Рекемчук Александр Евсеевич - Время летних отпусков

е фонтаны нефти. "Большая нефть", которую здесь, на Севере, искали несколько поколений геологов, была наконец открыта.

   Теперь к Джегору срочно прокладывали трубопроводы. Проектировали новый нефтеперерабатывающий завод, а также комплекс химических предприятий. Караваны грузовых автомашин день и ночь везли на Джегор "макароны" - стальные трубы для бурения и обсадки скважин. День и ночь караваны машин везли на Джегор бетонные плиты, кирпичные блоки, крыши, стены, двери с дверными ручками и оконные рамы с шпингалетами - сборные города. Бесконечные караваны машин, окутанные пылью, шли на Джегор мимо Унь-Ягинского промысла. Мимо шли. Мимо...

   Что ни говорите, Светлана Ивановна, - повторил Брызгалов, - а настоящая жизнь - там, на Джегоре. Все силы - туда. Все - туда. А нашему промыслу - шиш! Кто им интересуется? Никто. Скажете, Таран сегодня приезжал? Верно, приезжал. А прошлый раз он здесь когда был? В феврале, четыре месяца назад...

   "Да, в феврале", - вспомнила Светлана.

   - Позвонишь снабженцам: "Братцы, позарез нужно то да се!" А они отвечают: "То да се отправляем на Джегор, а вам на данный квартал ни того, ни сего выделить не можем..." Вот и живем на сиротских правах. Мхом обрастаем... Ей-богу, на шестом километре эксплуатационные вышки мхом обросли! Зелененький такой, мохнатый...

   Николай Филиппович сердито сплюнул. Вынул папиросу - закурил. Сощурился от дыма. Или не от дыма: просто хитрая усмешка вдруг сузила его глаза, и от глаз побежали морщинки.

   - А если говорить по совести, то все правильно. Джегор - это Джегор. А Унь-Яга - это Унь-Яга. Всего-навсего. Не стоит распылять ни средств, ни внимания... Точка! Завтра отчаливаю на Джегор. Вот уж как будто и дела вам передал - из рук в руки.

   - Все это верно, - кивнула Светлана. - В общем верно. Но на Джегор, Николай Филиппович, едете только вы. А промысел остается. И люди на промысле остаются. И я, к несчастью, тоже остаюсь: исполнять ваши обязанности...

   Светлана невесело улыбнулась:

   - Не скажу, чтобы этот разговор меня очень... окрылил. Я, признаться, ждала иного. Совета, что ли, напутствия...

   Брызгалов встал, прошелся по кабинету. Шаги его были размашисты, крупны, энергичны. Такой уверенной, хозяйской походкой он обычно и ходил по кабинету, поселку, по лесным тропам, ведущим к буровым. Но сейчас в размашистой этой походке чувствовалось скорей раздражение, чем уверенность.

   - Послушайте, Светлана Ивановна, - сказал он, остановившись возле нее. - Хотите - начистоту?

   - Конечно...

   "Чем же была вся предыдущая беседа, если разговор начистоту только предстоит?"

   - Вы знаете, меня сняли с должности как не обеспечившего руководства промыслом. То же самое записано и в решении райкома партии. Типовая, так сказать, формулировочка... А за что же все-таки отстранили Брызгалова от руководства? За что именно? В чем это конкретно выразилось - "не обеспечившего..."?

   Брови Николая Филипповича взметнулись вопросительно - и сурово придвинулись к переносице:

   - За план! Иначе говоря, за систематическое невыполнение государственного плана... Тут логика простая: если предприятие не выполняет плана - значит, его начальник не обеспечивает руководства. Его нужно снять. Больше того, его нельзя не снять, иначе вышестоящие инстанции обвинят райком и трест в попустительстве, в либерализме. И, поверьте, Светлана Ивановна, если меня спросят: "Нужно ли снимать с работы таких руководителей?" - я отвечу: "Нужно. Обязательно!"

   Брызгалов снова сел. Грудь его колыхалась от волнения, папиросный дым вился у ноздрей. Он, судя по всему, был доволен тем, что сейчас высказал со всей откровенностью. Тем, что сумел объективно и честно оценить случившееся.

   - Но, - помяните мое слово, Светлана Ивановна, - кто бы ни пришел на это место, все останется так, как было при Брызгалове. Разве только хуже станет...

   "Вполне вероятно", - подумала Светлана.

   - Унь-Ягинский промысел, - продолжал Николай Филиппович, - никогда не будет выполнять план. Или же план ему нужно давать с гулькин нос - так, для приличия... Вы - геолог, Светлана Ивановна, и вам-то уж известно, что Унь-Яга отжила свой век. Наше месторождение никогда не считалось богатым, а эксплуатируется уже пятнадцать лет. Что ж удивляться, если теперь залежь окончательно истощилась?.. Дебиты скважин падают день за днем, а некоторые совсем выдохлись: сколько ни качай - получается из пустого в порожнее. Пора закрывать Унь-Ягу, из нее уже ничего не выжмешь.

   "Да, залежь действительно истощена", - мысленно подтвердила Светлана.

   А вслух спросила:

   - Николай Филиппович, вы обо всем этом говорили на бюро райкома?

   - Говорил.

   - И что же?

   Брызгалов нервно рассмеялся:

   - Как что? Результат известен... Добро, еще строгача не вкатили!

   Помолчали.

   - А вы говорите - напутствие, совет... - чуть погодя с оттенком укора в голосе сказал Брызгалов. - Вот вам мой совет: эти два или три месяца, что вам придется заведовать промыслом, жмите на мастеров - пусть гонят добычу. Хотя бы с нарушением режима скважин. Тяните на плановую цифру. А потом... - Николай Филиппович подошел к вешалке, снял с крючка картуз защитного цвета и глубоко надвинул его на лоб. - Потом переводитесь на какой-нибудь другой промысел. Например, на Джегор. Буду рад вас там встретить...

   За дверью, в коридоре, слышались топот ног, оживленные голоса. Это сходились на разнарядку мастера, вернувшиеся из леса: кто на попутной машине, кто на собственном мотоцикле, кто пешком - с ближних буровых. Светлана Панышко прислушалась к топоту, голосам.

   - Николай Филиппович, - сказала она, - я прошу вас провести сегодняшнюю разнарядку...

   Но Брызгалов, уже накинув на плечо брезентовый плащ, тыкал кулаком за спиной, отыскивая запропастившийся рукав.

   - Нет, - ответил он. - Не могу. Не имею права. Это уже - ваши полномочия... До свидания.

   И, не оборачиваясь, вышел.

   Светлана подошла к окну, провела ладонью по стеклу, матовому от пыли. Но стекло не прояснилось: пыль прикипела к нему с другой, наружной стороны.

   Сквозь эту пыльную пелену Светлана Панышко видела, как прошагал к своему дому Николай Филиппович Брызгалов - решительно, размашисто, крупно.

   "Что делать? Ах да, разнарядка..."

   После разговора с Брызгаловым на душе у Светланы было пустынно и смутно. Осталось гнетущее чувство неуверенности, бесполезности какой бы то ни было деятельности, ощущение скуки - беспросветной и серой, как эта пыль на окне.

   Вот и отпуск, о котором она так мечтала, не состоялся. И вдобавок это назначение, которое будет в тягость и ей, и всем остальным.

   "А все-таки правильно сделали - сняли Брызгалова", - вдруг решила она.

   Наутро в комнату, где сидела Светлана Панышко, стремительно ворвался Бородай. Бухгалтер промысла. В сатиновых нарукавниках.

   Если не брать в расчет эти сатиновые нарукавники, то весь облик Бородая ну никак, никак не вязался с обычным представлением о бухгалтерах. Обычно они строги, неприступны. Может быть, у себя дома они - воплощенное добродушие. А вот на работе совсем иное. Все им кажется, что улыбнись они разок помягче или на час-другой впади во благость - и уже кто-то полезет с нескромным заявленьицем, кто-то станет выпрашивать аванс в счет аванса, попытается, одним словом, нарушить финансовую дисциплину...

   Даже со своим прямым начальством бухгалтеры осмеливаются вступать в пререкания. Скажем, начальство кладет резолюцию: "Выдать". А бухгалтер поперек той резолюции пишет свою: "Выплата незаконна. Не выдам". Тогда начальство кладет вторую резолюцию: "Выдать"... Ну, тут уж, конечно, бухгалтер выдает. Не может не выдать, потому что вторая резолюция для него - закон. Но совесть у него теперь чиста. И ревизор не придерется.

   Так вот, бухгалтер Унь-Ягинского промысла Бородай не вполне соответствовал этому укоренившемуся представлению. Он никак не мог обрести строгий вид. Он стремительно бегал по коридорам и врывался в комнаты. Руки, ноги, голова - все это у него вечно пританцовывало. К тому же Бородай был крайне смешлив. Он насмешничал над другими и над собой, забавлялся по любому поводу и без повода. Казалось, что его очень смешит даже то обстоятельство, что вот он - Бородай - является бухгалтером. Что он просто ради смеха согласился быть бухгалтером. И сатиновые нарукавники для этого надел - ради смеха...

   Никогда нельзя было угадать, всерьез говорит он или прикидывается? Издевается или шутит? За или против?.. Нельзя было угадать.

   Бородай ворвался в комнату и положил на стол перед Светланой кусочек плотного картона:

   - Будьте любезны, пожалуйста, распишитесь, Светлана Ивановиа. Это для банка. Послезавтра будем зарплату выдавать... Вот здесь.

   Бородай узким ногтем мизинца указал графу.

   - Авторучкой можно?

   - Пожалуйста. Если не шариковая. Шариковой ручкой банк запретил - паста выцветает...

   Светлана тщательно очистила перо. Наклонилась над бланком... Ей еще ни разу не приходилось расписываться на таком важном документе. И ни разу еще не приходилось так долго соображать, прицеливаться, прежде чем поставить свою подпись. Решилась: "С. Панышк..." - закорючка.

   - Чудесно! - похвалил Бородай, забирая карточку. - Я вас очень прошу, Светлана Ивановна, в дальнейшем на всех чеках расписываться именно так, без отклонений. А то, знаете, банк не близко...

   Он вдруг заливисто рассмеялся, оглянулся на старшего плановика Инихова, читавшего за соседним столом "Экономическую газету", и доверительно сообщил Светлане:

   - А то, знаете, бывали случаи. В прежние времена, с начальством. Особенно по понедельникам, после выходного... Рука-то со вчерашнего дрожит - вроде бы и та подпись, да не та: с образцом не совпадает. Ну, банк и не примет чека... Приходится обратно возвращаться, за семьдесят километров. На два-три дня задерживалась зарплата по этой причине...

   Светлана выслушала, спросила:

   - А вы самому товарищу Брызгалову об этом говорили?

   Бородай округлил глаза, выражая полное недоумение и вдруг весело расхохотался:

   - Разве я о товарище Брызгалове? При чем тут товарищ Брызгалов? Ха-ха-ха...

   - В таком случае, зачем вы об этом мне рассказываете?

   - Да это анекдот. Просто анекдот. К слову пришлось...

   Бородай помахал в воздухе бланком, чтобы просохли чернила, и выбежал из комнаты.

   Тогда Инихов оторвался от чтения "Экономической газеты" и, ослепительно сверкнув вогнутыми стеклами пенсне, посмотрел на закрывшуюся за Бородаем дверь. Потом коротко, поверх пенсне глянул на Светлану Панышко и, ничего не сказав, снова погрузился в газетные столбцы.

   Светлана тоже ничего не сказала.

   Она и плановик Инихов не разговаривали уже полгода. Поводом для этого послужило следующее.

   Инихова вообще в конторе недолюбливали. В частности, из-за пижонского пенсне с вогнутыми линзами, сверкавшего молниеобразно и зловеще. За это пенсне его окрестили "Змеем Горынычем", подразумевая, вероятно, очковую змею - кобру.

   Одевался Инихов с подчеркнутым педантизмом и носил брюки с такой острой складкой, что каждая штанина напоминала обоюдоострый меч. Соприкасаясь, обоюдоострые мечи издавали железный скрежет. Даже в морозы Инихов носил свои штаны навыпуск - поверх валенок. Всем было известно, что брюки Инихов гладит ежедневно, электрическим утюгом, собственноручно. Поскольку в браке Инихов не состоит и у него нет жены.

   А это обстоятельство, в свою очередь, давало веские поводы для злословия. Все утверждали, что когда-то у Инихова имелась жена, но она от него сбежала из-за его потрясающей скаредности.

   Инихов не курил, не пил и не покупал лотерейных билетов.

   Говорили даже, что, движимый пороком стяжательства, он занимает у знакомых деньги и кладет их на сберкнижку.

   Со всеми он был подчеркнуто сух и даже резок. Но особенно - с женщинами, что, вне всякого сомнения, подтверждало версию о сбежавшей иниховской жене.

   Он страдальчески сморщился, когда Светлана Панышко впервые явилась в контору и села за стол в одной комнате с ним. Инихов морщился, когда она приходила на работу в новом платье, когда она разговаривала с кем-нибудь по телефону.

   Но в окончательное расстройство чувств приводило его появление в комнате Таньки Соловьевой - секретарши заведующего и приятельницы Светланы.

   Однажды она, как повелось, заскочила на минутку в комнату к Светлане и стала поспешно выкладывать немудрящие свои новости. По обыкновению, стрекотала, как сорока, тараторила, как только умеют тараторить секретарши разных начальников и завов. О том, о сем, о пятом, десятом.

   Светлана слушала с интересом: она любила эту стрекотунью Таньку...

   Инихов при первом же Танькином слове метнул своим пенсне разящую молнию. И стал нервно кидать костяшки на счетах. Потом еще раз изверг молнию и в сердцах начал расшвыривать по столу папки и скоросшиватели.

   Наконец он встал, подошел к Таньке, брезгливо охватил промокашкой голое Танькино предплечье (она была в кофточке-безрукавке) и, ни слова не говоря, выпроводил ее за дверь.

   Танька потом плакала за своим барьером над пищущей машинкой "олимпия", а Светлана ее утешала. Танька даже собиралась пожаловаться Брызгалову и в местком, но потом, наверное, забыла, потому что у нее было очень доброе сердце.

   Однако Светлана Панышко с той поры старалась не замечать Инихова. Тем более - не разговаривать с ним.

   Совсем.

   И вот теперь ей придется разговаривать с Иниховым, разговаривать ежедневно. Во-первых - служба. А во-вторых, когда старший геолог Панышко состоит в контрах со старшим плановиком Иниховым, то это их личное дело: производство не страдает, и сами они тоже не страдают.

   Совсем другой оборот, когда имеются контры между начальником и подчиненным: тут совсем другой оборот. Недопустимый с точки зрения этики. Никак не желательный.

   - Геннадий Геннадиевич, - сказала Светлана, - покажите мне, пожалуйста, последние данные по дебитам скважин.

   Конечно же, Инихов знал, что она к нему обратится. Конечно же, он ждал этого обращения, - наверное, с самого утра ждал.

   Поскольку он тотчас поднялся, взял со стола папочку с увязанными в бантик тесемками и явился с этой папочкой перед Светланой.

   - Вот самые последние данные, - сказал Геннадий Геннадиевич. - На вчерашний день.

   Светлана проследила взглядом колонку цифр, обозначавших суточный выход нефти по каждой из ста семидесяти трех действующих скважин, составлявших актив Унь-Ягинского промысла.

   "Так, 3 тонны, 4,5 тонны, 1,5 тонны, 5,2 тонны..."

   - Небогато, Геннадий Геннадиевич, небогато.

   - Чем богаты... - развел руками Инихов.

   - ...тем и рады, - закончила Светлана.

   Теперь она читала сводку слева направо: номер скважины - дебит скважины, номер - дебит... Скважина N 131 - три и две десятые тонны, N 174 - четыре тонны, N 156 - полторы тонны...

   - Как полторы? - удивилась Светлана. - Не может быть.

   - Полторы тонны, - подтвердил Инихов.

   - Но я всего лишь две недели назад была на этой буровой. Скважина давала пять тонн в сутки!

   - Да. Две недели назад... - согласился Геннадий Геннадиевич. И, корректно усмехнувшись, добавил: - А во время воины эта скважина давала в сутки че-ты-ре-ста тонн нефти. Между прочим, тогда над скважиной висел плакат: "Фашисты у Майкопа. Даешь стране печорскую нефть!"

   Светлана, оторвавшись от сводки, внимательно посмотрела на Инихова: она слыхала, что Инихов - старожил промысла, но не знала, что он работал на Унь-Яге еще в войну.

   - Да, четыреста тонн - фонтанчик!.. - продолжал Инихов. - А теперь - полторы. И никаких надежд: скважина окончательно выдохлась. Вот синий крестик. Так я отмечаю скважины, которые дают добычу ниже плановой.

   Обширный лист сводки был сплошь усеян синими крестами.

   - Кладбище... - сказала Светлана.

   - Похоже, - согласился Инихов. И резюмировал: - Июньский план мы не выполним.

   - А июльский?

   Геннадий Геннадиевич подумал, шевельнул бровями, ответил:

   - Июльский тоже не выполним.

   - Август? - уже машинально спросила Светлана.

   Но Инихов пропустил мимо ушей насчет августа. Он тоже согнулся над сводкой, ткнул в бумагу пальцем.

   - Вот: девяносто девятая. Разве только она выручит...

   Палец Инихова проследовал вправо и замер на цифре "28". Скважина давала двадцать восемь тонн в сутки.

   - При плане - шесть! - торжествующе заключил Геннадий Геннадиевич.

   - Вы сказали "выручит"? - переспросила Светлана. - Значит, это единственная надежда? Единственный выход?

   Инихов усмехнулся корректно.

   - Нет. Есть еще один выход...

   - Какой же?

   - Самый разумный. Закрыть промысел.

   - А-а, - протянула Светлана. - Кажется, его уже предлагал товарищ Брызгалов. На бюро райкома партии...

   В тоне Светланы сейчас отчетливо проступили ледяные интонации, и Геннадий Геннадиевич не мог их не заметить. Он пожал плечами, забрал папочку и вернулся за свой стол.

   Примирение между ними состоялось лишь наполовину. В комнате, где сидели двое, опять воцарилось молчание.

   Но ненадолго. Отворилась дверь - Роман Григорьевич Антонюк, мастер добычи и секретарь первичной партийной организации Унь-Ягинского промысла, как всегда, не вошел, а вплыл в комнату.

   Антонюку - лет сорок. Он широкоплеч, коротконог, с брюшком округлым, добродушным. Но во всей фигуре его чувствуется не рыхлость, а именно плотность сложения, сила крутых мышц. Лицо Антонюка тоже круглое, щекастое, густо покрытое солнечной глазурью: только что из отпуска человек.

   У него - слегка раскосые глаза, зрачки которых, сдается, смотрят откуда-то из глубины, будто на шаг отступя.

   - Так вот, где руководство прячется от масс! - воскликнул Антонюк, направляясь к Светлане. Пожал ей руку. - А я сегодня с буровой звоню, звоню в кабинет заведующего - никто не откликается... Милей, значит, насиженное место?

   - Привычней, - объяснила Светлана. - Да и отвыкать не к чему: я - временное руководство. Стоит ли вводить в заблуждение массы, Роман Григорьевич?

   - Ясно, ясно... - Антонюк уселся на стул рядышком со Светланой. - А я вот по какому делу. - Улыбнулся: - На девяносто девятой-то - чудеса! Скважина дает добычу вчетверо к плану... Ведь неслыханное дело на Уиь-Яге, а?

   - Да, очень интересно, - согласилась Светлана. - Кстати, кто у вас на этой скважине оператором?

   Зрачки Романа Григорьевича взглянули на нее с укором - из глубины, отступая на шаг. Дескать, то-то и оно, товарищ старший геолог! Вот к чему, дескать, приводит кабинетная замкнутость: людей на производстве не знаем...

   - Оператор Горелова на девяносто девятой. Горелова Анна Ильинична...

   Светлана отвернулась к окну. Отвернулась, мучительно стараясь угадать, заметен ли горячий румянец на ее щеках.

   Геннадий Геннадиевич Инихов перелистнул страницу "Экономической газеты" и продолжил свое чтение.

   ...Впрочем, с какой такой стати ей краснеть? Оттого, что оператор Анна Горелова - бывшая жена Глеба Горелова?.. Но ведь в ту пору, когда Светлана приехала в Унь-Ягу, эта самая Анна Горелова уже была бывшей женой!

   И вообще, кому какое дело... Кто знает, каковы на самом деле ее отношения с Глебом? Да и эти отношения теперь - в прошлом.

   Ерунда.

   Нет, но как она сама посмела вдруг вообразить, что это острое чувство стыда, внезапно стеснившее грудь, могло быть вызвано причинами личными, интимными? Какая глупость... Ей просто стыдно из-за того, что задала дурацкий вопрос: "А кто там оператором, на девяносто девятой?" Действительно - позор: не знать людей... Светлана снова повернулась к Антонюку:

   - Что ж, Роман Григорьевич, это очень хорошо - девяносто девятая... Может быть, подготовим приказ о премировании Гореловой?

   - Правильно! - одобрил Антонюк. - Заслужила... Но это, пожалуй, лишь половина дела. Одна сторона... Нужно бы нам поразмыслить, Светлана Ивановна, насчет опыта Гореловой. Сделать его, как говорится, достоянием... Вот если бы нам такой плакатик отпечатать: "Методы работы оператора Анны Гореловой"? А? Можно в типографии заказать. На других промыслах уже выпускали - я сам видел.

   - Не возражаю. Сделаем и плакат.

   - Добро! - еще больше оживился Антонюк. - Знаете что, Светлана Ивановна, давайте, не откладывая, завтра, и поедем на девяносто девятую. Посмотрим, что и как... Найдете время?

   Светлана посмотрела на Антонюка почти с нежностью. Вот наконец-то нашелся хоть один человек, который не хнычет, не бубнит о том, что пора Унь-Ягу закрывать. Который хоть что-то предлагает. "Плакатик отпечатать..." Этим, конечно, промысла не поднимешь. А все-таки дело!

   - Хорошо, - сказала Светлана. - Завтра утром.

   Роман Григорьевич, очень довольный состоявшимся разговором, попрощался и пошел к двери. Там, однако, обернулся.

   - Да... - вспомнил он. - Вы уж, будьте добры, Светлана Ивановна, перебирайтесь-ка в кабинет заведующего.

   Заметил, что Светлана намеревается возразить, и поспешил предупредить возражение:

   - Слыхал, слыхал: вам здесь удобней. А для нас все же затруднительно разыскивать начальство по всей конторе. Тем более - секретарша в отпуске. Для нас удобней будет адресоваться прямо - в кабинет заведующего промыслом. Значит, договорились?

   И выкатился, исчез, помахав рукой.

   Что ж, придется действительно перебираться.

   Светлана собрала нужные бумаги, взяла готовальню, логарифмическую линейку. Не поднимая глаз, ощутила украдчивый взгляд Инихова, который поверх газетного листа наблюдал за ее сборами...

   Еще на пороге брызгаловского кабинета услышала настойчивые, протяжные звонки телефона.

   "Наверное, с утра так трезвонят!" - успела подумать она, снимая трубку.

   - Да... Да. Панышко. Слушаю.

   Звонили из треста. Голос в трубке был раздраженным, резким, - вероятно, оттого, что долго не отвечали на вызов.

   - Что? - переспросила Светлана. - Не в графике? С минусом? Разумеется, знаю... Июньский план? Вряд ли... Я говорю, что план июня вряд ли будет выполнен.

   Брови Светланы сердито сдвинулись. И по мере того как в телефонной трубке звучал голос, брови сдвигались все туже. Она отстранила от уха трубку, мембрана которой напряженно дребезжала, - и на отлете слышно.

   Впервые с ней, Светланой Панышко, разговаривали в таком тоне.

   - Послушайте, - решилась наконец она перебить говорящего. - Не слишком вы поторопились с этой нотацией?.. Что? Приняла ли дела? Да, приняла. Но...

   Она осеклась. От негодования задышала чаще. Потянулась было положить трубку на рычаг. Но не решилась - и снова поднесла трубку к уху. Дослушала все до конца. Сухо ответила:

   - Хорошо. До свидания.

   И, положив трубку на место, отерла ладонью со лба испарину.

   И в эти же злосчастные дни, на исходе июня, откуда ни возьмись - холода.

   Притащились темные и косматые, недоброго вида тучи и вытряхнули наземь содержимое: не то град, не то снег - снежную крупу. Крупа колотила в крыши и окна, терзала листву деревьев, шуршала в траве.

   Крупицы эти, правда, тотчас растаяли. Тучи уползли дальше. Но холода остались. Пронзительный холод застыл в воздухе. Глотнешь такого воздуха - душа замрет... Должно быть, где-то в тундрах разыгралась последняя схватка между зимой и летом, и ветер той схватки достиг печорских лесов.

   Словом, люди опять понадевали пальто и телогрейки. Светлана Панышко распорядилась возобновить отопление поселка.

   В доме, где жила она сама, батареи стали тоже наливаться теплом.

   Светлана стояла у батареи, положив ладони на горячий металл. Она стояла у батареи лицом к окну. А за ее спиной, в комнате, сидел Глеб Горелов. Сидел в пальто, и щурясь, теребя в руках кепку - старался оторвать у кепки козырек, что ли.

   Светлана стояла к нему спиной, смотрела в окно.

   - У тебя совсем нет воли, - говорит Светлана. - Нет характера.

   - Знаешь, уж лучше совсем его не иметь, чем иметь плохой характер... - огрызается Глеб.

   - Нет, неправда. Лучше уж плохой... А у меня, между прочим, характер неплохой. Скорее - хороший. То есть даже зло берет, до чего у меня терпеливый и мягкий характер!.. Посуди сам, Глеб. Ну что мне за радость от всего этого? Скажи, какая мне радость? Пьянство твое, грубость...

   - Я уже извинился. Могу еще раз, если нужно.

   - Вот именно: еще раз... Снова простить. И снова бояться, что завтра - все сначала.

   Она едва заметно пожимает плечами. Минуту колеблется: говорить ли еще и о том, что в последние дни почему-то стало тревожить ее, а раньше почти не тревожило. Говорить ли?

   - И еще вот что. Ты был женат... Ты и сейчас женат, просто - ушел. У нее дети... Все об этом знают. И я знаю об этом... А почему ты от них ушел - никто не знает. И я тоже не знаю.

   - А зачем тебе это нужно? Что тебе в этом? Да и рассказывал я... - Глеб нетерпеливо, раздраженно двинул стул.

   Уходит? Нет, остался.

   - А я тебе не верю. По-моему, о таких делах всего не рассказывают. Всё - только вы с ней знаете...

   Сказала так и сама себе удивилась: "Откуда это? Набралась соседской мудрости..." Но уж договорила до конца:

   - А на меня люди косятся. Болтают невесть что.

   - Значит, людских языков боишься? Так бы сразу и сказала.

   - Я ничего не боюсь. - Ладонь Светланы решительно опустилась на ребро батареи. - Но пойми, мне-то что за радость, от этого - от всего, что есть между нами? От всего, что мне досталось?

   "И почему не может понять человек: что ей за радость? Никакой радости не принес он ей. А ей хочется, радости. Нужно".

   - Знаешь, - язвит Глеб, - эдак на базаре прицениваются: выгодно или нет? Так не бывает, если... любят. Любовь - это уж одно из двух: есть она - значит, есть, нету - нет...

   Она долго не отвечает, раздумывая. Потом из стороны в сторону качнулся узел русых волос: не согласна.

   - Нет... Я ведь, Глеб, не девчонка. Это девчонки так умеют: раз - и влюбилась по уши. И уже ей никуда не деться. На то они и дурочки... А потом, когда постарше, все иначе. С первого взгляда человек лишь понравится может. Ну, заинтересовать... Только своей любви ты уже сам - хозяин. И тогда начинаешь думать: как дальше-то быть? Стараешься получше узнать человека, разгадать его. Найдешь хорошее - и себя уже уговаривать станешь: "Вот ведь он какой! Какой он замечательный. Такого любить нужно. Нельзя такого не любить!" Или наоборот.

   Светлана вдруг оживилась, будто что-то найдя вдруг, обернулась к Глебу:

   - Любовь можно растить, понимаешь? Можно растить, а можно не давать ей расти... Понимаешь?

   Он сидел понурясь и отрывал у кепки козырек. Сидел и ничего не хотел понимать.

   А она стояла и смотрела на него сверху вниз. Сверху вниз, с жалостью, сочувствием и - как будто впервые видя.

   Это можно: заставить себя снова, как будто впервые, увидеть то, что уже давно знакомо, - человека, комнату, вещь. Отвернуться или закрыть глаза, а потом открыть - и увидеть как будто в первый раз. Все сразу, и каждую черточку в отдельности.

   Глеб Горелов.

   Он - большой, с плечами крутыми, широкой - под ордена - грудью. Голова тоже крупна. Открытый лоб, от которого мыском убегают назад прямые темные волосы. Твердых линий подбородок наискось рассечен шрамом. Брови густы и решительны. А ресницы опущены сейчас долу, и не видно, какие у него глаза. Глаза же у него синие...

   Они умеют быть ласковыми, эти глаза, и простодушными, как лесные цветки. Могут быть холодными, как свежий срез металла. Могут быть насмешливыми, и тогда в прищуре их таится голубизна...

   Могут быть мутными, как болотная жижа. Пьяными... Но тогда меняется и все остальное. Узкими и безвольными становятся плечи. Растрепанные волосы скрадывают лоб. Шутовски выламываются брови. Расплываются твердые линии подбородка... И нестерпимо бледнеет шрам.

   Светлана вздрагивает, закрывает глаза. И открывает их опять. И - как будто впервые - видит его руки, Большие и работящие, такие смышленые и подвижные руки прирожденного механика. Про такие руки и говорят: "На все руки..."

   Только из-за них можно поверить в человека. Даже полюбить. Даже... целовать их можно.

   Светлана смотрит на Глеба - будто видит впервые.

   Как же все таки случилось, что этот чужой человек стал ей не чужим? Cтал близким?

   Случилось как то.

   В Унь Яге редко появлялись новые люди. Большинство унь-ягинского населения - старожилы. Работали на промысле уже многие годы. Жили семейно. Издавна определились дружеские отношения одних, нелады других. Всем здесь известно заранее, что в праздник Ивановы пойдут к Петровым, а Сидоровы - к Гринбергам. И если бы вдруг оказалось, что Гринберги гостили у Ивановых, это было бы смещением всех понятий...

   Стоит ли говорить, что, очутившись в Унь-Яге, Светлана тотчас же познала всю прелесть одиночества.

   Ведь она не только была здесь новым человеком. Она еще была и красива.

   В канун Нового года конторские сослуживцы оживленно шушукались между собой. Хозяйки сообща опустошали окрестные магазины. А Светлана, досадуя на укороченный рабочий день, пошла домой.

   Спала до девяти вечера. Потом надела праздничное платье, целый час заплетала и укладывала косу. Покончив со всем этим, включила радио и села слушать новогодний концерт.

   - ...А теперь - танцуем. Вальс! - объявил диктор.

   В оконной проталине кружились пушистые созвездия снежинок. Кружились. Плавно зыбился вальс.

   Светлана слушала эту музыку с грустной улыбкой: она вспомнила вечеринки в студенческом общежитии, кремлевский бал.

   Слева, за стеной, уже пели. Пели дружно, с воодушевлением: "Я могилку милой искал..." А правая стена содрогалась от резвых дробушек.

   Светлана повязалась платком, надела пальто и вышла на улицу.

   Пушистые созвездия снежинок кружились в ночи. Было нехолодно. Мороз лютовал в течение всего декабря и выдохся на пороге Нового года. Окна приземистых зданий, обычно все до единого окрашенные в оранжевое (иных абажуров в Унь-Ягу сроду не возили), сегодня искрились малиновым и зеленым, синим и желтым: огни новогодних елок сочились изо всех окон, расцвечивая сугробы снаружи.

   Легкая пороша стелилась по дороге, засыпала цепочки следов - от дома к дому.

   Сквозь кружево падающего снега Светлана увидела идущего навстречу человека. Шел он тоже по самой средине дороги. Тоже, как видно, не торопясь. Большой, облепленный снегом с головы до ног.

   "Кто бы это мог быть?" Не узнала. Да и не все ли равно.

   Она обошла человека стороной. И, когда разминулись, услышала:

   - Светлана Ивановна!..

   Она прошла еще несколько шагов, потом все-таки обернулась. Кто это?.. Вгляделась. А-а... Глеб Владимирович. Механик Горелов... Они часто встречались в конторе.

   - С Новым годом, - подойдя, поздравил Горелов. - С новым счастьем.

   - Спасибо. И вас также... Что это вы в такую ночь - на улице?

   - А вы?..

   Поглядели друг на друга и рассмеялись. Пушистые созвездия снежинок кружились в ночи.

   - Знаете что, - сказал Горелов и, озорно сощурившись, вытащил из-за пазухи бутылку с обернутым фольгой горлышком. - Знаете что, давайте вместе отметим это событие. Все-таки Новый год!..

   - Новый год уже наступил. Поздно, - нашла предлог Светлана, чтобы отказаться.

   Горелов огорченно почесал затылок. Потом, быстро сообразил что-то, отогнул рукав дубленого полушубка и поднес к глазам светящийся циферблат часов.

   - Так ведь это по местному времени наступил. А по московскому - ровно через пять минут. А? Вы, кажется, москвичка, Светлана Ивановна?

   И глазах Горелова она прочла просьбу. И вообще, несмотря на его шутливый тон, чувствовалось, что человеку сейчас далеко не весело.

   Но к себе домой она его, конечно, пригласить не может. Ни в коем случае. Еще не хватало: привести гостя посреди ночи. Да и с какой стати? Ведь они едва знакомы.

   Светлана запахнула потуже воротник пальто. Он понял.

   Он сразу понял и, как ни в чем не бывало, стал сдирать фольгу с бутылочного горла.

   Полезла тугая пробка. Выстрел... Где-то рядом, в сосняке, буркнуло эхо. И дальше - откликнулся лес... Легким дымком курилось черное дуло бутылки. Они так и не заметили, куда упала пробка: казалось, она улетела прямо в темень, в зимнее небо и не возвратилась обратно.

   "Просто чудеса!" - усмехнулась Светлана. Все это уже забавляло ее.

   А Глеб Владимирович извлек из кармана граненый стакан, и вот он уже до краев - выше краев наполнен шипучей пеной.

   - Прошу... - поднес он стакан. - Секунда в секунду. С Новым годом!

   Светлана кивнула, отпила: глоток ледяного шампанского защекотал и обжег.

   - Какой ужас, - сказала она.

   Горелов проводил ее до крыльца. Шел даже не рядом, а сбоку, поодаль.

   Малиновый и зеленый, синий и желтый свет сочился из окон домов, пятная сугробы.

   - У вас есть елка, Светлана Ивановна? - поинтересовался он.

   - Нету.

   - Почему?

   Она не ответила - только пожала плечами. Глеб Горелов вдруг повернулся и побежал. Он бежал к лесу, не выбирая тропки, проваливаясь в глубокий снег. И вскоре его фигура потерялась, растворилась в лесной мгле. Только резкий хруст веток послышался там.

   "Странный какой-то человек..." - удивилась Светлана. И ощутила в душе холодок недоверия. Или просто насквозь продрогла от этой затянувшейся прогулки.

   Но когда Глеб Владимирович, вынырнувший из темноты, протянул ей елочку - крохотную, ежастую, с ледяными слезинками на густой хвое, она благодарно улыбнулась ему, взяла елку, пообещала:

   - Я ее в вазу с водой поставлю. Как цветы. Пусть проснется и отогреется...

   Спустя месяц этот чужой человек, уже в ее комнате, подошел и, не говоря ни слова, уверенно обнял ее и прижал к своей широкой груди. Она услыхала: взволнованно, тяжело, глухо стучит чужое сердце.

   На этот раз она уже не почувствовала недоверия. Почувствовала иное: терпкую, острую жалость к нему... и к себе.

   emp

   - Иди сюда, - говорит Глеб.

   Что с ним поделаешь?.

   Вздохнув, Светлана идет к Глебу, садится рядом. Он тотчас берет ее руку в свои, сжимает крепко - почти жестоко:

   - Мир?

   - Я - за мир, - отвечает Светлана.

   - Это хорошо, что ты не уехала. И уже не поедешь... одна. У меня отпуск в октябре. Закатимся вместе куда-нибудь - в Среднюю Азию, что ли? Дыни есть. Там такие дыни!.. А можно - за границу.

   - Не знаю... - говорит Светлана. - Все это очень далеко: октябрь, заграница...

   Сдвинула брови - резкая, прямая складка взбежала на лоб. Глеб удивился: он впервые заметил эту складку на ее лице, обычно спокойном и ясном.

   - Ты о чем, Ланочка?

   Это он придумал: "Лана, Ланочка". Ей нравится.

   - Тяжело, Глеб... Понимаешь, очень тяжело все складывается. Я не о нас с тобой - о промысле. Что делать - не знаю... Вот когда врач приходит к больному и видит, что уже ничего нельзя сделать. Все на него надеются, верят, что он все может. А он уже ничего не может... Однако садится выписывать лекарство: какую-нибудь безвредную микстуру. Добро - по-латыни... Нельзя же ему просто взять чемоданчик и уйти!

   Глеб слушал ее внимательно, даже настороженно, Светлана знала и ценила в нем эту настороженность. Не было у Глеба Горелова привычки, свойственной иным людям: в дремоте ума пропустить мимо ушей то, что говорит собеседник, кивая при этом: "Да... Конечно..." Он никогда и ничего не принимал на веру и даже из-за пустяка готов был лезть на рожон.

   - Ну нет. Врачи не такие. Я про настоящих говорю... Они - народ упрямый. Уже, к примеру, пациентова душа в раю рюкзак скидывает, а врач все еще не соглашается: "Неправильно, дескать, помер... Вразрез с научными достижениями".

   Она усмехнулась:

   - Хороша шуточка...

   - А я не шучу! - горячо возразил Глеб. - Послушай, Лана... Давай говорить всерьез...

   "Опять про дыни?"

   - Ты когда-нибудь такое слыхала: за-контур-ное за-вод-не-ние?

   Глянул выжидающе. Удивить, что ли, собрался звучным техническим термином. "Ты слыхала когда-нибудь?.." Это он, механик-самоучка, спрашивает ее - инженера!

   - Слыхала, Глеб... А ты об этом где вычитал?