Коллонтай Александра Михайловна - Василиса Малыгина

   Александра Коллонтай

   Василиса - работница, вязальщица. Ей двадцать восьмой год. Худенькая, худосочная, бледная, типичное "дитя города". Волосы после тифа обстрижены и вьются; издали похожа на мальчика, плоскогрудая, в косоворотке и потертом кожаном кушачке. Некрасивая. Только глаза хорошие: карие, ласковые, внимательные. Думающие глаза. Поглядишь в них - и теплее на сердце станет. С такими глазами мимо чужого горя не пройдешь.

   Коммунистка. Большевичкой стала с тех пор, как война грянула. Возненавидела войну с первого дня. В мастерской сборы на фронт делают, готовы сверхурочные часы работать для победы России. А Василиса спорит, не соглашается ни с кем. Война - кровавое дело. Кому она нужна? Народу от войны одна тягота. Да и солдат жалко, такие молодые... Будто баранов на убой гонят. Когда на улице встречала партию, что в боевом снаряжении на войну шла, Василиса отворачивалась. На смерть, а они горланят, поют!.. Да еще как бойко идут-то, будто на праздник!

   Что их заставляет идти? Отказались бы. Не пойдем, мол, умирать да таких же людей, как мы сами, убивать... Тогда и войны бы не было.

   Василиса хорошо грамотная была, у отца, наборщика, воспитывалась. Толстого читала и любила его книжечки.

   Одна против всех в мастерской "за мир" стояла. Рассчитали бы, да рабочие руки нужны. Мастер косился, а расчета не давал. О ней, о Василисе, на весь квартал слава пошла: против войны стоит. "Толстовка", говорили. Бабы с ней разговаривать перестали: родины знать не хочет, Россию не почитает. Пропащая!

   Дошел слух о ней и до районного организатора, большевика. Познакомился с Василисой. То да се, понял, что "девка - стойкая, знает, чего хочет, такая партии годится". Притянули к организации. Василиса не сразу большевичкой стала. И с комитетчиками спорила. Вопросы задавала. Уходила сердитая. Потом, разобравшись, сама предложила: "Буду с вами работать". И стала она большевичкой.

   В революцию уже других организовывала, в совет попала. Нравились ей большевики, и Ленина уважала за то, что против войны напропалую идет.

   С меньшевиками и эсерами ловко спорила. Горячая Василиса, напористая, за словом в карман не полезет. Другие женщины-работницы стесняются, а Василиса, когда надо, не задумываясь, слово берет. И всегда "дельно скажет".

   Товарищи ее уважали. При Керенском на выборах в Городскую думу кандидаткой выставили. Вязальщицы в мастерской гордятся. Что Василиса ни скажет, то теперь закон. С бабами Василиса ладить умела. Где ладком, где и окриком. Нужды-то все их знала, сама с малолетства на фабрике. И за баб заступалась. Порою товарищи стыдили: "Бросили бы вы своих баб, до них ли сейчас?.. Дела поважнее есть!"

   Вскипит Василиса, наскочит на товарищей, с секретарем района сцепится, а на своем настоит. Чем "бабьи дела" мельче других? Привыкли все так смотреть, оттого и выходит "отсталость женщин". А без них - революции не сделаешь. Баба - всё. Что она про себя думает да мужу бубнит, то муж и в жизнь проводит. "Баб завоевать - полдела сделать".

   Боевая была Василиса в восемнадцатом году! Знала, чего хочет. Да такая и осталась. Другие за последние годы поопустились, поотстали, по домам посели. А Василиса все на работе, все "воюет", все что-то "организовывает", добивается, спорит.

   Неугомонная Василиса. И откуда силы берет? Щупленькая, ни кровинки в лице. Одни глаза. Ласковые, внимательные, умные.

   Кто поглядит в эти глаза - не скоро их забудет.

   Письмо принесли Василисе, долгожданное, желанное письмо. От любимого, от мужа-товарища. Месяцами в разлуке. Ничего не поделаешь!.. Гражданская война, а теперь "хозяйственный фронт". Партия всех своих членов мобилизует. Революция - не игрушка, от всех своей жертвы требует. Вот и несет она, Василиса, свою жертву революции - все без милого, одна живет, все в разлуке с ним. По-разным концам России раскиданы... Подруги говорят: "Так оно и лучше, дольше любить будет, не надоешь!" Может, и правы. А только тоскливо без него, так тоскливо бывает, что и слов не найдешь... Правда, времени свободного мало у Василисы, дело за дело цепляется, с утра до поздней ночи на партийной и советской работе. Важной, нужной, интересной. Но как придешь в свою каморку (Василиса ее "светлицей" прозвала, но-деревенскому), так тоска по милому будто холодным дуновением сердце остудит... Сядет Василиса за чай, задумается. И покажется ей, будто никому-то она не нужна. Будто нет у ней товарищей; с кем весь день работала, нет и цели, для чего трудилась, изматывала силы. Надо ли все это? Кому надо? Людям? Разве они ценят? Вот опять дело испортили, переругались, друг на друга жалобы подали... Каждый себе тянет. Не хотят понять, что для коллектива жить следует. Не умеют.

   И ее разобидели, нагрубили, попрекнули пайком "ответственного работника"... Пропади он совсем, не нужен ей!.. Товарищи уговорили, потому сил у ней мало стало, головокружение. Сидит, облокотившись о стол, пьет свой чай с леденцом вприкуску, а сама все обиды за день вспоминает. И кажется ей, нет ничего светлого, хорошего в революции. Одни незадачи, да склоки, да борьба.

   Хоть бы "милой" тут был, поговорила бы, душу отвела... А он бы приласкал, приголубил.

   - Ну чего, Вася, пригорюнилась?.. Такой на людях буян, никого, мол, не боюсь, со всеми в драку лезет, спуску никому не дает, а теперь нате: сидит, нахохлившись, будто воробей под крышей!..

   Подхватит на руки (он сильный) да, как ребенка, начнет по комнате носить да убаюкивать. Смеются оба!.. А на сердце от радости даже больно станет... Любит Василиса своего милого, своего мужа-товарища. Красавец он, ласковый, и так ее любит!.. Так любит!..

   Вспомнит Василиса милого - и еще тоскливее станет. Пусто так в светелке. Одиноко. Вздохнет. Чай приберет и сама себя упрекает: чего еще захотела? Чтобы все тебе радости жизнь припасла? И работа по душе, и уважение товарищей, да еще и любимого иметь под боком на придачу?!. Не жирно ли будет, Василиса Дементьевна? Революция - не праздник. Каждый свою жертву нести должен. "Все для коллектива... Все для победы революции".

   Так думала Василиса зимою. А теперь пришла весна. Солнышко весело так светит, и воробьи под крышей щебечут... Смотрит на них по утрам Василиса, улыбается. Вспомнит, как милый ее "нахохленным воробьем" звал. Весна к жизни зовет. И работать все труднее становится. Малокровие развилось у Василисы, легкие пошаливают. А тут - целая "панама" случилась. Организовала Василиса дом-коммуну. Это помимо общепартийных и советских дел; то одно, а дом-коммуна - другое, самое разлюбимое. Мысль такая давно засела в голове Василисы, образцовый дом наладить. Чтобы и дух в нем был коммунистический, не просто общежитие, где все сами по себе, все врозь. Никому дела нет до другого... Да еще и пререкания, ссоры, недовольства. Никто для коллектива работать не хочет, а все только требуют. Нет, Василиса другое задумала. Терпеливо, исподволь налаживала дом. Сколько мытарства выдержала! Два раза дом отнимали. С кем только не тягалась Василиса!.. Отстояла. Наладила. Общая кухня. Прачечная. Ясли. Столовая - гордость Василисы: занавесы на окнах, герань в горшках. Библиотека - вроде комнаты клуба. Вначале все чудесно было. Женщины, жилички, при встречах замусоливали Василису поцелуями: "Золото ты наше! Заступница наша!.. Уж так облегчила ты нас, и слов не найдем!"

   А потом пошло... Насчет распорядков спорить стали. Чистоту соблюдать не приучишь... В кухне - споры из-за кастрюлек. Прачечную затопили водой, еле откачали. Как неудача, ссора, беспорядок - сейчас на Василису недовольство. Будто она здесь хозяйка, будто она недоглядела. Пришлось к штрафам прибегнуть. Обозлились, разобиделись жильцы. Были такие, что съехали.

   Дальше - больше. Ссоры, нелады. А тут еще завелась пара такая, супругов-склочников, - Федосеевы, все не по ним! Зудят, зудят, сами не знают, чего хотят, а всё не так. И других настраивают. Главное, они первые в дом въехали, вроде тоже как хозяева. Но чего хотят? Чем недовольны? Не понять!.. А Василисе жизнь отравляют, что ни день - неприятности.

   Устала Василиса. Досадно до слез. Видит, дело разваливаться начинает. А тут новое постановление: всё за наличные - и вода, и электричество. И налоги плати, и повинности неси. Василиса туда, сюда. Ничего не выходит!.. "Новый курс" - без дензнаков никуда и не суйся!..

   Билась, билась Василиса, хоть бросай любимое дело. Но не таковская она. За что взялась, то из рук не упустит.

   Поехала в Москву. День за днем стучалась в разные учреждения, до самых "верхов" добралась! Отстояла дом-коммуну, доклады и отчеты уж очень понравились. Даже субсидию на ремонт получила. А дальше на "хозяйский расчет" перейти придется.

   Сияющая вернулась Василиса к себе. А супруги Федосеевы, склочники, с кислым видом встретили. Нахмурились. Злыми глазами на Василису смотрят, будто она им зло какое сделала, что дом-коммуну отстояла.

   И начали травлю с другой стороны. Пустили клевету, будто Василиса нечисто книги домовые ведет. Доходец свой имеет. Что пережить пришлось!.. Вспомнить жутко!

   Вот когда без милого туго пришлось, вот когда близкий человек, товарищ нужен был ей, Василисе... Вызывала его, писала. Не мог приехать. Дела важные. Назначение получил новое, ответственное. Наладить, возродить торговые дела той самой фирмы, где раньше он "мелкой сошкой", приказчиком служил. Всю зиму бился, трудное дело. Оторваться нельзя. На нем держится.

   И пришлось Василисе на своих худеньких плечах одной всю травлю вынести, всю людскую несправедливость до дна испить. Самое больное, обидное - от кого несправедливость-то шла? От своих же, от сотоварищей, от рабочих!.. Кабы "буржуи"!.. Спасибо комитету, поддержал. Дело до суда довести не дал, сами разобрались. Ясное дело же, что клевета! Все от злобности да от темноты.

   Потом, как выселять стали супругов Федосеевых, оба винились, прощения просили у Василисы, уверяли, что всегда ее "почитали"... Не обрадовалась Василиса победе. Измоталась, замучилась, сил на радость и не хватило... Расхворалась. Потом опять за дело взялась. Но будто что-то в душе погасло. И уже не любит Василиса дома-коммуны - больно настрадалась она из-за него. Будто люди опоганили ей любимое детище... Как в детстве, бывало, братишка Колька покажет ей леденец, а как она за ним потянется, Колька лукаво засмеется да и скажет: "А вот возьму да и опоганю твой леденец" - да и плюнет на него. "А ну-ка, Василиса, съешь теперь леденец. Вкусный!" Но Василиса, обиженно плача, отворачивается. "Дрянной мальчишка! Озорник! Негодник! Зачем опоганил мой леденец?" Так и с домом-коммуной сейчас. Лучше не глядеть на него. Еще ведет "администрацию", а уже души не вкладывает. Развязаться бы! И к жильцам холодок вырос. Не они ли шли против нее? С Федосеевыми. И за что? За что?..

   К людям вообще холоднее стала. Раньше сердце Василисы горячее было. Всех бы в сердце вобрала Всех жалела, о всех забота была... А теперь одно Желание: оставьте в покое!.. Не троньте! Устала.

   А весна глядит в окошко в светелку Василисы. Под самой крышей. И вместе с горячим солнышком заглядывает голубое весеннее небо с клубящимися облаками. Белыми, нежными, тающими... Сбоку торчит крыша старого барского особняка, где сейчас "дом матери", а за ним - сад. Почки еще только наливаются. Весна запоздала. А все-таки пришла, голубушка.

   И на сердце у Василисы сегодня весна. Нахолодалось сердце за зиму. Всё одна да одна. Всё заботы, борьба, неприятности... А сегодня - праздник. Воистину праздник! Письмо от милого, от желанного, от Володи. И какое письмо! Давно такого Василиса не получала.

   "Не томи меня, Вася, терпению моему конец. Сколько раз обещала приехать, навестить меня. Все-то меня обманываешь и огорчаешь. Буян ты мой неугомонный! Опять со всеми "передралась"? И тут у нас про тебя слухи были, промеж товарищей. Даже, говорят, ты в газеты попала?.. Но уже теперь, раз дело твое закончилось победой, приезжай к своему любящему Володьке, который ждет не дождется тебя. Поглядишь, как мы теперь "по-барски" жить станем!: У меня своя лошадь и корова, автомобиль всегда к услугам. Прислуга есть, так что тебе по дому хлопот не будет, отдохнешь. Весна у нас в разгаре, яблони цветут. Мы с тобою, Вася, милый буян, еще вместе весною не жили. А ведь жизнь наша должна всегда быть весною.

   Кстати, ты мне теперь особенно нужна. У меня здесь неприятности с парткомом. Ко мне придираться стали. Вспомнили, что я - де анархистом был... Началось все из-за Савельева, как я тебе уже писал. Ты должна тут это наладить, надоели мне склочники, житья от них нет!.. Придраться-то ко мне трудно. Дела веду хорошо. А все-таки ты сейчас очень мне нужна.

   Целую горячо твои карие очи.

   Сидит Василиса, глядит через окошко на небо, на белые облака, думает. А в глазах улыбка. Хорошее письмо! Любит' ее Володя, крепко любит. А уж он-то ей как дорог!.. Лежит письмо на коленях; Василиса гладит его, будто Володину голову. Не видит она голубого неба, крыши, облаков, видит лишь Володю-красавца, с его лукаво смеющимися глазами. Любит его Василиса, так любит, что сердцу больно... И как это она целую зиму без него прожила? Семь месяцев не видала!.. И будто даже мало о нем думала, тосковала. Не до мыслей о нем было, не до тоски по мужу. Сколько за зиму жизнь принесла забот да огорчений!.. Любимое детище, дом-коммуну спасала, с людьми глупыми, непонимающими, темными тяжбу вела. А любовь свою, тоску свою по Володе спрятала на самое дно души. Любовь к нему жила в сердце неизменно. Вспомнит о нем Василиса и почувствует: тут он, Володя, в сердце. И сладко от ноши этой, и будто даже тяжесть какую от любви чувствуешь!.. Должно быть, потому, что вечно о нем забота. Как бы чего с ним не стряслось! Дисциплины лет в нем. Правы товарищи, Василиса это сама знает, что корят его "анархистом". Не любит с постановлениями считаться, все по-своему гнет!.. Зато работать умеет. Другие так не станут. Весь тут, как до дела дойдет.

   Потому и врозь жили, чтобы не мешать друг другу. И она любит коли дело, так уже и душу и мысли - все сюда отдать. А если Володька близко - тянет к нему, работу запускаешь.

   - Дело прежде всего, а потом уже наша любовь, правда, Вася? - говорил Владимир, и Вася соглашалась. Она сама так чувствовала. То и хорошо, что не просто они муж да жена, а товарищи. Вот и сейчас зовет ее, как товарищ, на помощь - неприятности уладить... Какие такие неприятности? Перечитала письмо Василиса. Затуманилась. Если из-за Савельева - нехорошо. Нечистый этот Савельев, спекулянт. Зачем Володя с ним водится? Директору, каким теперь Володя числится, надо как стеклышко быть и темных людей избегать. Володя доверчив. Савельева пожалел, заступился... Таких людей, что народное добро расхищают, жалеть не приходится. Пусть по делам своим наказания несут. Но у Володи сердце доброе... А другие этого не поймут. Они по-иному "дружбу" Володи с Савельевым растолкуют. Врагов у Володи много, горячий он, на язык - узды нет. Как бы не вышло опять как три года тому назад! Как бы "дела" какого против Володи не подняли!.. Трудно ли человека оклеветать? К каждому придраться можно. По себе Василиса теперь знает. Не травили ли ее саму всю зиму? Теперь Володькин черед.

   Надо ехать к нему на помощь!.. Надо поддержать его, пристыдить товарищей тамошних. Чего раздумывать? Чего ждать? Собралась - да и в дорогу.

   А дом?.. Эх! Все одно1 Теперь уж не спасешь!.. Развал идет. Выходит, что хоть будто победа за ней, за Василисой, а на деле победа-то за супругами Федосеевыми. Не спасешь!..

   Вздохнула Василиса. Подошла близко к окошку. Во двор заглянула. Будто с домом прощалась. Постояла. Строгая такая. Печальная.

   И вдруг подумала: "Скоро увижу Володю!.." И щеки кровью залило, и от счастья на сердце даже больно стало. Милый! Желанный! Еду, еду к тебе!.. Володька мой!..

   Едет Василиса в вагоне. Второй день едет, а еще целые сутки впереди.

   Едет необычно, с удобствами, как буржуйка. Владимир деньги на дорогу выслал (теперь все за плату), наказал спальный билет купить. Да еще прислал кусок материи, чтобы костюм себе сшила. Жена директора должна быть "прилично одета". Смеялась Василиса, когда товарищ от Владимира Ивановича, от директора, явился с деньгами да с отрезом материи. Разложил материю. Расхваливает качество, будто зае иранский приказчик!.. Хохочет Вася, поддразнивает товарища. А он будто обиделся. Не думал он шутить, "товар действительно первосортный". Притихла Вася, не понимает она "новых товарищей", хозяйственников, но шутить перестала.

   Ушел товарищ. Вася долго материю в руках вертела. Не привыкла она о нарядах думать. Но раз уж Володя хочет, чтобы жена его в грязь лицом не ударила, - пусть так! Сошьет себе "костюм", модный, как все носят.

   Пошла к приятельнице, швее. Рассказала дело, так и так: "Сшей, Груша, помадное как все носят".

   Груша журналы достала, какие ей еще осенью из Москвы товарищ привез. По ним всю зиму мастерила. Нравилось. Хвалили.

   - Ну и отлично. Выбери сама, Груша. Я выбирать не умею. Мне лишь бы чисто да не рвано было. А фасонов я не понимаю.

   Груша долго листала потрепанный журнал, мусоля страницы. Наконец выбрала.

   - Вот!.. Это тебе будет хорошо: ты - тощая. Тебе надо, чтобы фигуру погуще сделать. Это тебе как раз... Бока будут пошире, да и на груди сборки, все не такая плоская будешь... Уж я сделаю так, что мужу понравишься.

   - Ну вот и отлично.

   О цене поторговались. Расцеловались. И ушла Василиса довольная. Хорошо, что на свете швеи есть, сама ни за что платья себе не придумала бы! Володе-ка, тот насчет "дамских юбок" знаток! Еще бы, в Америке в магазинах дамских мод служил. Ну и насмотрелся. Он в этом деле "спец". Теперь эти знания тоже нужны. "Красным купцам" надо толк знать и в дамских тряпках, тоже "товар"!

   Сидит Василиса около окошка в купе спального вагона. Одна. Спутница, нэпманша, шумная, шуршащая шелками, вся надушенная, в серьгах, к соседям ушла. Громко смеется там с кавалерами. А от Василисы сторонится, брезгливо так губы поджимает: "Простите, душенька, вы на мой плед сели... Сомнете весь". Или: "Ушли бы вы, душенька, в коридор, пока я - на ночь туалет свой сделаю". Точно она, раздушенная, нэпманша, хозяйка купе, а Василису так, ив милости пустили... Василисе неприятно, что нэпманша ее "душенькой" зовет. Но ввязываться в ссору нё хочет. Ну ее ко всем!..

   Вечереет. На весенних полях стелются серо-синие тени. Красный шар, солнышко низко повисло над лилово-черной полоской далекого леса. Взметнулись грачи, кружатся. Тянутся и рвутся столбами на части телеграфные проволоки...

   И вместе с вечерними сумерками вползает в сердце Василисы безотчетная тревога, тоска... Не грусть, а именно тоска. О чем? Откуда? Зачем?

   Василиса сама не знает. Так светло было все эти дни на сердце, празднично. Собиралась в дорогу.

   Спешно сдавала дела. И всем вдруг стало жалко, что она уезжает. Может, и не вернется.

   Пришла Федосеиха. Обняла Василису да и расплакалась. Виниться стала. Неловко Василисе. В душе нет у Василисы злобы к Федосеихе, только не уважает она ни ее, ни всех таких, как она... На вокзал пришли товарищи провожать Василису; заседание в жилотделе отменили (вечером поезд отходил). Из совета, из парткома... Детишки из дома-коммуны ей цветы поднесли, сами из бумаги сделали...

   И поняла Василиса, что не напрасно силы свои, здоровье растратила. Семя посеяно... Кое-что да взойдешь

   Слезы подступили, как поезд тронулся. Шапками машут... Милыми такими все кажутся. Расставаться жалко...

   Но едва скрылся город и навстречу весело, будто вперегонки убегая от поезда, замелькали перелески и дачные поселки, забыла Василиса дом-коммуну, забыла радости и горе, чем жила всю зиму, и побежала мысль вперед, обгоняя поезд. К нему, к желанному, милому, к мужу-товарищу... Скорее, поезд, скорее!.. Не жалей пара!.. Ведь везешь ты горячее, истосковавшееся женское сердце! Везешь в подарок любимому Васины карие глаза, Васину крепко любящую, чуткую душу...

   Что же сейчас пригорюнилась Василиса? Откуда тоска к сердцу подкатила? Будто клещами холодными сердце сжато, и в горле склубились безотчетные слезы. О чем тоска? О чем?

   Может, о том, что вот ушла полоса жизни вместе с домом-коммуной, ушла в прошлое, невозвратное, вот как уходят эти полосы, что весенней нежной янтарью подернуты... Уходят полосы одна за другой-, и не увидит их больше Василиса никогда, никогда...

   Всплакнула. Незаметно. Тихо. Слезы утерла - и сразу легче стало. Будто холодный ком тоски, что к сердцу подступил, со слезами на новую юбку костюма вылился...

   Зажгли в вагоне огонь. Завесили окна. И стало вдруг уютно и не одиноко.

   Ясно так, не умом, сердцем поняла Василиса: две ночи еще, а там и Володю увидит. Увидит, обнимет... Ожил голос его в памяти. Жаркие губы, крепкие руки.

   Сладкой дрожью пробежала истома по телу, и уже смеются глаза... Кабы не нэпманша, что перед зеркалом вертится, запела бы Василиса от радости. Звонко. Так птицы поют по весне.

   Ушла нэпманша, громко дверью хлопнула. Глупая!.. Закрыла Василиса глаза и думает о Владимире, о милом своем.

   Думает, будто страница за страницей вся любовь их вспоминается. Пятый год любятся. Шутка ли! Пятый год!.. А будто вчера встретились... А то наоборот кажется: разве было время, когда не было в сердце Володи? Близкого, нежного?

   Удобнее уселась в угол дивана Ноги под себя подобрала. И глаза закрыла. Мягко качает вагон. Убаюкивает. А мысли бегут, бегут...'

   Вспоминается. Как это было? Как встретились в первый раз?

   На митинге. Незадолго до октябрьских дней. Жаркое время было! Большевиков - горсточка. А зато как работали!.. Меньшевики царили, крикуны эсеры... Гнали, почти что били большевиков, "немецких шпионов", "продавцов родины", а что ни день - больше, больше становится группа. Сами хорошенько не знали, что дальше будет, а понимали одно: надо добиться мира и из Советов выгнать всех "патриотов-предателей". Это было ясно. И боролись. Напористо. Горячо. С верой. Без уступок. В глазах у всех решимость, без слов: хоть погибнуть, а не уступить!.. О себе никто не думал. Да и был ли тогда человек?

   Вспоминает Василиса и все видит не себя, а группу. О ней тогда и в газетах писали, эсеровских, меньшевистских. Небылицы клепали, врали, шипели... Пускай, на здоровье, шипят! Будто так и следует.

   И читать-то не читали всего, что о писали. Верили: правда за группой, за большевиками.

   - Ты бы хоть мать свою пожалела!.. Всю семью срамишь... С большевиками связалась... Родину продаете! - плакалась старуха.

   Чтобы дома упреков не слышать - переехала Василиса к подруге. Не жаль ей слез матери. Чужие ей стали родные. Одно только и есть на уме: добиться победы большевиков. Будто сила какая толкала. Не остановишься! Хоть в пропасть толкнет - все равно пойдешь, все равно будешь спорить, добиваться, бороться...

   Все жарче схватки. Все накаленное воздух... Гроза неизбежна. Из Питера вести - решение съездов, речи Троцкого, воззвания Петроградского совета...

   Вот тогда-то они и встретились. Многолюдный был митинг. Зал набит доверху. Стоят на подоконниках, в проходах сидят на полу. Дышать трудно... О чем был митинг? Не помнит Василиса... А вот президиум ясно видит и сейчас: председателем в первый раз избран большевик, членами тоже все большевики, левые эсеры... Среди них - один анархист, известный в городе под кличкой Американец, из кооператива. Владимир.

   В первый раз она его тогда увидала. А слышала о нем много. Одни им восхищались, говорили: "Вот это человек! Умеет заставить себя слушать. Другие его порицали: "Бахвалр - но за ним стояли кооператоры-булочники и группа торгово-служащих. С ними приходилось считаться. Большевики радовались, когда он "крыл" меньшевиков, и злились на него, когда Владимир шел против группы. Чего же он хочет?!

   Секретарь группы его не любил. "Путаная голова, от таких друзей лучше подальше". А Степан Алексеевич, самый почитаемый из большевиков города, посмеивался в седую бороду и говорил улыбаясь: "Погодите, не торопитесь, из него еще славный большевик выработается. Боевой парень! Дайте американской неразберихе из него поулетучиться".

   Василиса о нем слышать слышала, но мимо ушей пропускала. Мало ли сейчас людей на виду стало, о которых раньше никто не слыхал? Не до них! На Митинг пришла с опозданием. Запыхавшаяся. Говорила на кирпичном. Всюду митинги, такое время было. А она тогда в ораторах состояла. Ее слушали, любили. Нравилось, что женщина говорит, работница. А деловито, и слов зря не тратит. Такая уж манера у Василисы сложилась: кратко, да ясно. Нарасхват звали!

   Пришла на митинг. Прямо на трибуну. Заранее записана в числе ораторов. Товарищ Юрочкин (теперь уж нет его, убит на фронте) за рукав ее дернул:

   - Наша победа - большевики в президиум прошли... Два левых эсера и Американец... Этот-то почти что большевик. Сейчас говорить будет.

   Посмотрела на Американца Василиса и почему-то удивилась. Вот так анархист! Она бы его за барина приняла. Крахмальный воротничок, галстук, волосы гладко в пробор расчесаны... Красивый. Ресницы как лучи... Как раз его черед говорить. Вышел. Откашлялся, руку ко рту приложил... "По-барски, - определила Василиса и чему-то усмехнулась.

   Голос у него был красивый, вкрадчивый, и говорил он долго, много смешил публику. И Вася смеялась... Молодец анархист! Аплодирует ему Вася. А он, к столу президиума возвращаясь, нечаянно толкнул Васю. Обернулся и извинился. А Вася покраснела И оттого, что покраснела, еще больше застыдилась и еще краснее стала... Досадно! Но "анархист" не заметил. Сел за стол, небрежно так облокотился на спинку стула и закуривать стал.

   Председатель к нему нагнулся. На папироску показывает - мол, тут курить неудобно. А Владимир плечами пожал и продолжает курить. Хочу, мол, и буду, мне ваши запреты не закон... Затянулся раза два, увидал, что председатель занялся другим, папироску бросил:

   Вася все запомнила. Потом Владимира дразнила. А он ее тогда не приметил еще. Заметил, лишь когда черед ее настал, говорить начала.

   Говорила она в тот вечер хорошо. И хоть спиной к нему стояла, а чувствовала, что Американец на нее глядит. Нарочно большевиков выхваливала против меньшевиков, эсеров и анархистов, хотя тогда сама хорошенько не знала, кто такие анархисты. Задеть хотелось Американца, уж очень он из себя барина корчит...

   Вспомнила Вася, как посреди речи коса у ней на плечо сползла. Тогда коса у ней была хорошая, вокруг головы обвивала. Заговорилась, загорячилась, шпильки-то и повысыпались... Неловко ей, коса мешает, назад отбросила...

   Не знала, что косою-то и приворожила к себе Владимира.

   - Пока слушал твою речь - не видел я тебя... А как коса твоя на плечо упала, понял я, что не оратор ты, а Вася-буян... Женщина!.. Да такая потешная, растерялась, а храбрится... Ручонками машет, анархистов ругает, а коса-то расплелась, и кудрявые змейки по спине рассыпались. Будто золотые нитки.;. Тут уж я решил - познакомлюсь с тобой, Васюк...

   Это потом Владимир рассказывал, уже когда полюбились. А на митинге она этого не знала. Кончила говорить и скорее косу заплетать. Юрочкин шпильки подобрал.

   Спасибо, товарищ.

   Неловко так, все видят. Боится на Американца взглянуть, верно, заметил, осудил. И досадно ей чего-то, и сердится она на него. А что ей Американец?

   Кончился митинг, только расходиться стали - Американец стоит:

   - Позвольте представиться...

   Назвал себя, от кого представительствует. Руку пожал. И речь Васи похвалил. А Вася опять покраснела. Заговорили; заспорили. Она за большевиков, он за анархистов. Гурьбою вышли на улицу. Дождик, ветер.

   От кооператива пролетка ждала. Анархист предложил Василису домой подвезти. Согласилась. Сели. Темно под спущенным верхом пролетки. Близко сидят, пролетка узкая. Трусит лошадь, по лужам шлепает копытами...

   И уже не спорят Василиса и Владимир. Затихли. Замолчали. Обоим серьезно так на душе и радостно... Но не знали они, что тогда-то любовь их зародилась.

   О пустяках говорят, о дожде, о том, что завтра опять митинг, на мыловаренном, днем собрание кооператива, а на душе светло так, празднично...

   Подъехали к Васиному дому. Попрощались. И обоим жалко стало, что так скоро доехали. Но оба промолчали.

   - А вы ноги не промочили? - спросил Владимир заботливо.

   - Я? - Вася удивилась и чему-то обрадовалась. Первый раз в жизни кто-то о ней подумал, позаботился... И засмеялась Василиса, блеснув ровными, белыми зубами... А Владимиру тут же захотелось загрести ее в объятия и поцеловать эти белые, влажные, ровные зубы...

   Калитка щелкнула; сторож впускал Васю в дом.

   - До завтра, в кооперативе - не забудьте! Собрание начнется в два ровно. У нас по-американски.

   Снял Владимир свою мягкую шляпу и провожает Васю низким поклоном. А Вася в калитке обернулась, медлит... Будто ждет чего-то.

   Захлопнулась калитка. Вася одна в темном дворике. И сразу праздника не стало... Беспокойно, тоскливо так сжалось сердце. Чего-то жаль. Чего-то досадно...

   И кажется Вася себе такой маленькой, такой никому не нужной...

   Сидит Вася в вагоне, под голову шерстяной платок подложила, вроде подушки. Не дремлет, а будто сны видит... Прошлое. Любовь свою. Как в кинематографе: лента за лентой, картина за картиной. Радость и горе, все это пережито с Владимиром, с Володькой... Хорошо вспоминать! И боль прежняя в памяти только приятна. Тогда больно было, а теперь зато хорошо!.. Еще удобнее уселась. Вагон покачивает. Баюкает. Хорошо!

   Видит Василиса собрание кооператива. Шумное, горланистое, беспокойное. Булочники народ неугомонный, напористый, неподатливый. Председателем - Владимир. Он один в вожжах их держать умеет. С трудом, а держит. На лбу жилы от натуги вздулись, а на своем настоял. Не видит он, что Вася пришла, сидит она скромненько у стенки, наблюдает.

   Провели резолюцию недоверия Временному правительству, а кооператив - в руки рабочих забрать. И тут же правление свое выбрали; пайщиков, членов Городской думы, буржуев - вычеркнуть, и взносы их аннулировать. Отныне кооператив не "городской"; а пекарей и приказчиков в кооперативе.

   Но меньшевики тоже не дремали. Послали своих человечков оповестить кого следует.

   Уже собрание расходиться собралось, только правление заседать оставалось. Вдруг в дверях, извольте радоваться! Комиссар-меньшевик, главная власть в городе, ставленник Керенского. А за ним лидеры меньшевиков и эсеров. Увидал их Владимир, и заиграл лукавый огонек в глазах.

   - Товарищи! Собрание объявляю распущенным. Остается заседать правление кооператива революционных пекарей. Завтра общее собрание, чтобы дела обсудить... А теперь - по домам. - Спокойно и твердо звучит голос Владимира. Публика шумно встает.

   - Постойте! Постойте, товарищ! - несется раздосадованный голос комиссара. - Прошу не распускать собрание...

   - Господин комиссар, вы опоздали. Собрание уже распущено. А если желаете познакомиться с нашими резолюциями - пожалуйте, вот они! Мы собрались к вам делегацию послать для переговоров... А тут. вы сами явились. Это еще лучше. Так и следует по-революционному, пора приучить, что не организации к правительственным чиновникам с донесениями бегают, а чиновники сами за справками в рабочие организации ходят.

   Стоит Владимир, бумаги собирает, а глаза из-под лучистых ресниц бесенком играют, смеются...

   - Правильно! Правильно! - раскатывается по зале.

   Многие смеются. Пробует комиссар протестовать. К Владимиру вплотную подошел, волнуется, надрывается. А Владимир стоит себе невозмутимый такой, только глаза смеются, и голос его громкий да четкий. На весь зал слова его, ответы комиссару, разносит." Публика хохочет. Аплодирует Владимиру. Очень понравилось, что Владимир комиссара пригласил на вечеринку, справить переход кооператива от буржуев к пекарям.

   - Молодец Американец! За словом в карман не полезет!..

   Так ни с чем ушел комиссар. Грозил "силу применить"...

   - Попробуйте! - сверкнув глазами, бросил Владимир, и зал подхватил: "Попробуйте-ка! Попробуйте!"

   Грозно стало в зале. Комиссар с меньшевиками через боковую дверь улизнули.

   А в зале долго гул стоял. Заседание правления отложили до вечера. Перекусить надо раньше. Истомился народ. С утра заседали. Двинулась и Вася к выходу с народом. А перед глазами стоит Владимир.

   Невозмутимый, со смешком в глазах... И такой непохожий на всех в своем чистеньком синем пиджаке. Но уже не кажется он "барином". Сегодня она почувствовала: свой. Чем не большевик? И смелый. Такой ни перед чем не остановится. Нужно - так и под пули пойдет, ничего, что крахмальный воротник носит... И вдруг родилась у Васи не мысль, а желание: доверчиво вложить свою руку в большую руку Владимира. Вот бы с кем она в жизни пошла. Рядом. Радостно, доверчиво... Но что она значит для такого, как Владимир?.. Сравнила себя Вася с Владимиром и вздохнула. Красивый, много видел, в Америке был... А она?.. Дурнуша, малознайка, ничего, кроме своей губернии, не видала... Станет он на нее внимание обращать!.. Вот и сегодня не заметил...

   Но не успела Вася додумать, как слышит возле себя Владимира голос:

   - Мое почтение, товарищ Василиса. Ловко мы господина комиссара в пот вогнали?.. Чтобы не повадно было!.. Больше сюда не явится. Будьте покойны! И резолюции наши мы им только для сведения пошлем.

   Оживленный такой Владимир, весь делом горит. И Васю заразил. Разговорились. Смеются оба. Довольны. Если бы Владимира товарищи не оттащили, долго бы еще в сенях стояли, все о комиссаре да о резолюциях говорили.

   - Ну, делать нечего, идти надо... Не могу больше с вами быть, товарищ Василиса. - И в голосе его слышит Вася сожаление.

   Радостно дрогнуло сердце, и подняла она на него свои карие глаза, ласковые, внимательные... В них душа Васи светилась. Посмотрел в них Владимир. Затих, точно сам в них потонул.

   - Товарищ Владимир! Чего застряли! Не задерживайте людей, дела-то по горло.

   - Иду.

   Пожал наскоро руку Васе к ушел.

   А Вася пошла по городу, сама не знает куда... Улиц не видит, людей не видит... Только Владимира. Такого еще с Васей не было.

   Вечер. Зимний. Морозный. Ясный. На небе звезды горят. Много их. А снег чистый, белый, новый. Улицы замел, на крышах, на заборах залег, деревья разубрал хлопьями пушистыми...

   Идут с заседания Совета Василиса и Владимир. Октябрь - позади. Теперь уже власть в руках Совета. Меньшевиков и правых эсеров повыперли. Остались одни "интернационалисты". Всем руководит группа. Влияние большевиков растет. Рабочие все с большевиками. Только одни буржуи против, да еще попы и офицеры. С ними Совет борьбу ведет. Еще не налажена жизнь, еще не улеглись революционные волны. В городе - патрули Красной гвардии... Бывают и перестрелки. Но будто самое трудное позади...

   Вспоминают Василиса и Владимир дни, когда "власть брали". Пекари Владимира тогда положение спасли. Решительные ребята! Владимир ими гордится. От них и в Совет прошел. Идут рядом Василиса и Владимир, на улицах тихо. Патрули Красной гвардии пароль спрашивают. И на Владимире Красная повязка на руке, а на голове папаха, тоже в гвардию рабочую записался. Под пулями побывал. Вот и рукав прострелен у плеча... Васе показывает. Хоть и видались часто это время, а говорить не пришлось, все некогда.

   Зато сегодня вышли вместе, не сговорившись. И сразу на душе - праздник. Хочется много-много друг Другу рассказать, будто старые друзья встретились, обо всем наговориться... А то вдруг оба замолчат. И будто тогда-то еще лучше... Радостнее, ближе. Васин дом прошли. Не заметили. Вот уж и околицы пригорода, сейчас огороды начнутся... Куда забрели! Остановились. Подивились, Засмеялись. Постояли, на небо поглядели. Звезды горят, переливаются. Хорошо! Легко так на душе. Молодо. Бодро.

   - У нас в деревне часов не было, так мы по звездам время узнавали... Отец особенно хорошо звезды знал. Точка в точку время скажет.

   Владимир рассказывает про свое детство. Семья большая, хозяйство крестьянское, бедное. Всего недохват. Учиться Володя хотел. А школа далеко. Сговорился сам с поповой дочкой, гусей у них пас, зато она его грамоте учила.

   Вспоминает Владимир деревню, поля родные, перелески... И стал он весь вдруг нежный да грустный.

   "Ишь какой он!.." - подивилась Вася. И стал он ей с этой минуты еще милее.

   На Америку перескочил. Рассказывает, как туда подростком уехал, сам дорогу себе пробить решил. На транспортном судне два года проплавал. Потом в порту работал. В забастовке участвовал. Волчий билет дали. В другой штат уехать пришлось. Голодал. Пробавлялся работой, какая попадется. Уборщиком в большой, нарядной гостинице был... Каких там богачей видел!.. И женщин!.. В тюлях, шелках, брильянтах... Швейцаром в модном магазине служил. Платили хорошо. Костюм с галунами. Ценили за рост и фигуру. Надоело. Уж очень кипело сердце злобой на всех этих богачей покупателей!.. Пробовал шоферство бать. С богатым коммерсантом хлопка ездил по Америке, возил его в богатом автомобиле за сотни верст... И шоферство надоело. Тоже кабала!.. Через коммерсанта в хлопковое дело вошел, приказчиком стал... И курсы посещать начал, на счетовода... А тут - революция! Все бросил, в Россию полетел. В организации еще в Америке состоял. В тюрьме побывал за столкновение с полицией. Коммерсант за него заступился. Ценил его как шофера. Знал, что анархист, а уважал. И руку ему подавал. Америка не то, что Россия!..

   Любит по-своему Америку Владимир.

   Ходили, ходили по улицам. Вася слушает, а Владимира не остановишь! Будто всю жизнь свою сразу Васе поведать хочет... Опять к калитке подошли, где Вася живет.

   - А нельзя ли к вам зайти, чайку выпить, товарищ Василиса? - спрашивает Владимир. - В горле пересохло... Да и спать неохота еще.

   Подумала Вася. Подруга-то, наверно, уже легла.

   - Ничего, разбудим! Втроем напьемся, веселее еще будет.

   Аи в самом деле. Почему не пригласить Американца? Самой жаль с ним расставаться. Такими друзьями стали...

   Вошли. Самовар поставили. Владимир помогает.

   - Дамам всегда помогать следует. У нас так в Америке принято...

   Сидят за чаем. Шутят. Дразнят подругу, что с постели подняли и глазами со сна моргает.

   Хорошо на душе у Василисы. Весело.

   А Владимир опять об Америке рассказывает. Про тех женщин, красавиц, в шелковых чулочках, что в модный магазин в автомобиле приезжали, когда он в галунах и треуголке с пером у дверей за швейцара стоял. Одна ему записку сунула, свидание назначила... Не пошел! Он "баб" не любит. Возня!.. Другая розу подарила...

   Слушает Вася рассказы Владимира о красавицах американках в шелковых чулочках, и кажется ей, что сама она становится все меньше, все некрасивее...

   Потухла радость на сердце. И нахмурилась Василиса.

   Вы что же, в таких красавиц влюблены были? - Голос у Василисы глухой. Разозлилась на себя: зачем сорвалось?

   Поглядел на нее Владимир. Внимательно. Ласково. И головой покачал:

   - Свое сердце и любовь свою, Василиса Дементьев! ia, я всю жизнь берег. Только чистой девушке его отдам. А эти дамы что? Развратницы. Хуже проституток

   И опять радость подкатила к сердцу и застыла, не разлившись.

   Для чистой девушки берег сердце?.. Но ведь она-то, Вася, не "чистая" больше?.. Крутила любовь с Петей Разгуловым, из машинного отделения, пока на фронт не ушел... Потом был партийный организатор, женихом его считала... Тоже уехал. Писать перестал. И забыла о нем.

   Как же быть теперь?.. Только "чистой девушке"!..

   Глядит Вася на Владимира Слушает и не слышит. Такая мука на сердце!.. А Владимир решил, что надоел он своими рассказами.

   Оборвал, встал. Спешно так прощается. Холодно.

   У Васи слезы к горлу подступили... Так и кинулась бы на шею ему!.. Но разве ему нужна она? Красавиц каких видел!.. А сердце свое "чистой девушке" бережет...

   Проплакала Вася всю ночь. Решила Американца избегать, не встречаться. Что она ему?

   Он бережет сердце свое для "чистой девушки"...

   Вася решила Американца избегать, а жизнь решила - теснее их свести.

   Приходит Василиса в комитет, а там спор идет: назначить надо нового коменданта города Одни Владимира предлагают. Другие и слышать не хотят... Особенно секретарь парткома - уперся! Ни за что! И без того уже весь город об американце кричит. Разъезжает, словно губернатор, на своей пролетке от кооператива, папаху заломив. Обывателей в страх вгоняет!.. А сам дисциплины не признает. Опять на него жалобы: декретов в кооперативе не соблюдает.

   Вася за Владимира заступилась. Обидно ей, что так про него говорят, анархистом зовут. Недоверие такое глупое! Лучше большевиков работает. Степан Алексеевич тоже за Владимира стоит. Голосуют.

   Семь голосов против Владимира, шесть - за. Ну, что поделаешь! Немного и сам Владимир виноват, хорохорится больно.

   А Владимиру досадно. За что не доверяют? Он и сердцем и душою за революцию. Узнал о решении комитета. Обозлился. Нарочно большевиков ругает:

   - Государственники! Централисты! Полицейский режим вводить хотят!

   На Америку ссылается где надо и где не надо, свой "IWW" (Инд. Рабочих мира)1 тычет. Комитет волнуется. Требует, чтобы Владимир "подчинялся директивам"...

   Что ни день - склока острее. Мучается Вася. За Владимира заступается