Крашевский Иосиф Игнатий - Остап Бондарчук

ее трепещущей рукой, но, не заглянув даже в нее, отложила в сторону.

   - Я не понимаю этого, скажи мне, пан, лучше сам, что я должна делать. Я все сделаю.

   - Чего я вынужден потребовать от пани, может быть, покажется унизительным для нее?..

   - Что же это такое? - спросила немного встревоженная Михалина.

   - Мы должны искать средств выпутаться из разорительного положения, должны, - продолжал он с возрастающей смелостью, - обеспечить судьбу пани и Стася. Это не обойдется без жертвы.

   - Я готова.

   - Надо изменить старый образ жизни, отказаться от всякой роскоши, ввести большую экономию и порядок, избавиться наконец от всего ненужного и все вещи обратить в деньги.

   - Пан совершенно прав! - воскликнула живо графиня, вставая с места. - У нас есть семейные драгоценности, куча серебра, а ведь мы принимать никого не будем. Еще есть у нас дорогие безделицы лучших времен, статуи, картины, продай их, прошу, продай. Если это может избавить нас от кредиторов, я все отдам, вплоть до обручального кольца.

   - Но, может быть, эта жертва будет дорого стоить пани?

   - Стоить? Мне? Ты не знаешь меня, пан! Что значит куча драгоценностей и детских игрушек? В жизни пожертвовала я большим, - добавила она невольно, - теперь уже мне ничего не жаль. Да, ничего! Я все отдам! Пусть Альфред будет уверен, что жертву эту я охотно и легко принесла.

   Остап замолчал.

   - Но долги, - сказала она, глядя на него пристально (он стоял неподвижно, как статуя, по-видимому, хладнокровный и задумчивый), - только меньшая половина наших несчастий. Как быть с бедной родней убитого, которая преследует Альфреда?

   - В этом случае единственное спасение - время.

   - Время, время! - сказала Михалина. - Все вы выставляете время всеобщим лекарством, а оно никого не вылечивает.

   - Может быть, только не скоро и не всех, - отвечал Остап.

   Они замолчали. Стася, кружа вокруг Остапа, начал к нему приближаться и задевать его, мать смотрела с чувством на уловку ребенка, и видно было, что хотела узнать, какое он производит впечатление на Остапа. Но Остап стоял неподвижно, опустив глаза в землю, и, казалось, не замечал ребенка.

   - Стася! Поди ко мне, - шепнула мать спустя минуту, - поди ко мне!

   Как бы пробужденный этими словами, Остап горестно улыбнулся и отозвался:

   - Он хочет со мною познакомиться и боится еще меня. Я так люблю детей.

   - Почему же пан не женится? - спросила его Михалина.

   - Я женат, - тихо и без волнения отвечал Бондарчук.

   Графиня, не умея скрыть своего волнения, содрогнулась. Видно было, что целое здание грез ее рушилось от этого признания. Собравшись с силами, с принужденной улыбкою и с опущенным взором, она спросила далее:

   - Как же мы до сих пор не знали об этом, я даже не поздравила пана. Можно пана спросить, кто она?..

   - Жена моя, - сказал Остап, - такая же крестьянка, как и я.

   Михалина схватила себя за голову и, встав, вдруг вышла, извиняясь усталостью и головной болью.

   Остап тоже вышел.

   Михалина до этой минуты верила в привязанность, в непоколебимую любовь этого человека, постоянно мечтала о счастливых днях прошедшего, вера эта поддерживала ее в жизни и была единственным узлом, который соединял ее с потерянной, но дорогой для нее молодостью. От этой-то веры она должна была теперь отказаться. Он женился, следовательно, полюбил другую, он не был таким, каким она себе его воображала: верным и молчаливым в страдании, необыкновенным созданием, нет, он, как и все: нынче любит, завтра забудет, да и вовсе не умеет любить. Идеал Михалины исчез. Но чем дольше питаем мы в себе какое-нибудь чувство, убеждение, тем тяжелее после с ним расстаться. И долго человек противится даже действительности, борется с правдой, любит жить мечтой. Нет у него сил расстаться с тем, что составляет как бы часть его существа.

   Роковое слово Остапа произвело страшную перемену во всех ее самых дорогих мечтах. Пораженная, ослабевшая, она не имела смелости окончательно увериться в сказанном, пускалась в самые удивительные догадки и предположения и только не могла понять одной истинной причины женитьбы Остапа. Какой-то внутренний голос говорил ей, что он не мог жениться по любви, потому что любит только ее. Но почему же без привязанности, так хладнокровно, умышленно пожертвовал он собою, связал и продал себя? Это превышало ее понятие: она предчувствовала в этом какую-то тайну и дала себе слово разгадать ее. Ребенок, муж, удручающие ее несчастья и все оскорбления исчезли в глазах ее. Только Остап, Остап женатый, Остап, муж другой женщины, стоял перед ней, как непонятная загадка. Для чего он это сделал? Кто такая была эта женщина? Правда ли это? Счастлив ли он? Она задавала себе тысячу вопросов и ни одного не могла разрешить. Сердце ее было полно страшного беспокойства. Усыпленная страсть сильно и необузданно вспыхнула. Отталкивая Стасю, она беспрерывно повторяла: следовательно, он не любил меня! Жизнь моя разбита.

   Она нетерпеливо хотела сблизиться с ним, заглянуть в глубину души его и полнее убедиться в своем несчастье или счастье. Она провела бессонную и страшную ночь и с рассветом вышла в сад освежиться. Войдя в темную аллею и ничего не видя перед собой, она начала по ней ходить скорыми шагами. Солнце еще едва показалось, над рекой расстилался туман, на деревьях блестели листья, покрытые росой, вокруг была глубокая тишина, как будто бы ночь не сняла еще с земли своего покрова. Платье графини цеплялось за репейник, обрывалось на ветках, волосы разметались от скорой ходьбы, а по лицу катились горячие слезы, которых она не чувствовала.

   По странному случаю (в повестях это часто бывает, да и в жизни нередко), на конце сада, в той же аллее уселся Остап на валявшейся колоде. Страдание и труд отняли у него последние силы, и, пришедши, а лучше сказать, дотащившись сюда, он сам не почувствовал, как заснул. Графиня так близко прошла от места, на котором заснул Остап, что платье ее зацепилось за выставленную ветвь. Обернувшись, она увидала его и стала перед ним неподвижная, вперив в него тревожный, испытующий взор. Она как бы спрашивала его: скажи мне, тот ли же ты, каким был прежде?

   Лицо Остапа было угрюмо и бледно, глаза впали. Он страдал. По судорожным его движениям можно было угадать, что и во сне его преследовали события действительной жизни.

   - Нет, нет! - воскликнула графиня, прижимая руки к сердцу. - Нет, он не переменился. Он страдает из-за меня, он любит меня! Слова его, вероятно, ложь! Да, это ложь, - добавила она, обрадовавшись своей мысли. - Нет, он хотел оттолкнуть меня, потому что отгадал меня.

   У Остапа на коленях лежала бумага: это было письмо к Альфреду. Не останавливаясь перед неприличием своего поступка, графиня выхватила письмо из-под рук спящего и, сконфуженная, убежала в середину аллеи: он не проснулся.

   Отойдя несколько шагов, Михалина стала читать письмо, сердце ее билось, в глазах мелькали искры. Письмо начиналось рассказом о положении дел, затем следовали легкие упреки за удивительное пренебрежение, с которым Альфред вел свои дела. Наконец, он писал:

   "Делаю, что могу, что должен, ты один знаешь, какое бремя взял я себе на плечи, неведомое для всех, оно меня так угнетает, что я, право, не знаю, живу ли я и выдержу ли. Но не дела составляют для меня бремя. Я убедился в том, что предчувствовал, о чем догадывался в последнем разговоре нашем. На что мне перед тобою скрываться? Я уважал любовь ее, как никто, посвятил жизнь свою чистым о ней воспоминаниям и отрекся от света, чтобы только жить мечтою. Ты немилосердно раскрыл мои неизлечимые раны, и кровь потекла.

   Беда тебе, Альфред! Ты не был ее достоин, потому что не мог сделать ее счастливой, вижу слезы ее, вижу грусть и чувствую, что эта душа желает более, чем ты ей дать можешь. Твоя вина. Ты не окружил ее такой заботой, любовью, попечением, уважением, которые она заслуживала. Ты не верил ей, ты недостаточно работал для ее счастья. Теперь она одна, несчастна... и я возле нее...

   Но не опасайся за свое сокровище. Ты выбрал друга, достойного полной доверенности. Я здесь слуга, я здесь Остап, твой крепостной. Отправляясь сюда, я между воспоминаниями моими и действительностью поставил новую железную преграду: я женился. Ты не знаешь, ты никогда знать не будешь, что я для тебя сделал!"

   Михалина далее не читала. Две мысли только звучали в ушах и сердце ее: он действительно женился, он женился умышленно. Она побежала к спящему, бросила письмо к ногам его и скрылась быстро за деревьями старого сада.

   Солнце поднялось уже высоко, когда Остап проснулся более утомленный, чем отдохнувший и увидел письмо у своих ног. Схватив его, он скорым шагом поспешил к дворику, на котором жил.

   Необыкновенный крик издалека обратил его внимание: он предчувствовал, что это должно быть какое-нибудь необыкновенное происшествие. Он увидал, что толпа людей с криком и бранью бежала на господский двор, и поспешил туда же. Вся деревня была в диком и неистовом волнении и требовала к себе на расправу бывшего управителя.

   Остап прежде всего бросился к Михалине, которая отдала ему сына с просьбой о спасении и упала без чувств. Препоручив ее заботам прислуги, Остап бросился к бунтующей, грозной толпе. После долгих и неимоверных усилий ему едва-едва удалось несколько успокоить крестьян и уговорить их разойтись по домам. Он должен был дать им слово, что употребит все усилия к тому, чтобы пан Сусель не увернулся от суда и подвергся должному наказанию за те угнетения, которым он подвергал крестьян. Затем Остап поспешил успокоить графиню, которая сидела как окаменелая в страхе за Стасю, за себя и за храброго своего защитника.

   Присутствие духа ее возвратилось, когда она увидала, что народ, успокоенный речью Остапа, оставил намерение взять мызу приступом и потихоньку отправился по дворам. Только взором приветствовала она Остапа и подала ему руку, до которой он едва смел коснуться.

   - Прикажи запрягать, пан, - сказала она. - Я не могу тут оставаться, поеду с ребенком к себе.

   - Не думаю, чтобы это было нужно, - сказал Остап, - потому что могу поручиться за спокойствие людей, они любят пани.

   - Они неблагодарные! - воскликнула Михалина.

   - Нет, они любят пани и помнят добро, которое она для них делала, чтобы усладить их горькую долю. Нет ничего удивительного в том, что долгими несправедливостями и обидами их довели до минутного отчаяния.

   - Это дикие звери.

   - В минуту бешенства каждый делается диким зверем. Не лучше ли простить им?

   - Простить! Нет, это трудно.

   Остап замолчал.

   - Тебе нечего бояться, - сказал он после минутного молчания, - но если прикажешь!..

   - Выеду, выеду!

   - Так я прикажу приготовить все к отъезду.

   Михалина посмотрела на него со слезами, проводила его взором и ничего уже не сказала.

   - Уеду, - думала она про себя, боясь не за себя, а за него. - Он меньше страдать будет, ему будет легче без меня.

   Бондарчук побежал за лошадьми и за управителем, который в смертельном страхе скрывался на мызе, под крышей. Надо было, для избежания повода к новым волнениям, выпроводить его из имения и вместе с тем воспрепятствовать его бегству, потому что Бондарчук дал слово предать его суду. Для этого Остап отправил его в город под надзором двух верных и сильных служителей.

   Графиня отправилась. Остап для ее успокоения сопровождал ее пешком.

   Народ, разойдясь со двора по деревне, начал потихоньку направлять шаги свои к корчме, где толпа советовалась со стариками о том, что было сделано и что должно было сделать. У всех лица были пасмурны и, как всегда после большого возбуждения, грустны. Одни на других сваливали вину, делали взаимные упреки, и все сознавались, что чересчур и неблагоразумно рассердились, надо было подумать, как спастись от последствий. Старшие обвиняли молодых, молодые же упрекали в примере старших, даже слышны были колкие выражения и брань.

   Вдруг дворовый мальчик вбежал в это шумное сборище с известием, что пани оставляет Скалу. При этой вести на всех лицах выразилось сожаление. Михалина была покровительницей убогих, больных и никогда никого не отпускала без совета, утешения и помощи. Отъезд ее опечалил толпу, и все в один голос решились бежать навстречу своей пани, чтоб умолять ее остаться с ними.

   Экипаж был уже на середине деревни, когда его встретила толпа людей с непокрытыми головами. Михалина, увидав народ, вскрикнула, приказывая кучеру скорее ехать. Но исполнить ее приказание было невозможно: толпа окружила экипаж, и несколько стариков приблизились к дверцам кареты.

   - Чего вы от меня хотите? - воскликнула встревоженная графиня. - Чем я перед вами виновата?

   - Пани, - сказал один из близ стоявших мужиков, - что мы сделали такое, за что ты хочешь бежать от нас? Деды наши служили твоим дедам, дети наши будут верны твоим детям, почему же вы с гневом покидаете нас? Разве мы ваши неприятели?

   Михалина не поняла даже этих слов и в постоянном страхе восклицала только:

   - Пошел, пошел!

   - Пани, милая пани! Останься с нами! - кричали все. - Клянемся тебе, что мы будем спокойны, это мошенник управитель довел нас до отчаяния, но мы и сами знаем, что дурно поступили. Умоляем тебя, прости нас и воротись.

   Остап приблизился к карете.

   - Что же, пани, ты неумолима? - спросил он.

   - Чего хотят они? Чтобы я осталась с ними? - говоря это, она бросила вопрошающий взгляд на Остапа.

   - Делай, пани, как тебе нравится, а я держу их сторону, потому что они искренно просят.

   - Но я боюсь, - тихо проговорила Михалина, прижимая к себе ребенка.

   После минутного размышления она медленно сказала:

   - Я возвращусь, хотя и не должна была бы это делать.

   "Да, - думал, уходя, Остап, - она не должна была оставаться, а я не должен был просить ее об этом. Но, совершилось!"

   Экипаж двигался назад на барский двор, обрадованная толпа подбрасывала шапки, крича:

   - Пошли, Господи, здоровья и многие лета нашей пани! Это мать наша!

   Занятый делами Остап избегал свидания с графиней, она тоже не искала его. Один раз в два дня, даже в четыре, встречались они, разыгрывая очень искусно роль самых равнодушных людей: он роль слуги, она - барыни. Несколько раз, впрочем, в голосе и взгляде их пробуждалось скрываемое с обеих сторон чувство. Иногда разговор переходил незаметно из обыкновенного в дружеский и сердечный. Михалина забывала свою роль и после с удивлением и страхом возвращалась к ней.

   Дела понемногу разрешались, хоть и трудно было размотать клубок, спутанный руками злых и нерассудительных людей. Сусель невидимо поджигал кредиторов, подсылал жидов, подговаривал чиновников, упрашивал судебных своих приятелей и усердно работал над тем, чтоб сразить Остапа. Всякий другой среди этих преследований потерял бы и голову, и энергию, он выдержал.

   От продолжительного дурного и несправедливого управления в имении развились страшные злоупотребления: служащие были соучастниками в грабеже с арендаторами, арендаторы с купцами, купцы с управляющим, управляющий с заимодавцами. Когда Сусель и его приятели заметили, что Остапа не одолеют ни угрозы, ни просьбы, когда все полицейские придирки он сумел торжественно уничтожить и противопоставить им влияние высших чиновников, ему знакомых, тогда они смекнули, что надо было что-нибудь другое придумать и лучше всего покориться ему.

   Уладив все денежные дела, он должен был еще восстановить репутацию Альфреда во мнении соседей, подчиненных и чиновных людей, а главное, должен был, сколько можно, изгладить чувство ненависти, питаемое к Альфреду семейством убитого им юноши. Так прошло около полугода.

   Альфред все реже и реже писал, Михалина, успокоенная насчет будущности ребенка, казалось, мучилась только отсутствием мужа. Остап был пасмурен и через силу ходил.

   Но что делалось на Бондарчуковом хуторе?

   Там день и ночь Марина плакала, выжидала, теряла терпение, ворожила и думала. Напрасно старались утешить, развлечь ее родители, родные и подруги, уверяя, что муж ее воротится, она чувствовала, что ее бросили, рвалась за беглецом, но не знала, где его сыскать. Наконец ей пришло на мысль, что Остап скорее всего мог быть у своих родных, в родной ему деревне. Родные, которые приезжали навещать его, рассказали ей дорогу, и она дала себе слово отыскать своего Остапа хоть на краю света.

   Старик Кузьма уступил беспрерывным ее просьбам, мать долго противилась, но, утомленная тоской дочери, должна была согласиться на путешествие.

   Марина отправилась с отцом в путь.

   Старый всю дорогу молчал и вздыхал, Марина плакала. Наконец они приехали к родным Остапа, от которых узнали, что он в Скале. Марина тотчас же хотела туда отправиться, но родные упросили ее остаться ночевать, приняв ее гостеприимно и радушно.

   На другой день Остап сидел с Михалиной на крыльце, а маленький Стася играл с собачкой на ступеньках. Вдруг крестьянский воз застучал на дворе. Марина быстро соскочила, подбежала к мужу и обняла его с бешеной радостью.

   - Вот я вижу тебя! - восклицала она, заливаясь страшным смехом, в котором слышны были слезы. - Нашла наконец своего! Это я! Это я!

   Она взглянула в эту минуту случайно на Михалину, которая, бледная как мрамор, нагнулась к ребенку.

   Остап потерял присутствие духа и едва не лишился чувств. Ничего не отвечая жене, он поклонился смущенной графине, схватил Марину за руку и быстро увел за собой.

   Судя по пасмурному его лицу и суровому молчанию, жена догадалась, что она явилась не вовремя. Место радости заступили страх и печаль, она следовала за мужем, как бы приговоренная к смерти, Остап тащил ее за собой. Они остановились на конце сада, у дверей его домика, Кузьма пришел тоже очень смущенный и при виде Остапа испугался. Они вошли в избу.

   - Вы дурно сделали, - сказал Остап, даже не взглянув на Марину, - что приехали сюда без моего позволения. Говорил я вам, дожидайтесь меня, надо было потерпеть.

   - А что же дурного, если мы будем вместе? - спросила Марина, ободренная его кротостью. - Разве я не жена твоя?

   - Это правда, Марина, но о моей работе, о моих надобностях я позднее мог бы объяснить вам. Ты здесь не нужна. Ты тут некстати, и с тобой не пойдет дело на лад.

   - Со мной? Это правда, - возразила она, обидевшись, - потому что та красивая пани очень побледнела, когда меня увидала.

   Остап весь затрясся.

   - Что ты сказала? - вскричал он. - Что у тебя в голове, Марина?

   - Что? Что? То, что и у других. Люди толкуют, я об этом сама-то не догадалась.

   - Люди! Люди глупы, люди подлы, а ты смеешь повторять их слова!

   - Видишь ли, Остап, если бы это была сказка, ты бы смеялся и так бы не сердился.

   - Ради Бога, молчи, - повторил Остап. - Кто смеет обвинять мою пани? Кто?

   Марина обомлела от испуга, она лишилась бодрости, языка, опустила голову и молчала.

   - Кто тебе сказал это? - спросил снова Остап.

   Кузьма, почесывая в голове, обратился к зятю, явно смущенный:

   - Эх, милый зятюшка, оставьте все это в покое. Люди, все люди, им только лишь бы болтать. Им черная палка покажется змеей, сухой лист - жабою, только было бы двое - уж и пара. Плюнь и брось, обыкновенно - бабьи сплетни. Не сердитесь, я вас прошу. Не желаете видеть нас здесь, мы, попросив прощения и поцеловав вас, поедем и будем ждать вас, где прикажете.

   - Лучше было бы, - сказал Остап, - чтоб вы и теперь не трогались с места. У меня не жена в голове.

   Марина, страдая от каждого слова, то бледнела, то краснела, гнев начал подергивать ее дрожащие губы.

   - Зачем же ты брал меня? - спросила она после минутного молчания. - Чтоб посмеяться над несчастной? Нет, взял меня, так и живи со мной.

   - Возвращусь и будем жить, - сказал грустно Остап.

   - Нет, я останусь здесь, - отвечала решительно Марина. - Разве я какая-нибудь дурная женщина, что ты стыдишься меня перед людьми?

   - Марина! Марина! Это не стыд!

   - А разве я знаю, что это такое?

   При этих словах она зарыдала и упала, заливаясь слезами. Кузьма пожимал плечами, не зная, что делать, помогать ли дочери, или просить зятя. Остап боролся сам с собой, колебался и наконец собрался с силами:

   - Хочешь, - сказал он, обращаясь к жене, - так останься со мною.

   - Ты позволишь? - спросила она, весело вставая. - Позволишь? Ты не будешь меня стыдиться?

   - Останься, но выслушай то, о чем я буду просить тебя.

   - Приказывай, сделаю все, лишь бы остаться.

   - Тебе трудно будет здесь жить. Целый день будешь одна, я постоянно в разъездах, никого при тебе не будет. Не лучше ли было бы ехать тебе к моим родным и быть у них? Я бы посещал тебя. Будешь близко.

   - Близко, но не вместе.

   Остап отвернулся с горестным чувством, голова у него трещала, он не знал, что делать. За столько доказательств привязанности он не мог заплатить даже одним добрым словом! Хотел принудить себя приблизиться к ней, успокоить ее, приласкать, но при мысли, что все это будет ложь, содрогался. Между ними была огромная разница. Его воспитание, его жизнь, мысли стояли так высоко от той земли, по которой ходила бедная Марина. Они не могли понять друг друга, а где нет симпатии, там нет и связи.

   Кузьма вертел шапку в руках, желая искренно попросить за дочь, чтобы ей можно было остаться в Скале, но не собрался с духом. Целуя руку Остапа, он приблизился к нему, посмотрел пристально и выразительно ему в глаза и рукой показал на Марину, которая посматривала сквозь слезы то на отца, то на мужа.

   - Старый мой, - сказал тихо Бондарчук, - ты, может быть, это легче поймешь. Я, вероятно, здесь недолго пробуду, где же мне тут с женою хозяйничать? Вот еще бы несколько недель, и я бы к вам воротился.

   - Но ей скучно... - сказал шепотом старик.

   - Но я прежде вам об этом говорил, и вы согласились.

   - Это правда, но сердцу нельзя приказывать.

   - Пусть же останется Марина, - сказал Остап, - я на это согласен, две мили не Бог весть какое расстояние, я буду о ней осведомляться.

   - А для чего же за две мили, - проговорила Марина, - я и здесь никому не помешаю. Разве мне много надо? Лишь бы был уголок, краюшка хлеба, да кувшин воды. Я буду сидеть тихо, спокойно, а если прикажете, то никто и не увидит меня.

   Он почувствовал на себе действие этой полной упреков просьбы, но не мог или не хотел уступить.

   - Милая Марина, - сказал он ей, - разве ты не сделаешь для меня того, о чем я в первый раз прошу тебя?

   - Вы, - горячо воскликнула Марина, - желаете многого. Если хочешь, чтобы я не верила тому, что говорят люди, то не отталкивай же меня.

   - Опять, - вскричал Остап, вскочив. - Опять то же самое! Не упоминай об этом!

   - Тс, тс, - шепнул испуганный Кузьма, толкая ее локтем, - оставь это в покое.

   Марина снова расплакалась и уселась на пол, заливаясь слезами. Кузьма посматривал то на нее, то на зятя, Остап ходил взад и вперед большими шагами.

   - Пусть остается, пусть остается, - сказал он после минутного размышления. - Пусть останется здесь, я позволяю. Вот изба твоя, Марина, - добавил он. - Вот двор твой... Далее ни шагу.

   Сказав это, он выбежал в сад почти в отчаянии, как помешанный от страдания и горести. Он возвратился поздно ночью и принялся за работу, за которой застало его наступившее утро. Марина сидела, съежившись в углу, дремлющая, но не спящая, со взором, устремленным на него, испуганная и грустная, она напрасно ждала утешительного слова, взгляда. Наконец дорога, которую она сделала, самое страдание усыпили ее. Остап бросил перо, запер сам ставни, посадил слугу караулить ее и уехал.

   Одолев первое грустное потрясение от встречи с Мариной, Михалина успокоилась, более хладнокровно глядя на свое положение. Она только теперь поняла всю великость жертвы, принесенной Остапом, и он еще более вырос в ее глазах.

   - Не могу ли я что-нибудь сделать для него? - спрашивала она сама себя и нашла ответ в своем сердце.

   Она положила себе сблизиться с Мариной и дружеским и сердечным обращением с ней возвысить ее, образовать, сделать ее достойной Остапа. Труднее всего было приступиться к боязливой, почти дикой и еще более убитой страданием женщине, потом уже легче было простыми словами успеть убедить и склонить ее на откровенность.

   Михалина поняла трудность своего предприятия, но не отчаивалась. Зная, когда Остапа не было дома, она пошла к ней в первый раз. Сердечными словами она тронула сердце этого бедного плачущего крестьянского ребенка, так что Марина увидала в ней не госпожу, а как бы старшую сестру. Они вместе пошли в сад и незаметно взошли на барский двор. Марина щебетала как пташка, исповедываясь во всем: в мыслях, в чувствах, даже рассказала ей о слухах, которые дошли до нее на дороге. Михалина вспыхнула, вздохнула, ничего не отвечала, только грустно улыбнулась.

   На другой день она опять пришла к Марине и заметила, что она шла к ней свободнее и охотнее, на третий день крестьянка ждала ее нетерпеливо, а на четвертый сама побежала на барский двор.

   Остап, постоянно занятый, едва только несколькими словами, киванием головы, взглядом приветствовал и прощался с женою. Марина только у Михалины находила утешение.

   Михалина поступала с ней кротко, как с ребенком, направляя ее мысли на то, что для нее могло быть полезным, она озаряла ее душу светом знания и искусства, обращаясь более к ее сердцу, чем к уму. Марина слушала ее, как прежде Остапа, с неподдельным восторгом простой души: целые часы проводила она, задумчивая, оперши на руку прелестную свою головку, впиваясь взором в графиню, терпеливая, любопытная, жаждущая ответов на свои бесконечные вопросы.

   Остап по приезде жены редко видал Михалину и ничего не знал о сношениях с нею Марины, потому что жена не смела сказать ему о них, он и не расспрашивал ее, а графиня молчала с намерением. Так проходили дни и недели.

  

  

   Прошло два месяца после приезда Марины в Скалу, когда в ночь приехал нарочный к Остапу с письмом из-за границы.

   Остапа не было дома, его нашли на берегу реки, куда он ходил скрывать свое горе. Пробежав письмо, он вскрикнул, залился слезами и побежал, сам не зная куда. Письмо это заключало известие о смерти Альфреда. Михалина делалась вдовою. Духовная назначала Бондарчука опекуном ребенка.

   Остап понял свое положение, горько вздохнул и тихо молвил:

   - Да будет воля Твоя, Господи!

   Письмо к графине, писанное на смертном одре, прислано было также к Остапу для передачи ей.

   День прошел у него в размышлении о том, как сказать графине об этом событии, только вечером он пошел на барский двор. Тут в первый раз застал он жену свою, сидящую у ног Михалины и слушающую со вниманием ее рассказы. При виде этой картины сердце его забилось. Веселое лицо Михалины произвело на него грустное впечатление. Эта женщина не имела на свете никого уже, кроме очень дальних и совсем незнакомых ей родных, вокруг нее находились только неприятели, жаждущие воспользоваться состоянием, завидующие каждой минуте ее спокойствия. Мог ли он покинуть ее в таком положении? Наконец он решился войти и нарушить их занятия, увидав его, Марина испугалась, вскрикнула и хотела бежать, но графиня удержала ее за руку с торжествующей улыбкой.

   - Конечно, пан не воспретишь жене своей, - сказала она, - проводить со мной несколько часов в день, я совершенно одна.

   - Пани, могу ли этому противиться? Боюсь только, чтобы дитя это не употребило во зло твою доброту.

   - Но я повторяю пану, что это для меня благодеяние, она так добра, кротка, мила.

   - Между ней и пани такое расстояние! - сказал тихо Остап.

   - И ты тоже, пан, понимаешь свет обыкновенным образом? Мы далеки по воспитанию одна от другой, но обоюдно можем быть полезны друг другу. Есть истинные чувства, всем доступные, на которых мы встречаемся и достаточно понимаем друг друга. Позволь, пан, еще побранить тебя за такие слова. Мы со своим образованием далеко не достигаем того счастливого состояния, в котором простые люди видят, чувствуют и предугадывают многое. Мы с нашими фальшивыми понятиями лишились веры и врожденного инстинкта и бываем во многих случаях похожи на слепых, которые учатся различать краски ощупью.

   - Сравнение, - сказал Остап грустно, - слишком широкое, а к тому же французская пословица говорит: comparaison n'est pas raison.

   - Я остаюсь при своем, - сказала Михалина. - Если это сравнение не нравится пану, употреблю другое. Простые люди, что птички, издалека чуют нужную им травку, мы же ищем ее, но не чувствуем и не узнаем. Мы ученее, а они смышленее. Но довольно об этом, ты, верно, не захочешь уже отнять у меня добрую мою знакомку и приятельницу.

   - Ты, пани, право, ангел! - воскликнул Остап.

   - Без крыльев, без белой одежды... без счастья ангела, - тихо добавила Михалина. - Почему же не можем мы быть вместе? - сказала она громче.

   - Не умею ответить на это, благодарю только от всего сердца, делай, пани, что хочешь. Но если я замечу слишком большие жертвы с твоей стороны, то убегу отсюда, мы убежим с ней вместе. Не хочу быть в тягость.

   - Неблагодарный, недобрый друг, - вставая и подавая ему руку, с чувством сказала Михалина. - Хорошо ли так говорить?

   В эту минуту сближения чувства Остапа и Михалины были так явны, что Марина, глаза которой засверкали ревностью, вскочила с места и готова была разорвать соединенные их руки. К счастью, графиня отступила назад уже с более хладнокровным видом, Марина успокоилась, но все еще недоверчиво всматривалась в нее.

   - Ты, пан, оставишь ее у меня? - сказала тихо Михалина, приближаясь к крестьянке.

   Остап молчал: он вспомнил, зачем пришел и не знал, как приготовить графиню к страшной вести.

   - Я получил письмо от графа, - сказал он наконец едва внятным голосом.

   - А ко мне он не пишет? - спросила Михалина.

   - Нет, одно только письмо и было, и то даже писано не его рукой.

   - Что же это значит?

   - Граф болен.

   - Болен? - подхватила она с видимым беспокойством, хватая себя за голову. - Очень болен? Прошу говорить мне правду!

   - Довольно серьезно болен.

   - Можно мне показать письмо?

   - Я оставил его у себя, но после принесу.

   - Что же с ним? Как же пишут?

   - Не знаю, кажется вроде горячки, лекарь, кажется, чего-то опасается.

   - Опасается? Так мое место при нем. Сейчас же еду! - воскликнула Михалина. - Прикажи мне, пан, приготовить все к дороге сегодня же, если можно.

   - Самое важное приготовление состоит в позволении на выезд за границу, а этого мы не имеем.

   - Но успеем получить?

   - Нет, это нелегко и не скоро, хотя и буду стараться поспешить и уладить все.

   - Добрый и единственный наш друг, ты поймешь, - грустно воскликнула Михалина, - что мое место при нем! Слабый, покинутый, одинокий, без меня, без нашего ребенка! Нет, я должна быть при нем!

   Остап молча поклонился и, не зная, что сказать более, вышел.

   На другой день утром Остап снова пошел к графине, скрывать долее смерть ее мужа было невозможно. Он сначала сказал ей, что получил новое уведомление о том, что болезнь графа усилилась и что он все приготовил к ее отъезду.

   На третий день Остап, вынужденный обстоятельствами, решился сказать ей все, но слова замирали на устах его.

   - Что же мой выезд? - спросила живо Михалина, увидав его в дверях.

   - Приготовил все, но мне кажется...

   - Что? Разве пан воспротивился бы этому?

   - Я? Нет, но мне кажется, - повторил он, - что болезнь графа так усилилась...

   - Разве он так плох? Покажите мне письма.

   - Со мной их нет.

   Михалина посмотрела на него почти как безумная.

   - Так Альфред очень плох?

   - Очень.

   - Он умер? - вскрикнула она вдруг. - Он умер, скажи мне правду!

   - Умер, - тихим голосом отвечал Остап.

   Михалина молча обернулась, ища глазами ребенка, схватила Стасю, прижала его к себе, громко захохотала и упала без чувств.

   В продолжение нескольких дней никто не видал ее, никто к ней не подходил, запершись одна с сыном, она молча целовала его. Однажды пришла к ней Марина, начав по-крестьянски ласкать ее, целовать, утешать, она слегка оттолкнула ее, взор ее блистал гневом и ужасной грустью.

   В таком положении она провела несколько дней. Молчание прерывалось только громким плачем и смехом. Ночи она проводила в беспамятстве. Она не могла видеть Марину, которая, впрочем, скрытно всегда была при ней. Остап также не отходил от ее дверей.

   Бедный Стася не в состоянии был понять ни своего несчастья, ни страдания матери, он плакал, глядя на ее слезы, бросался к ней, прося ее быть веселой.

   После такого сильного припадка наступил совершенный упадок сил. Лекарства не помогали.

   Всего ужаснее были ночи. В бреду Михалина кричала:

   - Что вы держите меня здесь? Пустите меня, я пойду и умру! Он возьмет Стасю, он воспитает его, я не нужна. Он заменит ему отца. Я знаю, он любит меня, как прежде любил, для меня не покинет сироту. На что мне жизнь? Он отрекся от света, между мной и собой поставил женщину, он женат, он нарочно женился.

   И потом начинала снова смеяться тем ужасным смехом, который леденил кровь в жилах даже равнодушных людей.

   Марина из отрывистых выражений все узнала. Черные глаза ее наполнились слезами, лоб нахмурился. Она молча поглядела на Остапа, ушла из спальни Михалины, заперлась в своей комнате, уселась на пол, покрыла голову фартуком и горько плакала, придумывая, что с собою делать.

   Остап не оставлял графини и не имел времени подумать о Марине.

   Старого Кузьмы не было, никто не приходил утешить удрученную скорбью крестьянку.

   - Пойду я на наш хутор, - подумала она. - Буду ждать его, буду надеяться, а если не дождусь, по крайней мере, жизнь пройдет в этой надежде. Мне надобно там остаться! Лучше издали надеяться, чем отчаиваться вблизи.

   Хотела она вернуться домой, сил у нее хватало, но жаль было снова покинуть Остапа. Она знала, что он не любил ее, понимала, для чего на ней женился, а все чего-то еще ждала, на что-то надеялась.

   Однажды рано утром она вышла из своей горенки, чтобы еще раз проститься с графиней, а потом уйти к своим.

   К графине ее не допустили, у дверей спальни она увидала лежавшего в креслах Остапа, изнуренного, почти без сознания, со сложенными на груди руками, с поникшей головой, бледного, как покойник. Остап не видел ее, хотя и смотрел на нее.

   Глубокая тишина царствовала в комнате, пани спала уже с полуночи. Сухими глазами взглянула на них издали Марина и ушла.

   Не возвращаясь уже более в свою горенку, она обернулась лицом к солнцу, подумала, где должна находиться родимая ее деревня и родные ее, и одна-одинешенька, без денег и проводника, смело, как птичка, пошла на свою родину.

   Старый Кузьма чинил резец у сохи, готовясь идти на работу, мать, охая, собиралась идти в сад, как вдруг оба увидали в воротах женщину, которую даже сначала и не узнали. Трудный путь, совершенный пешком, тяжкая печаль очень изменили хорошенькую Марину: загорелая, в пыли, худая, в запачканной рубашке, она походила на нищую. Бледное лицо ее с отвислыми щеками придавало еще более страшное выражение взгляду ее черных глаз. Кузьма поднял голову, когда заскрипели ворота, и вскрикнул:

   - Господи помилуй, кажись, это Марина?

   - Это точно я, батюшка! - отвечала она тихо.

   - Что с тобою, дитя мое? Одна? Кто привез тебя? Не сделалось ли с тобою какое несчастье? - начали говорить отец и мать, спеша подойти к ней.

   - Никто не привез меня, пришла пешком.

   - Одна?

   - Как видите.

   - А Остап?

   - Остап и не знает, что я ушла, - молвила она со слезами. - Разве я нужна ему!

   - Как, разве он бросил тебя?

   - Нет, он и не смотрел никогда на меня. Пани его получила известие о смерти своего мужа и заболела. Он при ней день и ночь, а я была не нужна им и ушла. Вот не умерла и дотащилась до вас.

   Старый Кузьма и Акулина сидели у постели дочери, и хотя невозможно было защищать Остапа, но Кузьма все-таки старался извинить его, брал вину на себя, что позволил дочери ехать, наконец, уверял по-своему, что Остап воротится, и все будет хорошо. Но Марина все молчала. Ей немного легче было, что она возвратилась к своим, что видела снова любимые свои места, более она ничего не смела желать.

   Спустя несколько дней усталость прошла, осталась молчаливая грусть. Сидя на пороге хаты, с обращенным к воротам взором, она смотрела на дорогу и, казалось, все чего-то ждала. Часто очень, опершись на ладонь, упорно смотрела она в одну сторону, всякий шум, каждый шелест, всякий доходивший до нее издали голос заставляли ее поднимать глаза и волновали ее сердце, а когда родители допрашивали ее, чего так напрасно ждет она, тогда она отвечала:

   - Ничего, так себе сижу.

   Мать оставляла ее в покое и плакала тайком. Отец боялся, чтоб дочь не сошла с ума, и однажды, придя к ней вечерком, сказал ей:

   - Послушай, Марина, или ты очень больна, или не веришь в Бога?

   - А что?

   - Да не годится человеку сидеть так сложа руки.

   - А что же я буду делать?

   - Что? Разве делать-то нечего? Слава Богу, есть поле и работа. Что же делать, что грустно тебе, мой голубчик, вот я скажу тебе, что и я не раз страдал в жизни, а бывало, хотя и плачу, а иду на работу. Трудясь, человек как бы все легче переносит, потому что и Господь труд любит. А сидя так и тоскуя и как бы любуясь на свое горе, человек теряет здоровье и разум, и ничего из этого не выходит хорошего.

   Марина обратилась к нему:

   - Батюшка, - произнесла она тихо, - позвольте мне так остаться, я, право, не могу ничего делать.

   - А все-таки попробовала бы! Право, работа как лекарство, дитя мое.

   - Мне не надо лекарства, я не больна.

   - Что тут говорить? - молвил Кузьма, качая головой. - Для тебя время прошло бы лучше, скорей, а там пани выздоровеет, и Остап воротится.

   - Хоть бы и воротился, он обо мне не думает.

   - А для чего же он бы женился?

   - Батюшка, милый батюшка, хоть бы я и сказала тебе, ты бы не понял меня и не поверил бы мне. Я сама только чувствую, а не понимаю, как это сделалось. Он женился, как бы это сказать, для того, чтобы та пани, которая его давно любила, подумала, что он забыл ее, и оставила бы его в покое.

   - Видно, он н