла Бородай, а о бухгалтерах забывать никогда, не следует. Не упомянут и плановик Инихов, а ведь он существует - и в графике, и в жизни.

   Забыта и конторская уборщица тетя Нися. О ней, о тете Нисе, часто забывают. Об этом, к примеру, свидетельствует такой факт. В прошлом году тетя Нися брала отпуск в декабре. И в нынешнем году, судя по графику, отпуск ей отвели тоже в декабре. По забывчивости, наверное. А может быть, тете Нисе самой очень нравится брать отпуск именно в декабре?

   Светлана обещала быть дома в семь. Глеб Горелов пришел к семи. А дверь заперта.

   В коридоре много дверей, и все разные: одна обита войлоком, другая - клеенкой, третья ничем не обита. На одной - ящик для писем, на другой - кнопка звонка, а на третьей нарисована мелом смешная рожица. Некоторые двери приоткрыты, некоторые даже распахнуты настежь.

   Но та дверь, в которую постучал Глеб, заперта.

   Он вернулся на крыльцо, сел на ступеньку, скрестил руки на коленях и стал ждать.

   Закатное солнце било из-за леса в глаза: дом, в котором жила Светлана, стоял на самом краю поселка, и сразу же за ним начинался лес. Закатное солнце било в глаза, било в оконные стекла - стекла пламенели. Поэтому, если бы даже Глеб обратил внимание на окна, в них он ничего не увидел бы. Но он не обращал внимания на окна.

   А из окон на него обращали внимание. Из многих окон, выходящих на закат, смотрели обитатели дома. Всем было очень любопытно, что вот он - механик Унь-Ягинского промысла Глеб Горелов - пришел к Светлане Панышко, старшему геологу. Пришел, дома не застал, сидит на крыльце - ждет.

   И, казалось бы, что тут любопытного? Не первый раз он приходит и ждет не первый раз. Всему поселку давно известно, что Глеб Горелов разошелся с женой, оставил ее с детьми, алименты платит, а теперь ухаживает за Светланой Ивановной, ходит к ней. Все равно - любопытно: смотрят из окон.

   Но Глеб не обращал внимания на окна.

   Он сидел на ступеньке крыльца, скрестив руки на коленях, и в задумчивости, исподлобья глядел на лес.

   В лесу было темно, неуютно, сыро. Поутру обычно казалось, что лес отступает от поселка, отодвигается, отходит, а к ночи наоборот - что лес подступает, надвигается на поселок, сжимает его глухим кольцом.

   Еще долго над грядой леса торчали спицы солнечных лучей. Но вот и они укоротились, поблекли, исчезли. В окнах зажегся электрический свет и квадратами лег наземь. Послышалась разноголосая - не в лад - музыка: это в квартирах включили приемники, проигрыватели, патефоны завели.

   Линючий пес прибежал откуда-то с высунутым языком, обнюхал ботинки Глеба, на всякий случай дружелюбно повилял хвостом и, тоненько заскулив, проник в дом - проголодался, должно быть, бедняга.

   А из дома вышел толстый кот в белых чулочках, огляделся, спросонья зевнул и, задрав хвост, неторопливо зашагал куда-то по своим делам.

   Глеб Горелов взглянул на светящийся циферблат: половина девятого.

   И тогда за углом, на дощатой тропинке, послышался отчетливый стук каблуков. Знакомые шаги - они так же знакомы, как бывает знаком голос

   Светлана появилась из-за угла. В руке чемоданчик.

   - Ты ждешь? Давно? Извини...

   Замок, прищелкнув языком, отомкнулся. Светлана зажгла свет, чемоданчик положила на стул и снова сказала:

   - Извини, пожалуйста.

   При этом она пытливо, озабоченно взглянула на Глеба.

   - Ладно, - кивнул Глеб.

   - Я у Серафимы Семеновны была, шила. У меня ведь швейной машины нет, так я у Серафимы Семеновны уже неделю шью. Нужно было закончить.

   - Ладно, - повторил Глеб. - Ты когда едешь?

   - Завтра.

   - Завтра...

   - Да. Уже отпускные получила, взяла аккредитив. Завтра... А что?

   - Ничего.

   Светлана снова взглянула на Глеба - опять озабоченно, даже виновато.

   А чем она перед ним виновата? Тем, что едет в отпуск? Но ведь все ездят в отпуск... Что она едет, а он остается? Но им по графику отведены отпуска в разное время. Ей в июне, а ему в октябре. Конечно, если бы они были, допустим, мужем и женой, то им постарались бы дать отпуск в одно и то же время. Но они не муж и жена.

   А кто они друг другу? Об этом, наверное, нужно соседей спросить. Уж те расскажут. Соседям-то, надо полагать, об этом все досконально известно. Куда больше, чем известно им самим - Светлане и Глебу...

   А кто они друг другу? Может быть - никто?

   Неправда. Чем же тогда озабочена Светлана Панышко? Почему она все-таки чувствует себя виноватой перед ним - перед Глебом?

   Ей это самой удивительно. Впрочем, пустяки... Просто она едет в отпуск, едет на юг, отдыхать. А он остается здесь, на Севере, остается в Унь-Яге, остается работать. Ну еще вполне возможно, что, оставшись здесь один, он станет скучать по ней. А может быть, и она там, на юге, будет скучать без него. Это тоже вполне возможно...

   И вообще, когда у человека такой удрученный вид, когда волосы склоненной его головы так печально - прядь за прядью - падают на лоб, очень трудно, почти невозможно не почувствовать себя виноватой.

   Светлана подошла к Глебу и легким движением пальцев смела с его лба эти темные, просыпавшиеся пряди. И - будто тем же движением - смела с его лица печаль. Глеб улыбнулся ей: проясненно, благодарно - хорошо улыбнулся.

   - Хочешь, покажу тебе, что я сшила?

   Она раскрыла чемоданчик. Вынула оттуда что-то полосатое, потом что-то голубое, а потом что-то прозрачное. Подняла прозрачное.

   - Капрон, - пояснила Светлана. - Ну как?

   - Здорово... - похвалил Глеб. - А это что? На окна?

   - Олух царя небесного. Это платье. Вечернее.

   - А-а...

   - Много ты понимаешь! - продолжала сердиться Светлана. - Ничего ты не понимаешь... И вообще так платья по смотрят.

   Минуту поколебавшись, заявила:

   - Погоди-ка...

   Она распахнула дверцу шкафа - едва ли не всю комнату на две половины перегородила эта дверца. В одной половине, за столом, остался сидеть Глеб Горелов. В другой половине - за дверцей - была Светлана. Там зашелестел, заскользил шелк.

   Глеб Горелов курил папиросу и смотрел на дверцу. Между дверцей шкафа и полом оставалось пространство. И было видно, как хлопотливо топчутся, как плавно поворачиваются на каблуках ноги. Ступни малы и узки, а пышный подъем выступает из туфли. Щиколотки полны, но кажутся стройными, переходя в упругие, с выпуклыми мышцами икры. Видеть дальше мешает дверца.

   Однако Глебу Горелову кажется, что он видит сквозь эту дверцу, угадывает за ней все. Все, что ему не видно и неведомо. Крутые, величаво-спокойные бедра двадцатисемилетней девушки. Ничем не стесненную, округлую талию. Ровно дышащую грудь. Пологие плечи. Статную шею.

   Глеб стряхивает пепел папиросы куда-то мимо пепельницы.

   Ему кажется, что он видит сквозь дверцу шкафа ее лицо. Очерченное с грубоватой нежностью, сероглазое. Губы мягкие, свежие. Тяжелый узел русых волос на затылке.

   Такая она - Светлана Панышко, Светлана Ивановна. Все в ней покойно и плавно, бестрепетно.

   Дверца шкафа, скрипнув, затворяется. Светлана стоит перед ним в шуршащем белом платье. Юбки щегольски топорщатся, вырез у шеи глубок, узкий рукав, оставляя плечо нагим, плотно обхватывает запястье.

   Она делает шаг навстречу, поворачивается, как в танце - рука на отлете, другая придерживает юбку. Еще поворот, шаг назад, полупоклон и - встала прямо.

   Черт его знает, отчего любой из женщин присущ этот талант встать и сесть красавицей, повадка королевы или профессиональный жест манекенщицы? Впрочем, не любой, не каждой... Но эта - умеет.

   - Ну?

   На лице Светланы Панышко - торжество. Ах, как она счастлива! Она сама, своими руками, хотя и на чужой машине, сшила вот это несравненное платье.

   Ах, всего-навсего полвека назад она, эта русская девушка - затворница, чернавка, воительница, без колебаний, без жалости ножницами обрезав косу, рвалась из кухарок, из швей, из маменькиных дочек в курсистки, лбом прошибала стены, ежилась от оскорблений и - ликовала безмерно, заполучив диплом: она - врач, она - агроном, она - человек!

   И вот, полвека спустя, она, эта русская девушка - одна из сотен тысяч, - как на обыденность, как на правило, как на само собой разумеющееся смотрит на свой диплом инженера и бесконечно горда, если умеет сама себе сшить нарядное платье. И пройтись в нем павой. И даже обо всем этом но подумать.

   Обо всем этом Светлана сейчас не думала - она просто радовалась новому платью.

   Глеб Горелов тоже не об этом думал. Он о другом думал. Он задавил окурок в пепельнице, поднялся, шагнул к Светлане, сильно обнял ее и стал целовать.

   Она ответила - охотно и спокойно. Напомнив, однако:

   - Платье не мни...

   А он мял это новое платье. Он железной хваткой стиснул упругое и прохладное тело девушки, целовал плечи, угрюмел от страсти и становился некрасивым.

   - Не надо... - сказала Светлана. Отстранила его мягко, но уверенно.

   Глеб Горелов вернулся к столу, сел, взъерошил волосы. Они снова рассыпались по лбу. Только теперь не печально, не по-сиротски свисали эти темные пряди, а диковато, жестоко, зло.

   Он злился. Он злился на нее за то, что так неизменно уверенна и спокойна оставалась она в его объятиях. С тех пор, как впервые разрешила ему обнять себя. Ему бы посмеяться, ему бы пошутить над этим спокойствием: мол, из какого-такого неизвестного металла и каким-таким неизвестным холодным способом отковали вас, дорогая Светлана Ивановна, любопытно мне узнать как механику...

   Но ему было не до шуток. Он принимал это спокойствие за равнодушие, а равнодушие относил на свой счет. Он злился на нее. И злился на себя за то, что не смел ослушаться, не смел быть настойчивей...

   Дрожащей от волнения рукой он потянулся к плащу, извлек из кармана бутылку с наклейкой: "Коньяк. Плодово-ягодный", поставил на стол.

   - Зачем это? - нахмурилась Светлана. - Ты же бросил как будто?

   - Я и бросил, - убежденно, глядя ей прямо в глаза, подтвердил Глеб. - Уже месяц.

   - А принес зачем?

   - Сегодня положено. По случаю твоего отъезда. И потом, стоит ли затевать разговор - одна бутылка?

   - Тебе и одной рюмки нельзя. Ни одной, понимаешь?

   - А тебе?

   - Мне-то что? Мне можно.

   Она не решалась быть с ним строже. Требовать. Она ему не жена... И, может быть, именно в этом был неосознанный расчет, инстинктивное чувство самозащиты: она не требует - и он требовать не вправе.

   Чего требовать? Ну, скажем... чтобы она стала его женой. А он ее просил об этом? Нет, не просил. Он хочет этого? Хочет - она знает. А она сама согласилась бы? Вероятно - да.

   Но по какому-то обоюдному молчаливому уговору они избегают касаться этой темы. Почти каждый вечер встречаются они. Здесь, в комнате Светланы. Уже давно тревожно и трудно дышать им обоим в часы этих встреч. И не только тогда трудно дышать, когда задыхаешься от поцелуев...

   Все время тревога - будто в предгрозье. Что-то стоит между ними. Что-то мешает им объясниться в открытую. Что-то еще не решено.

   А теперь предстоит разлучиться. Не надолго - на два месяца. Бывают разлуки к лучшему. Бывают и к худшему... Всяко бывает.

   Светлана принесла две рюмки. Еще принесла початую банку колбасного фарша, непочатую - баклажанной икры, какую-то рыбу, тоже в банке. В поселок Унь-Яга земные блага, как правило, поступали в консервированном виде.

   Они чокнулись, выпили.

   - Ты о Брызгалове уже знаешь? - спросила Светлана.

   - Слыхал. Краем уха... Я сегодня по буровым ездил, вернулся поздно, в контору не заходил. Значит, сняли?

   - Сняли. На бюро райкома. И по тресту уже есть приказ: как не обеспечившего руководство промыслом. - Вздохнула. - А мне все-таки жалко Николая Филипповича. По-человечески жалко... Вернусь из отпуска, а его, может быть, здесь уже не будет.

   - Тогда - для успокоения совести. - Глеб снова налил в рюмки. - За здоровье товарища Брызгалова! Я к нему никогда не питал особой симпатии, он - ко мне... Выпьем.

   И выпил. Светлана, поглядев на Глеба, усмехнулась:

   - Торопишься? Вижу - дорвался... И Николая Филипповича ругаешь зря. Я, например, очень многим ему обязана. К производству именно он меня приучал... Еще неизвестно, каков новый окажется, кого вместо Николая Филипповича пришлют. По крайней мере, Брызгалов всегда был очень справедлив к людям... - Светлана поморщилась. - Ну вот, уже сказала "был" - как про покойника!

   - Вечная ему память, - Глеб снова залпом осушил рюмку.

   Не остроумно... И перестань пить, слышишь?

   Глеб пил. Пил и заметно пьянел - это к нему приходило быстро. Он закинул руку за спинку стула, грузно повис, обмякнув всем телом. Глаза его мутнели, становились сонливыми.

   Светлана старалась не замечать, что Глеб пьян. Ей очень не хотелось, чтобы этот последний вечер перед ее отпуском оказался испорченным. И потом, что за радость два месяца вспоминать человека вот таким - повисшим, как пиджак, на спинке стула?

   А с кем, кроме него, могла она провести этот последний вечер? Даже если было бы с кем - ей все равно недоставало бы именно его, Глеба. Она привыкла к нему. Она дорожила им, как всегда дорожат тем, к чему привязало время.

   Еще Светлане хотелось продолжать разговор о Брызгалове, о промысле.

   - Я уверена, что и после Брызгалова ничего у нас не изменится. Ну, пришлют другого, будет другой заведующий... А нефти по-прежнему не будет. И опять на всех перекрестках станут склонять Унь-Ягу за невыполнение плана. Уж лучше бы совсем закрыли. Выдохся промысел...

   - Вечная ему память, - повторил Глеб и стал цедить остатки в свою рюмку.

   Светлана взглянула на него сумрачно, чуть изогнув книзу уголки губ, и решительно, с жестокостью, ей не свойственной, сказала:

   - Наплевать. Я даже рада, что всю эту смутную пору проведу в отпуске... Где-нибудь подальше от Унь-Яги. И от тебя... Да. Вчера получила письмо от Таньки Соловьевой из Батуми. Она пишет... Погоди, я тебе прочту.

   Вспомнив о Таньке, о письме, Светлана вся как-то воспрянула, посветлела - будто в эту минуту сама Танька впорхнула в комнату, и с ней, конечно же, гораздо интересней беседовать, чем с пьяным Глебом.

   Светлана вынула из сумки конверт, а из конверта - страничку каракулей.

   - Вот, слушай, - сказала она. - "...Здесь погода замечательная, не холодно и не жарко. Сейчас цветут магнолии, у них цветы такие чудесные, будто фарфоровые. Купаюсь целый день и загораю. Вода в море теплая, вылезать не хочется, только из порта приплывает мазут и уже появились небольшие медузы. Ездила на Зеленый Мыс и там видела банановые деревья. Еще я там видела застенчивую мимозу (так называется) - когда к ней прикоснешься пальцем, она сворачивает листья. Лакированных туфель сколько угодно, есть на пробке..."

   Светлана перевернула страничку:

   "...За мной тут ухаживает одип грузин из города Тбилиси. Его зовут Шалико, что по-русски значит Алеша. С усиками. Они тут все ходят с усиками... Знаешь, грузинские мужчины вообще очень красивые - не все, конечно, но большинство красивых, гораздо больше, чем у других народностей. Мы с ним познакомились на пляже..."

   .........................................! - неожиданно выругался Глеб и со злостью ударил кулаком но столу.

   Светлана оторопела. Он еще никогда не смел ругаться в ее присутствии. На буровых случалось ей всякое услышать - не обращала внимания. Но здесь...

   - Ты это о ком? - в растерянности смяв письмо, пробормотала она.

   - Про вас про всех! - снова громыхнул кулаком Глеб.

   Он уже был пьян вдребезги - как пьянеют алкоголики от нескольких рюмок. Веки набухли, отвалилась нижняя губа.

   - Про всех! Бабье, дрянь... Тоже небось не терпится? По пляжам хвост трепать. Знаем мы эти курорты. Знаем!.. А Танька твоя - первая...

   Светлана поднялась. От крови, бросившейся в лицо, горели щеки. Поднесла к щеке ледяную ладонь.

   Он посмел... Нет, это вовсе не важно, что он посмел ругаться при ней, в ее комнате. Это неважно. И ей совершенно безразлично, что в сказанном им явный намек... да какой там намек? Безо всяких намеков - прямо... И это неважно.

   Танька? Он посмел оскорбить ее подругу? Да... Но и это неважно. Что же тогда важно?

   Он посмел. Он посмел сказать: "все вы..." По извечному мужскому обыкновению, идущему, может быть, еще от Адама. По трактирному горькому правилу - чохом, сплеча: "все вы..."

   Светлана почувствовала, как в груди закипела враждебность. Она постаралась овладеть собой. Расправила скомканное письмо. Сказала:

   - Уйди.

   Глеб опустил голову, мазнул рукой по лицу - от виска к подбородку. Зябко встряхнулся. Встал, снял с гвоздя плащ и побрел к двери, ступая неверно, волоча по полу рукав плаща...

   В коридоре задел чье-то ведро. Тотчас отворилась соседняя дверь: любовались.

   Светлана поморщилась брезгливо.

   Она постелила постель, разделась и легла.

   Как вообще могло случиться (и случилось), что этот человек появился впервые здесь, в ее комнате? Как мог он стать (и стал) - этот чужой человек - не чужим?

   ...Тогда был декабрь. Пушистые созвездия снежинок роились в ночи. И она увидела: навстречу, облепленный снегом с головы до ног, идет человек...

   Она улыбается? Она еще в состоянии улыбаться, думая об этой встрече, об этом человеке?

   Вот он сидит с осоловелым взглядом. Вот он обрушивает на стол тяжкий кулак. Вот он плетется к двери, волоча за собой плащ...

   "Завтра в отпуск, - с облегчением вспомнила Светлана. - Два месяца... Или совсем не возвращаться?"

   От Унь-Яги до железной дороги без малого сто километров. Поезд на юг в 16.05. С билетами нынче трудно - отпускная пора. Нужно загодя добраться до станции. Светлана решила выехать в восемь утра.

   Запыленная, как мучной куль, "Победа" появилась под окнами ровно в восемь.

   - Велели в контору заехать... - сообщил шофер Федя.

   - Зачем?

   - Не знаю. Попрощаться, может?

   - Со всеми как будто простилась.

   - Не знаю. Велели заехать, - повторил шофер.

   - Что ж, хорошо... Но вещи возьмем с собой, чтобы потом не возвращаться. Откройте, пожалуйста, багажник.

   В разинутую пасть багажника затолкали чемодан. А корзину с продуктами и коробку с широкополой соломенной шляпой Светлана положила рядом с собой, на сиденье.

   Поехали. После весенней распутицы на дороге, где в ту пору всякий раз буксовали колеса автомашин, остались выбоины. Теперь выбоины засохли, окаменели, образовав волнообразное полотно. Меж этих волн и ныряла теперь "Победа", то зарываясь носом, то задирая кузов.

   Беспросветная туча пыли застилала ветровое стекло. То ли впереди них шла еще какая-то машина, то ли до сих пор не улеглась пыль, взметенная колесами "Победы", когда она ехала сюда. Пыль проникала во все щели сухая, душная.

   Нынешний июнь начался без осадков. Сушь. А лета все равно не чувствуется. Безоблачное небо не сине, а белесо - его застилает мутная поволока. Дуют северные ветры - протяжные и не то чтобы холодные, но мертвящие. Так и стоят под ветром березки: тощие, сквозные, с копеечной мелочью листьев на ветках. Острые, как бивни, травинки, несмело проклюнувшиеся к свету, бледны, как ростки картофеля. Папоротники в ожидании настоящего тепла все еще смотаны тугими клубочками. Холодно, сухо, пыльно.

   Светлана вспомнила Танькино письмо: "Вода в море теплая, вылезать не хочется... Сейчас цветут магнолии..."

   Откашлялась: першило в горле от пыли. Провела по ресницам ладонью - и на руке остались пыльные полосы,

   "Еще четыре дня пути..." - подсчитала она.

   Машина остановилась возле приземистого, вытянутого здания. Над входом трепетал на ветру выгоревший флажок, а у входа висела исчерченная мелом доска показателей.

   Здесь помещалась контора Унь-Ягинского промысла.

   В комнатенке, перегороженной барьером, было пусто. За этим барьером обычно сидела Танька, разыгрывая на "олимпии" бойкие пассажи. Но сейчас комнатенка пуста. Спеленатая холщовым чехлом "олимпия" покоится на шкафу.

   Светлана помедлила у двери с табличкой "Зав. промыслом". Потом, приоткрыв дверь, спросила:

   - Можно?

   Обычно она открывала эту дверь не медля и не спрашивая: все-таки старший геолог - не постороннее лицо на промысле. Но сейчас она чувствовала себя посторонней. Уже не у дел. Отпускница.

   В кабинете, кроме Брызгалова, оказался Таран - заместитель управляющего трестом "Печорнефть". Грузный, большеголовый мужчина. Лицо и голова его обриты до блеска, и поэтому особенно выделяются глаза - темные, живые, умные.

   - Здравствуйте, Светлана Ивановна, - протянул он ей руку, - садитесь...

   Сам Таран сидел за письменным столом Брызгалова. А Брызгалов - поодаль на стуле.

   Кое-где основательно привился служебный этикет, согласно которому нижестоящий руководитель, принимая вышестоящего, уступает ему свое место, а сам пристраивается сбоку припека, гостем. Обычай нелепый и стыдный.

   Но в данном случае (и Светлана это сразу поняла) такая дислокация таила более суровый смысл. Брызгалова отстранили от должности, и самолюбие уже не позволяло ему садиться на место, с которого его сместили. "Неужели Таран будет заведовать нашим промыслом?" - от этой внезапной догадки Светлана ощутила робость и тревогу.

   Эта тревога возникла в душе, как смутный отголосок давнишних, уже минувших тревог.

   Собственно говоря, никаких тревог не было. Ничего не было. Но все-таки что-то было.

   После окончания Московского нефтяного института имени Губкина Светлана Панышко получила направление в трест "Печорнефть". Здесь ее поначалу определили в отдел главного геолога - сочинять инструкции, вычерчивать схемы. Она оказалась первой и единственной женщиной среди трестовских геологов. Как потом выяснилось, сослуживцы за глаза величали ее "геологиня".

   С Иваном Евдокимовичем Тараном, заместителем управляющего трестом, у Светланы сложились отношения деловые, ровные. Иногда он приглашал ее для консультации по вопросам, касающимся геологии. Сам преподал ей немало дельных практических советов. Сидели за одним столом на производственных совещаниях. По вторникам занимались в кружке английского языка - в тресте изучали английский и китайский.

   Вот и все. Ничего не было... Или что-то было?

   Не раз во время этих служебных разговоров и совещаний Светлана ловила на себе взгляд его глаз - темных, живых, умных. Взгляд, исполненный ласки.

   Ей был приятен этот взгляд. Она ждала его, хотя и не искала.

   По каким-то едва уловимым признакам Светлана догадывалась, что Таран все время ощущает ее присутствие, знает и помнит о ней, даже если на нее не смотрит. Каждый свой жест и каждое сказанное слово он как бы оценивал со стороны - с ее стороны...

   Что-то все-таки было.

   Странно подшучивала над Светланой жизнь. Рано расцветшая, пышная ее лебединая красота еще в пору школьных увлечений и потом, в институте, отпугивала сверстников, сверстники ухаживали за всякими пигалицами, малявками. А на Светлану заглядывались мужчины старше ее. Иногда - гораздо старше ее. Настоящие, видные, мужественные мужчины. Всем им был присущ один-единственный общий недостаток: они были женаты.

   Они уже были женаты, и Светлана презирала их за это. Но еще больше презирала она себя, когда оказывалось, что ей и самой нравились некоторые из этих "женатиков".

   Она умела отвадить их - решительно и спокойно и мягко. Не чиня обид. Никому. Кроме себя самой. Но тогда ей было восемнадцать. Тогда ей было двадцать. Тогда ей было двадцать три...

   Ей минуло двадцать семь, когда, через полгода работы в тресте, Таран вызвал ее и спросил:

   - Светлана Ивановна, у вас нет желания... перейти на другую работу? Куда-нибудь на промысел. Поближе к производству... Для вас, молодого инженера, это будет очень полезно, а?

   Таран не отрывал взгляда от бумаг, разложенных на его столе. Листал эти бумаги с хлопотливой сосредоточенностью, с какой обычно ищут то, чего найти нельзя.

   - Может быть, вам нужно подумать? - предложил он.

   - Нет, зачем же, - растерянно улыбнулась Светлана. Затем добавила: - Я и сама хотела просить об этом...

   Так трестовская "геологиня" оказалась старшим геологом Унь-Ягинского промысла.

   - Садитесь, Светлана Ивановна, - повторил Таран. Сейчас он тоже смотрел на нее с живостью и лаской. Но этот взгляд теперь был попросту дружелюбен, свободен и открыт.

   "Ничего не было! - решила Светлана. - Значит, Иван Евдокимович будет заведовать нашим промыслом? Ну и очень хорошо".

   - Вот что, Светлана Ивановна, - сказал Таран, придется вам с отпуском повременить... Отложить придется ваш отпуск.

   - Как? - не поняла Светлана. - Ведь я уже в отпуске. С сегодняшнего дня...

   - Отменим. Поедете позже.

   - Но почему?

   Иван Евдокимович развел руками.

   - Так сложились обстоятельства... Вы же знаете, что Николая Филипповича... переводят на другую работу?

   Он мельком взглянул на Брызгалова, будто ища подтверждения своим словам. Брызгалов кивнул, с усилием улыбнулся.

   - Да, переводят... - продолжал Таран. - А старший инженер на курорте. Лечится после операции, когда вернется - неизвестно... Мы, конечно, будем искать нового заведующего. Уже ищем. Но оставлять промысел без руководства нельзя. Нельзя ведь, а?

   Светлана обомлела. Так вот оно что!.. Отпуск ее не состоится - это уже не вызывало сомнений. Но, судя по всему, дело оборачивалось круче. Она не могла не догадаться, куда клонит разговор Таран. Трудно было не догадаться.

   - Значит, вы решили назначить меня заведующей промыслом? - напрямик, с завидным простодушием осведомилась Светлана.

   - Временно, только временно! - замахал руками Таран. - До прибытия нового начальства. Или же до возвращения старшего инженера...

   - Я поняла, Иван Евдокимович. Я отказываюсь замещать заведующего.

   Таран поморщился страдальчески:

   - Светлана Ивановна, голубушка, но кто же, кроме вас? Посудите сами: Кузьминский после операции - отозвать из отпуска не можем. Николай Филиппович... ну, словом, Николай Филиппович срочно уезжает на Джегор. Остаетесь вы, единственная.

   - Но ведь я не промысловик. У меня другая специальность, я геолог...

   - Вот-вот! - обрадованно подхватил заместитель управляющего. - Геолог-промысловик. Именно то, что требуется.

   Светлана усмехнулась.

   "Промысловая геология - тоже промысел, но не геология". Еще в институте услышала она впервые это присловье, в котором явно сквозило пренебрежение. Будущие геологи-поисковики, геологи-разведчики свысока поглядывали на геологов-промысловиков, которым предстояло работать на уже разведанных площадях.

   Да, эта отрасль геологии не имела ничего общего с романтикой брезентовых палаток, дальних странствий и опорных скважин. Соответственно - она не сулила радости больших открытий. Здесь иное: письменный стол, карты, сводки и нежаркий спор уважаемых коллег...

   - Иван Евдокимович, вы пригласили меня, чтобы спросить, согласна ли я замещать заведующего промыслом? Я вас правильно поняла?

   - Нет, вы неправильно меня поняли. Я вызвал вас, чтобы поставить в известность, что приказом по тресту ваш отпуск отменяется и вы назначаетесь временно исполняющей обязанности заведующего промыслом.

   - А-а, - протянула Светлана. - Уже есть приказ?

   - Сегодня напишем.

   За окном, густо покрытым пылью, все еще бормотал включенный мотор "Победы". И хотя в этих местах бензина не жалели ("чего жалеть - сами делаем!"), шофер Федя, надо полагать, психовал помаленьку, досадуя на затянувшееся прощание старшего геолога с сослуживцами. Дорога скверная, того и гляди опоздаешь к поезду...

   Таран подошел к окну, поглядел на автомашину. Сказал:

   - А я, пожалуй, на вашей машине вернусь в трест. Свою в город отправил на техосмотр. Можно?

   Не оборачиваясь, продолжал смотреть в окошко.

   Николай Филиппович Брызгалов будто и не слышал. С отрешенным видом сидел он поодаль стола и, пригнув голову, забавлялся: то сложит ладони - то разнимет, сложит - разнимет... До того он увлекся этим интересным занятием, что даже не расслышал вопроса, заданного заместителем управляющего.

   - Так машиной вашей можно воспользоваться? - повторил Иван Евдокимович. - Мне всего на полтора часа... Или занята?

   Светлана Панышко недоуменно покосилась па Брызгалова. Повела плечами.

   - Пожалуйста, Иван Евдокимович, берите, - разрешила она. - Только... там на сиденье коробка: осторожней, не сомните...

   Таран, быстро обернувшись, рассмеялся. Кажется, он был страшно доволен. Чем?.. Подошел к Светлане, обеими своими ручищами пожал ее руку.

   - До свиданья, всего хорошего! Буду навещать...

   Стал прощаться с Брызгаловым. При этом снова озабоченно нахмурился:

   - Светлана Ивановна, я вас очень прошу как можно быстрее принять дела у Николая Филипповича. Ему нужно торопиться на Джегор. Сегодня и приступайте. Договорились?

   Таран вышел. "Победа" под окошком конторы заворчала, фыркнула и рванулась с места, взметнув клубы сухой пыли.

   Светлане было нетрудно догадаться, почему Иван Евдокимович просил торопиться с принятием дел и почему Брызгалов столь поспешно уезжал на Джегор, к новому месту работы.

   Делалось это, несомненно, из соображений такта. Да, Брызгалова сняли: провинился человек - и сняли. Но Николай Филиппович Брызгалов заведовал Унь-Ягинским промыслом почти пятнадцать лет. Корнями сросся - прочно. И расставание с хозяйством, возведенным его многолетним трудом, не могло не быть тяжким для Брызгалова. Кроме того, Николай Филиппович был болезненно самолюбив, и не следовало на долгое время оставлять его в двусмысленном положении отстраненного от должности руководителя на глазах всего коллектива, на виду всех окон.

   Пусть едет на Джегор. Пусть поработает рядовым инженером. Там, в кипении дел, в нелегких полевых условиях, среди сотен незнакомых людей, у него не станет времени вспоминать о своем крушении, некогда будет бередить раны уязвленного самолюбия.

   Так, очевидно, решили в тресте. Да и сам Николай Филиппович прямо-таки рвался на Джегор.

   - На Джегор...

   Это сейчас, когда над крышей конторы прогрохотал и растаял свист лопастей тяжелого вертолета, он значительно поднимает палец и говорит:

   - На Джегор... На Джегор летит. Там теперь уже три вертолета. Оборудование возят. Редиску из тепличного хозяйства, свежие огурцы. Молоко для детишек ей-богу! - на вертолете доставляют... А на маленьком, пассажирском, Степан Ильич Уляшев (Степка Уляшев он у меня в мастерах ходил!) облетывает буровые на болотах. Рассказывают, что опаздывал на совещание в тресте - так прямо возле парадного подъезда, сукин сын, приземлился!..

   Брызгалов сияет:

   - Нет, что ни говорите, Светлана Ивановна, настоящая жизнь - там, на Джегоре... О них в газетах пишут. К ним делегации ездят. Всесоюзные премии - им. Все им!..

   В восторженных интонациях Брызгалова проскальзывает, конечно, напускное: бравада обычная и вполне естественная при сложившихся обстоятельствах.

   Однако все, что говорит о Джегоре Брызгалов, правда.

   Там, на Джегоре - болотистом пятачке, затерянном среди хвойных дебрей Верхнепечорья, - недавно вслед за открытием колоссального месторождения природного газа из вышележащих карбоновых пластов ударили мощны