Козырев Михаил Яковлевич - Ленинград

ивилегированным: там обучались дети старых партийцев, их подготавливали на ответственные ад-министративные посты. Витман представил меня нескольким молодым людям, щегольски одетым, беспечным, пресыщен-ным и весьма иронически относящимся ко всему на свете.

   - Они имеют за собой пять поколений истинных пролетариев!- сообщил он мне.

   Но несмотря на то, что я находился в таком избранном об-ществе, мне было не по себе. Молодые люди разговаривали о собаках, о скачках, о женщинах - и обо всем одинаково, так что трудно было понять, чьи ноги они расхваливают: собачьи, лошадиные или женские. Я не принимал участия в их беседе, они тоже мало обращали внимания на мою особу. Я сердился, дулся и, признаюсь, был бы более доволен, если бы они стали расспрашивать меня о моем прошлом, выражать свое удивле-ние и сочувствие... Но они, очевидно, успели забыть о том, кто я такой.

   Вечер начался, как и полагается, молебном. Старенький по-литрук отчитал скучнейшую проповедь об основателе Коммуни-стического университета, банальнейшую, как и все проповеди на свете. Молодые люди не слушали проповедника и, правда, не-много потише продолжали свой разговор.

   Общее пение "Интернационала", звонок. Открывается зана-вес, и начинается театральное представление. Витман объяснил мне, что пойдет живая газета.

   Это было весьма интересное зрелище. Представьте себе обыкновенную сцену небольшого провинциального театра, устав-ленную трапециями, лестницами, обручами, барьерами и уве-шанную иконами. Артисты в трико под пение Революционных песен выскакивают из-за кулис, взбираются на лестницы, прыга-ют через барьеры, ходят на руках, вертятся колесом, ходят по проволоке.

   - Что это такое?- спросил я Витмана.

   - Это иностранные державы хотят погубить нашу республи-
ку,- ответил Витман.

   Я ничего не понял из этого ответа и продолжал смотреть. Артисты кувыркались все энергичнее и энергичнее, их движе-ния становились быстрее и быстрее. И вот, наконец, задняя часть сцены осветилась ярким красным огнем. Артисты завы-ли. Огонь разгорается все ярче и ярче. Артисты стараются спрятаться, залезают в люки, в суфлерскую будку, взбираются на потолок и ходят по потолку вниз головой.

   И вот - на задней стене образ женщины с ярко горящим факелом в правой руке и звездою на лбу. За ней новая толпа артистов, хор исполняет "Интернационал".

   - Это наша республика, - сказал Витман.

   Женщина на переднем плане сцены. Звуки органа. Откуда-то появившийся священник произносит громогласную проповедь, достоинство которой в том, что она коротка,- и занавес.

   Мне понравилась эта смесь циркового представления с церковной службой, и я не преминул осведомить об этом Витмана.

   - Это же обычное вечернее представление в наших клубах,- ответил он,- неужели вы ни разу не видели?

   Я должен был признаться, что по вечерам ни разу не посе-щал клуб. И хорошо: это же самое зрелище видеть каждый день. Как осточертеет оно!

   Конечно, последнюю мысль я сохранил при себе: мало ли что мог подумать после этого Витман?

   Вечер закончился ужином.

   Это был лучший из ужинов, какие только бывают на свете: тропическая зелень и фрукты, дорогие иностранные вина, какие-то безобразнейшие раки и улитки, к которым противно бы-ло прикоснуться. Мои знакомые уничтожали этих раков и ули-ток с большим аппетитом, я, наоборот, искал на столе что-ни-будь более вкусное и питательное и налег на обыкновенную вет-чину.

   За столом прислуживало несколько лакеев, очень предупре-дительно ухаживавших за гостями. Я обратил внимание на их лица - бесстрастные, спокойные, но с затаенной скорбью, а мо-жет быть, и ненавистью в полуопущенных глазах. Мне стало не по себе.

   Выпив стакана два шампанского, я пустился в философию: я доказывал своему соседу, что бедняги уже отработали свои два часа, и надо же наконец дать им отдых. Витман отодвигался от меня и со смущенной улыбкой отвечал, что они в этот вечер отработают за две недели. Но мой сосед справа оказался более откровенным.

   - Нам, чистокровным пролетариям, нет дела до предпринимателей, обогащавшихся нашим потом-кровью,- заявил он.

   Я начал философствовать о поте и крови, но мне налили один за другим два бокала очень крепкого вина, и я не мог больше пошевелить языком.

   Как во сне помню: поездка в автомобиле, раскрашенные жен-щины, разбитая посуда, голый Витман, танцующий на краешке стола. Было все это или нет, я не мог бы утверждать под при-сягой - до такой степени смутно помню я. происходившее в эту ночь. Дело, конечно, в свойствах вина.

   Я очнулся на другой день с головной болью, скверным вку-сом во рту и смутной тяжестью. Только постепенно стали выри-совываться в моем представлении отдельные моменты: ресто-ран, растрепанные физиономии соседей, я произношу тост, я го-ворю речь - и насмешливо-скорбное лицо лакея, наклоненное надо мной с вежливым вопросом.

   "Вот!- подумал я.- Здесь есть какое-то..."

   Но мысль тотчас же убежала от меня, и я снова заснул.

  

  

  

  

   Утром опять явился Витман, справлялся о моем здоровье, и мы поехали доканчивать вчерашний ужин. Выпив вина, я раз-веселился и, вспомнив неловкое выступление, стал подражать в разговоре и отношении к вещам своим новым знакомым: так же безапелляционно высказывал суждения о женских ножках, собаках и лошадях, так же грубо обращался с лакеями и пытал-ся безумными выходками затмить самого Витмана.

   Вспоминать эту полосу жизни теперь мне всего более непри-ятно. Золотая молодежь пролетарского общества, беспечная, са-мовлюбленная, порочная, ничем не отличалась от молодежи буржуазно-дворянской. Ночные кутежи, цыгане, женщины, изде-вательства над цыганами и женщинами - и притом полная уверенность в своей правоте, полное отсутствие хотя бы пробле-ска сознания, что так жить нельзя...

   И я жил так, я во всем этом участвовал..,

   А что мне оставалось делать? Работы никакой, жизнен-ные блага сваливались мне на голову неизвестно откуда и неизвестно за что, общественная работа больше не нужна, бороться не с кем, в клубах - скучные проповеди днем и ежедневная живая газета вечером, газета, наполненная всегда одним и тем же материалом... Книги - но я уже говорил, что это были за книги! Но я все-таки не мог удержаться от того, чтобы, проходя мимо магазина, не захватить с собой какую-либо новинку. И что же? Эта новинка оказывалась читаной-перечитаной. Стихи, рассказы, романы, повести - все было на-полнено доказательством одной несложной мысли, что мы живем в самом хорошем государстве, что мы счастливы, что все хорошо... Тенденциозность насквозь пропитывала каждую вещь, и после прочтения десятка книжек мне стало тошно смотреть даже на обложки - чрезвычайно красивые обложки, сделанные лучшими художниками.

   Когда я сказал Витману, что не могу читать современных книг, он с обычным для него цинизмом ответил:

   - Только круглые идиоты читают теперь книги. Порядочные люди любуются обложками.

   И у нею самою в кабинете была полка, заставленная нераз-резанными книгами в самых лучших обложках.

   Театр.

   Мои товарищи смотрели только балет. Я не любил и не по-нимал балета, я мало любил оперу, а на драму, опять-таки, можно было только взглянуть.

   Как ни пытались авторы и режиссеры разнообразить свои сюжеты и постановки - брали темы из индийской, китайской, египетской жизни, и из жизни каменного века, но все пьесы и все постановки были похожи одна на другую: буржуи египетские, с папирусами и зонтами, бур-жуа китайские, буржуи каменного века - голые с камен-ными топорами - притесняли рабочих, которые восставали и в последнем акте пели "Интернационал". Целые вечера посвятить выслушиванию подобных пьес - это значило об-речь себя на неслыханную пытку. Единственно, что было интересно в драме,- декорация, но и ее пестрота очень скоро надоедала.

   Что же оставалось делать мне, привыкшему к неустанной ра-боте, рассчитывавшему часы и минуты каждого дня своей жизни?

   Пьянство, кутежи, цыгане, женщины...

   Надо было произойти чему-то исключительному, чтобы я снова мог встать на правильный путь. И это исключительное событие не замедлило произойти.

   Толчком послужило обычное в этом обществе явление. Од-нажды после сытного ужина в квартире номер девять, я не сел играть в карты, а остался с мамашей и ее дочерьми. После ни-чего не значащего разговора мамаша пожелала вести беседу о моей особе.

   - Вам, вероятно, скучно одному?- спросила она.

   Я сознался, что не знаю, куда употребить излишек свободно-го времени.

  - О, все дело в том, что вы одиноки,- ответила она.- И вы ведете неправильную жизнь, я должна это сказать вам, как молодому человеку...

  - Я старше вас,- напомнил я ей,- по паспорту мне шестьдесят шесть лет.

   - Что вы говорите! Вы еще молоды, вам нельзя дать больше тридцати. Вам нужно подумать о том, чтобы найти себе женщину...

   Я смутился.

   - Полноте,- сказала она,- мы судим об этих вещах очень просто. Вам необходимо удовлетворять половую потребность, а у меня есть дочь, которая нуждается в том же...

   Я взглянул на одну из ее дочерей, но та нисколько не смутилась.

   - Ах, я и забыла, что вы полны буржуазных предрассудков, - сказала дама, заметив мое смущение,- вы думаете о любви, вы хотите романтики, но ведь все это отрыжка чуждой нашему классу идеологии... Мы смотрим на дело проще и хотим поделиться с вами тем, что имеем в избытке...

   Она опять показала на дочерей.

   - Хорошо, я подумаю,- ответил я, краснея как вареный рак. Я почувствовал, что готов провалиться от стыда - не за себя, нет, но за эту женщину и за ее дочерей.

   Дама просто приняла мой ответ и тотчас же перешла на пустяки.

   Что же? Согласиться на бесцеремонное предложение? Если стоять на точке зрения существующего порядка - да. Но я не согласился.

   За картами - я имел достаточно такта, чтобы не уйти тот-час же - я спросил своего партнера:

   - Вы были когда-нибудь влюблены?

   - О нет,- ответил он,- нам нет дела до этого. События развертываются так быстро, так много активности в нашем обществе, что нам некогда заниматься психологической пачкотней...

   По его торжествующей физиономии я понял, что он произ-нес самую длинную и самую трудную цитату, какую ему когда-либо приходилось произносить.

   Кстати - привычка к цитатам. Меня сначала удивляло, что все мои знакомые не могут слова сказать без цитат, и только потом я убедился, что это особый способ мышления, вероятно, внедренный воспитанием в головы моих новых современников. Меня коробило только одно - малое соответствие этих цитат действительному положению дел. Ну какие, скажите, события могут быстро развертываться в жизни моего собеседника, поло-вину своего времени проводящего за картами, а другую полови-ну позевывающего и плюющего в потолок?

   Дома у меня было достаточно времени для размышлений. Конечно, надо серьезно отнестись к предложению. В этом обще-стве никогда не шутили и не умели шутить. Юмор был вытрав-лен из них - они все были серьезны, как индюки. Что же? Со-единить свою жизнь с судьбой деревянной девицы, бренчащей на фортепьяно и знающей десяток-другой цитат из произведений отцов революции; разжиреть, играть по вечерам в карты, ходить в клуб, вздыхать, когда кто-либо в моем присутствии на-зовет одно из сакраментальных имен или упомянет о револю-ции? Нет, я не могу пойти на это!

   Вести образ жизни каплуна и говорить, что активность меша-ет мне заниматься психологической пачкотней? Удовлетворять половую потребность?

   Лежа на кровати, я закрыл глаза ладонью, и вот мне пред-ставилась студенческая комната, белокурая девушка, отчаянно спорящая о преимуществах свободной любви... Да, любви...

   И с необычайной яркостью - другая картина: у дверей мое-го дома такая же белокурая девушка, милая, нежная, несчаст-ная... Она отвернулась от меня, чтобы скрыть свои слезы.

   Я быстро вскочил с кровати и хлопнул себя по лбу: а ведь я мерзавец! Я обещал вернуть этой девушке ее вещи - и что же? Я забыл! Быстрый темп моей жизни помешал мне вспом-нить о ней - как сказали бы мои знакомые...

   Небольших трудов стоило мне узнать в домкоме адрес преж-ней жилицы и собраться к ней. Для первого раза я захватил с собой пачку книг: этого никто не заметит, а там, понемножку, я перенесу и остальные вещи.

   Для меня это было тем более просто, что в большинстве ве-щей я не нуждался совсем.

  

  

  

  

   Ехать пришлось на Выборгскую сторону. Я не заглядывал в эту часть города с тех пор, как меня постигла странная перемена судьбы,- и вот теперь, как в смутном сне, припомнилось мне мое первое путешествие. И припоминались еще какие-то стер-тые образы. Стоило только мне увидеть закопченный корпус фабрики Эриксона, насыпь Финляндской дороги, станцию на возвышении невдалеке, как я вспомнил торопливо пыхтящий паровозик, себя на империале, пышущий пламенем завод Лесснера - и мной овладело беспокойство, подобное тому, какое ис-пытывает человек, преследуемый тайной полицией. Нужен был сильный волевой нажим, чтобы перенести себя в новый мир, где, как я знал, тайной полиции не существовало. Конечно, те-перь никто не следит за мной, хозяином жизни. Я выпрямлял-ся, победоносно оглядывался по сторонам, но странно: в плечах у меня оставалось чувство преследуемого человека.

   Мой автомобиль пролетел под мостом Финляндской до-роги, повернул к Лесному парку и остановился у небольшого деревянного домика на углу Болотной и Песочной улиц. Место это было памятно мне по моей прежней жизни, и с тех пор оно мало изменилось, только значительно постарело и вылиняло. Я прошел заросшим жидкой травою двором, по которому теперь, как и прежде, разгуливали бродячие собаки, и постучал в окно.

   Мне открыла она сама, пригласила войти, но смотрела на меня с недоверием и односложно отвечала на мои вопросы. Я тоже не знал, о чем говорить, и, как мне показалось, очень глу-по улыбаясь, осматривал обстановку.

   И было чего осматривать мне, привыкшему к роскоши про-летарских семейств, живущих в центре города. Обстановка была бедна до крайности: поломанный стул, две простых табуретки, деревянная кроватка, этажерочка, сделанная самой хозяйкой из досок и обтянутая дешевой материей,- как остро воспринима-лась мною эта бедность! Но странно - по мере того как я при-выкал к этой обстановке, она становилась мне все милее и ми-лее. Вспоминались какие-то забытые давным-давно запахи, и чем-то теплым это воспоминание пронизывало все мое сущест-во...

   Да ведь эта комната так похожа на те комнаты, в которых я жил, когда передышка позволяла мне обзавестись собственной квартирой!

   - Я принес вам книги,- сказал я, когда первое смущение прошло, и положил на стол толстую связку.

   Я заметил, что глаза девушки заблестели, но тотчас же поблекли, и она с прежней недоверчивостью смотрела на меня.

   - Я перенесу и остальное,- поспешил добавить я,- ведь я же дал слово...

   Несколько пустых фраз, несколько минут молчания, и, не помню как, только через полчаса мы уже разговаривали, как старые знакомые. Разговорились мы как раз о книгах. Она ска-зала мне, что именно эти книги, случайно захваченные мною сегодня, для нее всего дороже. Я не одобрял ее восхищения.

   - Это - буржуазная поэзия,- сказал я.

   Она на секунду смутилась, но потом стала смело отстаивать свою точку зрения. Я доказывал свое, Я всегда был сторонни-ком гражданских мотивов.

   В пылу спора я воспользовался следующим аргументом:

   - Разве гражданская поэзия не сыграла своей роли в той великой борьбе, которая закончилась победоносной революцией?

   При этих словах глаза моей собеседницы поблекли. Я в недоумении смотрел на нее:

   - Разве я вас чем-нибудь обидел?

   - Не говорите, пожалуйста, об этом,- насилу выдавила она.

   Только тут я воочию убедился, какая пропасть разделяет нас.

   Я совсем забыл, что она принадлежит к буржуазному классу и не может сочувствовать революции.

   Если не считать этой маленькой заминки, все остальное было великолепно. Да и так ли глубока эта пропасть, думал я, раз-ве в наше время молодые люди из буржуазного класса не стано-вились хорошими революционерами, преданными, самоотвер-женными?.. Почему бы не сделать из этой девушки не врага, а друга? Да и вся она, худенькая, с большими мягкими глазами и мягкими движениями, не вязалась в моем представлении с по-нятием классового врага.

   - Может быть, пройдемся по парку?- предложил я.

   Мы пошли. Были ночь. Мелкие капли дождя скатывались с деревьев. Мы шли по мягкому песку, то и дело наступая на еще более мягкую траву. Она молчала. Мне тоже не хотелось говорить, но я чувствовал себя превосходно.

   - Не правда ли, хорошая прогулка?- спросил я, когда мы снова оказались около ее дома.

   Она наклонила голову в знак согласия. Я сказал:

   - Ведь я до сих пор не знаю, как вас зовут.

   Она смутилась, опустила глаза:

   - Можете называть меня так, как называют друзья. Меня зовут Мэри.

   При звуках этого имени у меня сжалось сердце. Я долго не мог выпустить ее руки из своей и, вероятно, очень глупыми глазами смотрел на нее, потому что она улыбнулась и немного резко сказала:

   - Ну что ж . Вам пора.

   Но если к этому прибавить, что она пригласила меня зайти и в другой раз, то вы поймете, как я был счастлив в этот вечер.

   Вернувшись домой, я долго ходил по комнате, мысленно продолжая разговор с Мэри и убеждая ее в правоте своих взгля-дов. Увидев заготовленную политруком анкету, я не замедлил заполнить ее, ни словом, однако, не упоминая о моей прогулке в Лесном.

   Во сне я видел ее глаза и мокрые тропинки Лесного парка.

  

   Следующий день начался неприятным предзнаменованием: ког-да я выходил к завтраку, навстречу мне попался политрук. Он пробирался наверх, по обыкновению вытянув вперед голову, словно обнюхивая лестницу. Унюхав меня, он ехидно улыбнул-ся и почти не ответил на мое приветствие.

   В столовой я заметил такие же взгляды и улыбки со сторо-ны совершенно незнакомых людей. Это заставило меня быть более непринужденным, чем когда-либо, я нарочно громко гово-рил, задавал соседям ненужные вопросы. Отвечали мне неохот-но, сторонились меня, как зараженного. Я не понимал, что это значит, но мне все-таки было не по себе.

   Часам к двенадцати дня приехал Витман. Он был чем-то озабочен и смотрел на меня с сожалением. Я не понимал ни его озабоченности, ни его взглядов, а он долго не мог начать разговора и начал его издали.

   - Поверьте мне,- сказал он,- я ваш первый и лучший друг.

   Я ответил, что никогда не сомневался в искренности его дру-жеских чувств.

   - А вы подводите меня,- с упреком сказал он,

   Я выразил неподдельное изумление. Витман поднял на меня бесстрастные глаза.

   - Вы ничего не знаете?- спросил он.- Вы не знаете, что нарушили один из важнейших законов нашей республики?

   - Что вы говорите? Какой закон?

   Я искренно не знал за собой никакой вины.

  - А ваше знакомство с классовыми врагами?

  - Какими врагами?

   В первую минуту я не понял, на что намекает Витман.

   - Не притворяйтесь,- оборвал он,- вспомните лучше, где вы были вчера вечером!

   Я невольно покраснел. Витман победоносно посмотрел на меня сквозь монокль.

   - Ну и что же из того? - сухо возразил я.

  - Вы не должны больше этого делать,- сурово ответил он.

   Меня взорвало:

  - Вы мне запретите?

   "Жидкая мразь, да я растопчу тебя в одну минуту",- думал я. Меня возмутило вмешательство постороннего человека в мою личную жизнь. И потом - откуда он узнал об этом? Следил, что ли?

   Он понял мое настроение:

   - Да, я имею право запретить вам. И мне, именно как вашему ближайшему другу, поручено сообщить об этом.

   Он сильно напирал на слово "поручено".

   "Вот как,- подумал я,- кто-то уже успел обсудить мое по-ведение и вынести приговор!"

   Все это по весьма понятным причинам только раздражало меня.

   - А мне плевать на ваше запрещение!- грубо ответил я:

   Я думал, что он ответит еще большей грубостью - такие разговоры не были редкостью среди подпольных работников в царское время. И тогда товарищи следили друг за другом и ос-танавливали друг друга, если казалось, что один из них делает ложный шаг. Но тогда шла упорная борьба. Этой борьбе мы должны были отдавать все свои силы, без остатка,- а теперь?

   Но мое воодушевление снова пропало даром. Витман не ответил на мою грубость. Вместо этого он вынул из кармана записную книжечку, сделал в ней какую-то отметку и просто ска-зал:

   - А теперь пойдемте в клуб. Я выполнил свою обязанность и больше не возвращусь к этому вопросу.

   Его хладнокровие до того поразило меня, что я подчинился беспрекословно. Я пошел в клуб, выслушал скучнейшую пропо-ведь, подошел после обедни к даме из девятого номера. Та смотрела на меня с сочувствием - она, вероятно, тоже знала, что я совершил нехороший поступок, но не осуждала, как дру-гие, а жалела меня.

   "Вот видите,- как будто говорила она,- до чего доводит одиночество". Я ждал продолжения неоконченного в прошлое свидание разговора и не ошибся.

   - А вы подумали о моем предложении?- улыбаясь сказала она.- Вы обещали подумать...

   Я вспомнил деревянную девицу, и этот образ теперь внушил мне еще большее отвращение.

   - Нет, - сухо ответил я.

   Дама тотчас же оставила меня и, сохраняя ту же приветливую улыбку, стала разговаривать с другими. Я понял, что совершил большую тактическую ошибку: надо было ответить помягче, надо было оттянуть ответ, но вы знаете мое настроение и поймете, что отнестись к этому повторному предложению иначе я не мог.

   Я нажил себе врага. Но я в тот момент не жалел об этом так, как жалею теперь; в ту минуту мне хотелось даже сказать этой даме что-нибудь весьма оскорбительное, мне хотелось выругаться, наконец... Каша в. голове была чрезвычайная - хуже, чем после похмелья.

   И с тем большим нетерпением я дожидался вечера. К ожи-данию радостной для меня встречи присоединялось желание вырваться из насыщенной подозрительностью и чуждой мне атмосферы.

   Но до вечера было не близко. Поневоле мне пришлось провести весь день с Витманом, который видел мою нервозность, но как будто не замечал ее. Меня злила его невозмутимость и уверенность в своей правоте, меня злило, что он смотрит на меня, как на взбалмошного ребенка.

   Может быть, теперь мне понятно, что я и был таким в глазах людей, насквозь проникнутых сознанием своей пра-воты и важности исполняемых ими обрядов, но тогда я не понимал этого. Я сделал еще ряд тактических ошибок: пробовал начать спор с Витманом по поводу какой-то га-зетной статьи, но он недоумевающе взглянул на меня и что-то записал в книжечку. Книжечка эта стала раздражать меня.

   - Что вы записываете?- спросил я.

   - Так,- неопределенно ответил Витман,- вспоминаю некоторые дела...

   Я был очень рад, когда развязался с этим человеком, и тот-час же стал готовиться к вечернему визиту, Я связал большую пачку книг и хотел уже потребовать автомобиль, но рассчитал, что приеду слишком рано.

   - А не пойти ли пешком?

   Через пять минут я был уверен, что надо идти пешком. От-куда весь дом узнал о моем путешествии? Ясно, что наболтал шофер. Может быть, он так же, как и я, заполняет анкету, и на вопрос, что он делал в такой-то промежуток времени, он отве-тил: возил меня в Лесной.

   Я выйду из дома пешком, а на Выборгской сяду на трамвай или возьму извозчика.

   Но извозчик, встреченный мною на Финляндском проспекте, отказался везти. Он был прикреплен к определенному дому. На трамвай меня не пустили:

  - А у вас есть билет?

  - Я могу купить...

   Кондуктор засмеялся и дернул звонок. Трамвай показал мне хвост, и я отправился пешком в такую даль, и притом с тяжелой ношей за плечами. Но пока я шел, я не думал о дальнем пути и о тяжелой ноше, я думал только о предстоящем свида-нии.

  

  

  

  

   Это была первая прогулка по городу после рокового дня моего пробуждения. Идя через всю Выборгскую сторону пешком, я старался идти тем же самым путем, каким шел тогда. Противо-речие между первым впечатлением и рассказами моих новых знакомых время от времени мучило меня, и мне хотелось про-верить. Надо сказать, что мое первое впечатление оказалось бо-лее верным.

   Чем дальше входил я в глубь рабочих кварталов, тем ощути-мее была бедность, поразившая меня во время первого пу-тешествия. Нищих здесь было еще больше, чем в цент-ре,- нищих молчаливых, скромных, но от того еще более жалких. Неужели так много людей не попало на зубья усовершенствованной государственной машины?- вспомнил я объяснение Витмана. Но тогда надо сделать какую-то про-верку...

   У ворот завода толпились изможденные усталые рабочие.

   Неужели двухчасовая работа так утомительна?

   Все эти наблюдения и мысли разрушали представление о легкой, веселой, хотя и несколько однообразной жизни граждан государства, заменившего царскую Российскую империю. В до-вершение всего, дойдя до дома Мэри, я узнал от ее матери, что Мэри еще не вернулась с работы.

   - А когда она ушла?

   - С утра. Она возвращается в пять, но, наверное, осталась на сверхурочные.

   Это окончательно добило меня. Я готов был хлопнуть себя по лбу и сказать:

   - Эх, дурак, дурак! Эх ты, тупая скотина!

   Я проспорил с ней целый вечер о каких-то пустяках и не догадался спросить, где она работает, сколько време-ни, сколько зарабатывает... Может быть, она нуждается в помощи?

   Я присел на скамейку во дворе и не скоро дождался ее. При-шла она в простеньком ситцевом платье, у нее было утомлен-ное измученное лицо.

   - Я принес вам книги,- начал я.

   - Благодарю вас,- равнодушно ответила она и попросила подождать, пока переоденется. Я с нетерпением ждал ее. Я чувствовал, что сегодняшний вечер даст мне больше, чем два года жизни в том кругу, который я должен считать своим кругом.

   Я не ошибся. Каждое ее слово было для меня целым откро-вением. Я слушал ее с раскрытыми от удивления глазами: та-кой контраст со всеми внушенными мне представлениями!

   Я узнал, что после выселения она некоторое время зарабаты-вала шитьем на дому, но низкая плата и налог на роскошь за-ставили ее бросить это занятие и искать работы на фабрике.

   - А что вы делали прежде?

   Оказалось, она училась в художественной школе и делала большие успехи в живописи. Остался один год, когда ее постиг-ло несчастье: она познакомилась с одним студентом Коммуни-стического университета, по ее описанию, чрезвычайно похожим на Витмана, если не с самим Витманом. Студенту этому она очень понравилась, он начал ухаживать за нею, сначала робко, потом все настойчивее и настойчивее.

   - Вы понимаете, он был так груб,- почти в слезах произнесла Мэри.

   Я понимал ее. Если преклонного возраста дама могла так грубо предложить мне свою дочь, то чего ждать от молодого че-ловека, да притом из того круга общества, который я поневоле отлично знал. Ведь они на моих глазах обращались с женщина-ми, как со скотом! А здесь - девушка из буржуазной семьи, воспитанная на старых книгах... Она, наверное, не считала лю-бовь глупым предрассудком...

   - Он был противен мне. Я запретила ему показываться мне на глаза,

   Что же он сделал? Он стал следить за ней, окольными путями он стал выяснять подробности ее родословной, и ему удалось доказать, что ее дед был офицером царской армии.

   Мне непонятно, но Мэри понимала, что иначе и не могло быть - она была исключена из училища за буржуазное происхождение и выселена из квартиры.

   После долгих мытарств и голодовки она получила работу в золотошвейной мастерской, где вышивает флаги и портреты вождей. Работа эта очень тяжелая и плохо оплачивается: чтобы платить за квартиру и прокормить мать, приходится работать по шестнадцать часов в сутки.

   - А двухчасовой день?- удивился я.

   - Двухчасовой день - для рабочих, а я не принадлежу к этому классу.

   Мне осталось только руками развести. Еще больше удивило меня то, что за нищенскую квартирку ей приходится платить две трети заработка.

   - Ведь это самый дешевый район!

   - Теперь это ничего не значит. Я плачу по ставкам, установленным для буржуазии. И кроме того, - моя квартира на три аршина больше установленной жилищной нормы...

   Понятие жилищной нормы опять-таки оказалось недоступным для меня.

   - Но ведь вы работаете на фабрике, у вас есть союз...

   - Союз! Я - буржуйка и не могу пользоваться правами члена союза. Я плачу в союз десять процентов заработка, но ничего от него не получаю.

   Я хотел получить более подробные сведения о тех удиви-тельных порядках, которые установились в этом лучшем из го-сударств, но мне помешали гости: молодой человек, отрекомен-довавшийся поэтом, и старик, которого Мэри назвала философом.

   - Это представители среднего класса,- шепнула она.

   Я не понял, что это значит, но расспрашивать при них было неудобно.

   У поэта был тонкий профиль, тонкие узкие руки, фигура фи-лософа была несколько мужиковата. Широкая седая борода, тол-стый нос и небольшие серые глазки делали его похожим на Толстого. Если бы не слишком гладко зачесанные волосы на висках и скользкая улыбка, я принял бы его за вставшего из могилы яснополянского мудреца.

   На меня эти люди не обратили внимания. Я посидел минут пять и счел за лучшее ретироваться. По дороге я раздумывал о тех открытиях, которые сделал в этот вечер.

   Завтра же пойти к Витману и узнать все!

   Занятый размышлениями, я не заметил даже, что брошюра, написанная мною по заказу верховного совета государства, уже отпечатана и лежит на моем столе.

  

   Судьбе угодно было поразить меня еще одним испытанием. Проснувшись, я взялся по привычке за газету и в отделе "Рабо-чая жизнь" с удивлением увидел свою фамилию.

   Заметка называлась: "Клеймим презрением изменников об-щего дела".

   "Нужно было рабочему классу сорок лет страдать под крас-ным знаменем, чтобы отдельные субъекты, позорящие имя честного пролетария, забывали свой классовый долг и изменяли делу мировой революции, как (здесь стояло мое имя). Означен-ный дезертир и предатель..."

   Я не буду повторять тех грязных слов, которыми обзывал меня неизвестный автор заметки, скрывшийся под псевдони-мом "рабкор Шило". Скажу только, что я обвинялся в сношени-ях с лицами, стоящими по ту сторону баррикады, и неведомый автор высказывал предположение, что целью моих посещений является контрреволюционное выступление. "Гепеу, где же ты?"- так кончалась заметка.

   Меня интересовало одно: кто следит за мной? Кто ходит за мной по пятам и доносит о каждом моем шаге? В первый раз я подумал на шофера - но ведь я шел пешком.

   Тайная полиция?

   При этой мысли кровь в моих жилах похолодела.

   Я ходил из угла в угол по своей уютной комнатке, и эта комната казалась мне звериной клеткой. Мое возбуждение иска-ло выхода, и этот выход скоро нашелся: нечаянно зацепив за стол, я уронил что-то. Смотрю, а это только что отпечатанная брошюра "Сорок лет назад", написанная мною по заказу верхов-ного совета. Книга отвлекла меня от мысли о незримых донос-чиках.

   Если читатель вспомнит, что моим намерением было реаби-литировать себя, что брошюра заменяла опровержение газетной статьи, распространившей обо мне самые чудовищные слухи, то будет понятно, с каким нетерпением разрезал я ее листы, с ка-кой жадностью принялся я перечитывать свою работу.

   Первая страница, точно, принадлежала мне, и я с удовольст-вием прочел ее. Но дальше! Дальше кто-то, очень хорошо под-делавшийся под мой слог, рассказывал самые невероятные ве-щи, повторяя все те сказки, которые рассказывали обо мне газеты.

   Чаша терпения была переполнена, Я торопливо оделся и, не позавтракав, отправился в то учреждение, которому сдал свою книгу. Я набросился на заведующего чуть ли не с ругательства-ми, но он хладнокровно ответил, что его функция только пере-даточная. Он даже не читал моей брошюры, а передал в другой отдел. Этот другой отдел заявил мне, что его функция - исп-равление грамматических ошибок, а за дальнейшее он не отвечает. Третий отдел передал книгу какому-то рецензенту, тот - другому рецензенту,- и только побывав в двадцати двух учреждениях и объездив весь город, я нашел виновного. Это был главный цензор государства. Я немедленно отправился к цензору.

   Он принял меня очень приветливо. Высокий, с длинными белокурыми волосами, с широким раздвоенным носом, без вся-кой растительности на лице, покрытом прозрачной кожей, с ехидно улыбающимися глазками, он напоминал одновременно и провинциального поэта из неудачников, и старую архивную крысу, если возможно такое противоестественное сочетание.

   - Что вы скажете? - ласково произнес он, приветливо поздоровавшись со мной.

   Я был взволнован и довольно несвязно изложил суть дела. Цензор слушал и покровительственно улыбался.

   - Ну и что же?- спросил он, когда я окончил свою речь.

   - Я хочу знать, кто написал такую чепуху и зачем она выпущена в свет под моим именем?

   Цензор выразил притворное удивление:

   - Что вы? Что вы? Если бы я не знал, с кем имею дело, я мог бы принять вас за представителя враждебного класса. Вы говорите такие вещи, что всякий другой на моем месте привлек бы вас к ответственности за контрреволюционное выступление...

   Я смутился.

   - Но ведь я же не писал этого... Ведь эта книжка - наглая ложь.

   Цензор принял торжественный тон:

   - Я думаю, что вас кто-то ввел в заблуждение. Изменения были сделаны цензурой, а цензура есть орган пролетарского государства и, как таковой, она не может лгать...

   Этого я не ожидал. Минутное замешательство - и целый ворох мыслей заполнил мою уставшую от всяческих сюрпри-зов голову. Разве может цензура изменять смысл представлен-ной ей книги? Разве она имеет право до такой степени уро-довать мою мысль? Пусть она вычеркнет то, что не нравится ей, пусть она запретит всю книгу, но так переделывать!.. И потом - разве в социалистическом обществе может существо-вать цензура?

   Все это я изложил цензору в несвязных и путаных выраже-ниях. Но, по-видимому, ему не в первый раз приходилось вести такие разговоры, он только плотнее уселся в своем кресле и прочел мне целую лекцию.

   - Да, конечно,- говорил он,- в социалистическом обществе цензура не нужна. Но поскольку у нас еще сохранилась буржуазия, мы не можем дать и ей полную свободу печати. Мы должны следить за тем, чтобы буржуазная идеология не про-никла в нашу печать.

   - Но ведь вся печать в наших руках,- возразил я.

   - Ничего не значит: буржуазия хитра. Вот хотя бы ваша книга. Вы - настоящий пролетарий, вы имеете почти пятидесятилетний стаж, а ваша книга насквозь проникнута буржуазной идеологией. Она восхваляла старый строй.

   Я чуть не вскочил со стула:

  - Восхваляла? Старый подпольщик, гнивший в тюрьмах, еле спасшийся от виселицы,- я мог восхвалять старый строй! Мне казалось, что я уничтожал этот ненавистный мне строй каждым словом, каждой запятой своей книги. И вот является цензура и уничтожает весь мой труд...

  - Не уничтожает, а исправляет,- поправил меня цензор.- Наше отличие от старой цензуры в том, что мы ничего не запрещаем. Мы выпускаем все, что нам представляет издательство...

  - Для того ли мы боролись за свободу печати,- продолжал я, не слушая цензора.

  - Вы боролись, и вы добились свободы печати,- прервал меня цензор. - Для революционных произведений у нас пол-ная свобода печати, а ваше - контрреволюционное...

   Меня возмутил последний аргумент:

   - Но ведь это хуже, чем при старом режиме!- закричал я.

   - Не хуже, а лучше,- спокойно поправил цензор,- у нас все лучше, в том числе и цензура.

   Переспорить его не было никакой возможности. Я чувство-вал, что он и я - люди двух разных миров, мое мышление чуждо и непонятно ему. Я переменил тон.

   - Возможно,- сказал я,- виновата моя отсталость. Может быть, вы подробнее познакомите меня с вашей системой?

   Он был настолько любезен, что дал подробные объяснения.

   Свобода печати существует. Каждый рабочий имеет право писать в газеты обо всех злоупотреблениях, обо всех замечен-ных им недочетах. Каждый рабочий имеет право написать лю-бого содержания книгу и сдать ее в печать. Но для выпуска книги в продажу существуют некоторые, вынужденные необхо-димостью, ограничения - и вот тут-то приходит на помощь ра-бочему писателю главный цензурный комитет. Не желая ли-шить каждого права свободно высказаться в печати, он исправ-ляет идеологическую сторону представленной в цензуру книги.

   - Ведь это не запрещение, как практиковалось у вас, а помощь автору, который делает ошибку по незнанию или по неумению высказываться.

   Каждая рукопись поступала в особый отдел, где специалисты умело перерабатывали рукопись, достигая кристально ясной идеологии. В результате ничто действительно ценное не пропадало, всякое изобретение использовалось, а идеология не страда-ла нисколько.

   - Но каково положение авторов? - спросил я.- Получить книгу и прочесть в ней черт знает что!

   Цензор удивился моему непониманию:

   - Авторы довольны! Ведь мы им платим высокий гонорар.

   Только теперь я понял, почему так скучны и нудны все кни-ги, которые мне пришлось прочесть; я понял, почему они все так бездарно пережевывают одни и те же навязшие в зубах ис-тины, истины, известные даже мне, человеку другой эпохи.

   Называть это свободой печати!

   Во мне кипело негодование, я способен был броситься на ко-го-то с кулаками, рвать и метать, но все эти чувства должны были одиноко перек