Козырев Михаил Яковлевич - Ленинград

   Михаил Козырев

   Источник текста: М. Козырев. Пятое путешествие Гулливера и другие повести и рассказы. М.: Текст, 1991, стр. 3 - 98.

   Распознание: В. Г. Есаулов, 12 марта 2010 г.

  

   Недавно в психиатрической лечебнице близ станции Удельная умер странный пациент. Доставлен он был в тринадцатом году из выборгской тюремной больницы: как будто он попал в свал-ку во время первомайской демонстрации и был помят ло-шадью. В больнице обнаружилось, что по мере улучшения фи-зического состояния умственное все ухудшалось и ухудшалось. Несколько лет он лежал на кровати, вставая только в случаях крайней необходимости, и на все вопросы отвечал:

   - Я умер. Не будите меня.

   Затем наступило значительное улучшение. Он ходил по па-латам, разговаривал, как вполне нормальный человек, читал га-зеты и книги. В такие моменты его ненормальность обнаружи-валась лишь в том, что на вопрос:

   - Который теперь год?

   Он отвечал:

  - Тысяча девятьсот пятьдесят первый.

   Эта навязчивая идея ни на минуту не оставляла его. Иногда он, в безумии, начинал разговаривать с неодушевленными предметами, называя их странными именами, долбил ни с чем не сообразные параграфы какого-то учебника, в то время как в его руках ничего не было, произносил обви-нительные и защитительные речи. Иногда ему казалось, что кто-то преследует его, что его судят, что его приговаривают к смерти.

   В последнее время он пользовался некоторой свободой, ему разрешалось выходить на улицу, и он в этих случаях всегда посещал одни и те же места и к назначенному времени аккуратно являлся в лечебницу. Любимыми мес-тами его посещений были Лесной парк, Сампсониевский проспект, Троицкая площадь. Он считал своей обязанно-стью участвовать во всех манифестациях, присутствовать на лекциях, на спектаклях в рабочем клубе. Если с ним заго-варивал кто-либо из посторонних, он давал ясные, логически правильные ответы, но не мог не перекреститься, когда прохо-дил мимо портретов вождей революции; портреты эти он назы-вал иконами. Он следил чрезвычайно внимательно за всеми со-бытиями современной жизни, но судил о них чрезвычайно па-радоксально.

   Недели за две до смерти он потребовал себе чернил и бума-ги и не отрываясь писал день и ночь, ни на минуту не выходя из палаты и ни с кем не разговаривая. Записки его показались больничной администрации подозрительными и несомненно были бы уничтожены, если бы случайно не попали в руки авто-ра этих строк.

   Кроме некоторых моментов, записки эти не грешат против логики и здравого смысла, и я думаю, что они будут небезынте-ресны современному читателю.

  

  

  

  

  

   Через две недели меня не будет в живых. Стены моей тюрьмы крепки, законы государства строги, исполнители действуют с точностью и безжалостностью машины. У меня нет надежды ни на бегство, ни на помилование. Мне дана только двухнедельная отсрочка для того, чтобы я описал историю моего преступле-ния. Эту историю думают они напечатать тиражом в несколько миллионов экземпляров в качестве неопровержимого свидетель-ства бесплодности всех попыток свержения существующего порядка.

   Я уже дал подписку, что отрекаюсь от всех своих заблужде-ний, и думаю, что наличность ее избавит мой труд от прикос-новения цензорского карандаша: в дальнейшем мною будет ру-ководить только стремление к возможной точности в описании событий, какими закончилась моя слишком длинная и богатая впечатлениями жизнь.

   Я - рабочий завода "Новый Айваз", находившегося на Вы-боргской стороне неподалеку от Лесного. Эти названия, может быть, ничего не скажут моему читателю, но к новым названиям я не успел привыкнуть, а сейчас не нахожу ни времени, ни воз-можности навести соответствующие справки; пусть сам читатель на свободе сделает это.

   На завод я поступил тринадцатилетним мальчишкой. Первое время мои обязанности были весьма и весьма несложны: я дол-жен был подметать мастерскую и бегать за водкой для мастера. Но к двадцати семи годам, когда произошла катастрофа, речь о которой впереди, я мог уже занимать должность старшего подмастерья. Моего читателя может удивить подобная карьера, но в то время переход из одного состояния в другое был значи-тельно легче, чем теперь, и притом судьба благоприятствовала мне. Четырнадцати лет встретился я с товарищем Коршуно-вым, тогда студентом технологического института, и его стара-ния, вместе с моей настойчивостью и некоторыми способностя-ми дали мне возможность выбиться, как говорили тоща, в люди.

   Но в "люди" я так и не выбился. Одно время, правда, я пы-тался кое-что сделать для этого: так, я хотел держать экзамен на аттестат зрелости, с тем, чтобы поступить в политехнический институт, но попытка не удалась мне. Санктпетербургский градоначальник категорически отказал мне в выдаче свидетельства о политической благонадежности - это понятие, надеюсь, зна-комо каждому. И градоначальник был по-своему прав.

   Дело в том, что мой учитель, а впоследствии близкий друг и товарищ - Коршунов (я не называю его настоящего имени, по-тому что имя это является ныне одним из наиболее чтимых имен) - был видным деятелем социал-демократической пар-тии, стремившейся к ниспровержению существовавшего тогда строя. Он вовлек меня в партийную работу, и еще мальчиком во время революции 1905 года я был арестован за уча-стие в неразрешенной демонстрации и при аресте даже оказал сопротивление полиции; факт этот и процесс подробно описаны в истории революционного движения, и догадливый читатель сам сможет навести справки. Дело сошло для меня вполне бла-гополучно, но политическая благонадежность потеряна была на-всегда.

   Неудача на легальном поприще заставила меня окончатель-но и целиком отдаться партийной работе. В течение четырех предшествовавших катастрофе лет я был членом партийного комитета, деятельным агитатором, активным участником пар-тийной газеты, организатором профессиональных союзов и больничных касс. За эту деятельность я подвергался неодно-кратным репрессиям, сидел в участке, в знаменитых по тому времени "Крестах", был высылаем последовательно: на родину, в Архангельск и, наконец, в Сибирь.

   Из Сибири мне удалось бежать, и, вернувшись в Петербург, я продолжил нелегальную работу на том же самом "Айвазе", ку-да был опять принят на работу в качестве слесаря. Для объяс-нения этого невероятного с современной точки зрения факта я должен напомнить, что административная машина в то время не была так хорошо налажена, как теперь: люди убегали из тюрьмы иногда накануне казни, а получить подложный паспорт и поступить с этим паспортом на завод не представляло ни ма-лейшей трудности.

   Прибыл я в Петербург как раз накануне первого мая. Тотчас связавшись со своей организацией, я принял деятельное участие в подготовке праздника.

   Две недели, проведенные мной в Петербурге со дня возвра-щения из Сибири до роковой катастрофы, я до сих пор люблю вспоминать и считаю их самыми светлыми днями моей преж-ней жизни. Вынужденные "отсиживаться" накануне крупного выступления, я и мои товарищи собирались по вечерам в ком-натке легального студента, жившего где-то на проспекте Шадри-на - то есть в районе почти недосягаемом для полицейского ока. Там я в первый раз влюбился, и, к сожалению, почти без-надежно, в белокурую голубоглазую курсистку: надо сказать, что лишенный с малолетства женского общества, в роли влюбленного я был до смешного робок и наивен. Я только таращил глаза на предмет моей страсти и глупо краснел, когда она обращалась ко мне с каким-либо вопросом. Да и чего было ждать от челове-ка, для которого слово "свидание" напоминало о тюремной ре-шетке, а никак не об условленной заранее встрече с любимым существом? Описать предмет своей страсти я не решаюсь. Зва-ли ее Марусей, а студент (и мой счастливый соперник) называл ее Мэри.

   Вечера наши проходили в оживленных беседах, темой кото-рых была, конечно, та новая жизнь, за которую мы боролись.

   В каких розовых красках представлялась нам эта новая жизнь! Мы не сомневались, что все экономические противоре-чия будут уничтожены; мы не сомневались, что в новом обще-стве не будет голода, холода и нужды - нас занимали в то вре-мя совсем другие вопросы: семья, брак, любовь - вот что инте-ресовало нас. В этом счастливейшем общежитии будут ли урегу-лированы те сложные человеческие взаимоотношения, которые мы называем любовью?

   "Свободная любовь"- отвечала теория. Ну, а несчастная лю-бовь? Возможна ли она? А если возможна - где же полное сча-стье?

   Все попытки разрешить эти вопросы, опираясь на материа-листическое мировоззрение, оканчивались неудачей: был какой-то дефект в самом мировоззрении, но в этом мы не решались сознаться. Если читатель примет во внимание, что среди споря-щих трое были влюблены, причем один из них явно безнадеж-но, то он поймет, до какой степени длинны, горячи и бестолко-вы были наши споры.

   Только Коршунов не принимал участия в этих беседах. Он предпочитал, спрятавшись в угол, спокойно пить чай, изредка отвечая своим собственным мыслям едва заметной иронической улыбкой.

  - А вы что думаете?- спросили мы его однажды. Он усмехнулся и ответил:

  - Я думаю, что все это - пустая болтовня. Мы стали горячо возражать ему. Он заметил:

  - Мы ничего не можем знать о будущем.

  - Тогда за что же мы боремся?!- выкрикнул я.

  - Мы не можем желать того, чего не знаем,- поддержала меня Мэри.

  - Мы боремся за новые экономические взаимоотноше-ния,- ответил Коршунов,- а там посмотрим, что вырастет на почве этих новых отношений. А наше дело - борьба.

   Я, а может быть, и другие услышали в этих словах нечто вроде упрека: вы занимаетесь пустой болтовней и забыли о са-мом главном! Разговор перешел на другие предметы, но в ду-ше каждого из нас остался неприятный осадок.

  

  

  

   Две недели прошли незаметно. Завтра первое мая. Я рисковал больше, чем все мои товарищи,- за мною был самый длин-ный хвост "преступлений", мне грозила в случае неудачи или Сибирь или виселица.

   Думал ли я об этом? Мало. Меня занимали два вопро-са: выступление и... любовь. Ночь перед выступлением я провел в квартире того же студента. Мэри была особенно лас-кова со мной, и мне стоило большого труда уйти, не сказав ей ни слова. Я бы, возможно, и сказал, если бы не присутст-вие Коршунова: его холодный взгляд и сухая ироническая улыбка преследовали меня и отравляли мое едва народившее-ся чувство. Если бы это продолжалось дольше, я возненави-дел бы Коршунова...

   Но - довольно. Вот и день выступления. Сборный пункт назначен в Парголовском лесу. С утра поодиночке стали собираться рабочие; клочки бумаги и разноцветные тря-почки, развешанные по деревьям, указывали дорогу. Когда почти весь народ был в сборе, я встал на пень и раз-вернул красное знамя. Кто-то затянул "марсельезу", дру-гие подхватили, мощные звуки революционного гимна взметались все выше и выше, возбуждая, опьяняя и спла-чивая в одну бурную лавину разрозненные до того толпы рабочих.

   Я начал говорить. Я говорил о будущей революции, о мощи рабочего класса. Я говорил, что час нашей победы недалек.

   Я не могу передать этой речи, но по силе революцион-ного чувства это была лучшая из моих речей. Я видел, ка-ким огнем загорались глаза моих слушателей, я чувство-вал - они встанут все, как один, и пойдут на гибель, на лише-ния, на смерть...

   И вот - обычное для того времени явление: близкий кон-ский топот, захрустел валежник. Кто-то крикнул:

   - Спасайтесь! Казаки!

   Заплясали кони, засвистали нагайки. Крики, проклятия, стоны.

   Я крепко держу в руках знамя. У меня даже мелькнула тще-славная мысль - "умру со знаменем в руках". Чем смерть со знаменем в руках лучше всякой другой смерти - я не смогу объяснить читателю. Конечно, это было безрассудством, но в на-шей среде безрассудство называлось героизмом.

   Я помню: лошадиные копыта, бородатая физиономия казака с выпученными, налитыми кровью глазами - и... ничего больше.

   Очнулся я в тюремной больнице. Открыв глаза, я пер-вым долгом бросил взгляд на висевшую над моей кой-кой дощечку, и каков был мой ужас, когда я увидел на ней свою настоящую фамилию! Бежавший с каторги! Мне предстояло теперь или длинное путешествие в Сибирь или очень короткое, но еще более неприятное путешест-вие в иной мир при помощи самой обыкновенной верев-ки и двух обыкновенных столбов с обыкновенной пере-кладиной.

   Но я был молод и не умел предаваться отчаянию. Ес-ли у меня нет плана спасения, значит, мне нужно время для обдумывания этого плана - бежать из больницы все-таки легче, чем бежать из тюрьмы. Я притворился более слабым, чем был на самом деле, и постарался оттянуть время.

   Случай помог мне.

   Рядом со мной на соседней койке лежал длинный ху-дощавый человек со смуглым до черноты лицом, больши-ми черными пронизывающими глазами и черной колючей бородой. Что это за человек, за что он посажен в тюрьму, какова его профессия, его национальность? Но все мои ста-рания были тщетны. Незнакомец заметил мое внимание к его особе и обратился ко мне с незначащим вопросом. Голос и ак-цент окончательно сбили меня с толку, и я прямо без обиняков спросил его: кто он, чем занимался и как попал в это неприят-ное место.

   Незнакомец и не думал скрывать своего имени и профессии.

   - Я - знаменитый индийский факир,- сказал он.

   Имени его я повторить не могу, но помню, что афиши с этим именем не раз попадались на улицах. Оказалось, что он произвел не совсем удачный опыт с распарыванием живота од-ного "желающего из публики" и одновременно поранил самого себя.

   Я был рад случаю потолковать с таким интересным человеком. Пользуясь отсутствием сиделок, кстати сказать, мало обращавших внимания на больных, мы беседовали целыми днями. Факир рассказал мне о своем прошлом, знакомил с индийской мудростью и даже показал не-сколько опытов, подтверждающих правильность его учения. Он говорил, что современный европеец не умеет пользо-ваться силами, живущими внутри нас, и не хочет научиться этому, а вот индусы настолько изучили свою бренную обо-лочку, что могут не обращать внимания на прихоти своего тела. Он - знаменитый факир - может три месяца не при-касаться к пище и может на любое время остановить дейст-вие своего сердца. . Я не поверил этому.

   - Можно показать на примере,- возразил индус.

   И вот через две-три минуты я заметил, что мой сосед умер. Он даже вытянулся, как покойник, и похолодел. Я готов был крикнуть сиделку - как вдруг покойник зашевелился, открыл глаза и произнес как ни в чем не бывало:

   - Я мог бы пролежать так любое количество времени. Год, два...

   После этого опыта я не спал целую ночь. Еще бы! Ви-деть такое зрелище не с галерки цирка, думая, что все это в конце концов шарлатанство, а рядом с собой, да еще в тюремной больнице. Но скоро, по свойственной мне практичности, я стал думать о том, как бы использо-вать необыкновенные знания факира в своих собственных интересах.

   И, наконец, я придумал.

  - А не можете ли вы,- сказал я факиру,- сделать и меня мертвым?.. Ну хотя бы на полчаса...

  - На любое время,- ответил факир.- Не хотите ли попро-бовать?

   Я выразил согласие.

   - Посмотрите на солнце.

   Я заметил местонахождение солнца по тени, падающей от решетки.

   Не знаю, что он сделал со мной, но когда, как мне показа-лось - через секунду, я открыл глаза, солнце стояло значитель-но ниже.

   - Прошло полтора часа,- сказал мне факир,- у вас очень податливая организация, вам стоило бы родиться в Индии.

   Тогда я познакомил его с моим планом. План этот был прост до гениальности: факир умерщвляет меня дня на два - по моим расчетам большего не требовалось. Док-тор свидетельствует мою смерть, меня выносят в мерт-вецкую, а оттуда - на кладбище. Я хорошо знаю тюремные обычаи: телега, запряженная клячонкой, на телеге гроб, на гробу сторож, мирно раскуривающий цигарку: мертвец - самый спо-койный из арестантов. Проснувшись, я сильным ударом откры-ваю крышку гроба, выскакиваю и убегаю на глазах перепуганно-го возницы.

   - Но ведь могут произвести вскрытие?- вспомнил я.

   - Не беспокойтесь,- ответил факир,- как только к вам
прикоснется нож, вы проснетесь.

   Следовательно, я ничем не рисковал. Самые мрачные пред-положения были ничто в сравнении с той участью, которую го-товили мне судья и палач.

   Десятого мая мой план был приведен в исполнение.

   Я помню: сознание мое затуманилось, промелькнули смут-ные видения - как бы в дремоте - и все...

  

   Проснулся я от свежего весеннего ветерка. Первое инстинктив-ное движение - поднять руку и протереть глаза. Но рука моя уперлась во что-то твердое. Я вспомнил все, снова толкнул крышку и потерял сознание.

   Когда я открыл глаза, я увидел солнце, опускающееся к запа-ду, распаханное поле и деревушку вдали. С трудом поднявшись, я осмотрелся и заметил в стороне дымящие фабричные трубы.

   Неужели меня не довезли до кладбища и бросили посреди поля? Где мой возница?

   Но тут я заметил, что мой полуистлевший гроб со всех сто-рон засыпан землей. Значит, меня зарыли. Почему же так не-глубоко? Сколько времени провел я в могиле?

   Но долго раздумывать было некогда. Я чувствовал слабость, мне надо было как можно скорее найти пищу и ночлег. Город невдалеке - это, конечно, Петербург, я думал только, что вижу его с незнакомой мне окраины,- и направился к городу.

   Миновав безлюдное поле, я выбрался на широкое шоссе. На-встречу мне изредка попадались люди, одетые в лохмотья, по-добные моим. Они исподлобья поглядывали на меня.

   "Это нищие выбираются из города",- подумал я и, подойдя к одному из них спросил:

   - Как мне пробраться в Лесной?

   Нищий удивленно посмотрел на меня. "А что, если это не Петербург?"- промелькнула быстрая мысль, и я спросил его:

   - Какой это город?

   Тот недоверчиво осмотрел меня с головы до ног и ответил:

   - Ленинград.

   Этот ответ изумил меня. Я напряг всю свою память, но не мог вспомнить такого города ни в России, ни за границей. Но, так как нищий понимает по-русски,- это Россия, сообразил я, и все-таки название города смущало меня. Я бы подробнее рас-спросил нищего, если бы он не убежал от меня с быстротой, свидетельствовавшей о его малом доверии к моей особе. Посто-яв несколько минут в раздумье, я направился к городу,- будь что будет.

   У меня появилась надежда пробраться на вокзал и с первым же поездом доехать до Петербурга. Не может быть, чтобы такой большой город не был связан с Петербургом железной дорогой.

   Я вышел на обширный болотный пустырь с двумя десятка-ми покосившихся деревянных домиков, окруженных палисадни-ками и чахлыми болотными березками. Домики эти были рас-положены с удивительной правильностью, как будто бы кто-то задумал построить здесь дачный поселок, а потом бросил по-стройку: в этом окончательно убедила меня огромная вывеска с полустершимися от времени буквами: "Город-сад име-ни Н. А.Семашко". Теперь мне стало ясно, что лежавший пере-до мной большой город был построен тем же самым строите-лем, который планировал, хотя и неудачно, город-сад. Может быть, я где-либо в окрестностях Петербурга?

   Скоро достиг я и городских окраин. Серые захудалые до-мишки разочаровали меня: нет, этот город построен очень дав-но. Несмотря на сравнительно ранний час, на улицах никого не было. Редкие встречные с такой подозрительностью поглядыва-ли на меня, что я не решался заговорить с ними и шел как бы ощупью, с завязанными глазами.

   Дома стали появляться все чаще и чаще, шоссе кончи-лось - началась длинная широкая улица, застроенная больши-ми каменными домами. Тут меня ждало небольшое испытание: на перекрестке я заметил фигуру в фуражке с малиновым кан-том и револьвером на боку. Чутье старого революционера под-сказало мне, что это полицейский. Заметил он меня или нет? По счастью, он смотрел в противоположную сторону, а я немед-ленно шмыгнул в один из близлежащих переулков.

   Встреча с полицией не могла радовать меня по многим при-чинам: во-первых, я не знал, кто я и откуда явился, во-вторых, я - бывший арестант, в-третьих, у меня нет паспорта. Поша-рив по карманам, я нашел нечто вроде паспорта: входной билет завода "Новый Айваз" с моей фотографической карточкой. Но, быть может, этого мало? На всякий случай я выбирал самые темные переулки.

   Но скоро таких переулков стало немного. Я вышел на за-строенный многоэтажными домами проспект и не замедлил узнать, что он называется: Проспект семнадцатого июля. Это на-звание опять-таки ничего не сказало мне.

   Над одним из домов я заметил большой, как мне показа-лось, золотой флаг с золотым гербом; сам герб я не мог рас-смотреть, но это не был двуглавый орел. Я терялся в догадках, но спросить первого встречного о том, где нахожусь, боялся: хо-рошо одетые солидные господа, наполнявшие эту улицу, могли принять меня за нищего и позвать полицейского. И притом они так подозрительно смотрели - не только на меня, но и друг на друга.

   Улица эта была, по-видимому, одной из самых главных. Ми-мо меня прошел трамвай, красный, испещренный надписями и рисунками, которые на ходу невозможно было разглядеть. Я пытался читать вывески - но и это занятие не помогло: стран-ные, часто бессмысленные слова глядели на меня. Мне было тем более не по себе, что в глазах рябило, окружающее то всплывало, то исчезало - может быть, я не могу как следует прочесть эти вывески? Со мною и прежде не раз бывало так, и я знал, что это кончится ужаснейшей головной болью.

   Изредка я закрывал глаза и, открыв их часто на одну секун-ду, чувствовал себя в Петербурге. Вот этот высокий дом, обли-цованный красным изразцом, - кажется, я когда-то видел его. Вот церковь - опять что-то знакомое. Вот переулок - кажется, я когда-то был здесь - но когда? Может быть, во сне? А вот название переулка, вывеска, золотой флаг на церкви вместо кре-ста - нет, здесь я никогда не был. Знакомый магазин - кажет-ся, только вчера я заходил сюда,- а над ним странное бес-смысленное название "лепт - то ли это владелец магазина, какой-нибудь француз, то ли название товара. Иногда вместо на-звания - номер, иногда - только инициалы.

   Но чем дальше я шел, тем чаще и чаще мне казалось, что я в Петербурге. Почему же так изменился город? За сколько лет он мог так измениться? Может быть, все мои знакомые и друзья давно умерли, и я - только странная и смешная тень прошлого? От осознания этого у меня больно сжималось сердце, а слабость и невероятная головная боль еще более усилива-ли безнадежность моего положения.

   И вот - я стою на тротуаре. Мне надо перейти второй, еще более широкий проспект; усиленное движение регулируется по-лицейским - я угадал, что человек в малиновой фураж-ке - полицейский. Вот он поднимает палочку, и я вместе с другими перехожу дорогу. Посреди улицы - второй поток эки-пажей. Я останавливаюсь, я имею возможность оглядеться. Смотрю: четыре бронзовых коня неподалеку и в самом конце проспекта блестящая золотом игла.

   Сомнений не было:

   - Да, это Невский проспект.

   Меня не смутила надпись: "Проспект 25 октября". Теперь я знал, что я в Петербурге.

   Свободно вздохнув и по-прежнему стараясь избегать поли-цейских, направился я к Выборгской стороне.

   Мое спасение, казалось мне, было недалеко.

  

  

  

  

   Здесь я вынужден сделать небольшой перерыв. Я не помню, ка-ким образом добрался до Выборгской стороны, как перешел Ли-тейный мост и, главное, как не попал в руки полиции. Я знаю только одно: очнулся я в сквере неподалеку от нобелевского за-вода, не сразу вспомнил, где я и что со мной произошло, а вспомнив, быстро поднялся и направился к Лесному. Там у ме-ня была собственная комната, а если комната была кем-либо за-нята, то я во всяком случае мог разыскать знакомых: большин-ство их работало на заводе "Новый Айваз" или "Лесснер" и жи-ло в этих краях.

   Улицы были еще пустынны, городовые и сторожа мирно спали каждый на своем посту. Я без труда разыскал завод, кото-рый сравнительно мало изменился, скоро я нашел и тот дом, в котором жил до катастрофы. Он сильно постарел, подгнил и, как казалось мне, готов был ежеминутно обрушиться. Из окна моей комнаты выглянуло женское лицо и тотчас же спряталось. Я постучал. За дверью долго шевелились, спорили, и наконец, не открывая двери, женский голос спросил:

   - Что вам нужно?

   Я назвал свое имя, потом имена лиц, которые бывали и жи-ли в этом доме, но в ответ получал недоуменные возгласы.

   - Но ведь я сам жил здесь недавно,- сказал я.

   - Когда?- заинтересовалась женщина.- По крайней мере мы уж двадцать лет безвыездно живем в этой квартире.

   Двадцать лет! Неужели я пролежал в могиле два десятиле-тия?

   - Скажите по крайней мере, где я могу видеть дворника - я прописан по книгам...

   Женщина добивалась точной даты:

  - Вы скажите, когда именно вы жили здесь?

  - Ну, в девятьсот тринадцатом,- нехотя ответил я.

   - В девятьсот тринадцатом?- Она произнесла это таким тоном, что я мог представить широко раскрытые глаза. Дверь полуотворилась, и я увидел испуганное и удивленное лицо.

   "Она не верит мне, она принимает меня за сумасшедшего".

   - А разрешите спросить, какой год теперь?

   - Пятидесятый,- просто ответила она и, чтобы мне было понятнее, добавила: - тысяча девятьсот пятидесятый.

   Было о чем подумать мне в эту минуту... Тридцать семь лет! Что могло произойти за эти тридцать семь лет? Но думать о чем-либо я не был способен: чувство голода пересиливало все остальное.

   - Дайте мне хоть кусочек хлеба,- простонал я.- Я не ел уже тридцать семь лет.

   Женщина рассмеялась и вынесла мне сухую корку черного хлеба, которую я тут же принялся уничтожать. Представляю се-бе, какое чувство возбудил я в наблюдавшей за мной женщине: оборванный, грязный, еле стою на ногах и с жадностью собаки грызу черствую корку...

   - Уходите как можно скорее,- сказала женщина,- я подала милостыню, а это запрещено законом. Советую вам вернуться туда, откуда вы пришли...

   Она была уверена, что я бежал из больницы Николая чудо-творца. Но, к сожалению, я не мог последовать совету доброй женщины и, поблагодарив ее, отправился в парк Лесного инсти-тута.

   У меня было достаточно времени, чтобы, отдыхая на скамейке парка и доедая скудный завтрак, обдумать свое поло-жение.

   Прошло тридцать семь лет. Все мои преступления покрыты давностью, если бы даже меня узнала полиция... Но полиция меня не может узнать. Следовательно, я вполне свободный и благонадежный гражданин. А с другой стороны: у меня нет зна-комых, моим рассказам никто не поверит и, пожалуй, меня упрячут в сумасшедший дом. Что же мне делать? Никому не рассказывать о своей истории!

   Можно выдумать что-нибудь более правдоподобное, ну хотя бы, что я приехал из дальней деревни и ищу работу. Проще всего обратиться на тот же самый завод. Разве там не нуждают-ся в хороших слесарях?

   Меня беспокоил только костюм, но, вспомнив о нищих, встреченных мною на шоссе, я нашел, что мой костюм, если его хорошенько почистить, будет вполне приличным костюмом для безработного.

   Щетка из еловых веток помогла мне привести в порядок пиджак и брюки, в пруду я постирал рубашку, умылся сам и направился на поиски работы.

   Я подошел к заводу в тот момент, когда раздался второй гу-док и к закопченным воротам потянулись худощавые, плохо одетые люди с голодным блеском в глазах и признаками чахот-ки на лицах.

   В наше время рабочие были здоровее,- подумал я, но, вспомнив, что почти за сорок лет приток свежих сил из дерев-ни должен был сократиться, а потомственный рабочий, да еще петербуржец, не может не быть чахоточным, я мало тому удив-лялся.

   Подойдя к воротам, я спросил сторожа:

  - Можно ли видеть заведующего?

  - А вам на что?- удивился сторож.

   В его глазах забегал недоверчивый огонек.

   - Я приехал из деревни, ищу работы... Моя специальность - слесарь.

   Эти слова часто открывали передо мной двери заводов. Но только не на этот раз.

   - Зачем же вам заведующий? Он ничего не может сделать...

   С большим трудом я узнал, что дело найма рабочих сосредо-точено в особых учреждениях, ведающих учетом рабочей силы. Тем лучше, я запишусь в очередь, и у меня через неделю будет работа. А может быть, это бюро выдает и пособия безработным?

   Но и тут меня ожидало разочарование. На дверях бюро висе-ла записка, предупреждавшая об отсутствии свободных мест на заводах и фабриках Ленинграда.

   - Кто вас направил сюда?- спросила барышня, скучавшая
в обширных залах бюро.- Где ваша командировка?

   Я не мог ответить на этот вопрос. У меня не было никакой командировки.

   - Ну так поезжайте назад, откуда приехали...
Откуда приехал! Если бы она знала, откуда я приехал!

   От поисков места по специальности пришлось отказать-ся. Я отправился в гавань: в мое время каждый мог найти там, правда, не особенно легкую и плохо оплачиваемую ра-боту по разгрузке кораблей и барж. Но в гавани было тихо: две-три разбитых баржи, остов большого корабля, рыбац-кие лодки. Я прошел в контору и получил вежливое разъяснение, что контора не нуждается в рабочей силе, конечно, до поры до времени, пока не восстановится экспорт. Я не расспрашивал, почему прекратился экспорт, что причи-ной запустения этого, в мое время такого живого места,- мне было не до того.

   После безрезультатных поисков работы я вернулся в Лес-ной парк, на ту скамейку, которая заменяла мне квартиру. Заморосил обыкновенный петербургский дождь - ночевать на улице было небезопасно. Надо было найти комнату. Кто сдаст комнату беспаспортному оборванцу? Я не поду-мал об этом и долго бродил по Лесному, отыскивая зеле-ный билетик. По моим расчетам, в это время свободные комнаты должны быть в каждом доме. Их не было. Идти в гостиницу? Но являться в гостиницу без документа просто смешно.

   Поневоле придется ночевать на улице.

   Я опять вернулся к своей скамейке и вдруг почувствовал, что дьявольски хочу есть: еще бы, я с утра ничего не ел, и только другие, более важные заботы заглушили на время чувст-во голода.

   Где достать хлеба? Просить? У кого? Но это - последнее де-ло. Может быть, на мое счастье у меня сохранились деньги? Я долго рылся в карманах, обшаривал подкладку - не завалялась ли где случайная монета. Наконец после долгих поисков нащу-пал небольшой кружок. Медь или серебро?

   С каким трепетом я распарывал подкладку и как был обра-дован, когда взял в руки почерневшую от .времени серебряную монету. Теперь я буду по крайней мере сыт!

   Разыскать булочную не представило большого труда. Мне да-же отвесили три фунта черного хлеба, и я уже подошел к кассе и бросил на стекло свою драгоценную монету. "У нее настоя-щий серебряный звон, она не фальшивая". Но кассирша была другого мнения. Она долго рассматривала ее, вертела в руках, а потом безапелляционно заявила:

   - Не годится!

   Я вышел из булочной без хлеба, но зато с раздраженным ап-петитом и бросил злосчастную монету на тротуар.

   Голод по-прежнему мучил меня и особенно был ощутителен здесь, рядом с пахнущей свежевыпеченным хлебом пекарней. Я не уйду отсюда. Может быть, кто-нибудь сжалится надо мной и даст мне хоть один кусок.

   Люди один за другим входили и выходили, унося домой французские булки, пахучие ковриги черного хлеба, мягкие кус-ки горячего ситного. Я боязливо протягивал руку, но никто не обращал на меня внимания. Прошла женщина, показавшаяся мне симпатичнее других. Я жалобно простонал:

   - Подайте Христа ради...

   Она недоверчиво посмотрела на меня и только ускорила ша-ги. Тогда я начал просить у каждого, выходившего из дверей, и все настойчивее и настойчивее: их бессердечие раздражало ме-ня. Но никто не обращал внимания на мои просьбы. Люди бе-режно несли свои фунты и полуфунты, и разве только силой можно было отнять у них хоть маленький кусочек.

   Неужели я умру с голода?

   У меня очень богатое воображение. Картина голодной смерти до такой степени ярко предстала передо мной; что заслонила все остальное.

   "Но я хочу жить, черт возьми!"- подумал я и решил во что бы то ни стало раздобыть хлеба.

   Преступление? Но разве не было случаев, что преступление заставляло обратить внимание на человека... И притом какое же это преступление? Право на существование и на хлеб имеет каждый...

   Лучше попасть в руки полиции, чем умереть от голода.

   В тот момент, когда я пришел к этому решению, из булоч-ной вышел тщедушный молодой человек, довольно-таки при-лично одетый. Он нес под мышкой фунта два черного хлеба. Я обратился к нему с вежливой просьбой - он как будто не слы-хал моих слов. Я пошел сзади и стал просить все настойчивее и настойчивее. Он молчал и только ускорял шаги. Я не отста-вал. Я возненавидел этого человека за его скупость и черствость. Я готов был наброситься и задушить его...

   Но я не сделал этого. Я только толкнул его и вырвал из его рук драгоценную ношу.

   Он упал и закричал не своим голосом, как будто его по крайней мере резали. Я же с остервенением вгрызся в мягкий пахучий кусок - я был опьянен его запахом и ничего не чувст-вовал, кроме желания есть без конца...

   Раздались тревожные крики, свисток полицейского. Нас об-ступила толпа. Кто-то взял меня под руку и повел куда-то, а я с удовольствием грыз вожделенный кусок хлеба...

   Когда я пришел в себя, мне бросились в глаза железные решет-ки на окнах, белые стены, ряды больничных кроватей.

   - Какой страшный сон,- сказал я и взглянул на соседа, ожидая увидеть худощавое черное лицо своего приятеля-факира.

   Но на его кровати спал кто-то другой.

   - Значит, и факир - только сон.

   Я взглянул на карточку, висевшую над моей кроватью: "Не-известный".

   Где я? Что сон и что явь? Все перепуталось в уставшем от впечатлений мозгу. Я обратился к сиделке:

  - Где я? Давно я здесь?

  - Около недели,- ответила она.

   - Меня задержали на демонстрации?- продолжал я спрашивать ее.

   Сиделка удивилась:

   - На какой демонстрации? Вас арестовали за грабеж...

   Расспросив ее, я узнал, что все происшедшее было отнюдь не сном, что я действительно арестован за нападение на улице и что я был накануне смерти, как это ни странно, от обжорства: мой желудок не выдержал такого количества свежего хлеба по-сле почти сорокалетней голодовки.

   Мне оставалось только ждать своей участи. Я даже радовался такому исходу: в больнице меня будут кормить и, конечно, не выбросят на улицу.

  

  

  

  

   В больнице я узнал, что меня будут судить.

  - Что же грозит за мое преступление? - смеясь спросил я у сиделки.

  - Лет десять изоляции,- просто ответила она. Имея дело с тюремными жителями, она неплохо разбиралась в зако-нах. - Вас будут судить за бандитизм...

   Десятилетнее заключение за то, что голодный отнял у сыто-го кусок хлеба? Бандитизм? До чего дошла наглость эксплуата-торов! Во мне снова заговорило чувство бунтовщика и револю-ционера. Я не боюсь суда - им же будет хуже. Я скажу большую речь о собственности, о социализме...

   Я начал припоминать цитаты из книг моих великих учите-лей. Я составлял сногсшибательно резкую речь. Она должна быть обвинительным актом против капиталистического строя, против эксплуатации человека человеком. Яркими красками го-товился я описать изможденные лица рабочих у завода "Новый Айваз", роскошь магазинов на Невском и Литейном, сытых бур-жуев и их жестокие законы. Я чувствовал, что моя речь будет иметь успех, и заранее радовался...

   Но мне пришлось пережить неожиданное, на этот раз прият-ное разочарование.

   Расскажу по порядку.

   Когда я немного поправился, меня перевели в одиночную камеру. Там я мог достать карандаш и бумагу и около недели работал над своей речью. Кормили меня не особенно хорошо, но я не ждал лучшего и был доволен. Когда моя речь была го-това, я устроил репетицию. Встав в позу оратора и вообразив перед собой вместо сырых стен тюрьмы каменные лица судей, я шепотом произнес эту речь. Мне казалось, что даже стены были потрясены моей речью. И когда на другое утро железные двери раскрылись передо мной, и под конвоем я проследовал в суд, я чувствовал себя не преступником, ожидающим справедли-вого наказания, а героем, ожидающим триумфа.

   Скамья подсудимых. Напротив - накрытый красным сук-ном стол. За столом судьи: один худощавый, с вытянутым пер-гаментным лицом, другой толстенький, как я решил - буржуйчик, и изящно одетая дама. Эти типичные представители гос-подствующего класса слишком толстокожи, чтобы на них могла подействовать моя горячая речь.

   "Но зато тем больший отклик будет она иметь в сердцах слушателей", - подумал я.

   Рядом со мной сидел потерпевший - у него еще не зажили синяки: оказывается, я так неловко и так сильно толкнул его, что он упал лицом на фонарный столб. Он был жалок, и во мне зашевелилось нечто вроде чувства раскаяния. Но что же делать? Он не виноват - но не ви-новат и я!

   Виноваты возмутительные порядки.

   Обычные вопросы:

   - Имя, отчество, фамилия. Год и место рождения.

   Я ожидал, что меня будут расспрашивать о мотивах моего преступления, о том, как я решился на такой шаг и т. д. Не тут-то было. Меня спрашивали о другом.

   Кто был мой отец и чем занимался, кто была моя мать, имела ли она кроме заработка какие-либо нетрудовые доходы, не служил ли мой дед в стражниках, не был ли он женат на до-чери городового... Я отвечал правду, но судьи не верили моим словам, задавали по два раза один и тот же вопрос. О подробно-стях моей биографии я решил умолчать, мое прошлое могло только повредить мне.

   - А где вы были в семнадцатом году?

   Я ответил, что не могу точно сказать, где я был в семнадца-том году. Судьи переглянулись.

   - Ну а до семнадцатого года?

   - До семнадцатого года я работал на заводе "Новый Айваз" в качестве слесаря.

   Сухощавый судья проскрипел:

   - Доказательства!

   Я вынул из кармана билет и подал судье. Билет долго рас-сматривали все члены суда, передавая из рук в руки. Наконец полная дама спросила:

   - Так вы рабочий?

   В тоне этого вопроса я с удивлением почувствовал признак некоторого уважения к этому званию и поспешил ответить утвердительно. Судья сухо сказал:

   - Достаточно!

   Недоумевая, я сел на скамью.