Рекемчук Александр Евсеевич - Время летних отпусков

   - Неважно, - отмахнулся он. И повторил настойчиво: - Законтурное заводнение. Скажи, почему у других оно есть, а у нас нет?

   - Потому, что здесь его применить нельзя. Здесь не Баку... Здесь - Север.

   Значит, нельзя?

   - Нельзя.

   - А почему?

   "...Почему?" - этот же вопрос не раз задавала и сама Светлана, когда приехала работать в трест "Печорнефть".

   В ее чемодане хранилась толстая пачка тетрадей в клеенчатых переплетах, перевязанная лентой от именинного торта, - конспекты лекций. А в коробочке из-под духов "Серебристый ландыш" (тоже именинный дар) стопка шпаргалок, исписанных бисерным почерком в страдные ночи перед экзаменами (о нет, этими шпаргалками она, конечно, не пользовалась: просто так, для памяти и систематизации знаний)...

   В конспектах и шпаргалках отводилось важное место вопросам искусственного воздействия на пласт. Вторичные методы добычи нефти, примененные в широком масштабе вскоре после войны, уже завоевали полное признание. Именно у нас. Поскольку даже Соединенные Штаты Америки в этом отношении позорно отстали: бурят там быстро, умело, удачливо, но, завидев непочатую краюху, швыряют оземь недоеденный кусок.

   И вот, очутившись в Верхнепечорском районе, Светлана с удивлением узнала, что вторичными методами пренебрегают не только в Соединенных Штатах. Здесь, в Печорнефти, этим тоже никто не занимался.

   "Почему?" - недоумевала Светлана.

   Ей объяснили. Во-первых, ей объяснили, что здесь не Баку. Во-вторых, что здесь не Второе Баку. В-третьих...

   - В-третьих, взять хотя бы наше месторождение - Унь-Ягинское...

   Но это уже не ей объясняли. Это уже сама Светлана Панышко объясняет Глебу, который слушает ее насупясь, настороженно.

   - Возьми Унь-Ягу. Месторождение вытянулось в длину на тридцать километров. Конфигурация изломанная... Здесь, чтобы закачивать воду по контуру нефтеносной площади, нужно бурить новые скважины. Десятки скважин... А кто их станет теперь бурить на Унь-Яге? Это же миллионы стоит!

   - Зачем бурить новые? - возразил Глеб. - Можно закачивать воду в старые скважины: все равно от них пользы как от козла молока.

   Как ни старается Светлана улыбнуться помягче - улыбка у нее получается довольно язвительной:

   - Но это уже будет называться не законтурным заводнением, а внутриконтурным. Совсем другой принцип.

   - А мне наплевать, как это называется. Не в принципе дело! - грубит Глеб. - Я одно знаю, что воду можно качать и в старые скважины...

   "Да, можно..." - про себя соглашается Светлана Панышко.

   Ей и самой не раз приходила в голову мысль о том, что на Унь-Ягинском месторождении можно применить внутриконтурное заводнение пласта. Закачивать воду в старые, выдохшиеся скважины - и эта вода, заполняя подземные глубины, будет с огромной силой давить на продуктивный пласт, заставит его выбросить через устья соседних скважин остатки нефти...

   Да какие там "остатки"! Еще сотни тысяч тонн нефти покоятся в девонских глубинах. Каждый комок песчаника густо пропитан черной земной кровью. Но недра уже бессильны вытолкнуть это богатство наружу - из года в год снижалось пластовое давление.

   И эту иссякшую силу могла бы восполнить нагнетаемая в пласт вода - обыкновенная, живая вода.

   Светлана и сама думала об этом. Но...

   - У нас на Севере условия специфические, - доказывает она Глебу. - Ведь это же ясно, что зимой вода замерзнет в трубах и разорвет их. Нефтепроводы - и те едва спасаем от морозов... Значит, надеяться на одно лишь лето? Нет, вторичные методы - это не купальный сезон...

   Да, кто-то в тресте выразился именно так: "Вторичные методы - не купальный сезон. Нельзя". Ей сейчас не стоило большого труда парировать возражения Глеба - такие же доводы недавно выдвигала она сама.

   Однако Глеб не унимается:

   - Чепуха! Трубопроводы можно отогревать: какая разница - вода в них или нефть? Дело вовсе не в этом...

   - В чем же?

   - А я скажу!!

   Кажется, сейчас он окончательно рассвирепеет.

   - Вот я удивляюсь, - свирепеет Глеб Горелов. - Почему так? Приезжает на промысел новый человек. Из института приезжает, из Москвы. Там ему лекции читали: профессора, научные светила. Самые последние достижения, самое что ни на есть новое в голову вдалбливали. А приехал человек на работу, и ему здесь говорят: "Очень приятно, мол. Уважаем вашу образованность. Но прежде чем других учить, сами поучитесь. Понюхайте настоящего производства. Пообвыкните. Мы, дескать, тоже не лыком шиты". Что не лыком - это верно: техника здесь уже... двадцатых годов достигла, что называется "на грани фантастики"! Однако новый человек и такого производства не нюхал. Ну, и начинает понемногу привыкать. А то, чему его в институте учили, - забывать понемногу... Глядишь, через год-другой и совсем привык. Обтесался. Сам уже других поучает: "Это вы бросьте... Мы тоже не без дипломов!"

   И только сейчас Светлана почувствовала, что весь этот спор доставляет ей несказанное удовольствие. Что ее радуют возражения Глеба. Что даже тон его - резкий, безжалостный - приятен ей.

   Такое ощущение возникает под обжигающими струями ледяного душа: сначала скорчишься, замрешь, но тут же выпрямишь плечи и зажмуришь глаза, наслаждаясь тем, как бодростью наполняется тело.

   Она поглядела на него с мягким укором. Попросила:

   - Давай лучше о другом... О дынях.

   Светлана не могла и предположить, что так взволнует ее этот разговор.

   Оставшись одна, долго еще ходила по комнате: на месте не сиделось. И руки почему-то вдруг стали настойчиво искать дела. Оправили скатерть на столе. Выровняли на полке корешки книг. Вазу зеленого стекла (ту, в которой елка зимой стояла) перенесли с тумбочки на подоконник, а с подоконника - опять на тумбочку.

   Было уже не до сна.

   Просто беда, если какой-нибудь замысел явится не среди бела дня, а на самом пороге ночи. Тогда уже не отвязаться от раздумий. Мысль работает лихорадочно и остро. Она подгоняет пульс, а тот в свою очередь торопит мысль. И уже нет возможности ни успокоиться, ни заснуть, пока не наступит полное изнеможение.

   Это просто беда, если нa ночь глядя вот такое придет на ум...

   Светлана решила идти в контору.

   От дома до конторы - полчаса ходьбы. Дорога прямая, стрелой. Как посмотрел когдатошний строитель в окуляр теодолита - так она и легла, просека, сквозь тайгу.

   Еловая глухая чащоба громоздилась обок дороги. Но даже эта чащоба выглядела сквозной и пустынной в сумеречном свете июньской ночи.

   Белой ночи...

   Эта ночь кажется выдумкой. Ее свет так же необычен и тревожен, как бывает необычной и тревожной внезапная мгла на земле при затмении солнца.

   Июньская ночь напоена светом и холодом.

   Светлана Панышко шагала быстро, ежась от ночной свежести, зябко сведя рукава пальто. И все время, пока она шла, ей был виден дальний электрический огонек в самом конце просеки: светилось окошко конторы нефтепромысла. Порой свет, мигнув, гас. Но ненадолго. Тотчас зажигался огонек рядом, в соседнем окошке.

   Это тетя Нися поочередно убирала комнаты. Она состояла при конторе уборщицей на полставке и сторожихой на полставке. Получалась, таким образом, для тети Ниси полная ставка, и контора в ночное время не оставалась без присмотра.

   - Не спится? - посочувствовала тетя Нися, отворив Светлане входную дверь. - Не спится, конечно. Это я тебя понимаю, Светлана Ивановна.

   Она проводила Светлану до самого кабинета, зажгла там свет. Подышав на квадратное стекло, которым был накрыт письменный стол, еще раз, до писка, протерла его сухой тряпкой. Телефон, чернильницу...

   - Уж, конечно, - продолжала она беседу со Светланой. (Или, может быть, и до ее прихода вела тетя Нися эту интересную беседу, сама с собой?) - Такое хозяйство доверили женщине! Мужик вон и тот не справился. А уж на что здоровый был: за день стол пузом сдвигал - каждый раз приходилось мне его на место вертать... Ну да ничего. Если по правде говорить, то мы, бабы, порядок лучше соблюдать можем. Во всяком деле - аккуратней...

   - Тетя Нися, вы покамест другие комнаты убирайте, - попросила Светлана. - А я, здесь часок поработаю.

   - Ну-ну, мешать не стану.

   Светлана развернула на столе шелестящую кальку. Схему Унь-Ягинского месторождения.

   Знакомые очертания нефтеносной площади. Это площадь похожа на ущербный месяц. На рыбацкий челн, когда он боком лежит на песке. И еще - на бобовый стручок. Внутри стручка - россыпь черных зерен. Кое-где зерна собрались в горстки, а в иных местах они одиноки, сиротливы. Каждое из зерен - скважина. Возле каждой скважины тушью обозначен номер.

   "Где же?.."

   Сощурясь - не от близорукости, а от внимания, Светлана постаралась охватить взглядом всю площадь, еще раз проследить ее изгиб, еще раз понять застывшее движение пластов.

   Рука нащупала линейку, подняла ее, подержала на весу и осторожно, медленно опустила на кальку, ребром отсекая восточное крыло. "Здесь..." Именно на этой линии должны быть расположены скважины, которые придется ставить под инжекцию - закачку воды.

   Чуть отклонив линейку, Светлана стала записывать номера скважин, оказавшихся под ребром: "Семьдесят шестая... Семьдесят шестая "А"... Восемьдесят четвертая... Девяносто вторая... Девяносто девятая..."

   Девяносто девятая?.. Рука тотчас, будто ожегшись, отдернула линейку от бумаги.

   Да, именно девяносто девятая скважина оказалась на линии, намеченной ею. Девяносто девятая... Та самая чудо-скважина, о которой с восторгом говорил Антонюк: "Двадцать восемь тонн в сутки! При плане - шесть..." - "А кто там оператором, на девяносто девятой?" - "Как кто? Горелова, Анна Ильинична..."

   Светлана швырнула линейку, откинулась к спинке стула. Горелова. Опять Горелова... Но разве в этом дело? Конечно, не в этом. Дело в том, что девяносто девятая скважина дает сейчас самый высокий дебит на промысле. Она покрывает недобор нефти по другим скважинам. На нее - вся надежда... Использовать эту скважину для закачки воды было бы слишком серьезным риском.

   И вообще, пожалуй, она не с того начала. Сначала следовало отобрать скважины с наибольшей приемистостью - те, которые могут поглотить максимальное количество воды. Нужно, чтобы в районе этих скважин пласт обладал достаточной пористостью. Иначе скважина захлебнется и выплеснет воду обратно.

   Именно с этого ей следовало начать! А не щуриться на карту генеральским оком...

   Светлана фыркнула, адресуясь к самой себе. Потом отперла сейф и вынула оттуда пачку разграфленных карточек. Это были каротажные диаграммы - данные испытания скважин. Бумага их пожелтела от времени, линии были нанесены от руки, цветными карандашами: большинство унь-ягинских скважин бурилось еще в годы войны, в первые послевоенные годы. Тогда еще не было на промысле автоматических приборов-потенциометров, которые, деловито и сухо пощелкивая, вычерчивают топкие зигзаги...

   Зигзаги. Острия их выпячиваются то ближе, то дальше, то вправо, то влево. Метр за метром - красноречивее и точнее всяких слов - рассказывают они о строении глубинных пластов. Пористые породы. Подземная трещина. Глухой монолит.

   Зигзаг вправо. Зигзаг влево... Но Светлане не нравятся эти зигзаги. Они коротки, мелки, невыразительны. И она, развернув веером листки диаграмм, как игральные карты, отбрасывает с пренебрежением всякую разномастную мелочь, старается отыскать "пики" - настоящие козыри...

   Да, вот эта диаграмма ей уже нравится больше. Кажется, это подойдет! Скважина N 73. Отложим карточку... Дальше - типичное не то. Опять не то... Хорошая карточка - отложим... Ого, вот это "пика"! Ее острие пронзает пласт, едва не вырываясь за край диаграммы. Такой резкий зигзаг - свидетельство высокой проницаемости пласта. Должно быть, буровики хлебнули здесь горя. Но для инжекции, для закачки воды, подобная скважина - находка. Какой номер?..

   Светлана обомлела.

   Номер девяносто девять. Козырь вышел снова.

   Как же быть? Теперь совершенно ясно, что она и в первый раз - по схеме - выбрала правильный фронт для заводнения пласта. Именно в районе девяносто девятой нужно закачивать воду. Именно там это принесет эффект. Именно там!

   Светлана ощутила вдруг тяжелую усталость. Она снова придвинула кальку и, подперев голову руками, углубилась в схему. Но глаза же слипались...

   - Не спится? - Это опять появилась в дверях тетя Нися. - Не спится, конечно... А я вот что скажу, Светлана Ивановна: годов-то тебе сколько? Небось уж и двадцать пять?

   - Мне? - встрепенулась Светлана. - Мне двадцать семь.

   - Вот-вот. Я и говорю, замуж тебе надо. Пора, значит... - продолжала тетя Нися. Сухие морщины ее лица размягчились, выражая озабоченность. Потом эти морщины ожили, заиграли и разбежались лучиками: - И я прямо заявляю, Светлана Ивановна, что по всей Унь-Яге не найти лучшего человека тебе в мужья, чем Инихов Геннадий Геннадиевич!.. Да. Непьющий, некурящий. А уж до чего интеллигентный: один на весь промысел меня не "тетей Нисей", а - по отчеству: Анисьей Даниловной, да... Я ведь у него бельишко в стирку беру, так и про это скажу: аккуратный, мужчина, соблюдательный. Сам себе носочки штопает...

   Светлана мучилась, сдерживая готовый прорваться смех.

   - И еще... - тетя Нися округлила глаза значительно. - Денег у него - мешок!

   - Неужели он их в мешке держит? Вы сами видели... Анисья Даниловна?

   - Сама я не видела, а люди говорят. Насчет чужих денег люди всегда в точности знают. Так что не сомневайся - мешок. Он тебя в куколку разоденет, петли тебе на сквозных чулках сам подберет...

   Светлана не выдержала - расхохоталась, запрокинув голову.

   Тетя Нися, обиженная этим смехом, нахохлилась, и морщины на ее лице опять подтянулись, стали резче.

   - Ну, конечно... - вздохнула она. И как бы невзначай, как бы о ком-то стороннем: - Это уж испокон так ведется, что приличному человеку с разгуляем да пьяницей не тягаться!..

   - Спокойной ночи, Анисья Даниловна, - Светлана встала из-за стола. - Я здесь ночевать буду.

   Третий час за полночь.

   Ей еще никогда в жизни не случалось спать на чем-либо, подобном мебели, украсившей брызгаловский кабинет. Это было дерматиновое сиденье со спинкой, снятое с актированного грузовика. Сиденье громоздилось на кирпичах: чтобы повыше. Дерматин облез и местами продырявился - из него торчали клочки ваты и ржавые витки пружин. Товарищ Брызгалов был спартански непритязательным человеком.

   Светлана прикорнула на этом автомобильном ложе. Вместо подушки - собственный локоть. "Хорошо, хоть не на полу". Укрылась модным своим широким пальто: одна пола на ногах, вторая на голове. Теперь тепло. Заснуть поскорей. Есть для этого верное средство: "Раз... два... три... четыре... пять... девяносто девять... девяносто девятая!.."

   Сейчас от усталости уже погасло возбуждение, которое среди ночи привело ее сюда, в контору, и заставило колдовать над схемой, тасовать каротажные диаграммы. Возбуждение улеглось... И опять остались на душе пустота, растерянность, неверие. Разве хватит у нее на все это сил? И прав?..

   Актированные пружины брызгаловского дивана впивались в тело, давили откуда-то сбоку, норовя столкнуть ее на пол, язвительно скрипели. "Подумаешь, принцесса на горошине!" - злилась на себя Светлана.

   И, уже засыпая, решила: "Завтра же отправлю завхоза в город купить для кабинета приличный диван... Будет хоть какой-то прок от моего руководства!"

   Как было условлено, утром Светлана Панышко и Антонюк поехали на девяносто девятую буровую.

   Ехать-то им, собственно говоря, пришлось недалеко: машина пробежала по дороге километра три и остановилась. Дальше дороги не было.

   Дальше простирался лес. И хотя сквозь этот лес когда-то проложили узкую просеку - так называемый "профиль", - теперь этот профиль густо зарос молодым сосняком. А от прежнего лежневого настила не осталось и следа. Лежень, - настланный еще в ту далекую пору, когда здесь бурили скважины, долго кромсали гусеницы тракторов и искромсали его в щепу. Потом древесная труха размягчилась от влаги, сгнила и будто никакого настила сроду не было.

   И опять на этом самом месте выклюнулись, полезли в небо неугомонные ежастые ростки.

   На машине здесь уже не проехать. Да и пешком пройти не просто.

   Добро еще зимой, когда операторы нефтяных скважин протопчут по насту хорошую лыжню. Тогда здесь благодать: скользи по этой лыжне - гладкой и твердой, синеватого отлива, что твои рельсы, только веселей руками размахивай!

   Таежный воздух в ту пору звонок и чист. Обок лыжни - пышные, как кучевые облака, сугробы. Они лучатся, источают белый свет. А по ним - нежными такими, парными цепочками - куропаточьи следы. И заячьи петли.

   Если идешь здесь с собакой (а кто же из операторов ходит в тайгу без собаки?), то эта Жучка или, допустим, Пурга шалеет от радости, зарывается в сугробы, ныряет в них до глубины, так что лишь кончик хвоста наружу: это она, Жучка или, скажем, Пурга, чует в снегу куропаточку, и ей очень уж хочется ее промыслить. Вынырнет чертом из сугроба, а в зубах - белая птица с черным охвостьем.

   Да, зимой здесь хорошо!

   Летом гораздо хуже: без бродовых сапог лучше не суйся. Что же касается осени и весны, то об этом даже разговаривать не хочется, а описывать и подавно.

   Осенью и весной здесь слякоть кромешная и бездонная. Хочешь - на брюхе ползи, руками выгребая. Хочешь - сядь в жижу и волком вой. Но хочешь или не хочешь, а на буровой тебе сегодня быть обязательно надо, потому что ты - оператор и скважину никак нельзя оставлять без присмотра.

   Светлана и Антонюк велели шоферу Феде дожидаться их на дороге, а сами двинулись по профилю в глубь тайги.

   - Когда я в тридцатом году первый раз на Печору приехал, - рассказывал походя Антонюк, - тут совсем нетронуто было. Глухо... Даже топографических карт на этот район не нашлось. Взяли проводника - из ближней деревни, коми. Уляшев Степан. Забавный такой парень. Спросишь его: "Степа, какое расстояние до той лиственницы, что на холме?" Покраснеет, смутится. "Не могу, говорит, в точности сказать". - "Ну, а приблизительно?" - "Приблизительно, отвечает, восемьсот сорок шагов..."

   Светлана споткнулась о выперший из земли корневой сустав - едва не упала. Антонюк поддержал ее.

   - Да... А когда уже мы в этом районе освоились, то проводника решили отпустить. На прощание вручили ему премию; деньги и компас с наручным браслетом. Степа сперва очень обрадовался, думал - часы. Поднес к уху - не тикают вроде. И стрелка какая-то вертлявая... "Починить их надо?" - спрашивает. Ему объясняют: дескать, это не часы - компас. "А зачем он?" - "Как зачем? Определять страны света - где север, а где юг..." И тут наш проводник расстроился едва не до слез. "Что ж, говорит, я без вашего компаса не знаю, где север, а где юг. Мне про это любое дерево скажет..." Обиделся. И отдал компас деревенским мальцам - пусть, мол, играют...

   - Очень трогательно. Правда, не с вашей стороны: могли бы и часы подарить... - выразила сожаление Светлана. - И вы больше никогда не встречали этого проводника?

   - Как не встретить. Встречал... - сбоку хитро глянул на нее Антонюк. - Последний раз - на областной партийной конференции. Уляшев Степан Ильич. Начальник Джегорского разведрайона!

   - Неужели он?

   - Он, - подтвердил Роман Григорьевич. И добавил задумчиво: - Так ведь двадцать семь лет с той поры... Как один день.

   "Двадцать семь... - подумала Светлана. - И мне двадцать семь".

   Путь преградила речка. Узкая и неглубокая, она в эту июньскую сушь обмелела до крайности: по глинистому плоскому руслу, выедая канавки, неслышно сочилась вода. Над водою клубился густой, банный пар...

   Это была Пэсь-ю, по-коми "Горячая речка". Вода в ней действительно была горяча. Почему?.. Об этом все еще спорили. Один утверждали, что дело очень просто: Пэсь-ю, дескать, питают подземные горячие источники. Другие заявляли, что дело тут куда сложнее: радиоактивность... Как бы то ни было, Пэсь-ю не замерзала зимой.

   Эта речка не всегда выглядела такой смирной, как нынче. После снегов и дождей она неслась стремглав, клокотала и даже позволяла себе рычать. Тогда с берега на берег взамен давно обвалившегося моста операторы перебрасывали упругие сосновые стволы. Шли по ним...

   А теперь Светлана стояла на самой середине русла. Резиновые ее сапоги медленно и верно погружались в жидкую глину. Светлые струи воды, добежав до этого места, мутнели, а отбежав, прояснялись вновь. Клубы сизого пара обволакивали, щекотали в ноздрях...

   - Светлана Ивановна, завязли, что ли? - окликнул ее Антонюк.

   - Сейчас...

   "Отсюда полкилометра до девяносто девятой. Вода. И вода горячая. Она не замерзнет в трубах ни при каком морозе... Совсем рядом вода!"

   Если бы в данный момент ноги Светланы не погрязли в рыжей трясине, она, может быть, выкинула бы какое-нибудь плясовое коленце или, на худой конец, подпрыгнула бы на радостях. Но она не могла этого сделать. Насилу выдрала сапоги из глины и, хлюпая по воде, побежала вдогон Антонюку.

   Елки, елки. Сплошное хвойное иглище... Но вот, меж этих елок, на опушке, выросла еще одна елка. Необычная елка - железная. Железо во все стороны. "Елкой" зовут операторы нефтеотборочное устройство, венчающее устье скважины.

   Девяносто девятая.

   Здесь, как и на других буровых, стоял домик: утлая избушка, куда зимой операторы заходят погреться, вскипятить чаю, а если в избушке имеется телефон - то и позвонить куда следует. Соседу, например.

   Светлане часто доводилось бывать в этих таежных домиках, но здесь сразу бросилось в глаза необычное: белая занавеска с прошвой в оконце. Женщина, она сразу почуяла здесь присутствие другой женщины. И не просто - другой женщины. Не просто...

   Всю дорогу старалась она об этом не думать. Но дороге пришел конец.

   - Дома хозяйка? - весело крикнул Антонюк.

   Дверь избушки отворяется. Анна Ильинична Горелова.

   Ну конечно, Светлана не раз встречала ее и в конторе и в поселке. Но странно, до сих пор не знала, что именно эта женщина - Горелова. А уж ей-то надо бы знать!.. Поскольку теперь она заведует промыслом и должна хорошо знать людей.

   Анна Горелова ростом невысока, гораздо ниже Светланы. Наверно, очень худа, хотя ватная телогрейка это скрадывает, Сколько ей лет? Тридцать? Вероятно, уже с лишком... Лицо бледно. Смуглое - и бледное лицо. Или так только кажется из-за черных прямых волос, обрамляющих лоб. И глаза - невыносимо черные. Как уголья...

   Тонкие губы подобраны, сжаты. Сжаты так плотно, что по краям проступила бескровная полоска... Они когда-нибудь разжимаются, эти губы?

   - Здравствуйте, - говорит оператор Горелова.

   Не слишком тепло ее "здравствуйте". Впрочем... Светлана уже не раз отмечала, что, встретив у себя начальство, улыбаются от уха до уха и всем своим видом олицетворяют радушие обычно работники канцелярских рангов. А человек, так сказать, низовой должности - он особой радости не выказывает, старается держаться серьезно и с достоинством: мол, пришли по делу - давайте о деле; на моем посту вроде все в порядке; а если найдете какие-нибудь упущения - укажите, исправим...

   Да, так оно, наверное, и в данном случае...

   Светлана с надеждой взглянула на Антонюка.

   А он как раз в этот момент вытащил из кармана штанов носовой платок, развернул его не спеша и обстоятельно, набросил на холодную металлическую трубу и приник ухом. Долго слушал, по-докторски воздев очки горе... Потом тем же платком протер стекло манометра, полюбопытствовал на стрелку:

   - Отдыхает?

   Это он спросил о скважине - как о человеке. И о человеке близком, которого по имени можно не называть.

   - Пускай отдохнет. Поработала... - кивнула Анна Ильинична и тоже взглянула на прибор. В голосе ее сейчас промелькнул оттенок ласковый и даже шутливый. Но она не улыбнулась. Губы по-прежнему плотно сжаты. Вообще умеют они улыбаться, эти губы?

   "Тяжело ему, наверно, было с ней..." - против воли подумала Светлана.

   А вслух спросила:

   - Анна Ильинична, что вы делаете для повышения притока нефти?

   Горелова оправила концы платка, помедлила с ответом.

   - Что делаю?.. По инструкции все и делаю. Соблюдаю режим. За давлением слежу...

   - А кислотная обработка? - подсказал Антонюк.

   - Да, это тоже... - она едва заметно оживилась и сейчас смотрела уже не в сторону, а на Светлану. Видимо, этот вопрос занимал ее. - Попробовала я кислотой обрабатывать забой скважины. Там парафину скопилось много... После этого шагнул дебит.

   - Знаете, Анна Ильинична, - заговорил опять Антонюк, - мы хотим выпустить плакат о вашем производственном опыте. Расскажите людям - что и как, почему у вас добыча больше, чем на других скважинах, а?

   Горелова недоуменно пожала плечами:

   - Зачем это? Про девяносто девятую и так все знают, что богатая скважина. И я здесь ни при чем. Неужто, если по другим "елкам" плакаты расклеите, они оттого станут больше нефти давать?

   - Дело не в "елках", а в людях! - загорячился Роман Григорьевич. - Нужно, чтобы все операторы изучили ваши методы обслуживания скважины...

   - Так ведь я сказала уже: все по инструкции делаю. А если кто из операторов ее не выполняет - это уж ваша забота, гоните его в шею. Пускай идет в карьер, камень колоть: там инструкции попроще...

   Не договорив, она обернулась.

   Дверь избушки скрипнула. Из-за нее выглянула мальчишеская, очень серьезного вида физиономия. Потом высунулось угловатое плечико, а из-за плечика торчал спаренный ствол игрушечного ружья. Владелец ружья довольно хмуро осмотрел Светлану, сторожко глянул на мать, но, заметив Антонюка, тотчас же позабыл об охотничьих хитрых повадках и, спрыгнув со ступеньки, побежал к нему:

   - Дядя Рома, а лосенок где?

   - Лосенок? Там... - неопределенно махнул рукой мастер. - В лесу. Гуляет...

   - Но ты же обещал мне! Я его ручить буду...

   - Это верно, что обещал... А не видел. Нету их в округе, лосей. Ушли.

   - Врешь! - сказал мальчик. - Дядя Федя, шофер, прямо на дороге лосиху встретил и с ней двух маленьких. Чуть не сшиб!

   Антонюк поскреб затылок, раскаиваясь, должно быть, в своем вранье, и поведал огорченно:

   - Может, они и есть. Да вот билета у меня нет.

   - Какого билета?

   - На лося. Чтобы его застрелить или поймать, билет полагается. Иначе говоря - лицензия.

   - Так, значит, у тебя нету... лицензии?

   - Нету. Еще не добился.

   - А-а... - разочарованно протянул мальчик. И, сразу потеряв всякий интерес к Антонюку, подошел к Светлане.

   Лет пять ему. Чернявый, густобровый. В мать?.. Нет: глаза синие, как лесные цветки. И подбородок уже очерчен твердо. Отцовский подбородок.

   - Тебя как зовут? - спрашивает он Светлану строго.

   "Меня? - соображает она. - Тетя Света? Светлана?"

   - Светлана... Ивановна. А тебя как зовут?

   - Генка!.. - будто выхлест ремня. Будто - по щеке. - Ну-ка иди в дом!

   Это мать.

   Худенькое, жилистое тело мальчишки напрягается и снова обретает сторожкую охотничью повадку. Не оборачиваясь больше, неслышно, на цыпочках идет он к избушке и скрывается за дверью.

   Антонюк еловой лапой сосредоточенно сметает комья сырой глины со своих сапог.

   - А почему ребенок с вами, на работе? - интересуется Светлана. Она спокойиа. - Не мешает он вам? Да и дорога, наверное, утомительна для мальчика. Два таких конца.

   Черные глаза Гореловой жгут как уголья:

   - Куда же мне его девать?

   - Отдайте в детский сад.

   Горелова жестко усмехается (наконец-то):

   - Был он у меня в детском саду. Пришлось забрать - младшего пристроила на то же место, три года ему. А другого места не дают: полно.

   - Да, с детсадом у нас трудно, - вмешивается Антонюк. - Двадцать шесть заявлений.

   - Значит, нужно открыть еще один детский сад! - вполне резонно замечает Светлана.

   - Верно... - Антонюк похлопывает еловой лапой по голенищу. При этом глаза его сочувствующе и чуть насмешливо, из глубины - отступя на шаг - смотрят на Светлану. - А помещение где взять?

   "Наверное, с этим уже давным-давно мучаются, - догадывается она. - А я впервые слышу, и сразу: "Открыть новый!.." Стыд какой".

   И, как обычно, когда на себя рассердится, решительно сдвигает брови:

   - Найдем помещение.

   "Ты уж найдешь... Временная", - прочла в глазах Гореловой.

   - Найдем. До свидания.

   На обратном пути Светлана и Антонюк молчали. Казалось, что он хочет затеять с ней какой-то длинный разговор, но колеблется. Или же решил, что разговор этот впереди. Потом все же откашлялся и... заговорил о другом:

   Ну как, Светлана Ивановна, насчет плаката?

   - Плакат выпустим, - ответила она. - Обязательно. Хороший оператор - Горелова... А девяносто девятую буровую, Роман Григорьевич, закроем.

   - То есть... Что?!

   - Я говорю, что отбор нефти из девяносто девятой скважины придется прекратить. Эту скважину будем ставить под инжекцию.

   - То есть?..

   Антонюк остановился посреди дороги и, отделив зачем-то руки от грузного туловища, таращил на нее глаза. Рехнулась, что ли?

   Светлана огляделась. В стороне, на обочине просеки, приник к земле старый кедр. Здесь, по краям, не срубали деревьев начисто, до пня, а просто, подрезав пилой, отваливали набок. Отвалили набок - а он, замшелый, все жив, и кончики ветвей кустятся длинными иглами.

   - Сядем, Роман Григорьевич... - предложила Светлана.

   Он сел, насупившись.

   - Если вы будете против - здесь этот разговор начнется и кончится, - сказала она. - Но если...

   Солнце, прикрытое пыльной хмарью, шло над тайгой, цепляясь за, вершины, Неяркие стрелы его лучей пронзали чащобу, выхватывая то здесь, то там мрачные, иссохшие завалы лесного хлама.

   Долго еще сидели Светлана Панышко и Роман Григорьевич на поваленном дереве, чертили сучком сухую глину и подошвами стирали эти чертежи. Горячились, спорили...

   И долго еще шофер Федя - там, на дороге, - задраив от гнуса стекла своей "Победы", спал, свернувшись калачиком у баранки. Отсыпался в счет будущей переработки.

   - Кто просит слова?

   Собрание вел Антонюк. Он стучал карандашом о стакан, ободряюще улыбался, приглашая.

   - Ну, кто первый? Первому - без регламента... - обычная в таких случаях присказка...

   Светлана Панышко только что изложила собранию проект внутриконтурного заводнения пласта, села и теперь, еще не справившись с волнением, вглядывалась в лица.

   Множество лиц.

   Вот лицо Глеба Горелова. Он забрался куда-то в угол, за чужие спины, но и там, над головами, возвышается его голова. Глеб смотрит на нее исподлобья, прячет этот взгляд от окружающих. Но глаза улыбаются, глаза ласковы: "Молодец, Ланочка!"

   Чуть влево - и вздрогнула: еще один устремленный па нее взгляд. Глаза, как уголья. Поджатые губы. Она...

   Множество глаз. Глаза любопытные. Глаза суровые. Глаза дружелюбные. Глаза недоверчивые. Но нет глаз равнодушных.

   Это собрание началось так, как нередко начинались в Унь-Яге собрания, производственные совещания и тому подобное. Собирались недружно, рассаживались нехотя - лишь бы подальше, с ленцой перешучивались. И едва начала Светлана свой доклад - уже по углам пошло бормотание, соседские разговоры о том о сем. Уже, добравшись до стула, захрапел пожилой оператор Власыч, а все остальные на него поглядывали и прыскали - смеху-то...

   И вот все переменилось. В зале - взвинченность и шум. Уже не бормочут по углам, а в голос - горячо - спорят и рассуждают. Чихнув, проснулся Власыч и оглядывается в полном недоумении: "Чего вздорожало?.. Аль подешевело?" Стучит карандашом по стакану председательствующий - Роман Григорьевич Антонюк:

   - Кто выступит первым? Или вызывать по алфавиту? Давайте, товарищи, не будем сами себя задерживать...

   Впрочем, он доволен заранее: давно не видано на Унь-Яге такого всеобщего оживления, не слыхано таких жарких споров. Сразу вдруг посвежело в воздухе. И одно это что-нибудь да значит.

   - Позвольте мне!..

   К столу шел Геннадий Геннадиевич Инихов - старший плановик промысла. Шел решительно, грохоча лезвиями брюк. Под мышкой - ворох аккуратных папочек и скоросшивателей. Он остановился возле стола, положил свои папочки, снял с переносья пенсне и принялся тщательно протирать кусочком замши. Моргая при этом подслеповато. Долго протирал.

   - Давай говори! - послышалось из зала. - Потом оптику вычистишь...

   - Начинайте!

   - А у него без регламента...

   Геннадий Геннадиевич изысканным жестом вскинул пенсне на нос, сверкнул вогнутыми линзами на аудиторию и, так же неторопливо, стал развязывать тесемочный бантик папки. Потом взялся листать бумаги. Листал, листал - не нашел, кажется...

   - Товарищи! - высоким фальцетом заявил Инихов. - Это рискованно... Я могу добавить, что это... весьма рискованно.

   Еще полистал в папке, еще раз сверкнул - на президиум.

   - Я бы даже мог сказать, что это - производственный авантюризм, но... - он аккуратно завязал тесемочки бантиком. - Но я не скажу этого!

   И, громыхая штанами, пошел на место. Его проводили смехом, выкриками: не любили на промысле Инихова. Из-за этого смеха порядок собрания опять нарушился, загомонили снова, и среди гомона поднялся Власыч - он еще окончательно не проснулся, еще не разобрался, что к чему, однако решил держать речь.

   - Я вот что скажу... Насчет брезентовых рукавиц. Надо бы...

   В зале покатились со смеху. Даже Антонюк не выдержал. Уж так повелось: какое бы собрание ни проводили в Унь-Яге, о чем бы ни шел разговор, Власыч обязательно просил слова и поднимал вопрос насчет брезентовых рукавиц. Ему ни разу не дали договорить до конца, так никто и не знал, что именно хотел высказать по данному поводу оператор Власыч. Не дали, конечно, и на этот раз:

   - К делу!.. Не по существу!..

   - Разрешите вопрос? - замаячила рука в глубине зала.

   - Пожалуйста, - разрешил Антонюк. - Тихо, товарищи...

   Вопрос задавал Балычев, помощник оператора, - немолодой долговязый мужчина, испокон веку работавший помощником и, должно быть, уже потерявший надежду когда-нибудь выйти в операторы.

   - Как будет насчет оплаты? - спросил он, и все притихли, потому что вопрос дельный. Не праздное любопытство. - Как платить будут? На добыче нефти - это понятно, знаем. А вот тем, кого переведут на закачку воды: им как?

   Антонюк взглянул вопросительно на Светлану. Признаться, готовя проект площадного заводнения, она еще не успела дойти до всех мелочей, разобраться во всех деталях и по вопросу оплаты еще ни с кем не советовалась... Но какие могут быть сомнения на этот счет?

   - Товарищи, - сказала она уверенно, - вторичные методы добычи нефти - это самое главное, решающее в работе нашего коллектива. От успеха заводнения пласта зависит дебит каждой продуктивной скважины. Поэтому мы будем оплачивать труд рабочих, занимающихся внедрением вторичных методов, по тем же тарифным ставкам, которые существуют на добыче, - как за основное производство...

   - Правильно!

   - А как же иначе?

   - Одну минуточку! - вскочил Бородай, бухгалтер промысла. Вскочил стремительно, будто намереваясь сообщить всем необычайную новость. Пританцовывая на месте, обернулся к публике, потом к Светлане Панышко, потом опять к публике. - Одну минуточку... - Он заранее ухмылялся, собираясь, кажется, высказать что-то очень потешное. Очень забавное. - Даю справочку... За все работы по заводнению мы будем платить как за вспомогательные работы. Да, да, как за вспомогательные. То есть тарифные ставки меньше... Представьте себе.

   Он с интересом наблюдал за тем, какое впечатление произвели его слова. Ей-богу, уморительное впечатление: все просто окаменели от неожиданности.

   - Но почему? - вспыхнула Светлана. - Вы же отлично понимаете, что это - основное, главное!

   - Я? - продолжал выламываться Бородай. - Может быть... Я понимаю. И вы понимаете. И все понимают. Но таков порядок. Не нами установлен - не нам его отменять!

   - Кем установлен? - хмуро осведомился Антонюк.

   - Кем? Отвечаю: бывшим Министерством нефтяной промышленности... Да-да. Министерства уже нет, его упразднили. А бумажка из Министерства есть, и ее никто не упразднял. В полной силе остается бумажка! Представьте себе... Будем платить как за вспомогательные работы. И ни копейки сверх этого.

   Интонация в гомоне большой массы людей почти так же определенна и отчетлива, как и в голосе одного человека. Только что она, эта интонация, была одобрительной, бодрой, поощряющей. А вот уже в ней слышатся разочарование, недоумение, даже обида.

   Светлана Панышко сидела за столом в полной растерянности, козырьком ладони прикрыв рдеющее от негодования лицо. Она не находила, чем побить довод бухгалтера, что сказать собранию. Еще минуту назад казалось, что сделано главное: удалось всколыхнуть коллектив, зажечь в нем искру, заинтересовать людей. И вот все обернулось иначе... Легко было бы разбить и высмеять перестраховщика Инихова. Но как быть, если задуманное доброе дело бьет по карману рабочего человека?

   "Что за болван придумал такой порядок? И сколь