Авенариус Василий Петрович - Два регентства

  

  

  

   Авенариус В. П. Два регентства: Романы.- М.: Современник, 1994. (История России в романах для детей).

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Глава первая. Регент благодетельствует

   Глава вторая. Знакомый незнакомец

   Глава третья. Регент бряцает оружием

   Глава четвертая. Прелюдия к государственной "авантюре"

   Глава пятая. Регента "усыпляют"

   Глава шестая. Как довершилась авантюра

   Глава седьмая. Своя рука - владыка

   Глава восьмая. Сокол с миртовой и голубь с масличной веткой

   Глава девятая. Чашка чаю у цесаревны

   Глава десятая. Грош за человека

   Глава одиннадцатая. У старика-возничего бразды ускользают из рук

   Глава двенадцатая. Остермановщина

   Глава тринадцатая. Сказка о спящей царевне

   Глава четырнадцатая. Глава из рыцарского романа

   Глава пятнадцатая. В обручи и в горелки

   Глава шестнадцатая. Доигралась

   Глава семнадцатая. Еще один рыцарь без страха, но не без упрека

   Глава восемнадцатая. Кабы воля!

   Глава девятнадцатая. Дипломатия

   Глава двадцатая. Призрак линаровщины

   Глава двадцать первая. Чета Ломоносовых

   Глава двадцать вторая. От рыбачьей хижины до храма наук

   Глава двадцать третья. В чем счастье

   Глава двадцать четвертая. Герой рыцарского романа сходит со сцены

   Глава двадцать пятая. Слоны персидского шаха

   Глава двадцать шестая. Четыре манифеста

   Глава двадцать седьмая. Последняя капля

   Глава двадцать восьмая. Переворот 25 ноября 1741 года

   Глава двадцать девятая. Императрица Елизавета Петровна

   Глава тридцатая. Боль врача ищет

   Глава тридцать первая. "Ну, подумайте!"

   Заключение

  

  

   Скончалась императрица Анна Иоанновна в своем петербургском Летнем дворце, оттуда же должно было последовать и ее погребение. На другое утро по ее кончине, 18 октября 1740 года, младенец-император Иоанн Антонович был перевезен в Зимний дворец, вместе с ним переселились туда и его молодые родители - принцесса Анна Леопольдовна и принц Антон-Ульрих. Регент, герцог Бирон, еще накануне заявил, что сам он не покинет Летнего дворца, пока тело незабвенной монархини находится еще там и не предано земле.

   По этому поводу обер-гофмаршал граф Левенвольде счел нужным еще раз переговорить с регентом. Когда дежурный паж пригласил его в герцогский кабинет, Бирон сидел еще за утренним кофе в своем светло-голубом шлафроке с оранжевыми лацканами и обшлагами. Он вообще любил яркие цвета, а голубой и оранжевый были к тому же цвета родной его Курляндии.

   "А черная одежда была бы теперь все же пристойнее",- подумал про себя гофмаршал, и ему невольно вспомнилось известное острословие: "Для чего наружные знаки печали? Была бы душа черна!".

   Но он поспешил отогнать от себя нечестивую мысль и с почтительностью прикоснулся к протянутой ему руке. Пожелав регенту доброго утра, он осведомился, не переменил ли его светлость своего вчерашнего намерения пробыть здесь, в Летнем дворце, до похорон.

   - Что мною раз решено,- был ответ,- то отменено быть не может.

   - Я и не посмел бы понапрасну беспокоить вашу светлость,- заметил Левенвольде,- если бы не обычай русского народа поклоняться праху царствующих особ, а по наведенной справке тело усопшей особы выставляется публично в течение не менее шести недель.

   - Дабы всякий желающий мог исполнить свой христианский долг? Вполне одобряю. И мы назначим для сего не шесть, а целых десять недель! На какой день придутся тогда похороны?

   Обер-гофмаршал подошел к висевшему над столом стенному календарю и стал рассчитывать.

   - Ну? - спросил Бирон.

   - Придутся они на двадцать шестое декабря, то есть на второй день Рождества, но тогда ведь не хоронят...

   - Гм... Так, скажем: двадцать третье декабря, дабы на другой день в рождественский сочельник вся Россия могла единодушно вознести свои молитвы за упокой души обожаемой царицы.

   - Слушаю-с. А до тех пор ваша светлость так и не выедете отсюда?

   - Ни я, ни мое семейство. Здесь же будет собираться и особая комиссия для разработки формы придворного траура и всего церемониала погребения. Вы, Левенвольде, составьте мне нынче же к вечеру список членов комиссии, а также подробную справку о тех милостях, которые прежде даровались народу при перемене правления.

   - Ваша светлость все ведь предусмотрите! - почел долгом умилиться обер-гофмаршал.- Народ будет благословлять вашу доброту...

   - Эх, милый мой! К чему эти фразы? Мы оба прекрасно знаем, что русский народ нас, немцев, терпеть не может.

   - Простите, герцог, не всех немцев. Фельдмаршала Миниха, например, вся армия очень любит...

   Бирон досадливо поморщился.

   - Ну, так нас, курляндцев! - поправился он.- Народ цепной ведь пес, который рычит на всякого пришельца. Вот мы и бросим ему кость.

   - Смею заметить, что против вашей светлости настроен не один только простой народ, но и многие из высших слоев общества до сенаторов и самой принцессы Анны включительно.

   - Мы никого не обойдем, а принцессу да и цесаревну облагодетельствуем теперь же.

   Герцог позвонил в колокольчик. На пороге вырос саженный камердинер-курляндец.

   - Что угодно вашей светлости?

   - Одеваться!

   Первый выезд Бирона был в Зимний дворец к молодой матери государя. С отменной, невиданной еще любезностью он возвестил ей, что определил ей годового содержания 200 тысяч рублей, а когда принцесса попросила еще назначить к ее особе гофмейстера, он выбрал для должности камергера при ее сыночке молодого графа Миниха, к которому очень благоволила как сама принцесса, так и ее гоффрейлина и первая фаворитка Юлиана Менгден, свояченица Миниха.

   После этого герцог поехал к главе русской партии цесаревне Елизавете Петровне, чтобы обрадовать и ее назначением ей дополнительного годового оклада в 50 тысяч рублей. Но цесаревна его не приняла, и ему ничего не оставалось, как затаить до времени свою злобу и ехать дальше. Он велел кучеру везти себя в сенат.

   Господам сенаторам он объявил, что желает поднять значение правительствующего сената и впредь часто будет посещать их заседания. Польщенные сенаторы, в свою очередь, определили ему тут же 500 тысяч на собственные расходы и вместо титула "светлости" предложили ему именоваться "императорским высочеством". Бирон, однако, показал столько такта, что удовольствовался титулом "высочества", причем выговорил тот же титул и родителю государя, принцу Антону-Ульриху. Но вместе с тем он дал знать в сенатскую типографию, что высочайший указ о его собственном титуле должен быть напечатан во всеобщее сведение на другой же день, 19 октября, указ о титуле принца и денежных пожалованиях принцессе и цесаревне - только несколько дней спустя.

   Каждый день затем приносил доказательства благодушия регента: многие ссыльные получили разрешение вернуться в Петербург с возвращением им и чинов, кому был сокращен срок заключения, кто и вовсе избавлен от наказания. Особым манифестом было предписано строго соблюдать законы, чинить суд правый и беспристрастный, во всем повсюду равный, без богоненавистного лицемерия и проклятых корыстей. Часовых, мерзнувших до сих пор в зимнюю пору в своих подбитых ветром епанчах, было велено снабдить шубами, а для уменьшения придворной роскоши, виновником которой выставляли до тех пор самого Бирона, последовало воспрещение носить кому бы то ни было платье дороже четырех рублей аршин.

   Не забыл герцог, наконец, и своего преданного слуги, секретаря Де-сиянс академии, Василия Кирилловича Тредиаковскаго. Указом сената от 1 ноября 1740 года было постановлено: "Ему, Тредиаковскому, за бесчестье и увечье его Артемием Волынским награждение выдать из взятых за проданные его, Волынского, пожитки и имеющихся в рентерее денег 360 рублев".

   Все недовольные были, казалось, ублажены, наступила тишь и гладь и Божья благодать.

   Доверчивее многих других была простодушная и до слабости мягкосердная Анна Леопольдовна. Особенно тронула ее оговорка в подписанном покойной императрицей манифесте о престолонаследии, что "ежели Божеским соизволением оный любезный наш внук, благоверный великий князь Иоанн, прежде возраста своего и не оставя по себе наследников, преставится, то в таком случае определяем и назначаем в наследники первого по нему принца, брата его, от нашей любезнейшей племянницы, ее высочества благоверной государыни принцессы Анны, от светлейшего принца Антона-Ульриха, герцога брауншвейг-люнебурского рожденного, а в случае и его преставления, других законных из того же супружества рожденных принцев всегда первого".

   - Без согласия Бирона этого не было бы сказано,- говорила она.- Стало быть, он и не думает вовсе устранить меня и моих детей... Я могу быть спокойна.

   И она успокоилась. Первые дни, правда, горесть ее по любимой тетушке была как бы безутешна, и на совершаемых ежедневно в придворной церкви панихидах из глаз ее текли обильные слезы. Но источник слез у нее, как это бывает у неглубоких натур, довольно скоро иссяк. Да к тому же надо было позаботиться ведь о трауре! Заседавшая в Летнем дворце, где оставалось еще тело почившей императрицы, печальная комиссия назначила траур на целый год с распределением на четыре квартала. Чтобы комиссия как-нибудь не напутала насчет нарядов, принцесса нарочно откомандировала туда своего нового гофмейстера Миниха-сына с подробной инструкцией. Сообразно последней, было выработано описание траурного одеяния как самой принцессы, так и цесаревны Елизаветы Петровны.

   Интересовал Анну Леопольдовну, понятно, и печальный наряд покойной государыни: серебряной парчи шлафор и такая же роба, украшенная серебряным шнуром и широкими большими лентами, белые лайковые башмаки с белыми и желтыми лентами и пунцового бархата одеяло с золотым позументом. Пышному наряду отвечала и вся обстановка царицыной опочивальни и прилегавшего к ней малого зала: стены были обиты малиновой материей, а пол зеленым сукном, тогда как в остальных помещениях стены, потолки, полы, печи, а также зеркала и мебель были затянуты черным сукном.

   - Тетушка не выносила черного цвета,- говорила принцесса.- Так пускай же и теперь вокруг нее не будет ничего мрачного.

   Своим собственным глубоким трауром, впрочем, принцесса была довольна.

   - Граф Линар тоже ведь находил, что черный цвет мне очень к лицу,- заметила она своим двум фавориткам фрейлине Юлиане Менгден и камер-юнгфере Лили Врангель, когда на третий или четвертый день при их помощи облекалась опять в траур.

   - А ваше высочество все еще не забыли своего рыцаря? - сказала Юлиана.- Пора бы, кажется.

   - И никогда не забуду! Это единственный светлый луч в моей тусклой жизни.

   - Но у вас есть теперь и муж, и сын...

   - Что ж из того? Мои отношения к Линару так же чисты, как в средние века были отношения между рыцарями и дамами их сердца. У меня одно только желание, чтобы его назначили опять посланником к нам в Петербург!

   В это время послышался легкий стук в дверь и голос пажа:

   - Письмо из-за границы!

   Анна Леопольдовна схватилась за сердце.

   - Это от него! Я это чувствовала... Войди!

   Вошедший паж с низким поклоном подал ей запечатанный конверт. Принцесса дрожащими пальцами вскрыла и развернула письмо. На оживленном лице ее выразилось полное разочарование.

   - Из Мекленбурга от отца!

   - Отец ваш, верно, прослышал тоже про смертельную болезнь государыни,- заметила Юлиана.- Уж не хочет ли он приехать в Петербург?

   - Он ожидает только официального приглашения.

   - Бога ради, принцесса, не зовите его сюда! При своем неуживчивом характере он наверное повздорит с Бироном, и тогда все пойдет вверх дном.

   - Ты думаешь?.. Чего ты тут ждешь? - обратилась Анна Леопольдовна к стоявшему еще на месте пажу.

   - У меня еще письмо к баронессе Врангель, - отвечал паж, поглядывая в нерешительности поочередно то на молоденькую камер-юнгферу, то на молодую фрейлину.

   - Дайте-ка сюда,- сказала фрейлина, отнимая у него письмо.

   - Да ведь оно не к тебе, Юлиана, а к Лили? - вступилась принцесса.

   - Но я отвечаю за нее перед вашим высочеством.

   - Все равно. Чужих писем, милая, не читают. Отдай ей его сейчас, она нам уже скажет, от кого оно.

   - Право, не знаю, кто мог бы мне писать? - недоумевая, отозвалась Лили и, распечатав письмо, стала его читать.

   Вдруг хорошенькое лицо ее до ушей залило горячим румянцем.

   - Вот видите, принцесса!- воскликнула Юлиана.- От кого письмо, Лили?- говори.

   - От моей лифляндской кузины Мизи Врангель.

   - Неправда! Зачем же ты так покраснела?

   - Божусь вам, что от нее.

   - А не от Самсонова?

   - От какого Самсонова? - спросила Анна Леопольдовна.

   - Да от молочного брата ее покойной сестры Дези. Покажи-ка.

   - Подпись, извольте, я вам покажу, - сказала Лили и, накрыв ладонью самый текст письма, оставила на виду одну лишь подпись.

   - "Deine dich liebende Cousine Misi Wrangel" {Твоя любящая тебя кузина Мизи Врангель (нем.).},- прочитала Юлиана.- Гм... верно. Но что она тебе пишет?

   - Оставь ее, Юлиана! - вмешалась опять принцесса.- Ты все забываешь, что она уже не ребенок, что ей шестнадцать лет.

   - На Рождестве, ваше высочество, будет семнадцать,- поправила Лили.

   - Тем более. У всякой ведь из нас есть в сердце свой потайной уголок, куда без спросу никто не допускается. А кузина твоя, верно, твоих же лет, Лили?

   - Одним годом меня старше.

   - Всего-то? Ну, так что же может быть в ее письме, кроме милых глупостей? Но ты еще не дочитала?

   - Не успела, ваше высочество...

   - Так ступай же к себе и дочитай, да никому, чур, не показывай!- со снисходительной улыбкой добавила принцесса.

  

  

   Удалившись в свою комнату, Лили первым делом замкнула дверь на ключ, потом расположилась удобнее на угловом диванчике, поджав под себя ноги, и тогда уже принялась опять за письмо кузины с самого начала. Письмо было написано, разумеется, по-немецки, в переводе же на русский язык содержание его было такое:

   Ясно вижу отсюда, как твои большие незабудковые глаза от удивления еще вдвое расширились; что нужно ей вдруг, этой несносной Мизи, у которой в ответ на все письма за целую вечность не нашлось ни строчки?

   Не стану уверять, что у меня были какие-нибудь важные занятия, что во мне неожиданно проснулась совесть, заговорили родственные чувства и тому подобный вздор. Приступаю прямо к делу.

   Ты, вероятно, еще помнишь, что с нашим имением граничит имение Минихов - Ранцен. Когда года два назад сын фельдмаршала женился на баронессе Анне-Доротее Менгден (сестра ее Юлиана ведь гоффрейлиной у твоей принцессы Анны?), старик-фельдмаршал, по брачному контракту, закрепил Ранцен за своим сыном. Этим-то имением издавна заведует дальний родственник нашего управляющего Лютц. Годами Лютц не так еще стар, но давно уже страдает ревматизмом ног, а прошлую зиму по неделям не вставал с постели. Сельское хозяйство он и до сих пор ведет образцово, но, хворая, не имеет уже возможности лично наблюдать за работами. Так вот, на подмогу ему был прислан из Петербурга волонтер.

   Все это, скажешь ты, в порядке вещей, но что за дело твоей кузине, родовой баронессе, до какого-то волонтера, безродного Кунца или Гинца?

   Верно, но то-то и есть: точно ли это безродный Кунц или Гинц?

   Ты знаешь, как у нас в провинции всякое новое лицо, чем-либо выдающееся из общей серой массы, делается предметом бесконечных сплетен и пересудов. Этот волонтер, называющий себя Григорием Тамбовским, заставил также говорить о себе не потому, чтобы он допустил себе какие-нибудь выходки дурного тона, о, нет! Ведет он себя совсем благоприлично. Но его окружает какой-то непроницаемый туман. О его прошлом никому, даже прямому его начальнику, Лютцу, ничего не известно. По крайней мере, сам Лютц, говорил так нашему управляющему, который ему не только родня, но и добрый приятель. Домашним своим и работникам Лютц внушил строго-настрого отнюдь не беспокоить г-на Тамбовского какими бы то ни было расспросами. Очевидно, на этот счет Лютцу дана строгая инструкция из Петербурга. Так с полгода уж по нашему мирному краю разгуливает ко всеобщему соблазну какой-то загадочный сфинкс.

   Своим образом жизни, впрочем, он ничем не отличается от всякого усердного рабочего: с солнечного восхода он уже в поле, весною сам ходил также за сохой, летом брался за косу, за серп, за цепы, не на целый день, а так, на час, на другой, не то для моциона, не то для надзора за рабочими. Вернется домой - и тотчас на конский завод, на конюшню, на скотный двор. А кончат свое дело другие, он сам не думает еще об отдыхе, засиживается до полночи за конторской работой и книгами. Временами ездит и в уездный город заключить продажу или контракт. Лютц им просто не нахвалится: молодому человеку двадцать лет, не больше, а на диво, дескать, толковый, рассудительный, принимает к сведению всякое наставление, если же раз возразит, то так метко, что поневоле согласишься, неизменно вежлив и приветлив, но без раболепного искательства. С крепостными и с батраками он, пожалуй, чересчур даже кроток: обращается как равный с равными, никого еще, кажется, не побил, почти никогда не возвышает голоса и только лентяям не дает потачки. Говорит он с людьми, представь себе, уже по-эстонски: изумительная способность к языкам! Но по происхождению он, несомненно, русский: по-немецки хотя и объясняется довольно свободно, но акцент и обороты речи у него явно русские.

   Все это, конечно, не давало бы ему еще права на внимание у наших дворян: попадаются ведь и среди плебеев порядочные люди. Интригует всех главным образом перстень на указательном пальце его правой руки. Откуда у простого волонтера мог взяться такой драгоценный перстень: с огромным рубином и с бриллиантовыми вокруг розетками? Мы нарочно поручили нашему управляющему выпытать у него историю этого перстня. И что же ты думаешь? Когда тот неожиданно поставил ему вопрос, не подарок ли это высокопоставленного лица, он видимо замялся:

   - Да, подарок...

   - Но с таким чудным рубином, точно кровь! А кстати, о крови высокопоставленных лиц,- прибавил управляющий.- Слышали вы, что вашему первому кабинет-министру Волынскому, по повелению царицы, отрубили голову?

   Молодой человек как смерть побледнел, сорвал с пальца перстень и хотел уже, казалось, бросить его, но вдруг все-таки одумался и положил в карман. С тех пор никто уже не видел на руке у него перстня.

   Какое же отношение имеет тот перстень к казненному кабинет-министру? И кто он сам, этот таинственный незнакомец? Не опальный ли аристократ?

   После всего этого ты поймешь, конечно, что и мне хотелось взглянуть раз на него. Я попросила отца пригласить его к нам, как знатока лошадей. Отец написал ему записку. Он не заставил себя ждать и приехал к нам на другой же день. Когда отец прошел с ним на конюшню, я вошла туда же. Отец представил нас друг другу. Он чинно мне поклонился, но когда поднял голову и взглянул на меня, то вдруг покраснел и сейчас же заговорил с отцом о лошадях. Говорил он дельно и умно, как старый коневод, но избегал глядеть на меня, а в то же время украдкой все-таки посматривал в мою сторону, точно сравнивая меня с кем-то. Тут мне вспомнилось, что между нами с тобой есть большое фамильное сходство.

   - Скажите, господин Тамбовский,- спросила я его.- Вы ведь прямо из Петербурга?

   Отрицать этого он не мог и отвечал:

   - Да, из Петербурга.

   - И бывали при дворе?

   Он опять как будто смешался.

   - При дворе?..- повторил он.- Я не из придворного круга.

   - Однако же все-таки встречали, быть может, мою кузину Лили Врангель?

   Все лицо его как огнем охватило.

   - Н-нет... то есть я имел как-то случай видеть вашу кузину, но с нею не знаком... Простите, господин барон,- обратился он к моему отцу.- Я отлучился из Ранцена на самое короткое время, там меня ждут...

   Отец его не удерживал.

   Ты, Лили, пожалуйста, не думай, что я им серьезно заинтересовалась, ай, нет! Собой он хоть и недурен, но русского типа, и поэтому уже не может идти в сравнение с нашими баронами. Интересует меня только вопрос: зачем он скрывает свое знакомство с тобой? И я решилась искать новой встречи с ним, чтобы проникнуть в эту тайну, понимаешь, только для этого, ни для чего иного!

   От нас до границ Ранцена, как ты знаешь, всего три версты. После твоего отъезда я редко уже ездила верхом: одной ездить скучно. Теперь же я велела седлать себе Стеллу каждый день и проезжала большой дорогой по владениям Миниха, а иногда и мимо самого замка. Так я почти всякий раз видела Тамбовского (обыкновенно также верхом) то там, то сям, в поле или около надворных построек среди рабочих. Но он меня как будто нарочно не замечал.

   Однажды (то было уже в августе) у моей Стеллы ослабла подпруга. Я крикнула ранценским мужикам, чтобы кто-нибудь помог мне подтянуть ремень. На этот раз Тамбовский не мог уже сделать вид, что меня не слышал. Он пустил свою лошадь в карьер, перелетел через ров, через плетень и был уже у меня. Такого ловкого всадника я, признаюсь, никогда еще не видела. Пока он подтягивал подпругу, я ему заметила, что у меня никогда не хватило бы духу перескакивать через рвы и плетни.

   - Всякое начало, баронесса, трудно,- сказал он.- Для меня, например, было вначале также непривычно пахать землю, косить траву...

   - Но для чего вы это вообще делаете? - спросила я и взглянула при этом на его руки: они у него загорели от солнца, но были чисты, ногти опрятны, как у дворянина, а на указательном пальце правой руки белела светлая полоска от снятого перстня.

   - Да ведь должен же я уметь делать все то, что делают рабочие,- отвечал он.- Теперь я сам могу всякого обучить его делу.

   - Так вы думаете, что и я тоже научилась бы брать препятствия?

   - Без сомнения.

   - Но мы со Стеллой моей обе такие трусихи... Вот если бы вы показали нам, как это делать...

   Он не мог уже, конечно, отказаться.

   - С удовольствием,- сказал он.- Вы, баронесса, только не отставайте от меня.

   И вот мы поскакали рядом. Представь себе, Стелла, в самом деле, перенесла меня через ров! Взять плетень я, однако, еще не решилась.

   - Ну, как-нибудь в другой раз,- сказал он.

   И так-то, чтобы научиться этому, я на другой день съехалась с ним снова, а потом еще... Не стану распространяться. Встречаясь, мы, разумеется, не молчали, говорили о том, о другом, а всего больше о Петербурге. Весь придворный круг, оказывается, он знает как свои пять пальцев, но ни о себе самом, ни о тебе ни слова. Когда же я сама упоминала о тебе, он тотчас переводил речь на что-нибудь другое.

   С сентября полевые работы кончились, а с ними сами собой прекратились и наши верховые прогулки. Скоро уже месяц, что я его не видела, и не то что скучаю по нем, а так будто чего-то мне недостает. Знай я наверное, что в жилах его течет синяя кровь, можно было бы пригласить его бывать у нас в доме; если же он из простых, то я о нем, понятно, больше и думать не стану.

   Так вот, милая Лили, моя просьба: напиши мне все, что тебе известно про этого Григория Тамбовского (или как бы он там ни назывался), а также что у тебя вышло с ним? Описывать его тебе едва ли нужно, но, чтобы не было никаких уже недоразумений, дам тебе его портрет: ростом он выше среднего, строен и гибок, волосы у него темно-русые и курчавые, глаза серые, но смотрят необыкновенно ясно и приветливо, а уж улыбка!.. Чтобы слишком тебя не раздразнить, лучше не дописываю. Прибавлю только, что у него привычка пощипывать, покручивать свои усики, которые, признаться, ему очень к лицу.

   Итак, я жду твоего ответа с первой же почтой. Если ты мне не сейчас ответишь, то я тебе этого никогда не прощу, слышишь - никогда!

   Твоя тебя любящая кузина

  

   Читая это письмо, Лили несколько раз менялась в лице, кусала до крови губы. Дочитав до конца, она в сердцах смяла письмо в комок и бросила на пол. Но, немного погодя, подняла его опять с полу, тщательно разгладила и стала перечитывать. Результатом был следующий ответ:

   Кто твой таинственный незнакомец, я хоть и догадываюсь, но открыть тебе не смею, так как сам он того, по-видимому, не желает. Могу сказать тебе разве одно, что в жилах его нет ни капельки синей крови и что удален он отсюда сроком на один год. Но так как новый наш регент, в числе разных милостей, сократил также многим ссыльным срок наказания, то к возвращению твоего незнакомца теперь же в Петербург едва ли есть препятствия. Если ты хочешь сделать ему приятность, то, может быть, дашь ему знать об этом.

   Твоя тебя любящая кузина

  

  

   Недолго продолжалось благодушное настроение Бирона. Во всех гвардейских полках у него были свои "уши", руководимые главным шпионом, майором Альбрехтом, они аккуратно доносили о каждом подслушанном ими неосторожном слове гвардейцев. Всего решительнее высказывался поручик Преображенского полка Ханыков:

   - Для чего министры управление империей поручили герцогу курляндскому помимо родителей императора? Лучше бы до возраста государева управлять его отцу или матери. Регентово намерение, сказывают его служители, ко всем милость показать, а к нам в Преображенский полк все рослых людей из курляндцев набирают, чтобы полку-де оттого красота была, и немцами нас, русских всех, того гляди, из полка вытеснят. Учинить бы тревогу барабанным боем: вся гренадерская рота пошла бы за мною, пристали бы к нам и другие солдаты, и убрали бы мы регента и его сообщников.

   Ханыкову поддакивали некоторые товарищи, а на шестой день регентства Бирона, 23 октября, все они были уже арестованы и подвергнуты допросу, сперва обыкновенному, а потом и пристрастному.

   На следующий день в "Сенатских ведомостях" был опубликован от имени младенца-императора указ о ежегодных выдачах его родителям и цесаревне Елизавете. Но цесаревна не приняла подачки регента в 50 тысяч и велела сказать ему, что довольна уже тем, что ей раньше назначено по милости покойной царицы, грабить малолетнего царя она не желает.

   Легко себе представить, как такой резкий ответ должен был взбесить высокомерного Бирона.

   А тут к нему поступили еще доносы на принца Антона-Ульриха, который, по словам секретаря конторы принцессы Анны, Семенова, сомневается будто бы в подлинности указа усопшей императрицы о регентстве, посылает своего адъютанта Граматина с тайными поручениями к посланнику брауншвейгскому Кейзерлингу и намерен сам захватить власть. Семенов, Граматин и некоторые близкие им лица были тотчас также взяты и отосланы для допроса в тайную канцелярию розыскных дел. Сам же Бирон отправился к принцу и со свойственной ему грубостью наговорил ему разных дерзостей. Когда же вспыливший Антон-Ульрих схватился невольно за рукоятку шпаги, герцог брякнул своей собственной шпагой и крикнул:

   - Вам угодно, принц, чтобы я разделался с вами этим путем? Извольте!

   Принц оторопел.

   - Да я вовсе и не думал...

   - То-то, что вы ни о чем, кажется, не думаете! Вы, может быть, рассчитываете на свой Семеновский полк? Напрасно. Если русские не очень-то любят меня, курляндца, то вас, иноземца, они знать не хотят. А принцесса сама называет всех русских канальями. Так чего же вы оба хотите, чего добиваетесь? Чтобы я вызвал из Голштинии молодого принца Петра? {Сын дочери Петра Великого, Анны Петровны, впоследствии император Петр III.} Он родной внук царя Петра I, и русский народ примет его с восторгом.

   - Ниче-че-го я не хочу-чу-чу...- окончательно опешил бедный заика-принц.

   Не успел он еще прийти в себя, как его пригласили в чрезвычайное собрание кабинет-министров, сенаторов и генералитета. Оказалось, что он предстал в качестве обвиняемого перед верховным судилищем. Бирон изложил собранию все показания, выпытанные у арестованных в тайной канцелярии, а в заключение поставил Антону-Ульриху прямой вопрос:

   - Ваше высочество не станете теперь, я надеюсь, отпираться, что у вас была тайная цель - изменить постановление о регентстве?

   Растерявшийся принц, глотая слезы, залепетал что-то невнятное.

   - Да или нет? - переспросил его регент.

   - Да...

   - Вы хотели произвести бунт и завладеть регентством?

   Антон-Ульрих в ответ только всхлипнул.

   - Изволите видеть, милостивые государи? - обратился Бирон к собранию, театрально разводя руками.

   Тут поднялся с места генерал Ушаков, начальник тайной канцелярии, или, как его называли в народе, "заплечный мастер", и заговорил менторским тоном:

   - Если вы, принц, будете вести себя так, как приличествует отцу царствующего императора, то вас и будут почитать таковым, в противном же случае с вами будут обращаться как с другими нарушителями законов. По свойственному молодости тщеславию и неопытности, вы дали обмануть себя, но буде вам удалось бы исполнить ваши преступные ковы и произвести алярм {Тревога (фр.).}, я вынужден был бы с крайним прискорбием обойтись с вами столь же строго, как с последним подданным его величества.

   За "заплечным мастером" выступил снова герцог.

   - Вот подлинная декларация незабвенной нашей царицы Анны Иоанновны о регентстве,- указал он на лежавший на столе перед ним пергаментный лист и повторил содержание декларации, дополняя ее своими комментариями.- Так как я имею право отказаться от регентства, то пусть настоящее собрание сочтет ваше высочество к оному более меня способным, я в сей же момент передам вам правление.

   - Помилуйте, герцог! Продолжайте, пожалуйста, править для блага России! - раздались кругом голоса.

   - Просим, просим! - подхватили остальные.

   Благосклонным наклоном головы поблагодарив собрание за высокое доверие, Бирон взял со стола пергаментный лист и показал его первому кабинет-министру, графу Остерману:

   - Позвольте спросить ваше сиятельство: та ли самая эта декларация о регентстве, которую вы подносили к подписи покойной государыне?

   - Та самая,- подтвердил Остерман.

   - И никто за сим из вас, милостивые государи, в подлинности оной уже не сомневается?

   - Никто, никто! - отвечал дружный хор голосов.

   - Если так, то я покорнейше просил бы все почтенное собрание скрепить сей документ своими подписями и печатями.

   Все присутствующие члены верховного судилища, по старшинству, приложили к документу и руку, и печати. Тогда Бирон подал перо и Антону-Ульриху:

   - Не угодно ли и вашему высочеству поставить здесь ваше имя?

   Всякое возражение было бы принято за новый протест, и принц, не прекословя, расчеркнулся. Но, возвратясь во дворец, он тотчас же прошел к своей супруге и излил перед ней и ее двумя фаворитками всю накипевшую у него на сердце горечь.

   - И вы, принц, поверили тоже и подписались! - воскликнула Юлиана.

   - Он подпишет свой собственный приговор, лишь бы не перечить Бирону! - не утерпела со своей стороны заметить и Анна Леопольдовна.

   Предсказание ее, если и не буквально, то в переносном смысле, оправдалось. Несколько дней спустя Антону-Ульриху было предложено подписать такого содержания просьбу к его собственному сыну:

   "Всепресветлейший, державнейший великий государь-император и самодержец всероссийский, государь всемилостивейший!

   По всемилостивейшему ее императорского величества блаженные и вечнодостойные памяти определению пожалован я от ее императорского величества в чины - подполковника при лейб-гвардии Семеновского полка, генерал-лейтенанта от армии и одного кирасирского полка полковника.

   А понеже я ныне, по вступлении Вашего императорского величества на всероссийский престол, желание имею помянутые мои военные чины низложить, дабы при Вашем императорском величестве всегда неотлучным быть, того ради Ваше императорское величество всенижайше прошу, на оное всемилостивейше соизволяя, от всех тех доныне имевшихся чинов меня уволить и Вашего императорского величества указы о том, куда надлежит, послать, также и всемилостивейше определение учинить, чтобы порозжие через то места и команды паки достойными особами дополнены были.

   Вашего императорского величества нижайший раб Антон-Ульрих".

   В удовлетворение такой просьбы, 1 ноября последовал высочайший указ, подписанный, от имени императора, "Иоганном регентом и герцогом".

   Между тем стали ходить упорные слухи о том, будто бы старшего сына своего, Петра, регент намерен женить на цесаревне Елизавете, а свою дочь выдать замуж за герцога голштинского Петра, чтобы таким образом обезопасить себя от двух этих претендентов на русский престол. Толковали еще, будто бы ко дню рождения герцога, 13 ноября, из Москвы прибудет командовавший там войсками брат его, и как брат, так и зять герцога, генерал Бисмарк, будут произведены в фельдмаршалы. Фельдмаршал же Миних, первый министр Остерман и несколько других, не в меру влиятельных лиц, будут арестованы. Говорили, наконец, что принца и принцессу Бирон замышляет вовсе услать из России, чтобы они не могли уже вмешиваться в его регентство от имени их сына.

  

  

   Так наступило 7 ноября. Молоденькая камер-юнгфера и любимица принцессы, баронесса Лили Врангель, понятно, разделяла тревоги своей августейшей покровительницы. Но беспокоило ее столько же, если еще не более, свое личное дело: будет ли иметь какое-либо последствие ее ответ кузине Мизи Врангель относительно Гриши Самсонова, который какими-то судьбами очутился в Лифляндии и зачем-то переименовался в Григория Тамбовского. Правда, что сама она ведь, в сердцах за его безумную дерзость, запретила ему показываться ей на глаза в течение целого года. Вот он и убрался вон, даже не простившись... Вернется ли он теперь или не вернется?

   Так волновалась она, когда внезапно ее вызвали в приемную, где ее желал бы видеть мужик из деревни.

   - Мужик?- переспросила она, недоумевая.- Из какой деревни?

   - А из Лифляндии от ваших родных.

   Лили чувствовала, как она побледнела и как сердце в груди у нее екнуло.

   "Верно, от Гриши! Или, пожалуй, с новым письмом от Мизи".

   С трудом подавляя свое волнение, она отправилась в приемную. Там не оказалось никого, кроме приезжего.

   То был действительно мужик в нагольном тулупе с густой русой бородой, и поздоровался он с нею по-эстонски:

   - Terre, terre, prälen! (Здорово, барышня!)

   Голос как будто знакомый, да и вся фигура и оклад лица, но эта бородища... Она спросила на том же языке, от кого он прислан. Вместо ответа мужик рассмеялся, обнажив при этом ряд своих белых и ровных, словно выточенных из слоновой кости, зубов. Тут у нее не осталось уже никакого сомнения, что это он же, друг ее детства.

   - Так это все-таки ты сам, Гриша! - пробормотала она, вся радостно зардевшись.- Но как ты оброс!

   Опасливо оглядевшись по сторонам, он снял свою приставную бороду. Только над верхней губой у него чернели его собственные усики, придававшие его загорелому юношескому лицу некоторую возмужалость.

   - Этак, Лизавета Романовна, я, может, больше на себя похож?

   - Теперь-то ты опять самим собой стал.

   - А вы совсем уже другие: настоящей придворной фрейлиной стали. Да как похорошели!

   Лили насупилась.

   - Не говори глупостей! Расскажи-ка лучше, как ты от Волынского попал к молодому Миниху в Лифляндию?

   При имени покойного первого кабинет-министра, незаслуженно погибшего такой позорной смертью, ясные черты юноши омрачились.

   - Я сейчас только с могилы Артемия Петровича,- проговорил он со вздохом.- Упокой Господь его душу!.. Когда его арестовали, он дал мне на прощанье записку к фельдмаршалу графу Миниху. Чтобы меня здесь не хватились, молодой граф услал меня тотчас в свою вотчину Ранцен...

   - Так тебя могут и теперь взять к допросу в тайную канцелярию, как других людей Волынского!

   - Могут каждую минуту, очень просто. Вот потому-то я и купил себе дорогою в Нарве у брадобрея эту фальшивую бороду.

   - Так надень же ее поскорей, надень! Неравно тебя кто-нибудь здесь еще узнает... А молодой граф не очень осерчал, когда ты вернулся в Петербург без спросу?

   - Не то чтобы осерчал, а испугался: из-за меня ведь и ему может не поздоровиться от Бирона.

   - Но что ты сказал ему, чтобы оправдаться?

   - Да ведь осенние работы в Ранцене все справлены. Лютц, старик-управляющий, до весны легко может обойтись без меня. Вот я и испросил себе у старика отпуск, чтобы лично, мол, доложить графу обо всем, что сделано там за лето и что следовало бы сделать будущим летом.

   Говоря так, Самсонов привязал себе опять фальшивую бороду. При этом Лили имела случай проверить то, о чем ей писала кузина ее Мизи: что руки и ногти у него вполне опрятны и что на указательном пальце у него нет уже драгоценного рубинового перстня с бриллиантами, который был пожалован ему царицей Анной Иоанновной во время свадьбы карликов.

   - А куда ты, Гриша, дел свой перстень? - не утерпела спросить Лили.

   - Носить его я все равно не стал бы после того, как он, можно сказать, обагрился неповинной кровью Волынского,- отвечал Самсонов.

   - Но что же ты сделал с ним? Подарил кому-нибудь?

   - Нет, продал сегодня бриллиантщику Позье.

   - Продал! Но ведь деньги за него тоже кровавые?

   - Я их и не оставил себе, а отдал все до копейки священнику церкви Самсония на вечное поминовение души раба божия Артемия...

   И бывший слуга казненного первого кабинет-министра отвернулся, чтобы украдкой отереть с ресниц непроше