Авенариус Василий Петрович - Два регентства

ную слезу.

   - Ты очень, знать, любил Волынского? - сочувственно заметила Лили.

   - И не говорите! Что-то без него станется с нашей бедной Россией!

   - Да и с нами со всеми!

   - Ну, вам-то, Лизавета Романовна, и горя мало: вы состоите при самой принцессе.

   - Да ведь Бирон злобится на принцессу, а того более на принца, и грозил уже услать обоих домой в Брауншвейг. На будущей неделе - день его рождения, и ожидают, что он выпустит еще какой-нибудь манифест, чтобы самому совсем укрепиться. Того гляди, что всех нас тоже арестуют...

   - Так чего же вы еще медлите? Ведь вся гвардия его ненавидит. Арестуйте его самого и спровадьте куда-нибудь на край света.

   - Так вот его и арестуешь! Двумя гвардейскими полками командуют его близкие родные: Конным полком - его старший сын Петр, а Измайловским - родной брат Густав Бирон.

   - Поговорить бы принцессе насчет этого с фельдмаршалом Минихом...

   - А тот ее, ты думаешь, не выдаст?

   - Помилуйте! А уж войска за него в огонь и в воду. Кто вел их в туретчину? Миних. Кто день и ночь пекся о том, чтобы им жилось тепло и сытно? Миних. Родом он хоть и из немцев, но душа у него, как вот у вас, русская.

   Слова товарища детства произвели на молодую девушку глубокое впечатление.

   - Да кто надоумит принцессу?..- проговорила она в раздумье.- Она слушает только фрейлину Юлиану.

   - Так потолкуйте с фрейлиной.

   - Нет, та меня и слушать не станет.

   - В таком случае ничего не остается, жак попытаться вам самим. Не откладывайте только в долгий ящик. А теперь, Лизавета Романова, будьте здоровы.

   - Да, да, Гриша, уходи, да, смотри, не попадись бироновцам.

   До вечера Лили не имела случая говорить без свидетелей с принцессой, так как, по желанию самой Анны Леопольдовны, она почти весь день проводила в царской детской. Дело в том, что еще с лета в Петергофе Иоанн Антонович до такой степени привык к Лили, что на руках у нее успокаивался даже скорее, чем у собственной кормилицы-чухонки. Но в данное время у него прорезывались первые зубки, и Лили не удалось еще уложить его в постельку, когда в детскую вошла принцесса, чтобы перед сном поцеловать сыночка.

   - Он все еще не может заснуть? - спросила она.- Что с ним?

   - Верно, предчувствует, бедняжка, что его скоро разлучат с родителями!- со вздохом отвечала Лили.

   - Что ты болтаешь такое! От кого ты слышала?

   - Это в воздухе носится. В четверг все, вероятно, решится.

   - В четверг?

   - Да ведь в четверг, ваше высочество, тринадцатого ноября - день рождения герцога, и в этот день, говорят, сыновья его будут провозглашены ближайшими наследниками на русский престол, а вас с принцем попросят уехать в Германию.

   Анна Леопольдовна, слышавшая уже нечто подобное от Юлианы, не на шутку всполошилась.

   - Нет, этому я не верю, не верю! - пробормотала она.- Герцог все-таки не посмеет...

   - Простите, принцесса,- еще настоятельнее заговорила Лили,- но чего этот человек не посмеет? Он до того уже зазнался, что самых знатных, самых почтенных лиц принимает у себя в шлафроке, вместо всей руки подает кому три, кому два пальца. Если же кто по ошибке назовет его по-прежнему светлостью, а не высочеством, то он приходит в ярость. Помяните мое слово: его будут величать уже не высочеством, а величеством.

   - Но это ужасно! Это Бог знает что такое! - воскликнула Анна Леопольдовна.- И никого, ни одной души, кто защитил бы меня от чудовища!

   Она заплакала и, ломая руки, бессильно упала в кресло.

   - Вашему высочеству не надо сразу отчаиваться,- продолжала Лили,- вам надо действовать.

   - Действовать?

   - Прежде чем герцог успеет привести в исполнение свой замысел, арестуйте его самого.

   - В уме ли ты; моя милая! Мне ли, слабой женщине, пускаться в такую авантюру?

   - Само собой разумеется, что распорядиться всем должен фельдмаршал Миних. Он вам искренне предан, а самого его войско боготворит.

   - Это-то правда... Разве уж посоветоваться с фельдмаршалом?

   - Непременно, ваше высочество, и не отлагая ни одного дня. Молодой граф, должно быть, еще здесь; он мог бы передать ваше желание отцу.

   - Но как же так, без Юлианы? Я услала ее уже спать, у нее жестокая мигрень...

   - Юлиана тоже уважает его больше всех. А каждая минута дорога. Так прикажете позвать к вам молодого Миниха?

   - Позови...

   Сын фельдмаршала, гофмейстер принцессы и камергер ее сына, действительно оказался еще в дежурной. Анна Леопольдовна сообщила ему свое желание завтра же видеть его отца, но под каким-нибудь благовидным предлогом, чтобы не было лишних толков.

   - Предлог есть,- отвечал молодой Миних.- Отец и без того собирался на днях привезти к вашему высочеству нескольких кадет, которых наметил в пажи.

   - Вот и прекрасно. Так утром я ожидаю фельдмаршала с его кадетами.

  

  

   На следующее утро, 8 ноября, фельдмаршал Миних прибыл во дворец в сопровождении молодого адъютанта и нескольких кадет. В ожидании предстоящего ей репистельного разговора с глазу на глаз с фельдмаршалом о задуманной авантюре Анна Леопольдовна была в таком нервном возбуждении, что, не дослушивая его объяснений о представляемых в пажи кандидатах, вперед уже на все соглашалась:

   - Хорошо, хорошо, граф... Кого же из них вы сами мне предлагаете?

   Когда же Миних указал ей, что таких-то он рекомендовал бы в пажи к государю императору, а таких-то в пажи к ней самой, принцесса протянула юношам для поцелуя руку:

   - Так поздравляю вас, господа, пажами! Скоро мы с вами опять увидимся. А теперь, граф, мне надо бы еще переговорить с вами.

   Молодой адъютант Миниха за все время не проронил ни слова, но Лили не могла не заметить, что глаза его то и дело направляются в ее сторону, точно притягиваемые магнитом. А уходя с кадетами, он отдал поклон сперва принцессе, а потом и ей, Лили.

   Когда тут Анна Леопольдовна прошла с Минихом в смежную комнату и не позвала даже с собой своей наперсницы, Юлианы Менгден, та, оставшись в приемной вдвоем с Лили, не утерпела сорвать на ней свое сердце:

   - Что это у тебя, скажи, с Манштейном?

   - У меня - с кем? - переспросила, неудомевая, Лили.

   - Да с этим адъютантом фельдмаршала!

   - Я и не знала, что его зовут Манштейном.

   - Ну да, рассказывай. Если же не знала, то тем непростительнее с ним так переглядываться.

   Лили справедливо возмутилась:

   - Что вы говорите, Юлиана? Я и не думала глядеть на него.

   - Но он с тебя глаз не спускал, а потом отдельно еще тебе поклонился.

   - Так я-то чем виновата? Разве я могу запретить человеку глядеть на меня!

   - Но ты в ответ на его поклон сделала реверанс.

   - Мне кажется, этого требовала простая вежливость.

   - Молодым кавалерам девицы не делают реверанса, а кивают только вот этак головой.

   - На будущее время буду знать, а от Манштейна нарочно уже буду отворачиваться.

   Таким заявлением щепетильной гоффрейлине пришлось пока удовлетвориться.

   Совещание принцессы со стариком-фельдмаршалом продолжалось довольно долго. Наконец дверь отворилась и показался Миних. По его решительному виду можно было догадаться, что вопрос об аресте регента решен в утвердительном смысле.

   - Вот что, милая Юлиана,- обратился он к фрейлине (как свекор ее родной сестры, он обходился с нею запросто).- Ты нынче вечером свободна?

   - Свободна. А что?

   - Я предлагал принцессе лично навестить сегодня герцогиню Бирон, но она и слышать о том не хочет. Между тем необходимо усыпить бдительность и герцогини и самого герцога. Я напрошусь к ним уже на обед, пробуду там, может быть, и до ужина. А ты, Юлиана, вместе с сестрой поезжай туда вечером.

   - И остаться также к ужину?

   - Непременно, до самой полночи. При этом старайся быть возможно непринужденнее и любезнее с обоими хозяевами. Да тебя, впрочем, нечего учить. А когда вернешься опять сюда, во дворец, то на всякий случай не раздевайся, а приляг в платье.

   - Хорошо. Но караульные пропустят ли вас сюда ночью?

   - С вечера весь караул как здесь, так и у герцога в Летнем дворце будет от моего Преображенского полка. Каждый из моих солдат знает меня в лицо. До свиданья же у Биронов!

   Тут только, обернувшись, фельдмаршал заметил стоявшую в стороне Лили.

   - И вы тут, баронесса? Вы слышали весь наш разговор?

   - Слышала, граф,- отвечала она,- но никому ничего не разболтаю.

   - На нее можно положиться,- подтвердила со своей стороны Юлиана, но все-таки сочла нужным сделать ей еще внушение, после чего услала ее в детскую к младенцу-государю, который без нее, пожалуй, соскучился.

   Большую часть этого дня Лили так и пробыла в детской. Но когда Юлиана с сестрой своей, согласно инструкции Миниха, уехала вечером в гости к герцогине Бирон, Лили испросила у Анны Леопольдовны разрешение продежурить рядом с ней в гардеробной, пока фрейлина не возвратится. Ей ни за что не хотелось проспать того события, которое должно было совершиться в эту же ночь.

   Молодость, однако, взяло свое. Привыкнув ложиться спозаранку (так как Иоанн Антонович просыпался поутру очень рано и будил ее своим криком), Лили незаметно задремала в гардеробной, где прикорнула на диванчике. Внезапно, сквозь сон, чрез неплотно притворенную дверь до ее слуха долетели голоса принцессы и гоффрейлины. Она насторожилась.

   - Значит, они ничего еще не подозревают? - спрашивала принцесса.

   - Ничего,- отвечала Юлиана.- Герцогиня показывала мне и сестре новое коралловое ожерелье, которое выписала себе из Венеции, и очень интересовалась тем, как переделываются теперь ваши драгоценные вещи.

   - Ну, конечно! Ничто другое ее ведь не интересует. А герцог?

   - Герцог весь вечер был как-то особенно задумчив. Совершенно неожиданно он спрашивает вдруг фельдмаршала, не случалось ли ему во время похода предпринимать что-нибудь важное в ночную пору.

   - Вот видишь ли! - воскликнула принцесса.- А что же Миних?

   - В первый момент он был как будто озадачен. Но то был всего один момент. Он тотчас овладел опять собой и отвечал, что, сколько ему помнится, ночью он никогда ничего не предпринимал, вообще же у него правило - пользоваться обстоятельствами.

   - Как неосторожно! Бирон, пожалуй, все-таки еще догадается.

   - Не думаю. Расстались они старыми друзьями. Принцу ваше высочество ничего ведь еще не говорили?

   - Ни слова. Он только испортил бы все дело. А теперь, Юлиана, что нам-то делать?

   - Вооружиться терпением. Вы, ваше высочество, ложитесь и постарайтесь заснуть. Когда нужно будет, я уже разбужу вас.

   - А сама ты где же будешь?

   - Да здесь же, в гардеробной.

   Лили быстро вскочила со своего диванчика и выскользнула из гардеробной, чтобы не слышать репримандов Юлианы. Но ушла она не к себе, а в детскую, где угнездилась в кресле около колыбельки царственного младенца. Но тут сон опять одолел ее, и она после уже узнала о том, что было во время ее сна. Было же вот что:

   Около двух часов ночи фельдмаршал Миних приехал в карете за принцессой, чтобы отвезти ее в Преображенские казармы. Там она должна была заявить солдатам, что согласна на предприятие фельдмаршала. Но Анна Леопольдовна не могла превозмочь своей природной робости и отказалась ехать. Миниху с трудом удалось уговорить ее выйти по крайней мере в приемную к сопровождавшим его офицерам. Здесь она прерывающимся от слез голосом сказала им небольшую речь:

   - Очень рада вас видеть, господа... Вы знаете, сколько обид претерпели мы от герцога курляндского, я и мой супруг... Того ради мы рассудили арестовать герцога... Вот господин фельдмаршал взялся, никого не компрометируя и колико можно в секрете, исполнить это трудное предприятие... От его успеха зависит спокойствие и счастье целой империи... Уповаю, господа, что вы не откажете в секурсе {Помощь (лат.).} вашему генералу, как подобает честным и храбрым офицерам?

   Растерянный вид ее был так трогателен, что офицеры отвечали в один голос:

   - Рады стараться, ваше высочество!

   Принцесса окончательно расчувствовалась и бросилась на шею старику-фельдмаршалу, а потом допустила к руке и всех офицеров.

   - Торопитесь, господа, торопитесь,- говорила она им, всхлипывая,- и дай вам Бог полного успеха!

   По уходе фельдмаршала и офицеров она все еще не могла справиться со своими нервами и нигде не находила себе места: прошла к своему гофмейстеру, Миниху-сыну в дежурную, чтобы в разговоре с ним отвести душу, разбудила потом своего, ничего не чаявшего, супруга и откровенно рассказала ему обо всем, после чего вместе с ним и с Юлианой отправились в детскую. От голосов их Лили проснулась и поспешно поднялась со своего кресла. Сколько раз то она, то Юлиана выходили узнать, нет ли какого посланца от фельдмаршала. Наконец Юлиана вбежала с вестью:

   - Фельдмаршал вернулся! Все поспешили в приемную.

  

  

   - Поздравляю, ваше высочество! Регент арестован! - были первые слова Миниха.

   Анна Леопольдовна набожно перекрестилась:

   - Слава тебе Господи!

   И в порыве благодарности, не стесняясь присутствия супруга, она расцеловала счастливого вестника в обе щеки.

   - Где же он теперь?

   - Он здесь же, в Зимнем дворце, под строгим караулом. В эту минуту арестуют также его брата, Густава Бирона, и Бестужева-Рюмина.

   - Кабинет-министра?!

   - Да ведь Бестужев - первый клеврет герцога. К остальным высшим сановникам я разослал гонцов, чтобы все они были здесь к девяти часам утра - принести поздравление вашему высочеству, а войскам приказано быть в сборе на Дворцовой площади еще часом раньше. Завтра два преданных мне офицера командируются - один в Москву, другой в Ригу - арестовать обоих генерал-губернаторов: Карла Бирона и зятя герцога, генерала Бисмарка.

   - Обо всем-то вы подумали, граф, ничего не забыли! А герцогиня?

   - Герцогиня... Пока она оставлена с детьми в Летнем дворце под караулом.

   - Вот-то, я думаю, бедная перепугалась!

   - Да... в перепуге она прямо с постели выскочила на улицу.

   - Бог ты мой! При двадцатиградусном морозе! Но расскажите, граф, пожалуйста, все по порядку.

   - Когда я ушел отсюда с офицерами в третьем часу ночи,- начал фельдмаршал,- я поставил солдат в кордегардии {То же, что гауптвахта (фр.).} под ружье.

   - Всем вам, ребята,- сказал я,- хорошо ведомо, сколь великое утеснение чинится от регента нашему малолетнему государю и обоим его родителям. В гордыне и лютости своей границ он себе уже, не знает. Терпеть больше того невозможно. Надобно убрать регента. Вы, ребята, до сих пор всегда доблестно исполняли свой долг. Готовы ли вы и в сем деле служить государю?

   И все сто двадцать солдат ответствовали как один человек:

   - С радостью готовы служить государю! Ни головы, ни живота не пожалеем.

   - А ружья у вас заряжены?

   - Никак нет.

   - Так сейчас же зарядите.

   Сорок человек с одним офицером я на всякий случай оставил здесь в карауле при знамени, с остальными же офицерами и восьмьюдесятью нижними чинами двинулся пешком к Летнему дворцу.

   - Пешком в такой мороз! Но ведь у вас была карета? - заметила принцесса.

   - Карета поехала за нами. Мой пример должен был поддержать дух солдат. Не доходя шагов двухсот до Летнего дворца, я выслал вперед Манштейна. Он вызвал ко мне караульного капитана с двумя младшими офицерами. Когда я объяснил им, что предпринимается, они с радостью изъявили также полную готовность. Тут я приказал им, ничего еще не говоря солдатам, пропустить к герцогу Манштейна. Выбрав себе двадцать человек с одним офицером, Манштейн вошел во дворец... А! Да вот он и сам!- прервал Миних свой рассказ и обратился к входящему адъютанту:- Ну что, Манштейн, с братом регента у вас не было больших хлопот?

   С изящной самоуверенностью преклонясь перед принцессой и принцем, Манштейн начал свой рапорт мужественным и сочным баритоном:

   - Имею честь доложить, что у дома стоял караул от Измайловского полка в двенадцать человек с унтер-офицером. Как командир этого полка, Густав Бирон пользуется вообще расположением солдат, между которыми немало ведь курляндцев. Унтер-офицер, тоже курляндец, не хотел сперва впустить меня, но я указал на свой конвой и объявил, что при малейшем упорстве ни один из них не останется в живых. Тогда они покорились, и я беспрепятственно прошел в спальню их командира. Он спал так крепко, что я должен был его разбудить. Спросонок не узнав меня, он напустился на меня:

   - Кто вы такой? И как вы посмели войти ко мне прямо в спальню?

   - Я прислан к вам,- отвечал я,- от фельдмаршала графа Миниха.

   Тут он разглядел, с кем имеет дело.

   - Ах, это вы, Манштейн! Что же нужно фельдмаршалу?

   - Дело, не терпящее отлагательства. Не угодно ли вам сейчас одеться?

   Он стал спешно одеваться, а я отошел к окошку. Не совсем еще одевшись, он подошел ко мне:

   - В чем же, скажите, дело?

   - Дело в том, что мне приказано вас арестовать.

   - Арестовать!

   Он хотел открыть форточку, чтобы крикнуть своему караулу. Но я схватил его за руку.

   - Брат ваш, герцог, уже арестован,- сказал я,- и если вы не дадите взять себя доброй волей, то будете убиты без всякого снисхождения. Эй, ребята!

   Когда вбежали мои конвойные, он понял, что сопротивляться бесполезно, и просил только подать ему шубу. Против этого я, конечно, ничего не имел, посадил его к себе в сани и сдал здесь, в кордегардии.

   - Превосходно,- одобрил Миних.- А теперь расскажите-ка их высочествам, как вы взяли самого регента.

   - Главное затруднение для меня заключалось в том,- заговорил опять Манштейн,- что в Летнем дворце мне не было известно расположение всех комнат. Знал я только, что герцог со своим семейством занимает четырнадцать покоев и что вход к нему из антикамеры, где принимают послов. Пройдя садом к заднему крыльцу, я застал в прихожей нескольких дежурных лакеев. Но так как за мной следовал взвод солдат, то лакеи так растерялись, что ни один не догадался побежать предупредить своего господина. Я их уже не спрашивал и пошел наугад. Из посольской антикамеры я проник в первый внутренний покой, оттуда во второй. Далее была большая закрытая дверь.

   Не спальня ли там? Я толкнул дверь. Изнутри она была хоть и замкнута на ключ, но не заперта на задвижки. От сильного толчка обе половинки двери разом раскрылись.

   Я не ошибся: то была собственная спальня герцога. Освещалась она висячим фонарем, кровать же была с балдахином и занавеской. Я отдернул занавеску и увидел перед собой спящих глубоким сном герцогиню и герцога. Я их громко окликнул.

   Оба тотчас проснулись и закричали, что было мочи:

   - Караул! Караул!

   Я стал было объяснять, зачем явился, но герцогиня, приподнявшись с подушек, продолжала кричать, а героцог, вообразив, должно быть, что настал последний его час, вскочил с постели (он лежал с другой стороны) и со страху полез под кровать. Я, однако, уже обежал кругом и схватил его. Он барахтался, брыкался и начал опять звать караульных.

   - Караульных у меня к вашим услугам двадцать человек,- сказал я.- Сюда, ребята!

   Подоспевшие ко мне на помощь конвойные справились с ним также не сразу. Герцог - человек, как вы знаете, очень сильный. Он стал работать кулаками, а одному солдату, который схватил его за горло, до крови укусил палец. Наконец они его все-таки осилили, скрутили ему руки офицерским шарфом, рот заткнули платком и на руках вынесли его из дворца. На улице я велел набросить на него солдатскую шинель, так как он был в одном белье..."

   - А я уступил ему мою карету и сам пошел опять пешком,- с сухой усмешкой досказал Миних,- последняя честь побежденному врагу!

   - Вы, граф, можете еще шутить!- заметила с укоризной сострадательная Анна Леопольдовна.- А герцогиня, говорили вы, выбежала на мороз за мужем тоже в ночном туалете? Как вы ее не удержали, мосье Манштейн?

   - Солдаты, ваше высочество, ее и не пускали,- отвечал Манштейн.- Но она вырвалась у них из рук. Я увидел ее уже на улице, на куче снега и велел отвести ее назад во дворец.

   - Там у нее, наверно, найдется от простуды шалфей с малиной,- добавил Миних.- A la guerre comme à la guerre, {На войне как на войне (фр.).} принцесса.

   Лили, подобно всем другим слушателям, не сводившая глаз с молодого адъютанта фельдмаршала, не могла не заметить, что временами его взоры словно невольно обращались в ее сторону, но затем он тотчас опять отводил их на принцессу.

   Вошедший в это время паж доложил о прибытии цесаревны Елизаветы и первого министра, графа Остермана.

   - Я послал за ними,- объяснил Миних,- чтобы сообща обсудить, что предпринять с бывшим регентом и как объявить народу в манифесте о вступлении вашего высочества в управление государством.

   Совещание с цесаревной и канцлером затянулось почти до самого рассвета. Отставленного регента положено было поутру отправить в Шлиссельбургскую крепость до решения судом его дальнейшей участи, принцесса Анна Леопольдовна делалась правительницей на время малолетства своего сына, с титулом "императорского Высочества великой княгини российской", но самый титул должен был быть предложен ей советом первых чинов государства по принесении присяги, манифест же был сочинен тут же искусником по этой части Остерманом, чтобы он мог быть подписан без всякой задержки приглашенными во дворец к 9 часам утра министрами и генералитетом {В манифесте, именем императора Иоанна объявлялось всем верноподданным, что "хотя, по предписанию императрицы Анны, регентом был назначен герцог курляндский, но ему велено было свое регенство вести по государственным правам, конституциям и прежним преданиям и уставам, и особливо велено не токмо о ближайшем здравии и воспитании нашем попечение иметь, но и к родителям нашим и ко всей императорской фамилии почтение оказывать. Но вместо должного тому исполнения, он дерзнул не токмо многие противные государственным правам поступки чинить, но и к любезнейшим нашим родителям великое непочитание и презрение публично оказывать, и притом с употреблением непристойных угроз, и такие дальновидные и опасные намерения объявить дерзнул, которым не только любезнейшие родители наши, но и мы сами, и покой, и благополучие империи нашей в опасное состояние приведены быть могли бы. И потому принуждены себя нашли, по усердному желанию и прошению всех наших верных подданных духовного и мирского чина, оного герцога от регентства отрешить и по тому же прошению всех наших верных подданных оное правительство поручить нашей государыне матери".}.

   Так закончилось регентство герцога курляндского Эрнста-Иоганна Бирона, продолжавшееся всего 22 дня: с 18 октября по 9 ноября 1740 года.

  

  

   С раннего уже утра весть о низложении ненавистного временщика-курляндца облетела весь Петербург. Но те именно лица, которым по служебной их обязанности должно было быть известно, казалось бы, раньше других о готовящемся перевороте, узнали о нем позже очень многих простых обывателей столицы. К числу таких, ничего не чаявших должностных лиц принадлежал и полицеймейстер князь Шаховской, пользовавшийся особенным фавором Бирона. В оставшихся после него "Записках" Шаховской откровенно признается, что, когда перед рассветом, его разбудил полицейский офицер и объявил ему об аресте регента и о большом съезде в Зимнем дворце, он "ни малого воображения о том прежде не имея, в смятении был". Наскоро одевшись, он велел везти себя туда же, но дворец был окружен такой несметной толпой, что ему, Шаховскому, пришлось выйти из кареты, и он с большим трудом пробрался до крыльца.

   "Всевидящий, защити меня!" - молился он про себя, когда подходил к придворной церкви, но "тут уже от тесноты продраться в церковь скоро не мог... Одни носят листы бумаги и кричат: "Изволите, истинные дети отечества, в верности нашей всемилостивейшей правительнице подписываться и в том Евангелие и крест целовать!" Другие, жадно спрашивая, как и что писать, и вырывая один у другого чернильницу и перья, подписывались и теснились войти в церковь присягать и поклониться стоящей там правительнице в окружности знатных и доверенных господ".

   В кишевшей на дворцовой площади народной толпе был и Самсонов. На его глазах ко дворцу подъезжали придворные экипажи за экипажами, подходили с распущенными знаменами, с барабанным боем и музыкой, войска. Вокруг него раздавались радостные клики с насмешками над Бироном и похвалами новой правительнице. А вот гром пушек с Петропавловской крепости, беглый ружейный огонь и троекратное "Виват!" войск с звуками литавр и труб, возвестили, что молебствие в дворцовой церкви окончено и присяга исполнена. По всей площади прокатилось громогласное "ура", тхедхваченное неумолкающим перезвоном колоколов всех столичных церквей.

   "И, может быть, я сам сей этой радости народной причинен!..- подумалось Самсонову.- Отчего же у меня на душе так невесело?"

   И вспомнилось ему тут все то, чего он наслышался о безволии принцессы Анны Леопольдовны, о ее полном равнодушии к государственным делам.

   "Ну, что же делать! Приходится мириться с тем, что есть: слабая, но добрая правительница все же во сто крат лучше изверга Бирона..."

   В это время из ворот дворца начали выкатывать на площадь бочку за бочкой "зелена вина" на угощение народа.

   Господи Боже Ты мой, что сталось вдруг с этими тысячами мирных людей! Все разом, словно обезумев, громадной океанской волной ринулись к хмельному зелью, пуская в ход кулаки и локти, толкая и давя друг друга. Крупная брань и болезненные вопли... Позади остались одни слабосильные старики, да и тех зависть берет.

   - Ишь, черти! - ворчит один.- Из-за кости с мозгом собаки грызутся!

   - Грех сладок, а человек падок,- отзывается другой, а сам, облизываясь, утирает сивые усы.- Мужику вино, что колесу деготь.

   А там, около бочек, после потасовки идут уже братские объятия и лобзанья, разливаются на всю площадь разгульные песни.

   У Самсонова не стало уже сил быть свидетелем этих диких, но простодушных проявлений радости народной. Он поплелся восвояси и завалился спать, чтобы только поскорее забыться. Но еще до утра его поднял на ноги денщик старика Миниха:

   - Вставай-ка, вставай, друг любезный. Фельдмаршал тебя к себе требует.

   Когда Самсонов вошел в кабинет графа Миниха, кроме хозяина там оказался еще и сын его, а также их родственник, президент камер-коллегии барон Менгден, дядя баронессы Юлианы.

   - У тебя ведь, сказывают, изрядный почерк? - обратился к Самсонову фельдмаршал.- Изготовься же, очини себе перо.

   Пока Самсонов очинивал свежее гусиное перо, у тех троих продолжалось совещание, разумеется, на родном их языке, но, говоря уже и прежде с грехом пополам по-немецки и пробыв затем полгода в остзейском крае, Самсонов понимал каждое их слово.

   - Итак,- заговорил старик Миних,- каким отличием можно было бы оказать наибольшую приятность самой правительнице? В денежных средствах ее высочество отныне нуждаться уже не будет...

   - Если позволите мне высказаться,- заметил Менгден,- с принятием титула императорское высочество принцесса имеет несомненное право возложить на себя орденские знаки Святого Андрея Первозванного...

   - Верно. Траур ей, видимо, уже надоел, и она будет очень довольна являться на всех торжествах в светло-голубой ленте.

   - Не пристойнее ли будет,- возразил Миних-сын,- доложить сперва о том самой принцессе и поднесение ей этого высшего знака отличия предоставить высшему учреждению - сенату?

   - Правильно,- согласился отец.- Ты, мой милый, как ее гофмейстер, представишь на ее усмотрение список предполагаемых наград и при сем удобном случае упомянешь на словах также об Андреевской звезде...

   - И ленте небесно-лазурного цвета? Не забуду! - улыбнулся сын.- С кого же мы начнем список?

   - С кого, как не с вашего почтеннейшего батюшки? - заявил президент камер-коллегии.- Благодаря ему одному ее высочество провозглашена регентшей...

   - Да чем вы меня еще наградите, милый барон?- сказал фельдмаршал.- Все ордена у меня есть, в армии я выше всех... Недостает мне разве еще звания генералиссимуса...

   - Вот, вот!

   - Простите, батюшка,- вмешался снова молодой Миних.- Но у меня есть основания думать, что принц Антон-Ульрих давно уже и во сне, и наяву мечтает об этом высоком звании.

   - В самом деле?

   - Я в этом уверен. Юлиана слышала из его собственных уст.

   Фельдмаршал поморщился.

   - В таком случае, конечно... Надо бы хорошенько выяснить еще это обстоятельство.

   - Да есть ли у нас на то время? Указ о наградах должен быть нынче утром подписан, а принц, как вы знаете, до крайности обидчив и тщеславен. Не деликатнее ли будет, не спрашивая принца, прямо пожаловать его в генералиссимусы, а вам самим до времени удовольствоваться должностью первого министра?

   - Гм... Но первым министром состоит теперь Остерман...

   - Ну, для него мы придумаем какое-нибудь другое отличие. Кабинет министров без вас уже немыслим, а кому же быть первым в кабинете, как не вам?

   - Будь так. Но нельзя ли как-нибудь хоть оговорить, что генералиссимусом следовало бы быть собственно мне...

   - Что ж, это можно. Что, Самсонов, приготовил перо? - спросил по-русски молодой граф.

   - Приготовил.

   - Так пиши: "Ноября 10 дня всемилостивейше пожаловали мы: "1". Любезнейшему нашему государю-родителю быть генералиссимусом, и хотя генерал-фельдмаршал граф фон Миних за его к Российской империи оказанные знатные службы и то ныне уже первый в Российской империи командующий генерал-фельдмаршал и в коллегии военной президент к пожалованию б сего знатного чина надежду иметь мог, токмо во всенижайшем к вышеупомянутом его высочеству почтении от сего высочайшего чина отрекается, притом же его высочество чин конной гвардии подполковника на себя принять изволил".

   - А не покажется ли принцу такая оговорка несколько обидной? - заметил Менгден.- Точно его жалуют не за действительные его заслуги.

   - Да ведь оно так и есть,- сухо отрезал старик Миних.- Диктуй далее,- сказал он сыну.

   Тот продолжал:

   - "2". Генерал-фельдмаршалу графу фон Миниху по вышеписанным обстоятельствам и особливо в рассуждении при нынешнем случае нам, родителям нашим и всему государству оказанной усердной ревности, при которой он, оставляя свое и своей фамилии благополучие и не щадя пота и крови, поступал, дабы он по то время, пока ему Бог живот и силу продолжит, в состоянии был Нам ревностные услуги оказать, Всемилостивейше пожаловали чин первого министра в наших консилиях, и как он ныне уже первый ранг в империи имеет, то ему по генералиссимусе первым в империи быть, при чем и супруге его пред всеми знатнейшими дамами, в том числе и тех принцев, кои невладеющие в нашей службе обретаются, супругами, первенство иметь".

   - Вот это так!- одобрил фельдмаршал, и в бесстрастном взоре его блеснул огонек как бы искрейнего чувства.- За твою матушку я особенно рад! Теперь надо задобрить Остермана. Уступить мне звание первого министра будет ему очень горько. Если этому старому волку не заткнуть рта другим сочным куском, то он не перестанет лязгать на меня зубами.

   - Помнится мне,- подал тут голос Менгден,- что несколько лет назад, когда Остерман работал над новым положением для флота, он очень льстился на звание генерал-адмирала.

   - Да? Ведь вакансия эта и доныне еще свободна?

   - Ну, что ж, произведем его в генерал-адмиралы! - усмехнулся молодой Миних и кивнул Самсонову.- Итак, пункт третий: "Вице-канцлеру Империи, графу Остерману, пожаловали чин давно состоящей вакансии генерал-адмирала, причем ему и кабинет-министром быть по-прежнему".

   - Остермана зовут у нас д_у_ш_о_ю кабинета министров, а Черкасского т_е_л_о_м,- сказал фельдмаршал.- Теперь, стало быть, очередь т_е_л_а. Со смерти старого Головкина, больше шести уже лет, должность великого канцлера тоже не занята. Не предоставить ли ее Черкасскому?

   - Сказать между нами,- заметил Менгден,- Черкасский за свои неблаговидные поступки заслуживал бы скорее отставки, чем награды. В нем нет ни капельки добродушия истых русских людей, в душе он все еще татарин...

   - Так-то так,- сказал Миних-сын.- Но в начале нового правления, мне кажется, вернее можно утвердиться не строгостью и уличением прежних провинностей, сколько милосердием и великодушием, а потому для новой правительницы будет полезнее явить и в сем случае особенно убедительный акт великодушия, возвысив малодостойного. Не правда ли, батюшка?

   - Вреда большого оттого для России не будет: воли я ему все равно не дам.

   - Стало быть, вы согласны? Пиши, Самсонов: "4". Действительному тайному советнику князю Черкасскому пожаловать также чин давно состоящей вакансии великого канцлера, и быть ему по-прежнему в кабинете".

   - Мне вот что приходит в голову,- сказал тут старик-фельдмаршал.- Если Черкасского не считать коренным русским, то до сих пор мы не наградили еще ни одного русского. Теперь выдвинем и кого-нибудь из русских.

   Так в 5-й пункт наградного указа попал природный русский граф Михаил Гаврилович Головкин, который давно уже получил высший гражданский чин действительного тайного советника, а теперь удостоился звания вице-канцлера.

   За Головкиным следовал еще целый ряд награждаемых лиц, в том числе, конечно, и двое присутствующих при совещании: Миних-сын был назначен обер-гофмейстером с чином генерал-поручика, а барон Менгден украсился орденскими знаками Святого Александра Невского. Из остальных упомянем здесь еще о бывшем адъютанте принца брауншвейгского, Петре Граматине, который за месяц назад, после пытки в застенке и наказании кнутом, был лишен всех чинов и исключен из службы, а теперь восстановлялся в прежних чинах с назначением на должность директора канцелярии принца.

   - Всех, кажется, удовлетворили, кого следовало, никого не обошли? - сказал фельдмаршал.

   - А придворные дамы не попадут в этот указ? - спросил Менгден.

   - Нет, относительно их будет особое распоряжение, выбор их надо предоставить самой принцессе. Вы, барон, имеете в виду, вероятно, вашу племянницу Юлиану?

   - Да, она, казалось бы, заслужила того, чтобы сделаться статс-фрейлиной ее высочества.

   - Еще бы! - подтвердил Миних-сын.- Теперь у ее высочества уже по регламенту должно быть не менее семи фрейлин, а кому же и быть старшей, как не Юлиане? Да она и сама напомнит принцессе, будьте покойны.

   - Ваше сиятельство не погневитесь за смелое слово?- решился тут выступить со своим предложением и Самсонов.

   - Говори.

   - Любимую свою камер-юнгферу, баронессу Лизавету Романовну Врангель, ее высочество принцесса еще при блаженной памяти государыне немеревалась также взять к себе во фрейлины...

   - Да тебе-то откуда сие известно учинилось?

   - А он молочный брат баронессы Врангель,- объяснил отцу с улыбкой молодой граф.- Точнее сказать, приходился он молочным братом ее покойной сестре, Маргарите, которая, если вы припомните, была также фрейлиной при принцессе... А две величины, равные порознь третьей, равны между собой.

   По узким губам Миниха-отца проскользнула также тень улыбки.

   - Старая аксиома,- промолвил он.- Но ведь если принцесса так уж благоволит к этой девице, то и сама, конечно, не преминет сделать ее фрейлиной.

   - На всякий случай, я все-таки доложу ей об этом,- сказал молодой граф.

   - Вспало мне еще на мысль, ваше сиятельство...- заговорил опять, ободрившись, Самсонов.

   Фельдмаршал начал уже, видимо, терять терпение и сдвинул брови.

   - Что еще?

   - Ее высочеству цесаревне Елизавете Петровне, осмелюсь спросить, ничего не жалуется?

   Оба Миниха, отец и сын, озадаченно переглянулись: цесаревну они совсем ведь упустили из виду!

   - Да что можно было бы ей пожаловать? - сказал фельдмаршал.- В средствах она хоть и стеснена, но рядом с почетными наградами простым смертным назначить ей, царской дочери, денежный презент не совсем-то подобает.

   - При своей гордости она, наверное, откажется, как отказалась от презента Бирона,- заметил сын.- Но у тебя, Самсонов, никак, уже что-то придумано?

   - Не знаю, как покажется вашим сиятельствам... Цесаревне, сдается мне, не столь даже лестно стоять в указе наряду с разными сановными особами, сколько видеть родственное внимание к себе со стороны правительницы. Года два назад цесаревна прочила в камер-юнкеры к себе доброго приятеля моих бывших господ Шуваловых, Воронцова Михаилу Ларионыча. Но герцог Бирон не взлюбил его и удалил в Новгородскую губернию в линейные полки. Так вот, кабы его вернуть теперь оттуда ко двору цесаревны...

   - Препозиция, батюшка, мне кажется, весьма даже приемлемая,- сказал Миних-сын.- Воронцов в самом деле был в немалом фаворе у цесаревны, а паче того, пожалуй, у ее кузины молодой графини Скавронской.

   - Герцог опасался, говорят, как бы не дошло у них даже до брака,- добавил Менгден.- Это был бы такой мезальянс {Неравный брак (фр.).}...

   - Да нам-то какое до этого дело? Умиротворить бы только цесаревну и ее приближенных.

   - Совершенно верно,- подтвердил старик отец.- Так ты, сын мой, скажи об этом правительнице сегодня же при поднесении указа о милостях. Она, верно, тоже опробует.

   - А курьер, ваше сиятельство, к господину Воронцову будет тоже послан? - спросил Самсонов.

   - Ты, братец, не сам ли уж хотел бы быть таковым курьером? - снисходительно опять улыбнулся фельдмаршал.

   - Коли будет такая ваша милость. Михайло Ларионыч меня с прежних времен хорошо тоже знает.

   - Ну, что ж, поезжай с Богом.

  

  

   Проект наградного указа, как и следовало ожидать, был принцессой во всех пунктах опробован, и не далее как в 11