Крашевский Иосиф Игнатий - Остап Бондарчук

, как была после войны. Некоторые хаты подперты, иные еще ниже упали, иные присунуты к обгорелым столбам: одним словом, стоят, как стояли, в том же виде и порядке. Только заборы были целы, и огороды засеяны, движения казалось более, потому что прежде совсем его не было. Постоялый двор отличается своими яркими желтыми стенами, около него стоит огромный почтовый дом, окруженный конюшнями и затворенным двором.

   На плотине шумит каменная водяная мельница, и виднеется дом мельника. Вдали зеленеют луга, покрытые разными цветами, обширные поля с белеющей гречихой и желтеющим житом.

   Барский дом, обнесенный черной решеткой с каменными столбами, оканчивался красивыми воротами из плитника. Посреди двора расстилалась зеленая мурава, на которой расставлены были белые вазы и разбиты клумбы цветов.

   За домом был сад, состоящий из старых деревьев, прорезанный протекавшей через него чистой речкой.

   В доме царствовала тишина, на часах в столовой пробило девять, слуга во фраке внес на серебряном подносе завтрак в большую гостиную. Большой круглый стол накрыт был к завтраку à l'anglaise. Кофе, чай, ветчина, яйца, хлеб и разные печенья расставлены были на великолепных фарфоровых тарелках около серебряного самовара.

   За столом, однако, никого еще не было. Камердинер в черном фраке, в белых перчатках отдавал приказания лакеям, передвигал тарелки и, озабоченный своим делом, готовился доложить, что все уже подано.

   Вдруг двери с левой стороны с шумом отворились, и в дверях показался седой, старый, но еще свежий мужчина.

   Можно было легко узнать хозяина дома по входу и по виду его. С коротко остриженными волосами, среднего роста и не очень полный, граф мог служить точным типом наших панов. Прекрасные черты лица его несколько портились мрачным и угрюмым выражением, высокий лоб был прорезан морщинами вдоль и поперек. Серые, поблекшие глаза бросали взоры смелые, неустрашимые. Молчаливые уста были надменно сжаты. Лицо, слегка румяное и окруженное седыми и коротко остриженными бакенбардами, ничем особенно не отличалось, но, всмотревшись, на нем можно было прочесть выражение самодовольства и необыкновенной гордости. Утренний туалет графа состоял из тафтяного сюртучка, таких же панталон, желтых сапожков и ермолки, покрывавшей лысину. В руке держал он номер французской газеты.

   Посмотрев молча вокруг себя, он знаком приказал камердинеру, стоявшему смиренно у других дверей, позвать дочь. Лакеи были все у дверей, а граф, пройдясь по комнате и взглянув мимоходом в сад, занял место перед столом на диване.

   Двери снова отворились, и хорошенькая молодая панночка в белом пеньюаре и большой косынке, небрежно наброшенной, вошла с улыбкой.

   Это была дочь графа, панна Михалина, по обыкновению называемая Мизя. Высокая, стройная, ловкая, с благородными манерами, веселой наружностью, брюнетка, но белая и свежая, как блондинка, с черными быстрыми глазами, живая и резвая, как избалованное дитя, - она небрежно поздоровалась с отцом, который заботливо расспрашивал ее о здоровье, потом сбросила косынку, поправила прекрасные волосы и уселась в приготовленное кресло.

   Разговор отца и дочери начался, по общему обычаю, по-французски. Отец, наклоняясь к ней и целуя ее руку, спросил ее тихо:

   - Здорова ли ты, Мизя?

   - О, здоровехонька.

   - А вчерашняя головная боль?

   - Проходит у меня всегда сном.

   - Хорошо спала?

   - Как сурок. Встала, однако, очень рано, ходила в сад взглянуть на мои цветы, ездила немного верхом.

   - Так рано?

   - А тем приятнее.

   - Одна?

   - Был кто-то со мной, но, право, не заметила, кто именно. Что тебе дать, папа? Чего прежде?

   - Сегодня кофе, Мизя.

   - По-старопольски?

   - Так, так.

   Граф тяжело вздохнул. Налив чашку кофе из серебряного кофейника, стоявшего на конфорке, Мизя подала ее отцу. Сама же, взглянув на завтрак, стала наливать чай. Потом, как бы вспомнив что-то, обратилась живо к камердинеру:

   - А пани Дерош?

   - Докладывал, - отвечал старик с поклоном.

   И действительно, в ту же минуту главные двери гостиной отворились, и вошла третья особа. Высокого роста, худая, с ног до головы одетая в черное, явилась пани Дерош. Она была теперь компаньонкой Мизи, а прежде ее гувернанткой, женщина уже немолодая, но на лице которой видны были еще следы неизгладимой красоты. Белая, как мрамор, с глазами, полными огня, только уже впалыми, с маленьким ртом, худыми щеками, важная, суровая, строгая - она имела в себе что-то удивительно привлекающее. Наружность ее так же интересовала, как наружность какого-нибудь таинственного лица.

   Мизя, улыбаясь, попросила ее сесть около нее, а граф, привстав с дивана, очень учтиво поздоровался с ней и снова уселся, извиняясь, что явился к завтраку в таком утреннем туалете.

   Она простым наклоном головы отвечала на это извинение, которое могла счесть и за неучтивость, а потому сделала вид, будто не замечает туалета графа.

   Несколько минут прошли во взаимно холодных восклицаниях. Наконец, Мизя начала много болтать и смеяться.

   - А, а! Я забыла спросить тебя, папа: ты должен был получить известие от Альфреда, когда же он воротится?

   Граф, взглянув на нее без выражения и холодно, отвечал:

   - Вчера я получил письмо, что он уже в дороге.

   - Почему же ты мне сейчас же этого не сказал?

   - Что же тут важного, милая Мизя?

   - Надеюсь, Альфред мне брат! Столько лет не видались, а ты еще спрашиваешь, что тут важного? Право, папа, ты удивляешь меня... И, наконец, он будущий жених мой, не правда ли?

   И она начала смеяться, глядя в глаза отцу. Граф нахмурился, а пани Дерош устремила украдкой на него испытующий взор.

   - Не отвечаешь, папа! - повторила Мизя, смеясь. - Стыдишься?

   - Что мне тебе отвечать, моя милая, - с принужденным смехом сказал граф. - Скоро приедет Альфред.

   - Но где же его письмо? Почему же ты мне его не показал?

   - Ничего там нет любопытного, - сухо отвечал отец.

   - Для тебя нет, а для меня, может быть, есть. Где оно? Я хочу его непременно прочесть. Я женщина, я любопытна. В твоем кабинете? - спросила она, приподнимаясь.

   - После сыщу.

   - Ни я хочу сейчас, папа, я хочу!

   - О, избалованное дитятко!

   - Сам избаловал меня, так и сноси все теперь и слушайся твою Мизю. Итак, где письмо?

   - В моей комнате, - сказал отец.

   Мизя быстро вскочила и побежала.

   Граф сказал с улыбкой, обращаясь к пани Дерош:

   - Что за беспокойное создание!

   - Это ангел! - отвечала француженка.

   - Горячий ангелочек. Но тем лучше, будет с характером.

   Мизя возвратилась с торжественным видом и с письмом в руке, которое уже, идя, пробегала глазами с большим вниманием.

   - Не прощу тебе никогда, папа, никогда, что ты не сказал мне сейчас же о письме, не дал мне его сейчас же! Письмо такое интересное, такое любопытное...

   - Но ведь ты получила его?

   Она погрозила отцу.

   - Увидишь, папа, что я тебе сделаю!

   - Например?

   - Все твои планы разрушу, не захочу идти за Альфреда и...

   Тут она нагнулась к уху графа, шепча:

   - Выйду замуж, как пани Д...

   Отец сделал вид, как будто смеется, но вспыхнул:

   - Делай, душка, как хочешь. Ты знаешь, как я люблю тебя и ни в чем не могу тебе противиться! Напрасно ты уверяешь меня, что у меня есть какие-то планы, я никогда их не имел.

   - Превосходно. Так ты отрекаешься?

   - Ничего не знаю.

   - Ты не думал об Альфреде для меня?

   - Нет, - с неудовольствием сказал граф.

   - Я припомню эти слова.

   Во время этого разговора отец был явно чем-то встревожен. Мизя с любопытством дочитывала письмо Альфреда.

   - Если он такой холодный педант и церемонный учтивец, каким я представляю его себе по письму, - вскричала Мизя, свернув и бросая письмо, - то из твоих предположений, папа, ничего не выйдет! - Потом она снова схватила письмо и с новым вниманием пробежала его.

   - И ничего определенного не пишет мне о моем protégé!

   - О ком? - угрюмо спросил граф, хотя знал хорошо.

   - Как, о ком! А о дорожном товарище!

   - О товарище! - сказал отец. - Я не знаю ни о каком товарище, кроме слуг, - продолжил граф с принуждением.

   - Ты считаешь в числе их и пана Евстафия?

   - И Остатку, - добавил граф.

   - Папа, милый папа, не делай мне неприятности.

   - Не понимаю тебя.

   - У тебя много старых предрассудков.

   Граф презрительно пожал плечами.

   - Без шуток, - сказала Мизя, пробегая письмо. - Альфред ничего о нем не пишет.

   - Что же он мог написать?

   - А, как я любопытна, как любопытна! Будет по крайней мере одно существо необыкновенное в нашем обществе, новое, оригинальное.

   - В нашем обществе! - подхватил граф с гневом.

   Мизя, как бы не замечая этого, докончила:

   - Что-то эксцентрическое, необычайное: сирота, мальчик, воспитанный и поставленный иначе, чем обыкновенно.

   - О, ради Бога, довольно, я не могу долее выдержать! - воскликнул отец. - Что тут удивительного! Что тут эксцентричного! Сирота, мужик, из которого я сделаю лекаря в моих поместьях.

   - Альфред, пишет, что он доктор.

   - Это все равно, - хладнокровно добавил граф, - доктор, цирюльник, - дам несколько сот злотых и баста! О чем тут так много говорить.

   Мизя посмотрела на отца.

   - Ты это искренно говоришь? Но не решай ничего, пока его не увидишь. Может быть, он и не похож на цирюльника, и в таком случае...

   - Будет, чем я ему прикажу быть, - сказал граф.

   - Увидим. Что же до меня касается, папа, то я чрезвычайно желала бы найти в нем что-нибудь оригинальное, необыкновенное. Мы все, милый папа, не исключая ни меня, ни тебя, ни тех, которые нас окружают, обыкновенные, уже известные люди, мне скучно, что наше общество так однообразно, холодно.

   Граф усмехнулся, взглянув на молчавшую пани Дерош.

   - Поблагодаримте за комплимент, - сказал он.

   - О, это только сущая правда, - поспешно добавила Мизя.

   - Так ты находишь нас скучными?

   - Это мне не мешает любить вас, но прежде всего - и это правда, папа, ваше общество походит на гладкие садовые дорожки - очень удобные, хорошие, но однообразием своим чрезвычайно скучные.

   - Ты хотела бы что-нибудь больше?

   - Зеленую мураву, твердый камень, узенькую тропинку, что-нибудь новое.

   - Восторженная голова! - сказал граф.

   Мизя нагнулась к отцу и сказала умильно:

   - Что же делать! Не могу быть иначе. Люби меня такой, какова я есть.

   - Большая задача!

   - Легко разрешаемая, ты меня слишком нежил, оттого я и стала так самовольна, так шаловлива - si vouz voulez.

   - C'est le mot, - сказал граф.

   - Да, но какая я теперь, такая всегда буду, не правда ли, пани?

   - Боюсь этого, - тихо отозвалась пани Дерош,

   - Почему же боишься?

   Француженка замолчала и задумалась.

   - Совершенный сфинкс, моя милая Дерош, вся в загадках!

   - Желаю, чтобы это для тебя и осталось загадкой.

   - Надеюсь, что это не сбудется.

   Проговорив эти слова, Мизя улыбнулась, показав два ряда белых зубов, и приказала камердинеру убирать завтрак. Граф углубился в газеты, которые, по-видимому, сильно его занимали. Мизя встала и растворила стеклянные двери, ведущие на балкон.

   - Еще не жарко, - отозвалась она, вдыхая в себя воздух, - madame Des Roches, voulez vous faire un tour au jardin? {Хотите пройтись по саду? (фр.).}

   - Volontiers.

   Графу подали в это время трубку с турецким табаком. Обе дамы вышли свободно, но строгий наблюдатель физиономий сейчас же увидал бы, как изменилось выражение лица Михалины. Едва только она отошла от отца и осталась с глазу на глаз с пани Дерош, то сделалась гораздо серьезнее (не теряя, однако же, своей миловидности) и, обратясь к своей компаньонке, сказала:

   - Неужели нельзя уже обратить моего отца, милая Софья! Каждый день все то же самое и каждый день напрасно! Скажи мне, всякое ли убеждение так глубоко вкореняется и разрастается в человеке, что его потом ничем уже нельзя вырвать?

   - Ты употребила превосходное выражение, - отвечала француженка, - убеждение можно уподобить растению, которое посевается и вкореняется и которое уничтожить невозможно. Но не будем этому удивляться: молодость, долгая жизнь, общество людей одних с ним понятий, сделали отца таким, каков он есть.

   - Обратить его должно!

   - Невозможно.

   - Грустно уверять себя в этом! Такой благородный, такой добрый человек, такое золотое сердце!

   - Может ли быть иначе! Он родился, воспитался, состарился в своем убеждении. А все, что он видит, что окружает его, утверждает его в этом убеждении.

   - Знаешь, милая моя Дерош, я ужасно боюсь приезда Альфреда, желаю его и боюсь. Что-то говорит мне, что он не сойдется мыслями с папа. Из этого произойдут недоразумения, неудовольствия, а тут вдобавок и тот еще, кому я протежирую.

   - Как тот, которому ты протежируешь! Разве ты его знаешь?

   - Да, я очень хорошо его помню, моя добрая мама мне его поручила! Пускай они скорее приедут, по крайней мере, у нас жизни будет больше, будет о чем говорить, думать, хлопотать, хоть бы даже изредка и ссориться. Я умираю с тоски.

   - С нами, Мизя?

   - Хоть с вами, наша деревня смертельна скучна, моя Софья, мы не умеем жить в деревне.

   - Может, это и правда.

   - А наше деревенское общество?

   - Правда, что скучно.

   - И все правда, моя дорогая, что говорю я, вы ведь только скрываете, а на самом деле сознаете все это. Я убеждена, что папа, что ты, что все так же великолепно скучают, как и я. Папа в особенности, де-Пнуд давно уже выводит его из терпения, но только он не хочет в этом сознаться, живет он только своими газетами, которые для меня наискучнейшее развлечение. Vous n'êtes pas légitimiste {Вы не легитимистка? (фр.).}, m'me Des Roches?

   В это время показался граф.

   Мизя обернулась, но не сконфузилась.

   - А, папа, ты подслушиваешь нас? Это нехорошо!

   Старик между тем держал письмо в руке, и лицо его выражало сильное беспокойство.

   - Что это за письмо? - спросила Мизя.

   - Из Скалы.

   - Альфред приехал?

   - Приехал. Без толку, прямо к себе, вместо того, чтобы приехать прямо ко мне. Сегодня вечером будет здесь.

   - А, это прекрасно! Чудесно! Я невыразимо рада! Дай же мне расцеловать тебя, папа.

   - Постой, Мизя, дай сказать слово и не целуй меня заранее, потому что то, что я имею тебе сказать, не стоит верно поцелуя.

   - А что же такое?

   Граф принял серьезный и торжественный вид.

   - Ma chère, прошу тебя об одной вещи и требую, si vous, voulez.

   - Требую! Папа, что за слово?

   - Не отступлю от него! - сказал серьезно граф.

   Мизя посмотрела ему в глаза, скрыла улыбку и, нахмурясь, нетерпеливо отвечала:

   - Слушаю.

   - Прежде мать твоя, потом ты взяли на себя покровительствовать сироте, теперь я хочу один им распоряжаться. Предупреждаю тебя еще, милая Мизя, что хочу быть господином у себя, прошу, чтобы ты ни в какие мои распоряжения не вмешивалась. Мои действия должны быть приказом для окружающих, и по ним уже они должны знать, как быть и поступать им.

   - Слушаю, но не понимаю тебя, папа.

   - А мне кажется, что это очень легко.

   - Легко понять, но трудно растолковать себе, для чего, милый папа, ты хочешь лишить меня приятной возможности услужить ближнему. Буду послушна, не буду ни во что вмешиваться.

   Сказав это, Мизя повернулась и скорыми шагами пошла по аллее. Граф остался один, смущенный, с письмом в руках. Каждый раз, когда дочь расставалась с ним таким образом, его всегда мучило дурное расположение ее духа. Тревожась этим, он всегда кончал тем, что уступал ей. Но теперь он хотел употребить всю свою власть и в то же время предвидел, что останется, как обыкновенно, побежденным. С другой стороны, он чувствовал какое-то отвращение, какую-то ненависть к этому сироте. Данное ему первоначально воспитание страшно бесило графа, сто раз хотел он поставить этого ребенка в первобытное состояние, противился всегда выезду Евстафия с Альфредом за границу. Но в то время еще жива была его жена, которая убедила его согласиться на эту поездку. Теперь, когда сирота должен был возвратиться, граф испытывал какое-то беспокойство и готовился к этому возвращению, как к страшной борьбе. Всякий день он повторял себе: "Из этого добра не будет, я отогрел змею и в этом убежден, нет примера, чтобы из мужика вышло что-нибудь хорошее: выйдет завистливое, ненавистное, подлое создание". Вести об успехах Евстафия в науке сердили графа. "Тем хуже, - говорил он сам себе, - тем опаснее: он должен иметь злое сердце, а при умной голове это далеко поведет".

   Граф воображал себе неприятеля в Евстафии, чувствовал, что ненавидит его и что ненависть почти всегда вознаграждается ненавистью же и отвращением. Он от него не ожидал ничего хорошего.

   "Кровь, - говорил он сам себе, - хорошая кровь, хорошая порода - вот порука за все хорошее. Нет, надо его в руках держать, не спускать с глаз. Кто знает, что делается в его голове! Что думаешь, того переменить нельзя, но должно направить". Конечно, все эти опасения графа ни на чем положительно не основывались, но иногда человек из фанатизма, из предубеждения или Бог знает почему чувствует какое-то болезненное отвращение к другому человеку, ему еще неизвестному, и разжигает чувства свои до такой степени, что воображаемое принимает уже наконец за действительное.

   Во время пребывания Альфреда за границей от него приходило много писем. Графа не столько тревожил племянник, как воспитанник, граф все ждал чего-то неприятного от него, хотел, наконец, придраться к чему-нибудь, чтобы иметь право приказать им возвратиться домой. Но напрасно.

   "Для чего этому Остапу вояжировать! Альфред совсем без головы! Избалует его и отдаст мне его потом, так что я и знать не буду, что мне с ним делать, ни на что не будет годен. Ах, опасно! Бог знает, может еще быть домашним шпионом". Должно сознаться, что страх и беспокойство графа оправдывались примерами поучившихся мужиков, которые, бившись как птицы в клетке в своем положении, лишенные свободы, доходили с отчаяния до преступлений. Чем ближе приближалась минута возвращения путешественников, тем более возрастало беспокойство графа, оно удвоилось еще и от другой причины. Эгоистическим преследованием исключительно только своего личного обогащения, без обращения внимания на состояние своих подвластных, которые гибли от введенного порядка и от жестокого обращения, граф увеличил свои доходы и улучшил свое состояние. При таких обстоятельствах он мечтал выдать свою Мизю за какого-нибудь древнего туземного магната. Ему уже намекали на это.

   Но его связывало данное брату слово, по которому Альфред должен был быть мужем Мизи.

   Он очень призадумался над возможностью не сдержать данного брату слова и особенно с тех пор, как начали ему подшептывать с разных сторон совсем неожиданные проекты.

   Княжеская корона в гербе приходилась ему по вкусу. Такой союз придал бы ему новый блеск, а если б титул графский присоединился к какому-нибудь княжескому и сделался бы неразлучным в будущем? Как бы это было приятно!

   Подобные мысли значительно охладили графа к Альфреду, он даже начал повторять: "Увидим! Увидим!" и готовился даже к нарушению сделанного обещания. Не признаваясь ясно себе в этом, граф охал о том, что придется таких близких женить, и что нельзя быть уверенным, что они понравятся друг другу. Словом, готовил всякие отговорки.

   Между тем приближалась минута приезда Альфреда, а по мере приближения совершеннолетия Мизи - визиты, приглашения, новые знакомства, старые возобновленные связи необычайно льстили гордости графа. Люди, совершенно к нему равнодушные, начали к нему ласкаться, брать его под руку, звать его милым графом и часто у него бывать. Несколько панов считали себя ему родными по прабабкам, несколько князей вывели тоже родство по женской линии. Граф чрезвычайно важничал. Но по мере того, как свет начал придавать ему вес, он уже гораздо менее ценил данное брату обещание. В это время он счел нужным разом приготовить дочь к наступающей перемене планов. Но она его не поняла. Намеки отца о том, что нет еще ничего верного относительно ее союза с Альфредом, что все от нее зависит, что он не хочет ее принуждать и т. п., Мизя приняла на этот раз за предосторожность, за боязнь с его стороны, чтобы нареченный кузен из нареченного не стал бы отреченным.

   Казалось, ей еще никто не нравился. Часто посещающая их молодежь не производила на нее никакого впечатления, она различала только хорошее воспитание, пышность, таланты, знатный род, связи и состояние. Веселая, свободная и приятная в обращении со всеми, она была со всеми одинаково учтива. Когда отец кого-нибудь ей хвалил, она отвечала обыкновенно:

   - Между всеми ними я не нахожу никакой разницы. Все, кажется, имеют одни мысли, один характер, точно так же, как все одинаково одеты и одной наружности, нравятся они мне все одинаково, никто из них в особенности. Было бы несправедливо с моей стороны отличать которого-нибудь из этих панов, так они все друг на друга походят. Полюбив одного, я должна бы полюбить и всех, подождем.

  

  

   Наступил вечер, в гостиной, двери которой были открыты на балкон, находились граф, не умевший скрыть своего беспокойства, Мизя и пани Дерош, по обыкновению грустная и молчаливая. Граф каждую минуту вскакивал со своего места, прислушивался и, уверяясь, что никто не едет, усаживался вновь, чем долее он ждал, тем более терял терпение.

   Мизя читала или, вернее, держала книгу в руках, пани Дерош что-то такое работала. О разговоре и не думали, не было предмета для этого. Изредка только восклицания графа прерывали долгое молчание.

   Совсем стемнело, граф встал и начал ходить.

   Наконец он позвонил, вошел камердинер.

   - Чаю! - сказал он.

   - Не будем разве ждать? - отозвалась Мизя.

   - Разве мы не довольно еще ждали? - возразил сердито граф. - Альфред, кажется, пошутил со мной, объявив мне о своем приезде.

   Сказав это, он снова сел и погрузился в чтение газет. Послышался на дворе топот, граф опять вскочил.

   - Едут! - сказал он невольно. Мизя с удивлением услышала это восклицание, означающее, что отец причислял сюда же и Евстафия, он не сказал: едет, а едут.

   Но вскоре, как бы опомнясь, граф прибавил, наконец: едет.

   - Едут! - воскликнула Мизя, бросая книгу. - Ты справедливо сказал - едут.

   - Едет, - отвечал с неудовольствием отец. - Надеюсь, это Альфред.

   - С товарищем.

   - Вечно свое! Крепостной не может быть товарищем. Вот новости!

   Мизя пожала плечами.

   В то время, как все это происходит в гостиной и граф старается воздержаться, чтобы не обнаружить своего беспокойства, другая сцена была на крыльце. Из экипажа вышли Альфред и Евстафий, но в ту минуту, когда они должны были войти в сени, Евстафий задрожал, побледнел и, схватив за руку товарища, начал говорить с ним по-немецки:

   - Послушай, граф, зная хорошо твоего дядю и уважая его, как моего благодетеля, я не смею войти с тобой без его позволения. Я останусь здесь.

   Выговорив эти слова, он отвернулся, отер с лица катившийся крупными каплями холодный пот и сел на лавке, на крыльце.

   - Ты с ума сошел! - воскликнул Альфред. - Что с тобою делается?

   - Не могу войти!

   - Был со мною не в одной гостиной берлинского посольства, а здесь опасаешься?

   - Потому что там всякий, кто бы ни показал мне пренебрежение, был для меня чужим, понимаешь? Здесь же на мне лежат обязанности, а я вместе с тем горд. Представь себе, если меня встретят оскорбления, ведь я должен буду их хладнокровно перенести. Не пойду, право, поди сам, оставь меня и спроси только обо мне...

   - Останемся оба на крыльце, - сказал Альфред, - потому что я не пойду без тебя. Что за сумасшествие! Что за мысль! Разве каждый не имеет права войти? А ты войдешь с признательностью.

   - Так я не войду с тобой, войду как... как... я не знаю, я не могу. Не пойду.

   - Опомнись, - шепнул Альфред. - Ты выставляешь меня и себя на смех людям, которые стоят тут, помилуй.

   - Иди, - сказал Евстафий, - иди прежде... я войду потом.

   Сказав это, он вскочил с лавки и спрыгнул на двор. Альфред постоял с минуту, но, придя наконец в себя, надевая перчатки и поправляя волосы, сказал:

   - Приложи платок к носу, я скажу, что ты занемог.

   - Говори, что хочешь.

   В это время граф нетерпеливыми шагами ходил по гостиной, хотел бы пойти навстречу племяннику, но, не желая компрометировать себя поспешностью, топал, пожимался и усаживался вновь за газеты.

   Наконец двери отворились, явился Альфред, с распростертыми объятиями бросился к нему дядя, показывая более чувства, чем было на деле.

   - Милый Альфред!

   - Милый дядюшка!

   Граф бросил взгляд на дверь, никого более не было.

   - Что же это значит? - подумал он. - Никого? Где же тот?

   Тот лежал у него, как камень на сердце, а спросить о нем, по крайней мере в первую минуту, он не решался. Альфред и Мизя нашли друг друга такими, какими надеялись видеть.

   - Прекрасно, кузен приказал ждать себя и так давно обещался быть, но не приехал прямо сюда, а в Скалы! Не очень ты, видно, к нам торопился!

   Альфред, улыбаясь, поблагодарил ее за это милое замечание.

   - Простите мне, моя дорогая кузина, причиной тому усталость. Я был болен от дороги и не хотел приехать к вам больным.

   - Поэтому-то и надобно было ехать к нам, - сказала Мизя. - Кто же мог там походить за тобой в этой тяжкой болезни? - добавила она, шутя, но не без умысла, желая узнать, что сделал Альфред со своим дорожным товарищем.

   - Мизя a parfaitment raison, - прибавил отец, - надо было, конечно, приехать прямо к нам, и я считаю это непростительным с твоей стороны.

   - Vous êtes bien bon, - отвечал Альфред, - но что касается до общества и присмотра за больным, то у меня в этом недостатка не было.

   - А, вероятно, нашел кого-нибудь в Скалах? - спросила Мизя, зная хорошо, что там никого не было и что Альфред упоминал в письмах о своем товарище.

   - Никого, но со мной приехал...

   - А, хорошо, что ты мне напомнил, - прервал граф (Мизя покраснела и отвернулась). - Что сделалось с мальчиком, с тем... с тем, как, бишь, его имя? Не припомню, одним словом, с моим крепостным, который готовился в фельдшера?

   - В фельдшера? - спросил удивленный Альфред. - Разве не в доктора?

   - Ну, это все равно. Но что же ты с ним сделал?

   - Привез сюда с собой... Он здесь.

   Все невольно переглянулись с любопытством.

   - Почему же он не вошел с тобой? - спросила Мизя. Альфред хотел отвечать, но граф прервал его.

   - Почему не вошел? Но что же бы он стал здесь делать? Это доказывает большой такт с его стороны. Это мне нравится. Он пошел на хутор - c'est ca.

   - Извините, милый дядюшка, - отозвался покрасневший племянник, - мы, горячась, не понимаем совершенно друг друга. Я привез с собой моего приятеля, - сказал он с сильным ударением на последних словах, - доктора Евстафия, который не вошел со мной, потому что внутреннее волнение или, может быть, другая какая причина не допустила его до этого.

   - Не болен ли он? - спросила грустным тоном Мизя, идя к дверям.

   Тут сцена изменилась. Граф почувствовал необходимость ответить вдруг разом Альфреду и поразить уходившую дочь. Он окончательно взбесился, схватил Мизю за руку и вспыльчиво закричал:

   - Что ты бредишь, Альфред, какого приятеля?

   - Так точно, приятеля, милый дядюшка.

   - Человека...

   - Весьма уважаемого и образованного человека, который был со мной всюду в первых гостиных. Да, дорогой дядюшка, нынче никто не отдает предпочтения исключительно только происхождению.

   Невозможно было сказать вещи страшнее, жестче и откровеннее. Открытые уста графа вдруг замкнулись, губы сжались, он посинел, побледнел и, окинув взглядом Альфреда, произнес:

   - Всякий - господин своего убеждения и поступков. Ты, милостивый государь, пан граф, можешь дружиться с кем тебе угодно, жить, с кем тебе нравится, верить в то, во что приказывают тебе суемудрые головы, я же держусь старых обычаев и веры. Un manant est un manant, un vilain, s'il n'est pas pis {Мужик, так мужик и есть, если еще не похуже что. (фр.).}, - последние слова он договорил с гневом, отвернулся и отошел.

   Альфред замолчал.

   - Тот человек, - шепнул он потом Мизе, - так деликатен, что не смел прямо войти, хотя я и просил его, но прежде просил меня спросить дядю, позволит ли он ему представиться и благодарить его.

   - Слышишь, папа! - воскликнула Мизя, повторяя почти с досадой слова Альфреда. - Право, я не узнаю тебя, папа! Я иду его просить сюда.

   - Как хочешь, - с гневом проворчал отец и подвинулся к балкону, как бы уходя.

   Двери отворились, и спустя минуту Мизя возвратилась, ведя за собой бедного Евстафия.

   В сенях уже начался было у них смелый и живой разговор, но при виде графа, который стоял нахмурившись и приняв строгий вид, вошедший не знал, что делать. Альфред поспешил к нему на помощь, в нескольких словах изъявил его признательность графу, который стоял, как немой, пожирая взглядом человека, приезд которого делался для него тягостью. Взоры всех обращены были на Бондарчука, все удивлялись благородной осанке, прекрасной наружности и тому выражению силы и мужества, которые его отличали, только необыкновенная бледность покрывала его лицо в эту минуту.

   Граф вышел на балкон, оттуда он мог слышать разговор, а свидетелем его быть не хотел.

   Освобожденные от стеснительного его присутствия, Мизя и Альфред начали живой разговор, стараясь вовлечь в него и Бондарчука, чтобы придать ему потерянную при входе смелость, но напрасно. Сознание своего положения, еще не изглаженного своего рабства, какая-то душевная скорбь сковали язык Евстафия. Граф напрасно напрягал слух, чтобы услышать хотя одно его слово. Наконец Альфред умышленно обратился к нему с таким вопросом, который требовал непременного ответа. Разговор шел по-французски. Евстафий на том же языке правильно, чисто начал объясняться.

   Изумление графа было очень велико. Если бы Евстафий заговорил по-китайски, по-гречески или на другом каком-нибудь редком языке, граф не так бы удивился этому.

   - Мужик говорит по-французски! Это что-то такое неслыханное, необычайное. Говорит по-французски! - сказал про себя граф. - Говорит, и хорошо! Это слишком! А, понимаю, - и он усмехнулся горько, грустно и гневно.

   Приятный, милый звук голоса сироты поразил Мизю, взволнованный его голос показался ей звучнее обыкновенного, она посмотрела на него с состраданием и подумала: "Бедный, бедный человек!"

   Альфред разделял ее мысль.

   Стали подавать чай, а граф не возвращался с балкона, раздосадованный, как ребенок, он не знал, что придумать. Войти - значило признать себя побежденным, не войти - могло показаться странным. Он стал на пороге, не зная еще сам, что делать. Его занимала развязка вопроса, как поступить с Евстафием? Вид приезжего, а еще более прелесть французского разговора совершенно изменили мысли графа, выражения Альфреда о приятеле также сильно подействовали на него. С чего же начать? С чего начать?

   - Qu'il aille se faire pendre ailleurs {Пусть бы его уходил, куда хочет, (фр.).}, - сказал он с досадой, - не хочу его.

   И, немного подумав, продолжал:

   - А ведь он мог бы быть полезным?.. Ну, да там увидим. Но если он при мне захочет сесть? Этого быть не может! Да нет! Говорит по-французски, значит, после этого уже все может быть! Убирался бы к черту! Ah, quelle perplexité!

   Между тем разговор продолжался и делался все свободнее, заговорили о балах, данных австрийским посольством, Евстафий помогал Альфреду в рассказах. Граф кусал себе губы.

   В это время у крыльца послышался топот. Граф, страшно побледнев и лишась почти всякого присутствия духа, схватил себя за голову. Он вспомнил, что в этот же день обещал быть к нему граф Б..., называемый обыкновенно бригадиром, потому что когда-то служил с этим чином в полку, из которого, впрочем, он вышел по причинам, не совсем для него лестным. Что придумать, как поступить с Остапом, находившимся в гостиной? Ожидаемый гость принадлежал к числу людей, особенно чванящихся и не принятых в число аристократов, но имеющих страсть ими казаться. Дед его обкрадывал князей по доверенности, отец следовал примеру деда, сын же женился уже богатым и по мере того, как он выходил из бедного класса, все более и более делался тщеславен. Он был полубарин, тщеславный и гордый, с качествами, свойственными этому классу, развившимися в нем до высшей степени. Не знаю, почему никто не осмеливался быть близким к нему, а все его боялись, разве причиной тому была злость его змеиного языка.

   При одной только мысли, что прибывший граф-бригадир может увидеть Остапа в гостиной, господин наш схватил себя за волосы, бросился было к выходу и готов уже был выговорить: убирайся вон, - как вдруг двери растворились, и в глубине передней показалась фигура бригадира с румяным ухмыляющимся лицом, низким лбом, блистающими глазами. За ним шел его сын с длинными волосами и испанской бородкой, только что приехавший из Парижа.

   Делать было нечего. Граф наш чуть не задохнулся и, проклиная себя в душе, что не сохранил присутствия духа, поспешил навстречу гостю. Проходя, однако же, мимо Альфреда, он шепнул ему:

   - Представь его, как приятеля, как француза, иностранца, черта, но не как... - Он не мог уже докончить: бригадир был тут, взглядом окинул все лица, находящиеся в гостиной, и, угадав некоторых и догадываясь, может, и об остальных, спешил приветствовать всех. Евстафий, совсем сконфуженный, схватился за шляпу и хотел уйти.

   - Останься, - сказал ему Альфред, - я выдам тебя за француза, моего приятеля, иностранца.

   - Ни за что не хочу лгать.

   - Граф приказал, ты рассердишь его ужасно, уход твой из гостиной обратит общее внимание.

   - Умоляю тебя, Альфред, пусти меня.

   - Говорю тебе, останься.

   Борясь сам с собою, Евстафий должен был остаться, он опустил голову, запрятался в угол, чтобы как можно менее быть замеченным, и стал смотреть в сад. После необыкновенно нежного приветствия к Альфреду, бригадир, любопытный, как и все полубаричи, шепнул ему на ухо:

   - Кто этот молодой человек?

   - Доктор, француз, мой приятель.

   - А!..

   Сын же бригадира, Оскар, отпускал в это время разные любезности Мизе, которая показывала вид, что слушает его со вниманием.

   - Кто такой тот пан? - спросил он, немного спустя.

   - Это Альфред, мой брат, тот же другой...

   Правда едва не обнаружилась, но вопрос долетел до Альфреда и заставил его поспешно ответить, что это иностранец, доктор, с которым он приехал.

   Мизя, не зная ничего о приказании отца, посмотрела на него с удивлением.

   - Un homme très-distingué, - добавил Альфред, нимало не смешавшись. - Voulez-vous faire sa connaissance?

   - Comment donc!

   Оба направили шаги к Евстафию, который, завидя их приближение, невыразимо смутился.

   Ему одному только пришла мысль, что ложь должна выйти наружу. Конечно, после встреч в Париже Евстафий несколько изменился, но граф Оскар должен был узнать его наконец потому, что они виделись, и не один раз, в Париже. Альфреду и не пришло это в голову, теперь только, в минуту представления, блеснула в его голове мысль об этом. Нимало, впрочем, не сконфузясь, он познакомил Евстафия с Оскаром. Последний, взглянув на нового своего знакомца, хотел, казалось, что-то сказать, потом, как человек сильно заботящийся о славе хорошо воспитанного джентльмена, принял рекомендованного за француза и не дал даже почувствовать, что предполагает какой-нибудь обман. Евстафий был как на горячих угольях. Он, враг лжи, был пойман в обмане. Граф, господин его, не подозревая того, что произвела его выдумка, прекрасно разыграл свою роль. Скрывая свой гнев, он со всей любезностью, учтиво просил мнимого иностранца приблизиться к кругу гостей. Евстафий, вынужденный быть соучастником обмана, вмешан был в разговор беспрестанными вопросами (потому что его, как иностранца, забрасывали тысячами их), и это невыносимо мучило его. Напрасно старалась Мизя одобрить его взглядом, улыбкой, приятными словами. Он и граф сидели как два мученика. Оскар то подвигался к Мизе, то осторожно и незаметно следил за всеми движениями доктора.

   Наконец, все более и более мучимый догадками и сомнениями, он незаметно начал разговор с Евстафием, взял его под руку и вывел на балкон.

   - Прошу извинить меня, - сказал он, - может быть, я ошибаюсь, но...

   - Совершенная правда, - горько и живо отвечал доктор. - Я тот самый, которого вы видели в Пари