Козырев Михаил Яковлевич - Ленинград

   Судьи перешли к допросу потерпевшего. Его допрашивали так же, как и меня. Я узнал, что отец его был портным, а сам он - конторщик.

   - А ваш отец,- спросил его толстый судья, - состоял на службе или имел собственное заведение?

   Потерпевший смутился, покраснел, обвел глазами присутст-вующих, словно ища у кого-либо поддержки, и шепотом про-бормотал:

   - Нет. То есть - да... собственное...

   - Достаточно,- проскрипел худощавый судья,- можете сесть.

   Суд удалился на совещание.

   Я был удивлен и раздосадован. Когда же мне дадут возможность произнести мою горячую защитительную речь?

   - Почему они не допрашивают меня? Почему не спросили, какое преступление я совершил?- спросил я конвойного.

   - А они и так знают, - ответил конвойный.

   Это было сказано так резонно, что я стушевался.

   Ожидание длилось недолго. Минут через пять сухощавый судья скрипучим, как испорченное перо, голосом прочитал длиннейший обвинительный акт и, наконец, заключение, кото-рое одно я в сущности только и слышал:

   - Ввиду пролетарского происхождения - оправдать.

   Такое решение удивило меня. И еще более, чем решение суда, меня удивило то, что судья, закончив чтение, объявил пере-рыв и, подойдя ко мне, сделал приветственный знак рукой и спросил, каким образом попал я в столь тяжелое положение. Я рассказал.

   - Это невозможно, - ответил он.

   Из публики выделились два человека и оба подошли ко мне.

  - Вы - рабочий?- спросил один.

  - Вы - партийный?- спросил другой.

   Я говорил им то, что написано на первых страницах этой правдивой повести. Они удивлялись, наперебой приглашали ме-ня к себе, кто на обед, кто на ужин. Мне оставалось только за-писывать адреса.

   Скоро я очутился в прекрасно обставленной гостиной наедине с молодым человеком, очень заботливо угощавшим меня самым изысканным ужином. Я не понимал, что со мной происходит.

   - Да скажите же, наконец, в чем дело?- спросил я.

   Этот молодой человек будет в дальнейшем играть некоторую роль в нашей повести, и я должен описать его. Он был чисто выбрит, со впалыми щеками, вытянутым лицом и носил монокль. По внешности он больше всего напоминал лицеиста.

   - Спрашивайте,- сказал он,- я весь к вашим услугам.

   Я заметил, что он даже картавит, как настоящий лицеист. Я собрался с мыслями и стал задавать вопросы.

  

  

  

  

   - Скажите, почему вы и все остальные на суде приняли во мне такое участие? Кто эти люди?

   Молодой человек закинул ногу на ногу:

  - Рабочие!- ответил он.

  - Рабочие?- удивился я.

   - Ну да! Разве вы не знаете, что сорок лет назад у нас произошла победоносная пролетарская революция?

   Это известие ударило меня, как обухом по голове. Я перестал что-либо понимать во всей этой бестолковщине.

   - Пролетарская революция?

   - Ну да,- самодовольно ответил Витман - так звали моего собеседника.- Пролетариат выдержал отчаянную борьбу и победил. По крайней мере, в нашей республике...

   Он кратко познакомил меня с тем, что произошло в течение этих сорока лет. С каждым словом мое удивление росло, и вме-сте с тем росла моя радость. То дело, которому я отдал лучшие годы своей жизни, наконец восторжествовало: я в рабочем со-циалистическом государстве, где все законы написаны рабочими и на пользу рабочим, где рабочие стоят на верхушке, управляют фабриками, заводами, государством...

   У меня закружилась голова.

   - А буржуазия?- спросил я.

   - Буржуазия?- переспросил Витман. - Этих кровопийц, - очень хорошо выходило у него это слово при его картавом выговоре,- этих кровопийц мы заставили нести самую тяжелую и неприятную работу... Мы заняли их особняки и дворцы, а их переселили в подвалы... Да, это полная и окончательная победа.

   Признаюсь, я был на верху блаженства в этот вечер. Я забыл обо всем, что пришлось мне пережить за последние дни, и только одно угнетало меня: почему в этой великой борьбе я был лишен возможности принимать личное участие? И из-за чего? Из-за какой-то глупой случайности...

   Но скоро во мне заговорило сомнение:

  - Как могло выйти, что в социалистическом государстве я чуть не умер от голода, и никто не хотел помочь мне?

  - Вы начали не с того конца... Вы действовали по-старому. Вы пошли искать работы. Как глупо! В то время, когда каждый человек на учете и у каждого есть свое место, вы ищете работы!: Вы должны были выяснить сначала свое социальное происхож-дение, а вы стали просить подаяния на улице у прохожих. Вторая глупость: кто же вам подаст? Наши граждане отлично зна-ют, что если у вас нет хлеба, значит, вы того заслужили, и не дело частного лица вмешиваться в распоряжения государства...

   Оказалось, что государственная машина слишком хорошо от-лажена, ни одно событие не ускользает от этого аппарата, и все мое несчастье заключалось в том, что я не мог попасть на зуб-чик машины, которому надлежало ведать моим делом.

   - Поймите, что ваше положение было более чем необыкновенным.

   Мне пришлось согласиться с этим.

   - Теперь ошибка будет исправлена... Вы увидите, какая у нас прекрасная организация и как хорошо живется теперь рабочему человеку...

   Со своей стороны он расспрашивал меня о нашей работе в царское время, о забастовках, спрашивал, с какими из извест-ных вождей я был знаком, и очень удивился, когда я сказал, что был одним из друзей товарища Коршунова.

   В его квартире я остался и на ночь.

   - А завтра мы позаботимся о том, чтобы у вас был собственный угол.

   На следующее же утро при содействии Витмана я был одет в новенькое, с иголочки, платье, в кармане у меня был паспорт и партийный билет. К обеду у меня была уже квартира.

   - Отличная квартира,- говорил Витман.- Она была до сих пор занята остатками одного буржуазного семейства, всячески пытавшегося скрыть свое происхождение. Только вчера их вывели на чистую воду и теперь переселят в подвал. Вам очень повезло, - добавил он,- теперь так трудно получить приличное помещение...

   Мы поехали осматривать квартиру. Она помещалась в доме номер семь по Большой Дворянской улице. Я очень любил это место: чугунные узоры на ограде дворца Кшесинской, го-лубой купол мечети, Петропавловская крепость и вздыбив-ший кошачью спину Троицкий мост. А исторические вос-поминания? Александровский парк - отсюда девятого янва-ря шли толпы рабочих к царю, здесь озверевшие солда-ты и казаки расстреливали пытавшихся спрятаться за деревья мальчишек. Помню, в детстве сюда приводил меня отец пока-зывать домик Петра Великого - память о том времени, когда героическими усилиями народа был построен этот город - окно в Европу.

   Местность изменилась мало, как будто сорок лет прошли без следа. Все было так же, как и тогда, если не считать одного не-существенного обстоятельства: новых названий. Названия эти очень щедро давались в первые годы революции и должны бы-ли напоминать о наиболее важных моментах в истории револю-ционной борьбы. Мне хотелось познакомиться с происхождени-ем некоторых из них, но когда я спросил Витмана, кто такой Блохин, именем которого названа одна из улиц, тот, поморщив-шись, сказал:

   - Зачем вам это знать? Никто не знает!..

   Меня заинтересовало, как далеко зашло это переименование, не переименован ли и домик Петра Великого, но от этого воп-роса я воздержался.

   Во дворе дома номер семь увидал я двух женщин: старушку в очках, очень бедно одетую, и милую девушку лет двадцати двух, показавшуюся мне красавицей. Она напомнила мне... Ну да я не буду говорить, кого она мне напомнила... Такие же яс-ные глаза и белокурые волосы... Они посторонились, чтобы пропустить нас. Я снял шляпу и раскланялся. Девушка не ответила на мое приветствие, а Витман с удивлением посмотрел на ме-ня. Девушка отвернулась, и я заметил, что на глазах ее показа-лись слезы,

   - Это выселенное буржуазное семейство,- шепнул мне Витман. Мне стало жаль девушку, и я, подойдя к ней, сказал:

   - Уверяю вас, что я не хотел сделать вам неприятности...

   Но Витман не дал мне кончить начатой фразы - он отвел меня в сторону и предупредил, что я не имею права разговари-вать с этой девушкой. Я удивился.

   - Ведь она из другого класса, - объяснил он.

   Это объяснение мало удовлетворило меня, я понял только, что надо до поры до времени не возражать и не расспрашивать.

   Мы прошли в квартиру.

   Вещи не были вынесены, и во всей обстановке чувствовалась рука заботливой хозяйки. Большие книжные шкафы, картины на стенах, безделушки на полочках.

   - Все это останется вам,- сказал Витман, заметив, с каким вниманием разглядываю я обстановку.

   - Но ведь это их имущество?

   Витман презрительно поморщился:

   - Предметы роскоши... Буржуазия не имеет права владеть ими.

   Мне пришлось согласиться, но с тайной мыслью, что я пере-дам эти вещи их прекрасной хозяйке. То, что я не мог прямо сказать об этом моим друзьям и чувствовал, что они не поймут меня, несколько омрачало мою радость. Была какая-то грань между ними и мною, и я даже несколько побаивался этих чрез-вычайно любезных, но в то же время чрезвычайно черствых людей. И все-таки я сделал одну попытку: когда после ужина в моей новой квартире Витман развалился на оттоманке с доро-гой сигарой во рту, я сказал ему:

   - А все-таки мне жаль эту милую барышню...

   Он ответил мне:

  - Вот еще... Ведь они пили нашу кровь!..

   И при этом так ужасно картавил, что мне стало противно. Этого чувства я и впоследствии не мог преодолеть.

  

  

  

  

   Если забыть эту маленькую неприятность, я был счастлив. За-сыпая в теплой и мягкой постели, в уютной, убранной женской рукой спальне, я не мог поверить, что только вчера был без-домным бродягой и уголовным преступником. Что-нибудь одно было сном: или мои невзгоды, или мое неожиданное счастье, и я скорее склонялся ко второму предположению. Закрыв глаза, я боялся вновь открыть их - а вдруг я снова очнусь в арестант-ской больнице?

   Спал я плохо, меня мучили кошмары. Мне снилось, что я арестант и меня ведут вместе с партией других таких же аре-стантов этапным порядком в Сибирь; рядом со мною идет Мэ-ри, только черты ее лица напоминают скорее черты лица той девушки, ква^гиру которой я занял. Она закована в кандалы, она спотыкается, она плачет. Угрюмый конвойный подталкивает ее в спину прикладом. Я хочу ей помочь, я хочу с кулаками броситься на конвойного, но руки мои в кандалах...

   Я говорю Витману, который идет тут же:

  - Нельзя ли помочь ей?

  - Они пили нашу кровь,- отвечает Витман.

   И я только тут замечаю, что на Витмане солдатская шинель, а в руках у него нагайка.

   Тут я проснулся.

   Встав с постели, я несколько минут ходил по комнате, стара-ясь убедиться, что я действительно не сплю.

   "Но ведь тогда все великолепно!"- сказал я вслух. Опять лег в постель, заснул и снов уже не видал.

   Утром я нашел на ночном столике газету и с жадностью принялся за чтение.

   "Известия Совета рабочих и крестьянских депутатов",- про-чел я заголовок.

   Значит, не сон!

   Я долго глядел на этот заголовок, на знакомый мне лозунг "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", и вспомнилась другая газета, с тем же заголовком и с тем же лозунгом, маленькая, скверно отпечатанная в подпольной типографии...

   И мне опять стало досадно, что я буквально проспал столько великих событий.

   Первое, что бросилось мне в глаза: статья о моей собственной особе. Я с интересом принялся читать ее. Я прочел сооб-щение о процессе, в котором очень подробно описывались мои показания, а также показания дотерпевшего, излагалось поста-новление суда. Говорилось, что я удивился приговору, и - в виде беседы со мной - сообщалась моя краткая биография.

   Что это была за биография - судите сами.

   Я с удивлением узнал, что за свой короткий век был раз двадцать ссылаем в Сибирь, что мне при каждой ссылке выры-вали ноздри и ставили на лоб по клейму, что семь раз я был приговорен к повешению и даже проснулся будто бы с веревкой на шее; снимок этой веревки был помещен тут же с надписью: "Орудие убийства царских палачей". Наконец, я был сдан на-сильно в рекруты и отбывал военную службу в арестантских ро-тах.

   Я не говорю об удивительных моих приключениях во время подпольной работы, которые шли в этом же номере газеты в виде подвала. Этот фельетон мало задел меня, но что сказать о статье, в которой с моих будто бы слов утверждалось, что рабо-чие в царское время проводили на заводе двадцать четыре часа в сутки, а иногда и больше, а чтоб они не убежали, их заковы-вали на ночь в кандалы. Меня, знавшего действительную тя-жесть заводской работы в старое время, эта наивная ложь толь-ко рассмешила, но какое впечатление произведет такая статья на читателя? Он тоже посмеется или отбросит газету и не пове-ет ни одному ее слову?

   О моих личных качествах сообщались столь же невероятные вещи: оказалось, что я не умею ни читать, ни писать (царское правительство, как известно, не давало рабочим возможности учиться), а через две-три строки я уже оказывался редактором подпольной газеты. Дочитывая последние строки, я потерял способность смеяться. Наглая, бесстыдная ложь корреспондентов возмутила меня.

   Сейчас же напишу опровержение.

   "Редакция,- писал я,- доверилась интервьюеру, не потру-дившемуся не только поговорить со мной, но и навести, хотя бы в словаре, необходимые справки. Он основывался исключи-тельно на своем собственном вымысле".

   Дальше я подробно изложил историю своей жизни, не при-бегая к преувеличениям, так как положение рабочего, и в осо-бенности революционера, было настолько тяжело, что не нужда-лось в наивных и глупых прикрасах. "Вся сила наших старых подпольных газет,- писал я,- была только в правде.

   Лгать - значит вредить делу пролетариата и лить воду на мельницу наших врагов. Кто же поверит той бессмыслице, кото-рая, конечно, случайно попала на страницы вашей газеты..."

   Когда я заканчивал последние строки, вошел Витман. Я по-спешил поделиться с ним моим негодованием. Он молча слу-шал, нетерпеливо стряхивая пепел с сигары. Мое воодушевле-ние значительно ослабело от такого приема, и я поспешил за-кончить свою речь.

  - Я уже написал опровержение,- сказал я.

  - Зачем? - холодно спросил Витман.

  - Да ведь это ложь, явная и вредная ложь...

   - Вы ничего не понимаете,- поморщившись, пробурчал Витман,- во-первых, газет никто не читает, а во-вторых, это нужно для пропаганды...

   Я не послушал Витмана и отнес свое опровержение в редак-цию. Замечу, кстати, что оно не увидело света.

   Завтракал я вместе с Витманом в столовой. Это было доволь-но-таки хорошо обставленное просторное помещение, напоми-навшее первоклассный ресторан. В отличие от ресторанов, сте-ны столовой были украшены плакатами и лозунгами: "Не тру-дящийся да не ест", "Владыкой мира будет труд", "Долой горш-ки, да здравствует коммунизм". Прислуживали молчаливые официанты. Посетители - в большинстве своем солидные гос-пода и дамы - разглядывали меня с таким же интересом, с ка-ким я - обстановку первой увиденной мною коммунальной столовой. Как это мало походило на наши харчевни у Нарвской или Невской заставы, в которых любили собираться рабочие. Вы понимаете мое чувство: завтракать в такой обстановке, пое-дать в неограниченном количестве самые отборные ку-шанья - и сознавать, что я не эксплуатирую никого, что я не отнимаю куска у голодного... Капиталисты никогда не испыты-вали подобного чувства.

   Я поделился своими соображениями с Витманом. Он одоб-рительно наклонил голову.

   - Вы должны показаться в клубе нашего союза,- сказал он,- вами все интересуются...

   "Ну и разочаруются же они",- подумал я, вспомнив, каким красавцем изобразили меня утренние газеты.

   Клуб находился через дорогу в помещении бывшей церкви. Крест с церкви был снят, колокола тоже, а внутри рядами сто-яли стулья, как в театре. Но что меня удивило, так это иконо-стас. Иконостас сохранился в полной неприкосновенности: ико-ны с золотыми и серебряными окладами, золоченые хоругви... Неужели не могли убрать или хоть завесить, подумал я. Но ближе вглядевшись в лица святых, я не узнал ни одного, и что более всего поразило меня, так это современные костюмы изо-браженных на иконах людей.

   Я тотчас же сказал об этом Витману.

   - Что вы,- удивился он,- да ведь это портреты вождей революции.

   Тут только я понял свою ошибку. Разглядывая портреты, я увидел несколько знакомых мне лиц, в том числе и своего ста-рого друга - Коршунова. Знакомое лицо - и на иконе. Это было так странно.

   - Зачем же,- сказал я Витману,- так похоже...

   Витман не успел ответить. Из алтаря вышел священник и встал за аналоем. Я не точно выражаюсь, это был не священник, а скорее лютеранский пастор. Из объяснений Витмана я узнал, что это был заведующий клубом, он же старший инструктор по внешкольному образованию.

   Но все-таки я с трудом мог отделаться от мысли, что нахо-жусь на протестантском богослужении. Мы все хором пропели "Интернационал", напев которого несколько изменился, так что он скорее напоминал церковное песнопение, чем бра-вурный марш парижских коммунаров, затем последовала проповедь. Проповедник рассказывал о победе рабочего класса над капиталом и подробно остановился на сегод-няшнем дне, объясняя его значение для мировой револю-ции. В довершение сходства никто не слушал проповед-ника, но все сидели смирно и только изредка перешеп-тывались.

   После проповедника получил слово я. Зал тотчас же оживил-ся. Говорил я недолго, предупрежденный Витманом, что не сле-дует вступать в пререкания с анонимным газетным сотрудни-ком. Я выразил свое восхищение героями, доведшими до конца дело пролетариата, и свою веру в торжество этого дела. Иначе и нельзя было говорить в такой торжественной обстановке.

   После моей речи присутствующие почтили вставанием па-мять революционеров, которым был посвящен этот день, опять хором пропели "Интернационал" и чинно разошлись по домам.

   Витман был доволен моим выступлением - я же решил и впредь не нарушать правил приличия, не мною выработанных и имеющих, может быть, особенное, для меня непонятное значение.

   Из клуба меня провезли в высшую государственную колле-гию, где я сделал очень подробный доклад о своей особе. Меня выслушали внимательно и поручили в двухнедельный срок письменно изложить мою историю для отдельного издания. Я был доволен, что хоть таким образом опровергну невероятные сплетни, распускаемые газетами. Признаться, меня больше все-го мучил такой пустяк, как двадцать раз вырванные ноздри; но сознайтесь, читатель, и вам было бы не особенно приятно фигурировать на столбцах газет в качестве каторжника, да еще с вырванными ноздрями.

  

  

  

  

   Первые дни моей новой жизни проходили как бы в фантасти-ческом сне. Я не успевал вбирать в себя впечатления, которые вдруг нахлынули и заполнили меня. Я ездил с собрания на со-брание, читал лекции, отвечал на многочисленные вопросы, и, признаюсь, мне настолько нравилось быть в центре обществен-ного внимания, что я даже мало наблюдал окружающую обста-новку. Да, как мне показалось, особенных изменений и не про-изошло: чудеса техники, о которых так много говорили романи-сты, нисколько не удивляли меня. Я видел отправление воз-душного поезда с грузоподъемностью несколько тысяч тонн, я имел возможность, сидя в своей комнате, не только слушать концерт, но видеть артистов и даже разговаривать в антрактах со знакомыми, которые, подобно мне, сидели у себя дома и в то же время были в театре. Но все это удивляло только одно мгновение, а' затем почувствовалось несовершенство диковинных аппаратов. Вы поймете это, если вспомните, что обыкновенный телефон являлся в свое время для многих чудом природы, что-бы затем сделаться предметом одних неприятностей. Когда вы стоите у телефона и тщетно вызываете барышню, или когда слышите из трубки хрипение чужих звонков и чей-то незнако-мый голос, или когда, наконец, ваш оживленный разговор бу-дет неожиданно прерван - вы не почувствуете изумления пе-ред чудом науки и техники, а выругаетесь самым допотопным образом.

   Так и со всеми изобретениями.

   В наше время все увлекались воздухоплаванием, я сам как-то сконструировал в тюрьме весьма затейливый аппарат, чертежи которого отобрал у меня один жандармский полковник, - и что же? Прошло сорок лет, и эти сорок лет убедили меня толь-ко в преимуществах сухопутного сообщения: все-таки спокойнее, дешевле и безопаснее.

   Только одно ценное наблюдение сделал я - и наблюдение несколько неожиданное - все технические усовершенствования имели тенденцию идти от более сложного к более простому: па-ровые машины кое-где были вытеснены обыкновенными ветря-ными мельницами, и эти ветряные двигатели стоили так деше-во, что любая швея могла приставить их к своей машинке. К сожалению, этих аппаратов еще не умели делать в России, а за-граничные почему-то продавались по невероятно дорогой цене.

   Внешний облик города изменился мало. Если отбросить ог-ромное количество новых названий, то все остальное сохрани-лось в полной неприкосновенности: город за это время почти не вырос. Объяснялось это отсутствием той торговли с заграни-цей, которую вел в свое время Петербург. Теперь внешняя торговля значительно сократилась - отчасти вследствие натяну-тых отношений с заграницей, до сих пор не желающей призна-вать первую коммунистическую республику, отчасти вследствие того, что центр внешней торговли перебрался на крайний север, где на месте прежнего Мурманска вырос большой, широкого значения порт.

   Что еще? Магазины, продавцы, покупатели, праздношатаю-щиеся на улицах - все было таким же, как и в мое время, вплоть до нищих, предупредительно открывавших перед тобой дверь магазина, оборванных ребятишек с папиросами и спичка-ми, назойливых, жуликоватых, со следами преждевременных пороков на лицах.

   Присутствие нищих в столице победившего пролетариата было непонятно мне, но первое время я мало задумывался над подобными вопросами: я был в каком-то чаду, и этот чад стара-тельно поддерживали все окружающие.

   Возвращался домой я очень поздно, усталый, взволнован-ный, и тотчас же садился писать мемуары. Часов в одиннадцать мне приносили анкету, где услужливо написано было мое имя, фамилия, а от меня требовалось только, чтобы согласно вопро-сам я дал отчет обо всех событиях своего трудового дня. Этот обычай очень понравился мне, я писал, ничего не скрывая, обо всем: и что я делал, и о чем я думал (был и такой вопрос).

   На какие средства я жил? Мне была назначена пенсия в раз-мере жалования по семнадцатому разряду союза металли-стов - самого влиятельного и получавшего наибольшие ставки. Получив удостоверение о том, что я мастер одного из заводов, я собрался было идти на работу, но мне объяснили, что все равно мне там нечего делать. Производительность труда подня-лась настолько, что люди моего возраста могут совсем не работать.

   Я узнал, что теперь рабочие вообще проводят на заводах ма-ло времени: два часа в сутки, и этого вполне достаточно. Зная из книг, что так и полагалось бы в социалистическом обществе, я нисколько не удивился краткости рабочего дня: я бы больше удивился, услышав обратное. А так как мой возраст был доволь-но-таки преклонен - шестьдесят шесть лет, я мог ничего не делать и первое время не чувствовал скуки, слишком заполнена была моя жизнь новыми впечатлениями. Выглядел же я совсем молодым человеком: сорок лет, проведенные в могиле, нисколь-ко не отразились на моем здоровье.

   Итак, я был молод, обеспечен, окружен друзьями, меня зна-ла вся страна, я видел воплощенными свои мечты о радикаль-ном переустройстве общества...

   Чего мне оставалось желать? О чем думать?

   Одним словом, я был вполне счастлив, как только может быть счастлив человек на земле.

  

  

  

  

   Когда судьба хоть на одну минуту бывает милостива к человеку, он способен не замечать несчастий другого. Сейчас, сидя в тюрьме, накануне неминуемой смерти, я не понимаю, каким об-разом мог я не заметить тех противоречий, которые скоро за-ставят меня выйти из колеи и дойти до того положения, в ка-ком нахожусь сейчас...

   Но это, конечно, излишнее отступление.

   Останусь строго последовательным, иначе тот или иной факт ускользнет от описания, и моя повесть тем самым сделается не-полной и, следовательно, неправдивой.

   Поселился я в доме номер семь по Большой Дворянской (если хотите знать новое название этой улицы, купите за три копейки справочник, а я не помню). В этом доме, населенном, как я узнал, исключительно рабочими, было рее необходимое: и столовая, и прачечная, и продовольственный магазин, и клуб. Можно было жить, не выходя из дома, особенно если принять во внимание, что радиоаппараты были поставлены в каждой квартире, и можно было слушать любое театральное представле-ние. Каждое утро доставлялась газета, вероятно, той же самой невидимой рукой, которая ежедневно подбрасывала анкету. Для прогулок и дальних поездок у ворот дома стоял автомобиль: когда уезжал на нем один из жильцов дома, подкатывал другой, так что ходить пешком или ездить на трамвае мне не приходи-лось. Может быть, этот способ передвижения отчасти способст-вовал тому, что я ни разу не подумал о тех исхудалых, чахоточ-ных рабочих, которых я ведь собственными глазами видел у во-рот завода "Новый Айваз". Что это за люди? Преступники? Военнопленные? Рабы?

   Вокруг себя я видел только благополучие. Сколько я ни встречал людей - на лестнице, во дворе, в клубе, в магази-не,- это все были хорошо упитанные господа и дамы, привет-ливо раскланивающиеся друг с другом, всегда довольные, изы-сканно вежливые. Скоро я завел более близкие знакомства среди людей из этого круга.

   Однажды я проснулся раньше обыкновенного. Срок оконча-ния заданной мне работы приближался, и мне приходилось на-вертывать потерянное в постоянных разъездах время. Надо сказать, что к работе своей я относился со всей тщательностью человека, первый раз пишущего для печати, и мне не хотелось ударить в грязь лицом перед моими новыми знакомыми и пе-ред правителями рабочего государства.

   Я сидел за письменным столом, обдумывая довольно-таки сложный период, разбухший помимо моей воли от большого количества придаточных предложений. И вдруг я услышал слабый скрип двери и чьи-то слишком мягкие и поспешные шаги. "Воры!"- подумал я и, бросив перо, выбежал в коридор, за-хватив тяжелую бронзовую лампу,

  - Кто здесь?- крикнул я и, заметив маленькую фигурку, чуть не обрушил на ее голову это тяжеловесное оружие.

  - Извиняюсь,- пролепетал тихий, немножечко хриплый, немножечко сладкий голосок,- извиняюсь, но это моя обязанность...

   - В чем дело?- громко спросил я, держа лампу наготове.

   Маленький человечек засмеялся.

   - О, да вы не знаете наших порядков,- сказал он,- я политруководитель вашего дома...

   Я пропустил странного гостя в свою комнату. По одежде его нельзя было принять за вора, а в манерах было что-то кошачье, одновременно хищное и до приторности ласковое. Я попросил его присесть на минутку и объяснить свое поведение.

   - Я доставляю вам анкеты и беру их обратно,- сказал он.- Делается это для того, чтобы никто не мог прочесть вашего дневника. Вы пишете его ночью, когда никого нет в квартире, и рано утром я уношу его... Ведь правда, неприятно, если ваши интимные излияния прочтет посторонний человек.

   Я не понимал:

   - Но ведь вы читаете их?

   - Хе-хе! Это моя обязанность! Как в ваше время можно было обо всем говорить священнику, так теперь можно обо всем говорить мне... Вы можете положиться на мою скромность...

  - А ключ?- заинтересовался я.

  - У меня есть ключи от каждой квартиры...

   Мне стало неприятно. Этот непрошеный гость может нагря-нуть в любое время ночи... и что если... Он понял мою мысль;

   - Если вы не делаете ничего противозаконного, то вас это не должно беспокоить... И притом мы редко пользуемся своими правами... Вы видели, что я делал? Я вошел в коридор и дальше - ни шагу... Конечно, когда обстоятельства потребуют того,- сурово добавил он,- я могу войти, и не один!

   Вышел он так же тихо, как и вошел, почти не шаркая мяг-кими туфлями, съежившись и выставив вперед маленькую мор-дочку с тонкими черными усиками.

   Этот незначительный случай расстроил меня. Весь день я просидел дома. Меня вызывал Витман - я сослался на нездо-ровье. Мне звонили некоторые из знакомых и большей частью товарищи Витмана - студенты Коммунистического университе-та, но я твердо решил не выходить из дома. Мне хоте-лось выяснить все обычаи, чтобы в дальнейшем не было никаких неожиданностей, вроде внезапного визита таинственно-го политрука.

   В десять часов я пошел в домовой клуб, где мог увидеть почти всех жильцов дома. Они тихо дремали в своих креслах, слушая проповедь, подобную той, какую я слышал в клубе сою-за металлистов, испещренную ссылками на вождей революции, цитатами - а в общем даже для меня слишком элементарную и скучную.

   Надо ли говорить, что в проповеднике я узнал своего непро-шеного гостя? И тотчас же мне вспомнились его слова о свя-щеннике и исповеди.

   "Да ведь он и есть священник!"- подумал я.

   Слушать проповедь у меня не было никакой охоты. Я стал рассматривать публику и заметил, что публика занимается тем же: большинство из них смотрит на меня, кто с любопытством, кто с недоверием. Одна пожилая женщина, заметив мой взгляд, не могла сдержать улыбки. Я ответил ей легким поклоном. Она расцвела и победоносно оглядела окружающих. Я понял, что она не прочь завязать со мною более близкое знакомство, и по окончании службы подошел к ней.

   - А ведь мы соседи,- сказала она, когда я отрекомендовался,- почему же до сих пор вы чурались нашего общества?

   Я поспешил сослаться на срочную работу.

   - Вы прежде всего должны были связаться с нами,- ответила она,- и через нас у вас установился бы контакт с широкими массами, населяющими наш дом.

   Во мне нашлось достаточно такта, чтобы не удивиться напы-щенности ее языка. Я принял приглашение провести сегодняш-ний вечер в ее семье.

   - У нас будет тесная смычка, не правда ли?- кокетливо улыбаясь, сказала она на прощанье.

   Я ответил любезным поклоном. Чтобы не забыть, отмечу: она, подобно всем женщинам, живущим в этом доме, носила коротко остриженные волосы, была несколько небрежна в кос-тюме, но зато подкрашивала губы и щеки.

  

  

  

  

   В тот же вечер я поспешил воспользоваться приглашением. Вся семья была в сборе, и ждали только меня. Кроме дамы, ее му-жа - толстенького смешливого человечка, директора какой-то фабрики, и двух дочерей, были еще и гости. Признаюсь, войдя в квартиру, я почувствовал неловкость: надо сказать, что я не привык к буржуазной обстановке. Где я жил? В деревенской из-бе, в углу, вместе с другими рабочими, в казарме, в тюрьме, в студенческой комнате- и до сих пор нахожу, что каждое жили-ще из перечисленных выше, не исключая и тюрьмы, имеет свою прелесть, или, если так можно выразиться, поэзию. Но все эти виды жилищ лишены одного - буржуазного комфорта. Да-же теперешняя моя квартира, обставленная хорошо, если не сказать богато, по сравнению с квартирой номер девять казалась бедной студенческой комнатой. Здесь меня поразило огромное количество тяжелых, громоздких и ненужных предметов: шка-фы, буфеты, широкие диваны, стулья и стульчики, кресла и креслица, этажерки, фигурки, картины в золотых рамах, статуэт-ки и статуи делали эту квартиру похожей на антикварный мага-зин. Сходство усугублялось тем обстоятельством, что владелец этих вещей не заботился о том, чтобы выдержать какой-либо стиль: здесь были собраны предметы всевозможных эпох и сти-лей, и в то время, как некоторые из вещей поражали меня своей неуклюжестью, другие, наоборот, ласкали взгляд изящест-вом и тонкостью линий,

   Задавленный количеством предметов, я, вероятно, был очень неловок, так как девицы, увидев меня, переглянулись, и одна из них шепнула что-то другой- вероятно, весьма неодобрительное о моей особе. Моя неловкость увеличилась, я покраснел от сму-щения и постарался бы скрыться, если бы хозяйка не вывела меня из затруднения, предложив сесть и заняв меня разговором о погоде.

   Усевшись в глубокое кресло, я имел возможность подробнее осмотреть гостиную. Я заметил, что большинство картин напи-саны на революционные сюжеты, причем предпочтение дава-лось героическим темам: девятое января, расстрел рабочих, ев-рейский погром. Статуэтки изображали рабочего с молотом или крестьянку с серпом. В углу, как и во всех квартирах, висело не-сколько икон, над которыми красными по золоту буквами была сделана надпись: "Ленинский уголок".

   Я не знал, о чем говорить с хозяйкой. Перетрогав все темы и не найдя ни одной подходящей, я сказал, что очень рад ви-деть благосостояние рабочего класса и жалею, что не участвовал в революции. При этих словах я заметил, что лица хозяйки и ее дочерей странно изменились: они вытянулись, стали по-стными, суровыми, и водворилось неловкое молчание, после которого хозяйка, вздохнув, продолжала говорить о пустя-ках. Впоследствии я понял, что разговор о подобных ве-щах, вполне приличный в клубе, так же странен в обществе, как в наше время разговор на религиозные темы во время весе-лой пирушки.

   В столовой нас ждали изделия Госспирта, Винсиндиката и Винторга (названия современных фирм) и обильные закуски. Языки развязались, хозяева и гости оказались весьма милыми собеседниками. Они изумительно хорошо передразнивали по-литрука, рассказывали пикантные анекдоты и перетряхнули все косточки каждого из жильцов огромного дома. Один этот вечер дал мне больше, чем предыдущие две недели, проведенные в автомобиле и на докладах: я был за два часа посвящен во все тайные подробности жизни этих людей, во все их интересы. На-ряды, легкий флирт, борьба честолюбий, мелкая зависть и мел-кая ненависть - все сохранилось в неприкосновенности, не-смотря на прошедшие сорок лет и несмотря на глубокие соци-альные изменения.

   После ужина мы играли в карты. Я тоже присоединился к обществу, узнав, что играют в преферанс: этой игре я научился в ссылке. Но каково было мое удивление, когда вместо карт я получил картонки с лозунгами и изречениями Маркса, Ленина и других вождей революции. Я растерялся и заявил, что в эти карты не умею играть.

   - Пустяки,- сказал хозяин,- сейчас вы поймете.

   Игра оказалась очень занимательной. Это был префе-ранс, но роль карт выполняли тексты из писаний отцов революции (именно так выражались мои новые знако-мые). Тексты были подобраны по мастям, причем большая карта каждой масти являлась ответом на меньшую - по-крывала ее и в то же время заключала вопрос, покрывае-мый высшей картой. Масти соответствовали вопросам пар-тийной программы, профдвижения, диалектического марксиз-ма, революционной тактики: вопросы менялись соответствен-но уровню развития играющих и располагались от самого простого - шестерка до самого сложного - туз. Козырная масть носила название "фронт", вопросы ее именовались ударными, и она покрывала любой из предложенных воп-росов.

   Мне приходилось немало ломать голову, прежде чем я нау-чился находить карту, соответствующую заданному вопросу, но скоро я привык - обращался с этими картами, как с обыкно-венными.

   - Отличное изобретение,- сказал один из гостей,- мы таким образом усваиваем полный курс политграмоты!

   При этих словах лица моих партнеров вытянулись, минут-ное молчание, вздох - и игра продолжалась по-прежнему. Я понял, что гость поступил нетактично, и только мое присутст-вие оправдывало его.

   Надо ли говорить, что я был в восторге от этого ост-роумного изобретения. Игра в карты стала орудием про-паганды!

   Но пропаганда пропагандой, а когда игра закончилась, мне пришлось уплатить около десяти рублей моим более счастли-вым партнерам. Весьма понятно, что хозяин крепко жал мою руку и приглашал заходить в любое время.

   Пришел я домой около половины одиннадцатого и в первый раз, заполняя анкету, на некоторые вопросы постарался отве-тить как можно короче и общими словами.

   "Что думал я от десяти часов вечера до одиннадцати",- зна-чилось в анкете.

   Я написал: "Думал о преимуществах нового строя над ста-рым".

   А на вопрос, что я делал в этот же промежуток времени, мною еще раньше было написано: "Играл в преферанс по ма-ленькой".

  

  

  

  

   Моя книга закончена и сдана в печать. Никто больше не инте-ресуется мной, никто не хочет слушать моих докладов и речей. Я в первый раз чувствую пустоту, ненужное время, которое так или иначе надо убить. Это было совсем новое для меня чувство: подвергаясь постоянным опасностям, в лишениях и в борьбе я никогда не скучал. Правда, приходилось скучать в тюрьме, но это совсем не то... Эта скука была совершенно новым для меня явлением - скука от пресыщения.

   Но довольно, я буду излагать только факты.

   Вышеописанный вечер оказался образцом для нескольких таких же вечеров. Когда мои соседи узнали, что я был в гостях в квартире номер девять, каждый пожелал пригласить меня к себе. Квартиры, и люди, и способы провождения времени были всюду одинаковы: казалось, что они боятся в чем-нибудь выка-зать свою оригинальность. Если в квартире номер девять на сте-нах висели изображения девятого января, расстрелов и погро-мов, то и в квартире номер десять, и в квартире номер один-надцать можно было найти то же самое; соперничество ограни-чивалось только рамами, и рамы действительно были где хуже, где лучше, но всюду чрезвычайно широки, но всюду чрезвычай-но блестящи. Если в квартире номер девять играли в префе-ранс по копейке, то можно быть уверенным, что в квартире семьдесят девять тоже играют в преферанс, но, может быть, по полкопейки. Если в квартире номер девять говорят о погоде, о кушаньях и сплетничают о соседях, то и в квартире сто девять вы не услышите иных разговоров.

   Надо ли говорить, что мои новые знакомые быстро наскучи-ли мне. Я решил бросить бесцельное хождение по гостям и за-няться самообразованием - подумать только, как я отстал за эти сорок лет. И вот я в книжном магазине, я выбираю самые новые исследования по общественным вопросам, чтобы осве-жить и пополнить мои знания. "Опыт революции,- думаю я,- не прошел бесследно, сколько интересных мыслей, сколько новых открытий..."

   Но первая же попавшаяся в мои руки книжка разоча-ровала меня: это была переполненная цитатами из Маркса и Ленина компиляция о заработной плате. Я взялся за другую книгу - опять жестокое разочарование: снова цита-ты, снова компиляция. Авторы как будто сговорились: я брал книжку за книжкой по самым разнообразным вопро-сам, и все они одинаково повторяли наиболее ходовые даже в наше время изречения учителей социализма. Я вспомнил Коршунова- насколько живее и интереснее умел он излагать то же самое!

   За этим занятием застал меня Витман. Он пришел немного навеселе.

   - Э, полно,- сказал он пренебрежительно, отбросив книги,- оставьте... Это все для маленьких детей...

   Я, признаться, с большим удовольствием отбросил книги и поехал вместе с Витманом на празднование годовщины Комму-нистического университета. Это учреждение, насколько я мог понять, было учреждением пр