Козырев Михаил Яковлевич - Ленинград

ипеть в моей душе. Кому я скажу о них? Кто поймет меня?

   Я первый раз пожалел о том, что не остался спокойно спать в своей могиле...

  

  

  

  

   Вернувшись от цензора, я узнал, что меня вызывают в ячейку - это орган надзора и руководства, имевшийся в каждом до-ме и в каждом учреждении. В ячейке меня встретил политрук и мягким движением руки предложил мне сесть.

   - На вас поступил целый ряд жалоб,- сказал он.- Во-первых,- он загнул один очень длинный и искривленный палец,- вы продолжаете сношения с нашими классовыми врагами, что равносильно государственной измене. Во-вторых,- он загнул второй такой же длинный и искривленный палец,- вы оскорбили человека, сделавшего вам первое предупреждение. В-третьих, вы два дня не заполняли анкету, следовательно, эти два дня делали и думали такие вещи, о которых не можете сказать своему руководителю. В-четвертых, вы произносили контрреволюционные речи в одном из государственных учреждений, о чем мне только что донес главный цензор государства...

   Он перечислял мои преступления, методически загибая пальцы и не глядя в мои глаза. Я молча выслушал его речь и, поднявшись с кресла, спросил:

   - Ну так что же? Вы посадите меня в тюрьму?

   Плавным движением руки он снова усадил меня в кресло:

  - Нисколько. Мы обсудили ваше поведение и нашли вас идеологически невменяемым...

  - Так вы запрячете меня в сумасшедший дом?- продол-жал я.

   Мне во что бы то ни стало хотелось как-нибудь оскорбить этого невозмутимого человека. Но он разговаривал со мной, как с маленьким ребенком.

   - Вы опять не поняли меня. Скажите, пожалуйста, вы сдавали когда-нибудь экзамен по политграмоте?

   Мне пришлось сознаться, что я не только не сдавал экзаме-на по этой науке, но даже не прочел учебника, полагая, что эта книга не даст мне ничего нового.

   - Ну так вот. Вы не получили самого элементарного образования, необходимого для каждого, и поэтому вы допустили ряд непозволительных промахов. Мы вполне оправдали вас, но с одним условием - вы должны прослушать полный курс политграмоты, сдать экзамен, а до того вы не будете появляться в обществе, чтобы не наделать более грубых ошибок.

  - Что же это? Домашний арест?- спросил я.

  - Нет, это временная изоляция.

   О словах спорить не приходилось. Изоляция или арест, но я должен сидеть дома и зубрить какую-то политграмоту - не подчиниться этому постановлению я не мог. Не забыв, конечно, уведомить Мэри о том, что со мной произошло, я принялся за работу.

   Меня посадили в самую низшую группу, рядом с детьми в возрасте от десяти до двенадцати лет, мне дали потрепанный, испещренный детской мазней учебник, мне задавали уроки "от сих до сих", совершенно не принимая в расчет ни моего возра-ста, ни уровня моего развития.

   Получив книжку, я не замедлил прочесть ее от крышки до крышки в первый же вечер. Это была небольшая брошюра, со-ставленная в форме вопросов и ответов подобно филаретову ка-техизису, с которым я познакомился, собираясь сдавать экзамен на аттестат зрелости. Истины, заключавшиеся в этой книжке, были не новы, многое я слышал от своих знакомых, которые, как оказалось, очень часто пользовались цитатами из этой кни-ги, что неудивительно, если принять во внимание, что истины эти касались всех сторон жизни, от государственного устройства до правил, как вести себя во время свидания с любимой жен-щиной, Приведу несколько вопросов и ответов из этой замеча-тельной книги:

   Вопрос: Что должен делать рабочий, встретив другого рабоче-го в доме или на улице?

   Ответ: Должен обратиться к нему с коммунистическим при-ветствием.

   Вопрос: Что такое коммунистическое приветствие?

   Ответ: Это не бессмысленное козыряние, а напоминание о том, что в пяти странах света угнетенные борются за освобожде-ние и что ты должен ставить интересы класса выше своих лич-ных.

   Дальше следовали указания, как держать себя с друзьями и с врагами, причем указывалось, что у рабочего не может быть иных врагов, кроме классовых. При встрече с классовым врагом надо было пройти мимо него с гордо поднятой головой и ни в коем случае не отвечать на его поклоны, а тем более запрещалось вступать с ним в какой бы то ни было разговор. "Очень легко,- говорилось в книжке,- подпасть под влияние буржуазии, тем более, что живем мы в буржуазном окружении".

   Предусматривались и недоразумения между рабочими, кото-рые могли закончиться ссорой и даже более или менее крепки-ми словами. Список подобных слов приводился тут же.

   Вопрос: Какие самые страшные ругательные слова?

   Ответ: Меньшевик и социал-предатель.

   Вопрос: В каких случаях подобное оскорбление допускается законом?

   Выучив наизусть всю книжку, я мало продвинулся в понима-нии существующего порядка: она не давала ответа ни на вопрос о цензуре, ни на вопрос о шестнадцатичасовом рабочем дне. Усиленно вбивалось в голову одно: что существующий строй есть самый лучший строй, что рабочий класс добился того, за что боролся, и что обязанность каждого рабочего - охранять этот строй. И вместе с тем говорилось, что трудящийся обладает при этом строе всеми политическими правами, что каждый рабочий имеет право высказывать все приличные рабочему мысли в любое время и в любом месте.

   Вопрос: Какие мысли приличны рабочему?

   Ответ: Все те мысли, которые направлены к защите его классовых интересов.

   Вопрос: Какие основные классовые интересы рабочего?

   Если бы не идиотская форма филаретова катехизиса, то учебник можно было бы признать неплохим. Он удовлетворительно излагал теорию классовой борьбы, он знакомил с государственными учреждениями и законами. Правда, была и ненужная регламентация поведения каждого рабочего, но если принять во внимание, что наука эта преподавалась детям, которым нужно знать травила приличия, то и с этой регламентацией можно было согласиться.

   Прочитав книжку, я решил завтра же сдать экзамен.

   Но меня постигла полная неудача. Выслушав мое заявление, политрук улыбнулся, раскрыл книжку и задал мне следующий вопрос:

   - Почему это последнее важно для пролетариата?

   Я смутился и сказал, что не понял вопроса. Инструктор повторил его еще раз, я опять не понял. Тогда он закрыл книгу и сказал:

   - Вы не можете сдать экзамена. Вам следовало ответить на этот вопрос: Потому что это необходимые условия для победы.

   Нет, не отвертишься! Надо выучить всю эту книжку наизусть и уметь отвечать на все вопросы буквально по учебнику, как подряд, так и вразбивку.

   Вопрос: Отчего необходимо полное и точное знание катехи-зиса?

   Ответ: Чтобы произвольным расположением слов и произ-вольным их толкованием не впасть в какой-либо из нежелатель-ных уклонов.

   Вопрос: Какие суть нежелательные уклоны?

   Ответ: Троцкизм, меньшевизм, правый мелкобуржуазный уклон и эсерство.

   Вопрос: Какие уклоны не вменяются в преступление?

   Но память моя еще не ослабла: я в две-три недели усвоил все бездны филаретовой премудрости и мог при случае ввер-нуть в разговор ту или иную цитату.

   Мои успехи в политграмоте дали возможность несколько ослабить режим моей изоляции. Так, ко мне снова, после долгого перерыва, заехал Витман. Я обрадовался ему и поспешил воспользоваться его присутствием, чтобы разъяс-нить некоторые неясные для меня вопросы. Не помню, с чего начался разговор, но только я, между прочим, спро-сил его:

   - Скажите, пожалуйста, почему в этом городе так много нищих?

   Он уклончиво ответил:

   - Среди рабочего класса нет нищенствующих.

  - Позвольте, очень трудно представить, что нищенствует буржуазия.

  - Но ведь мы отобрали у них все имущество и заставили их работать.

  - А раз они работают, значит, они трудящиеся, а не буржуи, - возразил я.

   Витман мне ничего не ответил. Он снова вынул из кармана книжечку и что-то записал в нее. Я знал по прежнему опыту, что такая запись не предвещает ничего доброго, и от дальней-ших расспросов отказался.

   Признаюсь, я с некоторой тревогой ждал завтрашнего дня. Теперь я знал, что может повлечь за собой неосторожный воп-рос. Может быть, новый экзамен, может быть, просто сумасшед-ший дом. И то и другое мало радовало меня.

  

  

  

  

   Утром к воротам моего дома подкатила наглухо закрытая каре-та, двое вооруженных людей усадили меня, и карета двинулась. Куда? Мне не объяснили Может быть, бросят в Петропавловку, может быть, отправят в Сибирь, а может быть...

   Впрочем, не все ли равно. Моя жизнь становилась день ото дня все интереснее и интереснее.

   Высадили меня из кареты около большого серого дома, про-вели темным коридором и оставили одного в пустой комнате, посреди которой стоял покрытый черным сукном стол с эмбле-мами власти. Я ждал несколько минут, рассматривая портреты вождей в траурных рамках, висевшие по стенам этой таинствен-ной комнаты. Наконец явился застегнутый в черный сюртук че-ловек и предложил мне сесть. Я подчинился.

   - Мне поручено сделать вам выговор,- произнес он глухим голосом.- В вашем поведении мы заметили нечто странное, заставляющее нас сомневаться в вашей нормальности или, что еще страшнее, в вашей принадлежности к рабочему классу. Того, что мы заметили в вашем поведении, не случалось уже двадцать лет в нашей практике,- продолжал он и, понизив голос до шепота, добавил:- вы обнаружили наклонность к самостоятельному мышлению в области тех вопросов, которые подлежат компетенции высших органов государства...

   Как я ни был напуган мрачной обстановкой судилища, но при этих словах я даже подпрыгнул в кресле:

   - Разве можно запретить думать?

   - Свобода мысли - буржуазный предрассудок,- ответил тот.- Вы можете думать обо всем, кроме некоторых вопросов, о которых думать разрешается только двадцати пяти лицам в государстве.

   Видя мое изумление, он утешил меня:

   - Об этих вопросах вы можете думать, но ваши мысли не должны противоречить мнению высшего органа государства.

   - Но позвольте,- начал я...

   - Я не могу вам позволить возражать мне и той коллегии, которую я представляю.

   - Как же можно не думать?- не унимался я.

   Мой собеседник усмехнулся:

   - А зачем вам думать? Ведь все эти вопросы уже разреше-ны и обдуманы до конца. Зачем вам утруждать свой мозговой аппарат? Сознайтесь, что бесплодно ломать голову над разре-шенными вопросами.

   - А если эти вопросы разрешены ошибочно?- не унимался я.

   - Тридцать лет, как не найдено ни одной ошибки. Верховный совет из уважения к вашим заслугам поручил мне передать вам список тех вопросов, о которых вы не имеете права ни думать, ни рассуждать с другими людьми.

   Он торжественно протянул мне небольшую в черном переплете книжку. Я тотчас же открыл ее и убедился, что это тот самый катехизис, который я знал назубок, слово в слово.

   Я с негодованием отбросил книжку и сказал:

  - Товарищ, давайте действовать начистоту. Я знаю многое, что противоречит этой книжке. У меня накопилось много воп-росов, и ни одна из ваших книжонок не ответит мне. Или вы удовлетворите мое законное любопытство, или я буду постоянно тревожить вас своим поведением.

  - У нас есть достаточно средств, чтобы заставить вас замол-чать,- возразил собеседник.

  - Ну так что же, посадите меня в тюрьму, убейте меня, на-конец...

   Я не буду рассказывать о том, какие мытарства мне при-шлось перенести на пути к уяснению истинного положения дел в этом удивительном государстве. Мое упорство превозмогло все: мне наконец-то объяснили то основное, чего до сих пор я никоим образом не мог понять и до чего не мог додуматься сам без посторонней помощи, что ясно для каждого из вас. Ока-залось, что я просто не понимал слова "рабочий".

   По моему мнению, "рабочий"- это профессия. Тот, кто продает свой труд за заработную плату, является рабочим. Тот, кто покупает чужой труд,- капиталист. Великая революция пере-вернула все понятия: рабочим называется теперь тот, кто владе-ет средствами производства, а буржуем - тот, кто продает свой труд.

   Это был ключ к уразумению того строя, который вырос и укрепился за последние десятилетия. Пролетариат действитель-но победил и первые годы фактически правил страной, но пу-тем долгой и незаметной эволюции верхушка пролетариата ото-рвалась от масс и присвоила себе все завоевания революции. Ра-бочие, выдвинутые на административные посты, на должности директоров фабрик и трестов, составили новую аристократию, которая удержала за собой звание рабочего. Дети их, выросшие в совершенно новых условиях, уже забыли о том, что значит слово "рабочий", и вкладывали в него те же понятия, что в на-ше время вкладывались в слово "дворянин". За ними были закреплены те высокие посты, которые занимали их родители.

   С другой стороны, рабочие, оставшиеся на производстве, сме-шавшись с городским мещанством, постепенно были лишены всех своих прав, а так как в их число случайно попало несколь-ко бывших капиталистов, у которых было отобрано имущество, и так называемых нэпманов, которые с уничтожением частной торговли должны были искать работы на заводах и фабриках, и притом работы самой черной, вследствие их неподготовленно-сти, то этот низший класс общества получил наименование бур-жуазии. Это было тем более удобно, что буржуазия по законам не пользовалась никакими правами. Этот закон, таким образом, распространялся и на рабочих, оставшихся на производстве.

   Среднее сословие, носившее официальное название "расхлябанной интеллигенции", составилось из тех людей, которые., как при царизме, так и в первые годы революции, были служащими или занимались свободными профессиями.

   И вот - только первая группа пользовалась всеми провозглашенными конституцией правами, только первая группа фактически управляла государством, заводами и фабриками, только члены этой группы имели двухчасовой рабочий день, право на автомобиль, на квартиру с неограниченной площадью.

   "Расхлябанная интеллигенция" - этим термином пользовалось и законодательство, - а равно и мещане были значительно урезаны в правах: у них был шестичасовой рабочий день, а в некоторых случаях и восьми, высших должностей они не имели права занимать, а если фактически и занимали как "спецы" (одна из наиболее привилегированных подгрупп), то юридически ответственным за их действия лицом являлся один из чле-нов первой группы. За квартиру, ограниченную санитарной нор-мой, они платили смотря по заработку, но не свыше довоенной квартирной платы.

   Низшее сословие или так называемая буржуазия имела неог-раниченный рабочий день, очень низкую жилищную норму и платила за квартиру в тройном против довоенного размере: эта группа включала в свой состав всех лиц физического труда, ра-ботающих по найму на фабричных и заводских предприятиях.

   Конечно, мне стоило большого труда привыкнуть к этим пе-ревернутым понятиям. Законы о рабочих, права рабочих - все эти слова получили теперь совершенно новое значение. Но зато я теперь перестал многому удивляться: Мэри работает шестнад-цать часов, я не могу ходить пешком и не имею права нанять извозчика,- и то и другое обусловлено нашим социальным по-ложением. Нечто подобное, вспоминалось мне, было когда-то в истории, кажется, в средние века - наследственная аристокра-тия и наследственное рабство...

   Но и мое положение - положение члена высшего клас-са - во многом обязывало меня. Я мог потерять это положе-ние в любой момент, коль скоро не уберегусь от какого-то вред-ного уклона из указанных в катехизисе. Я был связан этим ка-техизисом по рукам и ногам во всех своих мыслях и поступках. И тем более трудно было уберечься от падения мне, которому все эти нормы не были внушены с детства... Лучше всего было не думать, не рассуждать, лучше всего - заучить наизусть эти несложные правила и твердо исполнять их...

   Так и делали все мои новые знакомые. Я теперь перестал возмущаться их поведением, мне стало даже жаль их - этих несчастных, принужденных, как попугаи, повторять чужие, ими самими не продуманные и непонятные им самим мысли.

   И я твердо решил немедленно начать борьбу с искажениями революционных учений, начать борьбу за подлинный социа-лизм, за подлинный коммунизм, за подлинное рабочее государство. Но начать борьбу надо было во всеоружии знаний. В один прекрасный день я заявил, что от всех своих прежних заблужде-ний отрекаюсь, что считаю порядки непреложными и правиль-ными и, чтобы впредь не ошибаться, я желаю усвоить высшую мудрость, доступную для человека моего класса.

   В ответ на это я получил назначение в университет.

  

  

  

  

   Каждый мой шаг в этом странном обществе ознаменовывался большим или меньшим сюрпризом. Кажется, я уже знаю все, кажется, я никогда не совершу ни одной ошибки - и вот жизнь дает мне оплеуху за оплеухой...

   С трепетом вступал я под крышу старинного здания на Ва-сильевском острове. С молодыми, почти юношескими надежда-ми... Университет. Разве не о нем мечтал я в пору своей первой жизни на этой земле, разве не было моментов, когда я - подпольщик и революционер - все бы отдал за то, чтобы под крышей этого здания углубиться в науку? А теперь? Разве не радостно бьется мое сердце в предчувствии полной трудов, вол-нений деятельной общественной работы среди еще не погряз-шей в мещанском болоте молодежи? Свободная наука, полное благородными мечтами студенческое товарищество - та среда, в которой я найду первых последователей и первых борцов за правое дело.

   Надо ли говорить, что мои мечты не оправдались. О студен-тах я буду говорить потом, а сначала скажу несколько слов о той науке, которая там преподавалась. Прежде всего, меня спро-сили, кем я хочу быть, так как университетская наука приняла давно уже практическое направление. "Чистая" наука оказалась буржуазным предрассудком. Я сказал, что хочу быть юристом. Мне предложили на выбор: курс наук, подготавливающий на должности политруков при домах и учреждениях, курс наук, подготавливающий судебного работника, и курс администра-тивный.

   Я попросил программу и убедился, что первый курс мне ни-чего не даст: студенты усваивали на этом курсе политграмоту и революционные святцы. Каждый политрук должен был твердо знать, в какой день какое революционное событие празднуется, и краткие биографии лиц, особенно выделившихся в этом собы-тии, а также ритуал клубной работы или, что понятнее для ме-ня,- богослужения. Я не хотел быть богословом и я не хотел быть администратором. Я выбрал судебную часть - меня прельщало то, что в программе значились две достаточно инте-ресные для меня науки: классовый кодекс и диалектика.

   Занятия производились в классах, напоминающих больше классы наших гимназий, чем университетские аудитории, состав слушателей по умственному развитию тоже показался мне сто-ящим чрезвычайно невысоко. Меня утешало в этом отношении только одно - что это слушатели первого курса, они разовьют-ся под влиянием университетской науки после одного года на-учной работы, но и это утешение оказалось фальшивым...

   Дело в том, что наука, преподаваемая нашими профессора-ми, не столько развивала молодые умы, сколько притупляла еле-еле начинающую зарождаться самостоятельную мысль. На-чнем с диалектики.

   Это была наука, учившая логически мыслить и защищать в спорах свои мнения. Обучение состояло в следующем: обычно бралось какое-либо положение из творений одного из отцов ре-волюции, и студент должен был выводить при помощи правил логики целый ряд новых понятий, вытекающих из первого, причем считалось чуть ли не преступлением, и во всяком слу-чае грубейшей ошибкой, если окончательный вывод в чем-ли-бо расходился с заученным мной в школе политграмоты кате-хизисом. В первое время ученик, чтобы не сбиться, пользо-вался логической машиной, которая, вбирая в себя написан-ные на узких лентах бумаги тезисы, выбрасывала механически готовые выводы.

  - Зачем же самому продумывать все это, если машина мо-жет дать единственно правильный ответ?- спросил я на пер-вом же уроке у профессора.

  - Не будете же вы всюду носить с собой машину, - резон-но ответил мне профессор.

   Этого было достаточно, чтобы я окончательно разочаровался в диалектике. Сама наука нисколько не увеличила моего умст-венного багажа, другое дело - в отношении содержания и по-нимания некоторых тезисов.

   Я с интересом отдался такому занятию: заготовив дома вы-держки из творений отцов революции, я приходил еще до нача-ла занятий в аудиторию и одну за другой отправлял эти выдер-жки в машину. Оттуда выползали ответы, которые я прочиты-вал с жадностью новичка и с изумлением человека совершенно другой культуры. Понятно, что первые вопросы, заданные мною, касались событий моей собственной жизни. Прежде всего я отправил в машину такое положение, вычитанное мною в ка-техизисе: "Нравственно то, что служит на пользу рабочему клас-су". И задал вопрос: можно ли отнять кусок хлеба у голодного? Ответ гласил: можно, если он принадлежит к низшему классу. Логическое развертывание идеи: низший класс - наш классо-вый враг. Вредить ему - значит помогать своему классу. Голо-дный он или нет - это для машины значения не имеет.

   Так был объяснен мне смысл суда над моей особой: я отнял хлеб у человека и толкнул его, причинив телесное повреждение, - я совершил преступление. Но так как этим я спас се-бя - представителя высшего класса - от голодной смерти, я был прав, а не он.

   Так же несложен был и кодекс гражданских и уголовных за-конов. Главное место в нем занимали правила определения классовой принадлежности индивида: для судьи важнее всего было определить, с кем он имеет дело, и уже от этого зависело решение. Предполагалось, что так называемый рабочий прав, прав всегда, когда не доказано противного, а так называемый буржуй всегда неправ, даже когда доказано противное.

   - Раньше законы писались в пользу буржуазии,- объяснил мне профессор,- теперь законы написаны рабочими и в пользу рабочих. Мы не придерживаемся буржуазного лицемерия,- пояснил он,- и не утверждаем, что наши законы равны для всех.

   - Следовательно, они пристрастны?- спросил я.

   - Да... Но они пристрастны в пользу трудящихся, а это не одно и то же,- ответил профессор.

   Втайне я не разделял этого мнения, но горький опыт уже научил меня не возражать. Я слушал все, что говорили мне мои учителя, и повторял за ними слепо, не рассуждая, все утверждаемые ими истины. Моя понятливость, мое приле-жание, мои способности были оценены по достоинству, и мне был назначен экзамен на полгода ранее, чем то полагалось по уставу.

   На экзамене мне были предложены следующие задачи:

   "Некто А, отец которого был в семнадцатом году помощни-ком присяжного поверенного, поступил в двадцать втором году на завод и работал там в качестве слесаря. Каково соци-альное положение внука этого А, если он работает на том же заводе?"

   Я смело ответил:

   - Буржуй.

   И это было единственное правильное решение вопроса. И другая:

   "Рабочий ситценабивной мануфактуры имел сына, торговав-шего на базаре селедками. Кто его внук?"

   Ответ:

   - Рабочий от станка.

   Я получил диплом, и опала моя кончилась. Снова я на сво-боде, как и в первые дни моей новой жизни. Мои учителя и на-ставники пророчат мне будущность. Снова знакомые встречают меня приветственными улыбками, я получаю доступ в лучшие дома и квартиры. Узнав глубину премудрости, я цепко держался за свои права и привилегии, которые, казалось мне, могут по-мочь задуманному мною делу.

   Но я забыл одно обстоятельство...

  

   Своей свободой я прежде всего воспользовался для того, чтобы навестить Мэри. Теперь я понимал, что нельзя брать автомо-биль или переносить вещи, я должен был воспользоваться опы-том подпольной работы, принимая во внимание, что тепереш-ний сыск, как и цензура, были куда лучше царского.

   Строгая конспирация прежде всего.

   Я сел в автомобиль и приказал везти себя в один из неглас-ных публичных домов, носивший солидное наименование балетной студии. Заведение это считалось весьма нравственным и не возбуждало ничьих подозрений. Там я, предварительно сго-ворившись с лакеем, занимал комнату с отдельным, ведущим во двор ходом и заявлял, что остаюсь в этой комнате до утра. Одежда лакея и его трамвайный билет помогали мне неузнан-ным добраться до Лесного, а возвращался я ночью и, как ни в чем не бывало, на собственном своем автомобиле приезжал до-мой.

   Как видите, маневр был чрезвычайно сложный, но зато конспирация обеспечена.

   Мэри совсем перестала дичиться меня. Ее постоянные гос-ти - поэт и профессор - тоже очень скоро привыкли ко мне и относились уже безо всякого следа былой подозрительности.

   Кстати, о подозрительности: я только теперь мог объяснить и оправдать эту особенность населения Ленинграда, так поразив-шую меня в первые дни пребывания в новом государстве. По-ложение гражданина лучшей из республик мира так было связа-но всякого рода правилами, часто весьма трудно выполнимыми, что очень легко человек мог сорваться в социальную пропасть, из которой выхода уже не было. Зависть, мелкие корыстные расчеты заставляли людей ловить друг друга, доносить о малей-ших проступках, а за доносом неминуемо следовал суд. Усугуб-лялось все это тем, что донос не считался безнравственным и доносчик, кроме того, получал известное вознаграждение от го-сударства. Разговаривая с человеком, даже дружески настроен-ным, нельзя было ручаться, что он завтра же не передаст разго-вор куда надо. Ясно, что люди опасались друг друга, ясно, что подозрительность и недоверчивость стали с течением времени основными свойствами характера, особенно среди людей, при-надлежавших к высшему классу. Все были, кроме того, чрезвы-чайно нервны, вздрагивали при каждом звонке, при каждом шорохе - следствие тайных посещении политруководителеи и добровольных шпионов, имевших право затребовать в домкоме с особого разрешения властей ключи от любой квартиры. Зна-комства налаживались с трудом, и притом только между лица-ми, равными по социальному положению, так как равенство положения исключало чувство зависти, тоже весьма свойственное гражданам города.

   Продолжаю рассказ.

   В одно из моих посещений я не застал Мэри, а встретился в ее комнате с поэтом, который тоже дожидался ее. Я двойствен-но относился к этому человеку: с одной стороны, он был мне бесконечно симпатичен, а с другой - мне казалось, что Мэри предпочитает его общество моему... Конечно, я ревновал.

   Некоторое время мы оба неловко молчали,

   Я первый почувствовал неловкость и начал разговор:

  - Мы с вами встречаемся довольно часто,- сказал я,- мне вас представили как поэта, но вы до сих пор не показали мне ваших стихов.

  - А я собирался сегодня прочесть новое стихотворение,- ответил он.

   Мы разговорились. Я, как сторонник гражданской поэзии, по-спешил изложить свои взгляды и думал, что начнется спор, по-добный тому, который мы вели с Мэри. Но, к моему удивле-нию, поэт не спорил.

   - Это верно,- сказал он,- но нас, поэтов, все-таки больше интересует техника, чем содержание. Я сам люблю писать на гражданские, как вы говорите, темы...

   Это заинтересовало меня.

   - Может быть, вы подарите мне вашу книгу.

   - Нет,- отмахнулся он,- моя книга еще не вышла из печати. И сомневаюсь, что она когда-либо выйдет...

   При этих словах он погрузился в горестное раздумье. Только появление Мэри развеселило его. Я понял, что и на этот раз оказался нетактичным, и при Мэри разговора не возобновлял. Мы пили чай, болтали о пустяках, пока сам поэт не вспомнил об обещании,,

   Какие это были стихи! Таких стихов я не слыхал никогда. Они были написаны на исторические темы - греческие, рим-ские, французские,- но все одинаково были пропитаны гневом, ненавистью, пафосом революции. Я был так растроган, что чуть не обнял его, когда он кончил читать, и обнял бы, если бы не вспомнил правила катехизиса, запрещавшего объятия и поце-луи, как антигигиенический обычай...

   Этот проклятый катехизис - он вечно будет мешать мне...

   Поэт скромно, но с достоинством принял мои восторги, однако скоро снова впал в задумчивость. Я спросил его о при-чинах этой задумчивости.

   С горечью, почти с отчаянием он воскликнул:

   - Да ведь эти стихи никогда не увидят света!

   И я был настолько осведомлен в законах, что сам догадывал-ся почему...

   - И это в так называемом пролетарском государстве, которое слово "революция" склоняет во всех падежах,- ска-зал я, в возмущении вставая со стула.- Так не должно продолжаться!

   Этот возглас произвел на моих друзей неодинаковое впечатление: поэт посмотрел на меня с надеждой, а Мэри - с сожалением. Между этими двумя взглядами надо было выбирать, и я скоро сделал этот выбор.

   Но об этом после.

   - Что же вы можете сделать?- спросил поэт.

   Признаюсь - в тот момент я и сам не знал, что ответить.

  

  

  

  

   Вернувшись домой, я бросил под стол анкету, оставив ее неза-полненной. Слишком долго я оставался равнодушным ко всем мерзостям и безобразиям окружавшей меня жизни.

   - Да ведь это старый режим наизнанку,- говорил я сам себе.- Если я боролся со старым режимом, то неужели должен отступить теперь?

   Мне кажется, что моя задача теперь значительно проще. Что случилось? Верхушка рабочего класса оторвалась от масс и при-своила себе наименование и права рабочего класса в целом. На-до восстановить истинное положение, надо назвать вещи их на-стоящими именами - и это будет уже половина дела, тем бо-лее, что все изучали политграмоту, все имеют понятие о марк-сизме, о классовой борьбе, существуют профсоюзы, советы рабо-чих депутатов.

   В старые формы надо влить новое содержание.

   И почему бы не начать борьбу совершенно легально, пропа-гандируя свои взгляды в высшем классе общества? Разве им так хорошо живется? Пусть их кормят, как свиней, пусть они ниче-го не делают, но ведь угроза нищеты висит над каждым из них: достаточно пустого доноса, чтобы вчерашний хозяин стал бес-правным рабочим, не смеющим поднять голос. Наконец, они лишены права думать!

   Я буду вести работу среди этих людей, на следующих выборах мои сторонники получат большинство, и самые вопиющие безобразия будут уничтожены...

   Теперь все эти рассуждения мне самому кажутся наивными, но в то время казалось, что и этот план может иметь успех. С чего же начать? Говорить об этом с Витманом? С нашим по-литруком? Проповедовать в клубе нашего дома среди тупых и жирных мещан?

   Я решил выступить в университете. Молодежь всегда была чутка и отзывчива, она поймет меня. Навербовать среди них де-сяток сторонников, а там... Собственно, я мало думал, что будет в этом таинственном там. Но разве, устраивая первомайскую демонстрацию, явно рассчитанную на неуспех, я задумывался о последствиях?

   Где выступить? Поскольку я представлял себе студенческие аудитории, я знал, что выступать там невозможно. Обществен-ная жизнь была развита слабо, каждый старался поглубже уйти в свою скорлупу, и студенты не составляли исключения. Да и что могло тянуть людей в общество? Общество интересно, когда идет борьба мнений и интересов - без этого на любом собра-нии люди останутся тупыми равнодушными посетителями, ис-полняющими скучную повинность. Разве не видел я это еже-дневно в каждом клубе? Сонные лица, стремление как можно скорее уйти домой...

   Я сравнивал клуб с церковью, но ведь и в церкви было вре-мя, когда в ней жил дух ересей и борьбы. Ведь, говорят, на все-ленских соборах дело доходило до драки. И вот, если в пеструю, скучающую толпу посетителей клуба бросить острую мысль, как они заговорят, как они будут возбуждены...

   Конечно, надо выступать в клубе, притом - в студенческом. Это выступление, казалось мне, имело все шансы на успех.

   В воскресенье я отправился в клуб университета. Был какой-то маловажный революционный праздник, слушателей было сравнительно немного, и я с особенной радостью заметил, что Витмана не было среди присутствующих,- признаться, я побаивался его и в его присутствии вряд ли решился бы заговорить. Проповедник тянул что-то весьма нудное и ненужное. Слушате-ли тупо позевывали.

   По окончании проповеди я попросил слова. Мне дали. Сво-бода слова для меня существовала: никто не знал, что я буду высказывать еретические мысли.

   Я не буду повторять своей речи. Скажу только, что она была переполнена страстностью и иронией. Я клеймил людей, забыв-ших заветы великих учителей социализма, которым они курят фимиам, я говорил, что мертвая буква заслонила от нас живую жизнь, я говорил о лицемерной морали, о мертвой схоластике, заедающей наши души,- и так далее, и так далее.

   В середине речи я неожиданно почувствовал, что спадаю с тона. К концу я говорил медленно и вяло. Отчего? Значит, мои слова не доходят?

   Я кончил. Я ждал хоть малейшего отзвука - я не говорю уже о бурных аплодисментах, на которые вначале рассчиты-вал,- гробовая тишина.

   Я медленно сошел с трибуны и заметил только зевок пропо-ведника, равнодушно взглянувшего на меня. Слушатели встрях-нулись, встали, пропели "Интернационал" и спокойно разо-шлись по домам.

   Я был настолько обескуражен, что остался в клубе один и, стоя за колонной, долго не мог сообразить, что же такое произошло. Я не заметил, как кто-то подошел ко мне и положил мне руку на плечо. Подняв глаза, я с удивлени-ем увидел перед собой старика философа, с которым встречал-ся у Мэри.

   - Я вполне согласен с вами,- тихо произнес он,- я думаю то же самое, что и вы...

   Я обрадовался, увидев неожиданного союзника. Может быть, их больше, чем мне казалось до сих пор? Крепко пожав ему ру-ку, я сказал:

   - Мы будем работать вместе...

   Но старик не разделял моего энтузиазма.

   - Нет, нет,- ответил он,- я подошел к вам для того лишь, чтобы предупредить... Я стар,- он показал на свою седину,- я пережил революцию от начала до конца, я слышал много речей, подобных вашей... Я сам верил этим речам, я, тогда молодой человек, яростно рукоплескал ораторам... Я ждал от выполнения их программы всего, чего только можно ждать на этой земле...

   Старик задумался и провел рукой по волосам:

   - Да, прошло много лет с тех пор. Я видел, как постепенно тускнели речи тех же ораторов, как постепенно уходило из их слов живое содержание, и тем пышнее продолжали цвести эти слова... Но то был пустоцвет. Я видел, как разрастались сорные травы и приносили дурные плоды...

   Он остановился на минуту и добавил:

   - Такие пышные цветы, а их плод - сорные травы.

   Я не понимал, к чему, собственно, разводит он эту филосо-фию.

  - Так было, а будет иначе,- ответил я.- Если каждый со-знательный человек будет помогать мне, то мое дело увенчается успехом. Иначе на кого же я буду рассчитывать?

  - Вам не на кого рассчитывать,- ответил философ.- Я ви-жу, что ваш путь ведет вас к гибели. Эти люди не послушали вас, и они правы.

  - Они не слышали ни одного слова,- сказал я с го-речью,- это непроходимые тупицы.

  - Не тупицы, а защищены от вашей агитации хорошим воспитанием. У них закрыты уши на все ваши разглагольствова-ния. Они более правы, чем мы с вами...

   Я поспешил не согласиться с его мнением.

   - Они хотят сохранения существующего порядка, вы - насильственного переворота. Вы хотите крови и жертв, чтобы в результате ничтожное меньшинство оседлало большинство и правило по своему усмотрению.

   Он изложил мне в кратких словах историю революций во Франции, в Риме, Египте, Китае. Он отлично знал историю - и везде, по его словам, было одно и то же. Хуже или лучше, но новый строй копировал старый до мелочей.

   - Так что же делать?- в отчаянии спросил я.

   - Когда-нибудь мы еще раз поговорим с вами на эту тему, - уклончиво ответил философ. - Наш длинный разговор может возбудить подозрения. Одно скажу: примиритесь и живите так, как живете сейчас...

   - Но ведь так нельзя!- воскликнул я.

   - Да, - ухмыльнулся философ, - это правда. Я сам раньше думал это, а вот видите - живу...

   В его словах почуялось мне что-то знакомое. Я вскинул гла-за - и мне резко бросилось: толстый нос, серые узкие глаза и длинная пушистая борода. Как он похож на Толстого...

   - Об этом я слышал давно, - резко ответил я, и мы расстались.

   В самом деле, разве можно жить с такой безнадежной фило-софией? Что бы ни говорил выживший из ума старик - мы еще поборемся. Мы еще поборемся.

   Старик, как мне показалось, с сожалением смотрел на меня от дверей клуба. Уходя, он крикнул:

   - Подумайте! Еще не поздно отказаться от вашего замысла.

   Но я не послушался его. Может быть, он и прав, но я не жалею, что не принял его совета.

  

  

  

  

   Странно, но факт. Мое выступление в университетском клубе прошло незамеченным. Не только не узнали о нем Витман или политрук - о нем не узнал никто. Все, кроме философа, при-няли мою речь за обыкновенную проповедь, клеймящую недостатки старого режима...

   Но все-таки моя жизнь не была лишена довольно крупных неприятностей.

   На меня неожиданно стала нападать пресса.

   Каждое утро, развертывая газету, я находил в отделе "Рабочая жизнь" две или три заметки о своей особе. Кто-то чрезвычайно интересовался моей личностью и торопился о каждом моем шаге сообщать в газету.

   Сначала обвинения были пустяковые: один корреспондент утверждал, что видел у меня на шее нательный крест, и предавал меня анафеме, как подверженного религиозным пред-рассудкам. Другой корреспондент обвинял меня в неумеренном потреблении спиртных напитков. Третий - в посещении подо-зрительных ресторанов. Последнее было правильно, но уголов-ного преступления не представляло.

   Дальше - больше. Обвинения становятся все более тяжкими и все более нелепыми. Сообщалось, что я в своей квартире устраиваю по воскресеньям тайные богослужения, в чем мне помогает бывший поповский сынок (имярек); то говорилось, что я занимаюсь по ночам спиритизмом; то доказывалось, что я вовсе не рабочий, что моя бабушка была просвирней в церкви Николы на курьих ножках и потому я, как принадлежащий к духовенству, должен быть немедленно подвергнут остракизму.

   Ну да не стоит повторять всех этих мерзостей. Меня удивля-ло и возмущало одно: как газета может уделять столько места . подобным пустякам? Перечитывая ее всю, я скоро убедился, что она вся наполнена подобными пустяками.

   Вот ежедневное содержание газеты: в передовой - шипящая злобой статья о том, что надо возбуждать классовую ненависть, подтвержденная фактами вроде того, что такой-то или такая-то - всегда полное имя - поддерживают буржуазию, что выра-зилось в том, что они дали малолетнему правнуку капиталиста две копейки. "Мы в буржуазном окружении,- вопиет статья