Козырев Михаил Яковлевич - Ленинград

   Но он подошел к делу с неожиданной для меня стороны:

   - Не согласились бы вы,- неуверенно начал он,- я знаю, что вы пользуетесь некоторой популярностью. Не согласились бы вы...

   Сущность его предложения была до того возмутительна, что я не привожу даже его подлинных выражений.

  - Неужели вы хотите, чтобы я стал провокатором?- закричал я.

  - Провокатором? - удивился он.- Я предлагаю вам должность корреспондента...

   Конечно, я наотрез отказался. Как отнесся к этому Витман, не знаю. Он тотчас же перевел разговор на другую тему, но все-таки успел сообщить, что именно он является организатором целой сети корреспондентов, называющихся буркорамщ- они должны осведомлять правительство о состоянии умов буржуазии и мещан. Конечно, это была очень важная новость, так как до сих пор корреспонденты следили только за действиями чле-нов высшего класса.

   Воспользуюсь сличаем, чтобы объяснить одну особенность го-сударственного аппарата, отлаженностью которого хвастал Витман в первое время нашего знакомства. Аппарат действительно был отлажен великолепно, но это был хороший механизм - и только. Отличительная особенность каждого механизма - дей-ствовать в одном направлении - была свойственна и этому ап-парату. Он с невероятным успехом мог следить за чистотой идеологии высшего класса, он мог вести борьбу с примазавшимися, мог даже препятствовать проявлению свободного мышле-ния, но средний и тем более низший класс были вне сферы действия этого аппарата. Для пресечения преступлений доста-точно было милиции и гепеу; проявлений политической актив-ности низших классов не замечалось в течение тридцати лет, и мало-помалу классы эти ускользнули из-под бдительного надзо-ра. Надо было наверстать потерянное, надо было всякими прав-дами и неправдами привлечь провокаторов из враждебного лаге-ря. Я оценил по достоинству государственный ум правителей и кое-что намотал себе на ус.

   Расстался я с Витманом дружески и даже обещал изредка заходить к нему. По-видимому, запрещение знаться с липами низших классов было временно отменено.

   Я чувствовал, что золотое время движения проходит. Следо-вало сейчас же выступить решительно и открыто, или в даль-нейшем работа столкнется с непреодолимыми трудностями... Но подготовка! Как можно выступать сегодня - ведь это вер-ный провал...

   Вернулся домой я очень поздно и к Мэри не пошел, отло-жив визит до завтра. Утром, выходя на работу, я увидел в окне магазина книжку стихов моего друга-поэта и намеревался весь вечер провести вместе с Мэри за чтением этой изумительной книги.

   После работы я, не заходя домой, поспешил к Мэри. День был пасмурный, дорога грязная - это несколько понизило мое настроение. Но все-таки то, что я узнал, как громом поразило меня.

   - Он умер!- закричала она, увидев меня. Я в изумлении остановился. Мэри плакала, ломая руки.

  - Он умер! Он умер!- кричала она.

  - Кто умер?

   Она не могла ответить и только бросила мне такую же кни-гу, какая была в моих руках. Я понял все.

   - Когда? Как? - спрашивал я.

   Из слов взволнованной девушки я узнал, что вчера вечером поэт получил книгу, читал ее, запершись в своей комнате, потом долго ходил взад и вперед, а наутро его нашли повесившимся. Ни записок, ни писем он не оставил.

   Прочитав несколько стихотворений, я понял все: он не мог вынести надругательства над своим искусством. Книгу так изуродовали, что некоторых стихотворений нельзя было узнать.

   Конечно, причина вполне уважительная, но я не понимал его до конца. Разве так бы поступил я? Никого! Я только бы с удвоенной энергией продолжал борьбу. Он был членом нашей организации, и его самоубийство просто преступно. Это малоду-шие! Может быть, читатель обвинит меня в черствости, но у меня возникла и такая мысль: не лучше ли для нашего дела, если поэты не будут участвовать в нем?

   Что можно было ответить взволнованной и плачущей Мэри? Я ничего не мог сказать, кроме:

  - Нет, мы этого так не оставим!

  - Что же вы сделаете? - сквозь слезы спросила она.

  - Будем бороться!

   Она посмотрела на меня с восхищением и вместе с тем - с жалостью. Кого она больше любила - его или меня? Но этот вопрос был неуместен после трагической смерти соперника.

   Скоро пришел старый философ и долго утешал Мэри, гово-ря, и очень длинно, о покорности судьбе, о преступности самоубийства и т. д. После его ухода Мэри сказала:

  - Будьте осторожнее с Фетисовым (так звали философа).

  - Почему?- удивился я.

  - Не знаю почему... Он начал очень мертво говорить.

   Девушка инстинктивно чувствовала что-то неладное. У меня не было никаких оснований подозревать старика в чем-либо, но я поспешил согласиться с Мэри. Люди, привыкшие к опасности и риску, склонны к суевериям, и я не представлял исключения.

  

  

  

  

   Трагическое событие только ускорило развязку - оно явилось толчком к более энергичной работе по подготовке решительного выступления. Я не буду переоценивать своей роли в начавшем-ся движении: в дальнейшем оно развертывалось стихийно, и моя роль в последнее время была скорее сдерживающей, чем возбуждающей. До меня каждый день доходили слухи о возник-новении новых ячеек, тут и там вспыхивали частичные заба-стовки, мне приходилось предостерегать, останавливать, уговари-вать беречь силы для общей и решительной схватки. На заводе мою политику истолковали по-своему.

   - Вы знаете, что говорят о вас,- сказал мне как-то Алексей,- что вы - агент правительства!

   Это возмутило меня. После того, что я сделал для них, они не верят мне.

   - Говорят, что вы подосланы от правительства со специальной целью. Они вправе не верить вам, так как вы - выходец из их класса...

   О, этот проклятый катехизис! Не сделал ли я ошибки, дав его рабочим в неизменном виде? Он научил их видеть своего врага, но и сделал способными видеть врага в каждом, принадлежавшем не к их классу.

   Хорошенько обдумав вопрос, я сказал:

   - Что же, - надо начинать действовать...

   Алексей обрадовался. Мы обсудили положение и выбрали момент, который считали наиболее удобным.

   Каждый год на заводе происходили выборы: завкома, делега-тов (то есть сборщиков всяческих "добровольных" взносов), де-путатов в советы и т. д. Заседания эти выродились в своего ро-да молебен с проповедью. Приезжал инструктор, торжественно открывал собрание "Интернационалом" и речью, затем огла-шался список намеченных ячейкой товарищей, инструктор тор-жественно провозглашал:

   - Кто против?

   Против никто не высказывался, и собрание так же торжест-венно закрывалось. Одним словом, это была столько же торже-ственная, сколько и ненужная процедура.

   На таком собрании мы и решили провести первое сражение. Мы раздобыли текст никем не отмененной конституции, в которой черным по белому было сказано, что избиратель-ным правом пользуются все граждане, не опороченные проис-хождением от бывшего царского дома, кроме священников и лиц, эксплуатирующих наемный труд. Только давление со сто-роны господствующего класса сделало так, что на выбор-ное собрание не являлся никто, кроме членов высшей админи-страции, - теперь же настало время восстановить свободные выборы.

   Мы с Алексеем наметили список кандидатов во главе с това-рищем Алексеем - свою кандидатуру я не решился предло-жить, зная недоверие ко мне со стороны некоторой части рабо-чих; а с другой стороны, не желая показывать администрации, что я являюсь главой оппозиции, что до сих пор мне удава-лось скрывать. Рабочие были предупреждены о выборах, и в день торжества скромное помещение заводского клуба было пе-реполнено.

   Тысяча избирателей - это было неожиданностью для адми-нистрации. Предчувствуя что-то неладное, избирательная комис-сия затянула проверку списков, рассчитывая на то, что рабо-чие разойдутся по домам. Но рабочие держались крепко. Часть их, исключенная под разными предлогами, разошлась по до-мам: наших сторонников было так много, что мы решили не возражать и соглашались во всем с мнением избирательной ко-миссии.

   Заслушан доклад. Оглашен список кандидатов.

   И вот произошло событие, какого, может быть, тридцать лет не видели стены клуба: один из рабочих потребовал слова.

   Избирательная комиссия в замешательстве. Продолжи-тельное совещание, шепот, переговоры, тревожные звонки телефонов.

   Слово дано.

   - Мы не знаем ни одного из предложенных вами кандидатов, - говорит рабочий,- я предлагаю выбрать из нашей среды человека, который бы защищал наши интересы.

   И он огласил список во главе с товарищем Алексеем.

   Я ликовал.

   Президиум не ожидал подобного выступления. Один из кандидатов избирательной комиссии заявил, что все они из рабочей среды и что чистота их пролетарского происхождения удостове-ряется метриками, выданными загсом Ленинградской стороны.

   В ответ - громкий смех. Президиум объявил перерыв и полчаса совещался. Зал гудел, как улей. Я видел единодушие рабочих, вера моя окрепла.

   Снова открыто собрание. Президиум пытается отвести наших кандидатов, но они удовлетворяют условиям закона. Надо при-ступать к голосованию.

   - Кто за?- произнес председатель, назвав имена кандидатов избирательной комиссии.

   Руки поднялись только за столом президиума. Десять голо-сов.

   - Кто против?

   Лес поднятых рук. Зал торжествует. Председатель спокойно подсчитывает голоса.

   - Девятьсот сорок семь.

   И нисколько не смутившись, объявляет:

   - Кандидат избирательной комиссии избран большинством десяти голосов против девятисот сорока семи.

   Шум, топот, свистки. Президиум торопливо собирает бумаги.

  - Голосуйте наших кандидатов!

  - Не признаем выборов. Насилие!

  - Алексея!- кричала толпа.

   Президиум опять удалился на совещание и появился только через полчаса.

   - Так как собрание недовольно выборами, мы проведем повторное голосование. Голосуется кандидат избирательной комиссии...

   И опять тот же результат: десять за и девятьсот сорок семь против.

   - Кандидат избирательной комиссии считается избранным,- заявляет председатель.

   Крики, свистки. Их перекрывает голос одного из членов ко-миссии:

   - Девятьсот сорок семь человек по постановлению комиссии лишены избирательных прав... за то, что отказались голосовать за...

   Что тут было! Толпа ринулась к трибуне. Одна минута, и произошла бы жестокая схватка, а вслед за ней крова-вая расправа. Надо было водворить порядок. Я вышел на трибуну:

   - Товарищи, спокойствие! Выборы будут обжалованы и отменены.

   Опять поднялся крик. Кто-то кричал мне:

   - Изменник!

   Я спокойно стоял на трибуне. Я знал, что никто не посмеет выступить против меня. Моя выдержка помогла, собрание понемногу утихомирилось и приняло предложенный мною про-тест. Расходились все возбужденные и обозленные, а я в глуби-не души радовался, потому что такое настроение обещало быст-рый успех.

   С другой стороны, мною были довольны и члены президиума: я нашел выход из тяжелого положения. Не желая разочаровывать их, я с достоинством принял благодарность.

   В тот же день заседание подпольной ячейки решило гото-виться к активному выступлению и назначило день - первое мая. "Все легальные пути использованы,- говорилось в выпу-щенном в тот день воззвании,- остается возложить ответствен-ность за будущую кровь на правящий класс, а самим готовиться к борьбе и - победить или умереть".

   Я сам ни на минуту не сомневался в успехе.

   Оставалось только порадовать Мэри, и я отправился к ней.

  

  

  

  

   Несмотря на позднее время, Мэри не было дома. В последнее время она все чаще стала надолго пропадать из дому; я заметил это после трагической гибели поэта. Куда скрывалась она, где проводила время, я не знал, а выспрашивать не решался.

   В ее комнате я застал Фетисова. От нечего делать мы завели ничего не значащий разговор, перешедший на политические те-мы. Я проговорился и рассказал кое-что о происходившем на заводе собрании, стараясь в то же время скрыть свое отношение к этому выступлению: предупреждение Мэри заставило меня быть осторожным с этим человеком. Но старик отлично знал мою роль - я заметил это по легкой снисходительной улыбке, с которой он выслушивал меня.

   "Неужели он следит за мной?"- подумал я и содрогнулся. Внушительный вид философа рассеял мои сомнения - мудрец не может быть шпионом.

   Случилось так, что мы не дождались Мэри, и Фетисов пред-ложил проводить меня. Предчувствуя серьезный разговор, я со-гласился.

   - Как обстоят дела в вашей партии?- прямо спросил он, когда мы вошли в парк. Я испугался - мне казалось, что о партии знают только наиболее близкие товарищи,

   - Я не знаю, о чем вы говорите,- ответил я.

  - Мы уже однажды говорили с вами об этом,- напомнил он таким тоном, что мне стало стыдно: я пытался что-то скрыть от человека, который первым откликнулся на мою проповедь.

  - Я знаю, что ваше дело зашло далеко... Но, может быть, вы все-таки оставите его... Еще есть время...

   - Нет, я не оставлю этого дела,- ответил я.

   - Напрасно. Вот о чем я хотел поговорить с вами: верители вы, что разбуженная вами масса пойдет с вами до конца?

   Он попал как раз в точку. Этот вопрос я сам не раз задавал себе, особенно с тех пор, как у рабочих зародилось недоверие ко мне. Но все-таки я твердо ответил:

   - Думаю, что пойдет до конца.

  - А уверены ли вы в том, что они хотят того же, чего хотите вы?

  - Странный вопрос. У нас с ними общее дело, мы боремся за справедливость...

   Горькая усмешка промелькнула на лице старика:

   - Справедливость. Сколько раз на своем веку я слышал о справедливости. И чем кончилось?

   Несколько минут мы шли молча. Погруженный в глубокое размышление, он казался старше своих, достаточно преклонных лет: казалось, тысячелетняя дума застыла на его покрытом мор-щинами лице.

  - Справедливость... Разве они борятся за справедливость? Предложи любому из них обеспеченное положение, и все они отрекутся от вас. Если бы правительство сейчас смогло всех подкупить, разве кто-нибудь остался бы с вами?.. И, наконец, вы сами, что вы внушаете им? Чувство справедливости? Нет! Вы внушаете им чувство зависти, вы заставляете их ненавидеть друг друга. Злоба рождает злобу, ненависть растет, и самая пол-ная победа будет торжеством самой злой, самой отчаянной не-нависти...

  - Конечно, я должен внушать им ненависть к врагу,- отве-тил я,- но когда будет уничтожен враг, не останется места для ненависти.

  - Так вы думаете,- возразил философ,- а вы уверены в том, что устроенный вами порядок всех удовлетворит? А если нет - разве вам не придется держать часть населения в подчи-нении?

   - Временно - да.

   - Старая Россия сотни лет управлялась временными законами. Нет, научив людей видеть в других людях врагов, вы уже ничем не вытравите этого чувства. Победивший класс будет дрожать за свою власть, он побоится кого-нибудь близко подпустить к власти. Он закрепит свои права навеки - возникнет сословие, а вместе с ним все то, что вы видите вокруг себя...

   Я видел, куда гнет старик: слишком понятна мне эта философия, заменившая образованным людям религиозный дурман. Утешиться в мысли о неизбежности существующего, что проповедует он. Или он, как новый Христос, хочет выступить с проповедью любви? Тогда бы он был со мною, а вместо этого он пишет дрянные брошюрки, оправдывающие нынешнее положе-ние вещей.

   Послушать такого человека - он передовой из передовых. Я, старый революционер и подпольщик, щенок перед его радика-лизмом. А на деле? На деле он весь насквозь пропитан мо-ралью господствующего класса, на деле он - лучший слуга бур-жуазии, как бы эта буржуазия ни называлась!

   Нет, на его удочку я не поддамся.

   - Что же вы предлагаете?- в упор спросил я.

   Он мог ответить только длинной тирадой о том, что буржуа-зия - понятие психологическое, что борьба классов - вздор.

   - Я помню,- сказал он,- когда революция победила на всех фронтах, когда рабочий класс торжественно праздновал победу, - вдруг оказалось, что буржуазия, которую, казалось, уничтожили, так сильна, что устами рабочих требует себе некоторых прав. А дальше - больше: буржуазия получила высшую власть и правит от имени рабочих. Вас ожидает то же, если вы не начнете постепенно перевоспитывать массы. Но можно ли перевоспитать их?

   Я понял, к чему он клонит. Но когда подобные учения приводили к реальным результатам? Никогда. Проповедь Христа - разве она не выродилась так же, как, по словам Фетисова, может выродиться наше движение?

   Мы расстались друзьями, но этот разговор убедил меня лишь в том, что я стою на правильном пути. Только стремле-ние мещанина оправдать свое равнодушие к борьбе угнетенных масс говорит языком подобных людей. А если дело пойдет о покушении на их право? О, тогда они заговорят при помощи пушек!

   Пусть он искренно желает мне добра, советуя отказаться от дела всей моей жизни,- спасибо.

   Разрешите не послушать вас, господин Философ!

  

  

  

  

   Разговор с философом отвлек меня, но только я расстался с ним на крыльце своего дома, как опять мною овладело беспо-койство за Мэри. Где она? Что с ней? Я поступил как маль-чишка: проследил, что философ пошел не в ту сторону, где жи-вет она, и побежал назад.

   В комнате Мэри светился огонь. Я тихонько постучал в окно - она не спит. Она подошла к окну, увидев меня, не обра-довалась, нет, а как будто испугалась. Но это только на миг. Ра-достная улыбка, она открывает дверь.

   - Мэри, вы что-то скрываете от меня?

   Она спряталась куда-то глубоко-глубоко - так прятаться умеют только женщины:

   - Я ничего не скрываю от вас.

   И стала расспрашивать меня о моей работе. Какая великая дипломатка жила в этой скромной и беззащитной, казалось, женщине. Она знала, чем отвлечь меня от расспросов. Я, конеч-но, увлекся, рассказывая о собрании на заводе, и забыл о том, с чего начался разговор.

   Трудно начало. Камень, лежащий на вершине горы, трудно сдвинуть с места, но если уж мы придали ему движение, он бу-дет лететь с неудержимой силой, и его тяжесть будет только ускорять его движение. Трудно было разбудить сознание в пер-вом десятке рабочих - а теперь, я уверен, только горсточка ох-ранников и полицейских останется на стороне правящего класса в решительный момент.

   Через месяц после разговора с философом, который, кстати сказать, все ближе и ближе сходился со мной и даже выполнял некоторые мои поручения, вышел первый номер подпольной газеты.

   Технически она была выполнена плохо, но зато содержание! Она называла все вещи своими именами. Это было не так уж мало, когда правительство больше всего боялось именно прав-ды. Мы втихомолку запасались оружием, а я, углубившись в старинные - эпохи великой революции - книги, учился рево-люционной стратегии и тактике ее великих вождей.

   План был простой: это была операция, рассчитанная на не-ожиданный натиск: мы захватываем пункты, в которых сосредоточено оружие, арестуем правительство, а дальше все идет как по маслу: войска не поддержат правительство, которое не спо-собно само защитить себя.

   И, как мне казалось, обстоятельства благоприятствовали нам. Правительство слепо и глухо. Отсутствие малейших репрессий, отсутствие намека на наше движение в официальной прессе, полное бездействие коллегии корреспондентов, организация ко-торых была поручена Витману. Не было сомнений, что наше выступление ударит как гром с ясного неба и сметет все пре-пятствия на пути к свободе.

   Единственным человеком, не верившим в успех, была Мэри. Когда я, увлекаясь, излагал ей свои планы, она не радовалась, а грустно покачивала головой.

   - Я не понимаю,- говорила она,- почему правительство не действует?

   - Машина неповоротлива,- объяснял я.- Подождем, встретить врага никогда не поздно. Я доволен, что мы сумели уклониться от преждевременной схватки. Она опять недоверчиво покачала головой:

   - Ой ли! А может быть, оно уклоняется от схватки?

   Она с грустью смотрела на меня. Казалось, она старается за-помнить мое лицо, мой голос. И грусть невольно подчиняла меня, уничтожала охватившую меня радость.

   - Уедем отсюда! Бежим!

   Ну, этого-то я от нее не ожидал. Бежать накануне сражения? Что скажут товарищи? Что станется с моим делом?

  - А если я вам скажу,- голос ее звучал убедительно и твердо,- что нам и нашему делу грозит неминуемая гибель?

  - Ну так что же? Мы погибнем!- просто ответил я. Мэри задумалась. Она несколько минут сидела лицом к окну, не ше-велясь и не глядя на меня.

   Но вот она взглянула на меня. Я поразился синему цвету ее глаз, их стальному решительному блеску.

   - Мы остаемся.

   Красивее женщины я не видел никогда в жизни. Я забыл не-решительность, обнял и поцеловал ее.

   Этот разговор расстроил меня. Не знаю, чем объяснить, но слова девушки, ни на чем реальном, по-видимому, не основан-ные, навсегда убили во мне уверенность в успехе дела.

   Но зато я был уверен в другом: в ее любви ко мне. И, стран-но, я не знал, что перевешивает - то или другое.

  

  

  

  

   Работа по подготовке выступления была в разгаре, когда нужно было совершиться неизбежному, и когда я в полной мере оце-нил, какую женщину мне довелось увидеть и полюбить накану-не конца своей земной жизни.

   То, что совершилось, по-моему, сильно помешало успеху на-шего дела.

   Я возвращался с массовки, устроенной нами в Парголовском лесу. Время было позднее, я хотел забежать к Мэри, с которой давно не виделся. Не дойдя до площади, носившей по старой памяти название "Круглый пруд" (пруд был давно засы-пан),- я заметил необычайное оживление на прилегающих к Круглому пруду обычно весьма тихих улицах. Население, в большинстве рабочие, кучками ходили по улицам и вели тихий разговор. Когда я подходил к какой-либо из групп, разговор за-молкал. Меня охватило беспокойство, я ускорил шаги.

   Может быть, припасенное нами оружие заговорило раньше срока? Я больше всего боялся преждевременного выступления.

   Круглый пруд. Остановка трамвая. Взволнованный газетчик (я первый раз увидел газетчика на улице, обычно газеты разно-сились по домам) не своим голосом кричит:

   - Жестокое убийство! Тайное общество! Буржуазия поднимает голову!

   Я с трепетом развертывал газетный лист - с таким же тре-петом, как незадолго перед тем подпольную газету. Волнение мое станет понятно, если читатель вспомнит, что официальные газеты обычно не содержали ни одной свежей новости.

   "На Старопарголовском проспекте в проезжавший автомо-биль брошена бомба. Убиты шофер и председатель коллегии корреспондентов товарищ Витман. Убийство произведено, веро-ятно, с целью грабежа,- успокаивала газета,- Тем более, что из кармана убитого Витмана пропали весьма важные документы, Полиция ищет убийц".

   Это известие потрясло меня. Таинственное убийство, бомба, пропажа документов - все это так напоминало мне события девятьсот пятого года, знаменитые экспроприации, совершаемые неуловимыми преступниками. И при этом в душе у меня зародилось смутное подозрение, которое заставило меня ускорить шаг и поспешить к Мэри.

   Закутанная в платок, она стояла на крыльце и, казалось, жда-ла меня.

   - Стойте! Я узнала все!

   Она была расстроена, она была возбуждена. Я заметил, что руки ее дрожали. ^

   Не знаю, чем объяснить, но я вместо всяких приветствий спросил:

   - Мэри... ты?

   Она отшатнулась от меня и, глядя в мои глаза, ответила:

   - Я!

   Вот что сделала эта, теперь непонятная мне, женщина. Несколько дней спустя после беседы со мной к ней заявился Витман. Надо ли говорить, что еще циничнее, чем мне, он предложил ей поступить к ним на службу. Она не согласилась. Он стал преследовать ее - и, наконец, она решилась на отчаянный шаг: выведать его план борьбы с начавшимся движением. Сколько хитрости, коварства, сколько умелой игры потребова-лось для того, чтобы обмануть бдительность этого человека! Он уверял ее, что покамест борьба еще не началась, что они не мо-гут наладить аппарат, что необходимо ее участие в деле. Она не сдавалась.

   После разговора со мной, когда она твердо решила остаться, тоща же она решила силой вырвать у Витмана его план. Она носит в ридикюле бомбу, она выслеживает врага...

   Остальное понятно.

   Меня больше всего удивляло то, что она ни словом не про-говорилась, и кому - самому близкому ей человеку!

   Полиции на месте происшествия не было, разбитый автомобиль был найден на другой день после катастрофы, ночью шел небольшой дождь - Мэри была в безопасности. Нужно бы-ло скорее разобрать украденные у Витмана бумаги и вы-яснить план врага. Только эти бумаги могли выдать Мэ-ри. Я немедленно согласился взять их себе, а ей посове-товал на время уехать куда-нибудь, спрятаться от возможных преследований.

   - Зачем,- просто ответила она,- я здесь буду нужнее.

   Бумаги, отобранные у Витмана, были написаны каким-то неизвестным мне шифром, и разбор их пришлось от-ложить до его раскрытия. Я сам по вечерам работал над этими бумагами, так как звать специалиста было слишком рис-кованно.

   Как повлияло это событие на рабочих? Одни осуждали, дру-гие, наоборот, говорили, что террор вернее приведет к победе, чем путь, избранный мною. В движении стало намечаться два русла, и во главе второго стояла Мэри.

   Какие меры приняло правительство по отношению к воз-можному повторению террористических актов, неизвестно. На другое же утро газеты как воды в рот набрали: ни од-ной строчки об убийстве Витмана, и только в отделе про-исшествий милиция сообщала, что на Старопарголовском про-спекте из-за плохого состояния дорог произошла катастрофа с автомобилем, в котором ехал студент Коммунистического уни-верситета Витман.

   Пресса прикусила язык, и это обстоятельство меньше всего меня радовало.

  

  

  

  

   Двухнедельный срок подошел к концу. Мне осталось наскоро изложить события последних дней моей жизни.

   Канун первого мая. Весеннее солнце и холодный ветер с Ладожского озера. Все подготовлено, все на своих мес-тах.

   И - острая возрастающая тревога.

   Почему никто не арестован перед выступлением? Неужели мы сами идем в ловушку?

   Такое дьявольское хладнокровие!

   Трудно поверить, но я был бы обрадован, если бы получил известие об аресте лучших из своих товарищей: тишина была слишком подозрительной.

   Днем я обошел весь город. Магазины открыты, нарядная публика спешит по домам. Как будто ничто не предвещает грозы.

   На одной из центральных улиц я встретил Мэри.

   - Я знаю все, все,- могла только проговорить она и поспешила скрыться.

   Около двенадцати ночи - стук в дверь. Я открываю. Мэри стоит взволнованная, как и тогда, на улице.

  - Скорее, я приготовила все, мы можем бежать...

   Я удивился:

  - Зачем бежать?

  - Но ведь они все знают... Завтра - гибель!

   Оказалось, она успела произвести сложнейшую разведку. Она проникла в солдатские казармы, в приемные высокопоставленных лиц, она прислушивалась к разговорам - и везде и всюду чествовалась тщательно скрываемая тревога.

  - Где бумаги Витмана?- спросила Мэри.

  - Я ничего не могу разобрать.

   - И не надо. Они знают, что эти бумаги в наших руках, и успели изменить план. Ничего не надо. Вот билеты, мы можем отменить выступление и бежать...

   - Чтобы пострадали наши товарищи?- возразил я.

   Этот аргумент убедил ее.

   - Я должен быть на своем посту,- сказал я,- но думаю, что вам следует просидеть весь день дома.

   - Ну что ж,- ответила она,- если так... прощай.

   Я горячо поцеловал ее, и мы расстались.

   Утром в обычное время я пошел на завод. Солнце ярко освещало уже выстроившиеся колонны, между которыми бегали распорядители с повязками на руках. Я знал, что у каждого под одеждой спрятано оружие.

   Мы двинулись к центру. К нам присоединялись колонны с других фабрик. Поднять красное знамя, двинуться на правительственные здания... Таков был план.

   Меня поразила тишина и безлюдие улиц. Все двери заперты, спущены занавески на окнах; где есть ставни - закрыты став-ни. Высшая администрация не явилась.

   Троицкий мост. Наша колонна поднимает красный флаг. Раздается стройное пение революционной песни. Я уже готов скомандовать - вдруг...

   Выстрел с Петропавловской крепости. Облако дыма. Мост колеблется. Со стоном падают люди...

   И больше я ничего не помню.

   Вероятно, меня подобрали на улице и отвезли в лазарет. Сиделка не ответила ни на один из моих вопросов.

   Мучительная неизвестность продолжалась до того момента, пока меня не вызвали к следователю. За столом я, к удивлению моему, увидел Фетисова. Старик философ сидел рядом со следователем и, когда я пытался скрыть что-либо, он поправлял меня и при том так смотрел в мои глаза, что приходилось поневоле соглашаться.

   Признаюсь, его поведение - самое темное и непонятное для меня место во всей этой истории.

   Теперь о Мэри. Мне удалось увидеть ее. Нам, правда, не разрешили разговаривать - она только смотрела на меня глубоким скорбным, любящим взглядом. Этот взгляд - самое драго-ценное сокровище, оставленное мною на земле.

   Что еще? Теперь я спокойно жду смерти. Я знаю, что нача-тое мною дело не погибнет. Пусть половина города уплыла по Неве, но зароненная мною искра зажжет пожар. Первый опыт научит их осторожности, первая неудача только укрепит руку, несущую карающий меч.

   И я закончу эти записки выражением твердой веры в гряду-щее торжество того дела, которому я служил всю свою жизнь, в конечное торжество справедливости.