Крашевский Иосиф Игнатий - Остап Бондарчук

bsp;    - Ну, - сказал Остап, - я хочу с тобой проститься.

   - Проститься? - спросила она недоверчиво.

   - Разве ты не знаешь, что я уезжаю?

   - Да, ты мне говорил, что завтра или когда-то.

   - Сегодня.

   - Как сегодня?

   - Сейчас.

   - Сейчас?

   - Помни, Марина, что ты мне присягнула, и я буду помнить, что присягнул тебе, жди меня, я возвращусь.

   Ничего не отвечая, молодая стояла перед ним, вперив в него взор, немая, грустная, почти без памяти. В голове ее все перевернулось, а в глазах блистали слезы.

   - Я скоро возвращусь, - сказал Остап.

   И не успел он еще окончить этих слов, как уже Марина с горьким плачем бросилась к нему на шею и так сильно обхватила его руками, что Остап не мог вырваться, затрясся и остался в ее объятиях.

   - Не плачь, дитя мое, - сказал он тихо. - Ты ведь знала, что я должен ехать, я уже приготовлял тебя к этому, о чем же ты плачешь? Я возвращусь, и мы будем жить вместе, уже не расставаясь.

   Но Марина не слушала его увещаний, повиснув у него на шее, плакала и кричала:

   - Я тебя не пущу, я не пущу тебя!

   - Успокойся, прошу тебя, успокойся.

   - Как же я могу успокоиться? Мне жаль тебя и вместе с тем горько и стыдно, на меня будут все пальцами показывать, скажут: вот та, которую муж в первый же день бросил.

   - Пусть люди говорят, что хотят, Марина, мне нужно ехать, и я поеду. Что за дело людям до нас?

   - Тебе хорошо говорить, - возразила Марина. - Тебе вот не жаль меня и не стыдно, тебе все равно, а мне, дождавшись счастья... Нет, нет, я не пущу тебя!

   - Ради Бога, заклинаю тебя, успокойся, перестань, моя милая Марина. Я возвращусь, и мы будем жить вместе до конца дней наших.

   Видя упрямство мужа, она опустила руки и упала на землю, рыдая. Напрасно старался Остап утешить ее и успокоить. На плач ее прибежали отец и мать, но никто не мог уговорить ее. Со стесненным сердцем сел Бондарчук на лошадь, оставив жену еще плачущей.

  

  

   Альфред оставил свои дела в самом жалком положении. Множество кредиторов, из которых самый главный и озлобленный был Цемерка, ожесточенно ожидали продажи его имущества. Кроме того, осталось множество самых неприятных процессов. Крепостные люди все были разграблены безнаказанным своеволием управляющих и озлоблены.

   При таких грустных обстоятельствах привелось Остапу принять под свою опеку жену и ребенка Альфреда и управление над разоренным имением. Он знал отчасти, что делалось в Скале, но только на месте уверился в принятых на себя трудных обязанностях. Он ехал с сильной решимостью сделать все возможное для спасения любимых им существ, вез с собой вексель Герцика, все, что сам приобрел в продолжение своей жизни, и, наконец, свою готовность к труду и пожертвованиям. Но когда приблизился он к Скале, когда показался ему дом, в котором жила Михалина, когда он подумал, что она ждет его, то он невольно затрепетал и лишился присутствия духа. Напрасно старался он придать себе бодрости и удалить докучливые мысли, ослабев от борьбы, он должен был остановиться, не доезжая до поместья, чтоб справиться со своими силами.

   Был уже вечер, когда Остап, приняв на себя глупую и холодную внешность, одетый небрежно, после сильной внутренней борьбы, подошел к воротам господского дома.

   Кроме обуревавшего его чувства, он еще сильно был поражен видом разорения и опустошения несчастных крестьян.

   Сердце у Остапа болезненно сжалось, когда он вошел в дом. Он долго ждал в прихожей, потом в нечистой и невыметенной зале, прежде чем отважился идти далее, наконец увидавшая его девушка доложила о нем Михалине, и она приказала просить его к себе. Она сидела в отдаленной спальне, у детской колыбели. Как изменилась она! Только стан ее, стройный и гибкий, напоминал ее прежнюю красоту, только прозрачная белизна украшала ее лицо. В черном платье, с открытой головой, сидела она у колыбели и смотрела в окно на сад.

   Прибытие Остапа, о котором она знала, не взволновало ее, не изменило выражения ее лица, не вызвало даже минутного румянца. Когда она услыхала его шаги, то взглянула на спящее дитя и потом посмотрела на входящего.

   Остап с грубым видом вошел в комнату. Видно было, что Михалина удивилась, увидав его совершенно другим, чем ожидала. Не произнося ни слова, она указала ему на кресло, Остап сел.

   - Как давно, - сказала она прерывающимся голосом, - как давно уже не видались мы! Целый век, кажется, прошел.

   - Давно, очень давно, - повторил Остап. Голос и слова его были так странны, что Михалина, взглянув на него, сказала:

   - Вы застали меня вдовою, а дитя мое сиротою. Несчастный Альфред должен был покинуть нас одних в бедности и ужасном положении. По обязанности жены и матери, я хотела сейчас же после отъезда Альфреда заглянуть в наши дела, ознакомиться с ними и нашла их в страшном беспорядке.

   Остап молчал, прислонясь к стене, заложив руки назад. Мысли и чувства волновались в нем при виде этой женщины, так изменившейся, так, видимо, упавшей духом, он ничем не обнаружил своего внутреннего состояния.

   - Пан будет защитником нашим и спасителем, - сказала Михалина, - не правда ли?

   - Я сделаю все, что будет от меня зависеть, - лаконично отвечал Остап, - все, что пан граф мне приказал.

   Михалина не узнавала Остапа.

   Приготовясь к приезду его и поставив преградой между ним и собой колыбель своего ребенка, она представляла его несчастным, грустным и удрученным. Теперь она встретила в нем равнодушного человека, который смотрел на нее холодно, отвечал ей полусловами и казался даже совершенно бесчувственным и ничего не понимающим.

   "Могла ли я так ошибиться? - подумала она. - Нет, нет! Это притворство! В его душе таится огонь, кроется боязливое чувство. Мог ли он так перемениться, так состариться, так забыть?"

   Забыв на минуту о ребенке, она обратилась к Остапу, посмотрела с трепетом ему в глаза и дружеским голосом сказала:

   - Пан нас не оставит?

   Звук ее голоса и выражение лица возмутили притворное спокойствие Остапа. Сердце его забилось, и руки опустились, все скрываемое чувство выказалось наружу.

   - Никогда, никогда! - воскликнул Остап.

   В этом страстно сказанном "никогда" Михалина услыхала все свое прошедшее. Любовь, которую она до сих пор еще не могла погасить, снова пробудилась со всей силою, ей казалось, что она только что загорается в ней.

   Михалина отгадала тайну и, утешенная, успокоенная, упрекала себя за свою радость, не старалась более смотреть на него и не пыталась уже более будить минувшее. Но разговор, прерванный на минуту, пошел опять своим чередом, тем же хладнокровным тоном.

   - Ты не узнаешь, пан, своей стороны, - сказала Михалина, - так все изменилось! И мы, и ты, и люди, и даже самый край. Нас окружили недруги, завистники, люди недоброжелательные, не могу понять, каким образом Альфред мог так много их нажить. Бедный Стася!

   - Все переменится, все забудется. Время лучшее лекарство.

   - Время! Нет! - возразила Михалина. - Есть люди, на чувства которых время не действует.

   Проговорив эти слова, она невольно вздохнула.

   - Но ты, пан, будешь нашим защитником, - добавила она живо, - и мне отраднее за будущее.

   - Я тоже надеюсь, - сказал Остап, - и если горячее желание имеет значение и может чему-нибудь послужить, то надежда эта может осуществиться.

   - Я многого не желаю, - сказала Михалина, обращая взоры на колыбель. - Возврати сыну отца, успокой недоброжелателей, удовлетвори кредиторов, а нам сбереги хотя маленький уголок, хотя небольшой домик.

   Слезы покатились из глаз ее.

   - Не плачь, пани! Ради Бога, не плачь! - воскликнул Остап, который без волнения не мог видеть ее плачущей. Он чувствовал, что силы оставляют его. - Слезы, - прибавил он, - не спасают, а губят, в делах наших нужны мужество и твердость.

   - Ты много требуешь, пан, от женщины, - отвечала графиня, ободренная словами Остапа. Она взглянула на него, и прошлое, дорогое ей прошлое, снова мелькнуло перед нею. - Мужество и твердость - не наши добродетели, - продолжала она. - Но я уже не так боюсь, видя пана здесь, поверь мне. При том же я многого не желаю: Стасе - небольшой кусок хлеба, я уже приучаю его к лишениям. Для себя же я желала бы только, - сказала она, подумав, - спасти дом моих родителей, где я так счастливо провела молодость, остальное же все, даже Скалу, отдам без сожаления.

   Остап должен был призвать на помощь все свое мужество, он весь трясся, чувствовал, что ослабевает, только звук голоса Михалины доходил до его ушей, выражения же пролетали непонятыми.

   - Пани, - отвечал он тихо, - клянусь, что сделаю все возможное, все, что пани мне прикажет.

   - Я не приказываю, я не смею и просить. Делай, что внушит тебе дружба твоя к Альфреду, и, - добавила она почти шепотом, - и память о его ребенке.

   Они замолчали, слезы текли из глаз графини, дитя пробудилось и, протягивая к ней ручки, начало звать ее к себе, долго не слыхала мать зова его, потом бросилась к колыбели и, взявши на руки красивого черноглазого мальчика, поднесла его к Остапу. Бондарчук не смел до него дотронуться, потому что какое-то неизъяснимое чувство сжимало его сердце при виде ребенка, который, прижимаясь к графине, обнял ее ручонками и с боязнью поглядывал на незнакомца.

   - Поклонись же, Стася, - сказала графиня, - поклонись этому пану, ведь он тебе заступит место отца.

   - О, пани, - сказал с чувством Остап, - я только один из первых и ревностных ваших слуг.

   Проговорив эти слова, он взялся за дверь, чтобы выйти.

   - Пан уже уходит? - спросила его Михалина.

   - Не могу терять ни минуты.

   - Мне нужно было бы поговорить с паном.

   - Прикажи меня, пани, позвать!

   При прощании Остапа вид и лицо его снова поразили Михалину своей противоположностью с тем образом, который таился в ее памяти.

   Стася шептал что-то на ухо матери, но она не слушала его, погруженная вся в думу, взволнованная она отдала ребенка няне и осталась в кресле недвижимая. Она еще не могла его понять, но и не могла не любить его.

   Выйдя от Михалины, Остап пошел в сад, чтоб укротить волновавшие его чувства и приобрести нужную трезвость для занятия делом.

   Освежившись, он отправился на квартиру управляющего.

   Управляющий имел отдельное свое хозяйство и прислугу и жил богато, тогда как имению грозило полное разорение. Пользуясь последними минутами своего пребывания в Скале, он прежде всего заботился о себе, а не об интересах своего доверителя.

   На дворе лежало под воротами несколько людей, ожидая с раннего утра, что их наконец когда-нибудь выслушают, несколько евреев сидели у крыльца, в комнатах сам управляющий толковал с одним из экономов. Невидная одежда Остапа обратила на себя внимание сидящего у крыльца мальчика, который, не вынимая рук из кармана, спросил сквозь зубы:

   - А что тебе, милостивый государь, надо?

   - Желаю видеться с паном управляющим.

   - А кто ты такой?

   - Милый мой, - отвечал Остап, - скажи только, что имею очень нужное письмо от пана графа и должен передать его в руки пана Суселя.

   - Письмо от ясновельможного графа? - спросил мальчик. - Но нельзя ли мне поручить отдать его, потому что в эту минуту пан управляющий не имеет свободного времени.

   - Поди же и доложи только, - сказал тихо Остап.

   - А когда я знаю, что он не свободен?

   - Ну, так я сам пойду к нему, - сказал Остап, смело приближаясь к дверям. Мальчик хотел было загородить ему вход, но строгий взгляд Остапа испугал его.

   Управляющий был уже пожилой мужчина и достиг настоящего положения долгим и тяжким трудом и унижением. Румяный, полный, с длинными светлыми усами, с маленькими серыми глазками, с заложенной за расстегнутую жилетку рукой он сидел в покойном кресле у стола, заваленного бумагами, у порога смиренно стоял эконом, сгорбленный и бедно одетый. При виде человека, который без доклада осмелился войти в контору, брови управляющего насупились, и он, немного приподнявшись, спросил:

   - Что нужно пану?

   - А вот письмо.

   - Но я занят... что такое?..

   - Письмо это от пана графа.

   - От графа?.. А хоть бы и от князя, - сказал управляющий, - можно было подождать.

   - Прочтите его, - сказал Остап, - и тогда убедитесь, что я не мог ждать.

   Говоря это, Остап отдал письмо и, не спрашивая, уселся на противостоящем диване, осматривая комнаты.

   Пан Михаил Сусель, поглядывая исподлобья на прибывшего и на его бесцеремонное обращение, начал читать письмо. Через несколько минут он побледнел и сказал Остапу:

   - Прошу извинить меня, милостивый государь, но я, право, не знал...

   - Напрасно извиняетесь, я, право, не сержусь.

   - Для чего же пан сюда пожаловал?

   - Я приехал сюда для принятия в управление имения, а так как это требуется совершить немедленно, как видно по некоторым бумагам, то я и прошу пана, чтобы он сейчас же занялся сдачей мне всего.

   Пан Сусель, уже довольно испуганный, потер лоб и молвил, заикаясь:

   - А, хорошо, очень хорошо, хотя видишь, пан...

   - До сих пор ничего не вижу.

   - По правде сказать, я не приготовился.

   - Мы друг другу поможем, - отвечал Остап.

   - Видишь, пан, я имел полную доверенность от графа.

   - И надеюсь, что пан не употребил ее во зло.

   - Видит Бог, видит Бог! Позволь, пан, я через минуту буду готов.

   Он вышел спросить совета и помощи у своей жены, как обыкновенно делал во всех важных случаях.

   Остап знал уже наперед человека, с которым имел дело, а потому терпеливо ждал его возвращения. Он видел по приему, что поспешный его приезд помешал плутням, надо было поторопиться со сдачей бумаг и счетов.

   В продолжение четверти часа слышна была большая суетня во всем доме. Наконец пан Сусель возвратился в контору с более веселой миной.

   - Прошу у пана прощения, но обязанность пана очень трудна.

   - Да, она трудна для того, кто исполняет ее ревностно и добросовестно.

   - Вот, что касается доходов, милостивый государь, то они, видит Бог, не по моей милости, в ужасном виде. Слава Богу, что пан возьмет от меня это бремя, я ничего бы уже не придумал, просил бы только, чтобы пустили отсюда душу на покаяние. Между нами сказать, долги превышают состояние. Но я в этом не виноват. Ясновельможный граф, по своей нерешительности...

   Тут он прервал речь и обратился с улыбкой к Остапу:

   - А что, нельзя ли, милостивый государь, попросить вас к жене моей на чашку чая?

   - Очень вам благодарен, я не пью. Мне хочется сейчас же приняться за дело.

   - Сейчас? И не отдохнув?

   - Сейчас, пан, сейчас.

   - Но мы, пан, ничего не приготовили.

   - Это нисколько не мешает, мне форм никаких не надо.

   - Следовательно, пан прикажет призвать служащих?

   - Сперва я попросил бы показать мне бумаги и объяснить, в каком положении находятся дела при текущих обстоятельствах.

   - Бумаги, милостивый государь? Что касается до бумаг, то они все, то есть адвокатские или законные, лежат в уездном городе, а те, которые относятся к управлению - экономические и счетные, те по рукам у служащих.

   - Но они тоже и у пана?

   - Завтра я бы приказал собрать их.

   - Признаюсь, пан, что не могу терять ни минуты, завтра я должен ехать в уездный город.

   Управляющий почесал в голове, посмотрел внимательно на Остапа, хотел что-то сказать и замолчал.

   - Видишь пан, - сказал он, помолчав, - прежде надо узнать в этой путанице положение вещей, с чего бы нам начать?

   - С чего пану угодно, только бы поскорее.

   - Пан ведь не знает, что это очень сложная машина.

   - Я уже это немного знаю.

   - А, тем лучше! Скажу пану, что я здесь потерял силы, здоровье. И теперь охотно, видит Бог, охотно пойду на покой.

   Контору отделяли только двери от приемных комнат, управляющий сильно крикнул раз, другой, и из сеней показалась пригожая блондинка, довольно стройная. Взглянув на Остапа с кроткой и привлекательной улыбкой, она, жеманясь, сказала:

   - Могу ли просить милостивого государя к себе покушать земляники и выкушать чашку чая?

   - Очень благодарен, чаю не пью, земляники не ем. Мы тут сильно заняты.

   - Но на минутку, ненадолго?

   - Прошу извинить меня, пани, за отказ, но мне необходимо заняться делом.

   - Пан к нам немилостив, - добавил Сусель.

   Красивая блондинка, взглянув довольно сурово и презрительно на Остапа, повернулась и шепнула мужу:

   - Я сюда пришлю чаю, когда уже пан так к нам немилостив.

   - Следовательно, мы начнем? - торопил Остап.

   - Вот бумаги! Пусть пан счастливо примется, - сказал управляющий, постепенно переходя из приятного в грозный тон.

   - Без помощи пана я не желал бы начинать.

   - Что тут напрасно воду толочь? Скажу откровенно: пан приехал сюда напрасно, потому что здесь трудно уже подать помощь.

   - Почему?

   - Потому что тут даже человек, который на этом зубы съел, ничего не присоветует.

   - Что же будет?

   - Что? А что быть должно. Ясно, что имение продастся, и владелец пойдет с сумою. Вот и все.

   - Давно ты, пан, здесь управляешь? - спросил его Остап.

   - Для чего пан об этом спрашивает? Лет десять, но я не виноват, я делал, что мне делать приказывали.

   - И пан все позволял, не стараясь ни рассудительностью, ни доброжелательным советом наставлять графа на путь истинный, видя упадок имения, пан не удалился вовремя?

   - А мне что же до этого? Мною распоряжались, я исполнял, а что случилось после, в том я умываю руки. Я тут ни в чем не виноват.

   - Это окажется.

   - Что же может оказаться? - воскликнул пан Сусель. - Ничего, и ничего не будет.

   - А поэтому что же мне тут делать? - спросил иронически Остап.

   - Делай, пан, что хочешь, а мой совет - не вмешиваться бы не в свое дело, потому что ты тут, пан, не найдешь ни начала, ни конца.

   - Попробуем сперва, - сказал Остап, садясь за стол. - Прикажите позвать, пан, кассира, писарей и служащих.

   Пан Сусель остановился, посмотрел, пожал плечами и, идя к дверям, начал что-то нетвердым голосом приказывать мальчику, который на пороге показался с чаем. Потом, шагая по комнате, отрывистыми словами, половину про себя, половину громко, говорил:

   - Делай, пан, что хочешь! Это не моя вина, я тут ни на волос не сделал упущения, совесть моя чиста. Я потратил жизнь свою на эти дела и никого не боюсь, пусть кто хочет, судит.

   Видя, что Остап начинает рассматривать бумаги, он снова спросил его:

   - Так пан и в самом деле за дело берется?

   - Не шутя, думаю заняться, и сейчас же. Желаю, чтобы и пан без отлагательства принялся за сдачу бумаг и кассы.

   - Кассы! - повторил Сусель. - Но разве ты, пан, думаешь, что у нас есть касса? Я уже не помню, когда я тут грош видел.

   - Это удивительно, - возразил Остап. - Однако я здесь у пана не вижу недостатка, экипаж видел порядочный, и фортепиано слышал, и в доме все так хорошо.

   - Что ж ты, пан, воображаешь, что человек существовал и жил только по милости графа? Жена моя, однако, тоже принесла кое-что в приданое, а я явился сюда не с голыми руками. Еще и то будет милость Божия, если я свое спасу, потому что все истратил, помогая графу. А кто знает, кто за это заплатит, разве Бог?

   - Оставим жалобы, - сказал Остап, возвращаясь к столу, - примемся за работу.

   - Как видно, пану совершенно ново за дело-то браться. Тут месяца высидеть мало, чтобы только этой азбуке научиться.

   - Тем скорее надо начать.

   - Я предостерегаю пана, что он не сыщет никакого ладу, это хаос.

   - Это вина пана, если так все запутано.

   - Моя вина! Так? Пан грозит мне? Но мы посмотрим, что из этого будет! Моя вина! - ворчал пан Сусель. - Я выйду чист, не знаю только, как другие-то выйдут. Я, пан, имел полную доверенность от ясновельможного графа и служил ему десять лет, а потому в один час не могу уйти и получить отказ.

   - Это справедливо, пан, но к делу, пан, к делу.

   - Делай же, пан, что хочешь, - грубо отозвался Сусель. - Я сейчас выезжаю, и мы увидим, что пан тут придумает. - Сказав это, управляющий вышел, хлопнув дверью, и отправился к жене.

   - А что, душка, скверно! - воскликнул он, входя в комнату, убранную коврами, цветами, фарфором и мебелью красного дерева.

   - А что делает там тот пан?

   - Взялся тотчас же за счеты и хочет меня, как вижу, спихнуть.

   - Но ты никогда ничего не умеешь придумать.

   - А что же тут придумаешь?

   - Не допускать его.

   - Прекрасно. Как же это?

   - Есть тысяча средств. Выгнать его из дома, запереть бумаги и поехать в город, там тебе дадут совет и найдут средства.

   - Прогнать его, когда он так уже влез в контору, что и ваша милость не могла оторвать его оттуда. Что же, я его за двери выпихну?

   - Ты вечная разиня! - отвечала пани. - Что мне до этого! Как постелешь, так и выспишься, а я сейчас выезжаю.

   - И я с тобою.

   - Для чего?

   - Что же я здесь буду делать?

   Пани важно прошлась по комнате, пожала плечами, позвонила и приказала вошедшему слуге запрягать коляску.

   Созванные служащие тотчас же собрались. На лицах их было тоже видно замешательство.

   Один старый кассир, Яков Полякевич, стоя за другими с грустным лицом, ждал спокойно, но безучастно, приказаний. Старый слуга, он один только не пользовался беспорядком, скорбел о нем, но не имел силы остановить графа.

   Холостой, безродный, всем сердцем привязанный к своим господам он рад бы был спасти их, но один ничего не мог сделать. Весь двор давно уже не считал Полякевича Божьим созданием: все над ним смеялись, а более еще над аккуратностью, с которою он записывал в реестры деньги, которых никогда в глаза не видал. Яков не обращал на это внимания и делал по-своему. Хотя касса давно уже была в руках управляющего, однако же, пан Яков весьма подробно знал о всех приходах и вносил их в книгу.

   Приказав всем приготовиться к сдаче счетов и объявив, что пан Сусель уже не будет с этой минуты управлять имением, Остап отправил всех вон из канцелярии, сделав знак Полякевичу, чтоб он остался. Альфред при прощании с Остапом, указал ему на Якова, как на самого верного служителя.

   Уходившие посмотрели искоса на пана Якова.

   - Ты уже давно здесь, - обратись к нему, сказал Остап, - и от тебя я всего более могу научиться. Граф поручил мне тебя, как вернейшего своего слугу, помоги мне познакомиться с делами и людьми.

   - Милый пан мой, - сказал тихо Полякевич, показывая пальцем на дверь, - много надо тут говорить, много делать и много переделать.

   - Есть ли что-нибудь в кассе?

   - У меня давно уже ничего нет, - отвечал Яков, надевая очки. - Но по приходу и расходу оказывается по моим ведомостям, что должно бы находиться 2 злотых, 15 грошей. Вот книжка. Уже лет пять, как в кассе никогда разом пяти злотых не было, - добавил он с выражением.

   - Куда же делись деньги?

   - Пан управляющий заблаговременно назначил их на текущие расходы.

   - А реестр приходов?

   - Формальные должны быть у него, у меня же мои собственные, писанные только из любопытства: по ним, пан, можно тоже немножко доискаться, пусть пан эту книжку просмотрит. Тут каждая вещь записана в точности.

   - Благодарю, - сказал Остап, взяв книжку. - Надеетесь ли вы получить в сию минуту сколько-нибудь доходу?

   - При хорошем порядке должно бы было получить, - отвечал Полякевич. - Продан новый хлеб, последний из запасных магазинов, нанимали матросов.

   - Деньги за матросов не принадлежат кассе?

   - У нас, пан, принадлежат.

   - А еще?

   - Что же? Разве за лес купцы принесут.

   - Может, прежде времени заплатили?

   - По контракту видно, что должны были выплачивать частями.

   При этих словах явился управляющий, рассерженный.

   - Что ты слушаешь, пан, - воскликнул он, - этого старого болвана? Это празднолюбец, дармоед. Я давно хотел удалить его, только граф сжалился над ним. То-то, я думаю, наплел он тебе вздору?

   Старик молча вздохнул и потупил взор.

   - Пусть пан спросит меня, - добавил Сусель.

   - Да ведь ты, пан, не желаешь отвечать мне!

   - Напротив. Я тут один только могу дойти до дела, не обманывай себя, пан, один ты тут ничего не придумаешь. Если хочешь послушаться меня, пан...

   - Мы теряем время попусту, - прервал его Остап. - Прошу сейчас же сдать мне бумаги.

   Пан Сусель не торопился исполнить его требование. Остап пошел к средним дверям, запер их, завесил окна и, достав сургуч и печать, сказал Полякевичу:

   - Прикажи, пан, подать мне свечу.

   - Для чего? - спросил Сусель.

   - Опечатаем контору.

   - Но здесь мои вещи и мои собственные бумаги.

   - Вещи можешь, пан, сейчас велеть взять. Бумаги же ваши не должны тут находиться, впрочем, по рассмотрении, я их возвращу пану.

   Сусель вытаращил глаза, схватил себя за вихор и побежал снова к жене. Прежде чем Полякевич принес свечку, управляющий и жена его вбежали в контору. Но хорошенькая блондинка была неузнаваема. Она дрожала и тряслась от гнева, а громкий голос ее пискливо дребезжал в ушах.

   - Что ты, пан, воображаешь? - кричала она. - Застращать, что ли, нас хочешь? Схватить, арестовать, опечатать! Пан не знает, с кем имеет дело! Муж мой не какой-нибудь эконом, которого можно безнаказанно обидеть, тут речь идет о нашей чести, а не о вашем скверном месте! Знает ли пан, кто я такая? Брат мой - младший судья в земском суде, отец мой служит в губернском правлении советником, слава Богу! Что ты, пан, думаешь, что ты опутать, запугать нас можешь?

   - Думаю, почтенная пани, - отвечал Остап холодно, приготовляясь к опечатанию, - думаю, что пани вмешивается не в свои дела. Впоследствии можно будет на меня жаловаться, если угодно.

   Видя, что слова ее не производят никакого действия, пани Суслина вышла, хлопнув дверью, муж ее остался у порога, Остап и Полякевич в это время опечатывали двери и окна.

   - Назначь сейчас же человека для присмотра за канцелярией, - сказал Остап Якову, - а сам поедешь со мной.

   Старик с сияющим лицом живо повернулся и сейчас же возвратился.

   - Староста Лебеда останется при конторе, я за него ручаюсь, - сказал он.

   - А мы поедем, - сказал Остап.

   В сенях застали уже старика Лебеду, который из любопытства, услыхав о приезде нового управляющего, притащился на барский двор, при нем опечатали двери, оставили его на карауле с приказанием не дозволять вывоза движимости пана управляющего. Коляска пани Суслины стояла запряженная, она собиралась отправиться к брату и родным за помощью от угрожающей опасности. Пан Сусель, сам не свой, в беспокойном духе, ходил от двери к двери, повторяя:

   - О, когда так, то посмотришь, что из этого выйдет!

   Остап с Полякевичем пошли на барский двор, когда они остались одни, честное сердце кассира заговорило:

   - А, пан! - воскликнул он. - Помоги нам, Господи, хотя и кажется, что ничего не будет, что тут у нас делается, того описать и рассказать невозможно. Содом, пан, и Гоморра! Графу все равно было, что говорить, что нет, он с некоторых пор как бы одеревенел. Человек терпел, плакал, а не смел пикнуть. Графа все выводило из терпения. Бывало, приду к нему и только начну говорить, а он меня отправит к управляющему, а управляющий-то первый злодей, он теперь богаче графа. Будет много хлопот и вряд ли что выйдет. У управляющего в уездном суде тьма защитников, родных, приятелей и шпионов. Вертеп беззакония! - добавил он, вздыхая.

   - На кого из служащих у нас можно положиться? - спросил Остап.

   - Есть двое старых, почтенных слуг, которые ходят без сапог, как и я, прочие же, пан, все щеголи, - со вздохом молвил Яков, - молодежь, родные управляющего или его жены, или родные родных, или кумовья и сваты! Пану надо, как можно скорей, поспешить, всех разом со двора долой, приказать им подать счеты, лишить их власти и спасать то, что еще не погибло. Медлить нельзя, а то и последнее растаскают.

   После долгого совещания с почтенным Яковом Остап бросился в бричку и поскакал в город.

   Тут убедился он, что в самом деле трудно ему будет сладить с управляющим, низшие чиновники, от которых часто все зависит, были совершенно ему преданы.

   Едва разошлась весть, что новый управляющий поверенный Альфреда прибыл в город, как уже пан Цемерка с двумя другими кредиторами явились на его квартиру и с угрозами требовали должных им денег. Остап был на все готов, встреча с управляющим придала ему новые силы. Умерив, сколько можно, свое раздражение, он кротко и хладнокровно встретил кредиторов, которые вошли с шумом, криком и с очевидным желанием напугать его. Остап при первом же вопросе Цемерки отвечал, кланяясь:

   - С кем имею честь говорить?

   - Фамилия моя Цемерка, Иван Цемерка, и я пришел сюда за моими деньгами. Слышишь, пан, понимаешь, пан?

   - Слышу и понимаю, - сказал Остап, - но пан начал с нами процесс?

   - Конечно, и пущу графика-то с сумою, - возразил Цемерка, махая палкой. - Я поучу его разуму, слышишь, пан?

   - Позвольте, - прервал Остап, - о пане графе прошу при мне осторожнее выражаться, потому что я уважаю его и знаю, что он в глубине души добросовестный человек, хотя наружность и против него.

   - Наружность, милостивый государь?

   - Поговорим о делах, а о них следует говорить хладнокровно и просто. Процесс начат.

   - И уже почти выигран.

   - Еще нет, - отвечал Остап. - Долговая запись пана была сделана из семи процентов, а такой процент запрещен законом. Мы, однако, все исполнили, к чему обязались. Но прежде чем пан выиграет процесс, пройдет довольно времени, а нам это-то и нужно: время все делает.

   - Так-то! - крикнул со злостью Цемерка. - Вот они, почтенные-то люди!

   - Это доказывает только, что мы знаем свои интересы, - отвечал Остап, - но не думаем отвергать ни долгов, ни процентов. Если пан мирно поладит со мной, я заплачу.

   - Как заплатишь? - едва веря своим ушам, спросил Цемерка. - А чем же заплатишь? Откуда возьмешь деньги? Разве я не знаю, в каком вы положении? Хочешь пустить мне пыль в глаза! Заплатит, слышите! В банк уже три срока не внесено, экзекуцией выжимают подати, должники кричат, точно с них кожу дерут, а он говорит: заплачу. А чем же заплатите? Стружками?

   - Что принадлежит пану, тем и заплачу.

   - Да не можете заплатить, слышишь, пан?

   - Заплатим сегодня, завтра, когда пан хочет, но вперед сделаем сметы.

   - Капиталы с процентами?

   - Все.

   Цемерка надеялся, что при благоприятных обстоятельствах он возьмет деревню почти даром, сделал гримасу и покачал головой.

   - Этого быть не может! - воскликнул он.

   - Если не заплатим в определенный срок, то пусть паны покупают имение с аукциона.

   - Следовательно, и нас удовлетворит пан? - подхватил другой кредитор.

   - И вас тоже! - отвечал Остап.

   - А банк? - спросил третий.

   - Банк будет удовлетворен с первой почтой.

   - А подати?

   - Вношу их сегодня в казначейство.

   Кредиторы переглянулись между собою, пожали недоверчиво плечами, а пан Цемерка заговорил по-своему:

   - Кто их знает, золотую руду, должно быть, нашли? А что, пан, ведь ты здесь еще внове, знаешь ли ты, чему равняются все долги графа?

   - Все до гроша, знаю.

   - Долг преогромный, около миллиона.

   - Немного менее.

   - Откуда же вы возьмете такую сумму? У вас нет кредита.

   - А почему пан это знает?

   - Надеюсь, кому я не дам, тому никто не даст.

   Остап расхохотался, и громкий смех его немного смутил спекулятора.

   - Пан смеется?

   - Невольно, против желания.

   - Что тут смешного?

   - А то, что пан считает себя здесь Ротшильдом.

   Цемерка хотел уже ответить грубостью, но как-то удержался.

   - Но приступим к делу, - сказал он, - покажи мне, пан, твою возможность покончить с нами, и я кончу.

   - Считай, пан, а я плачу.

   - Я хочу видеть, откуда и чем пан платит? Что говорить напрасно: плачу, плачу.

   - Мне кажется, я не обязан толковать, откуда и как я заплачу! Для чего мне рассказывать пану о состоянии нашего кармана? Однако же, чтобы успокоить пана, скажу, что у нас долгу восемьсот семьдесят пять тысяч, включая сюда недоимки, незаплаченные проценты, неотданное жалованье, законные штрафы и издержки.

   - Согласен и на 875 тысяч, любопытная вещь, как вы из них вывернетесь?

   - В этом числе банкового долга 500 с чем-то тысяч на обоих имениях графа и графини.

   - Пусть хоть и так, остается 375 тысяч, все еще хорошее дело.

   - Без сомнения, особенно для нас. В банк платится же почти двести лет, и посему ясно, что первоначальная сумма уменьшена вполовину, сделаем новый заем, оплатив незаплаченные сроки, и на триста нашего долга получим около двухсот тысяч.

   - Видишь, пан! Ну, ну! Еще несколько сот тысяч, мне любопытно знать, каким образом вы из них выберетесь?

   - Узнаешь, пан, подпись Гальперина из Бердичева? - спросил Остап.

   - Как свою собственную, - сказал Цемерка. - Ну, что же?

   - У меня от него вексель на 180 тысяч злотых: это успокоит остальных кредиторов, - возразил Бондарчук, вынимая бумагу из портфеля.

   Все задумались, а Остап спросил:

   - Что же после этого сделаемся мы или нет?

   - Конечно, сделаемся, - отвечали все.

   - А я заплачу.

   На этом окончилась первая конференция с кредиторами, которые сейчас же разнесли весть по городу о прибытии нового поверенного с огромным портфелем векселей и ассигнаций.

   После их ухода Остап бросился в кресло, хотел отдохнуть, но тут окружили его квартиру кредиторы другого класса - евреи, предъявляя целые вороха расписок, квитанций и счетов.

   Старый Полякевич случайно выручил Бондарчука. Они возвратились в Скалу, где его ожидали такие же почти затруднения. Прежде всего надо было успокоить Михалину. В первое короткое свидание с ней Остап не успел ни объяснить ей положения вещей, ни рассказать ей о неожиданной помощи, он ничего не смел обещать прежде времени. Теперь, успокоенный, он спешил уверить Михалину, что никто ее не выгонит из родного угла, спешил с ней посоветоваться, как бы уплатить Герцику.

   Он застал графиню в уединенном уголке, как и прежде, одну с ребенком. Освоившись со своим положением, он гораздо храбрее явился к ней, а она сделалась еще грустнее.

   Маленький Стася играл у ног ее, поглядывая украдкой на прибывшего, который, как и прежде, стал у дверей и, казалось, ждал, чтобы сама графиня начала разговор.

   - Прошу вас сесть, пан, - сказала грустно Михалина. - Я очень благодарна пану. Я тут ничего не знаю, не слышу, сижу покойно (если можно быть покойной в моем положении), а ты, пан, несешь за меня, за нас, тяжкое бремя.

   - Дела не так дурны, как думает пани.

   - Пан хочет только успокоить меня.

   - Нет, говорю правду, нам недостает только ста тысяч с небольшим. У меня есть эта сумма, но надо подумать, как после заплатить ее.

   - Сто с чем-то тысяч! - повторила графиня. - И я могла бы возвратиться в мое любимое гнездышко, могла бы оставить его Стасе!

   - Не только то имение, но Скалу и все.

   - Пан слишком уже утешает меня. Может ли это быть? Скажи, пан, искренно, откровенно? Я не испугаюсь, - сказала она выразительно, посмотрев на него.

   Остап едва совладал с собой и подал ей бумагу. Она взяла