Ильф Илья, Петров Евгений - Рассказы, очерки, фельетоны

ожилого, скучного, как кисель, рыхлого человека. Жизнь почти прошла. В висках седина. Под глазами мешки. Дети ходят в школу. Некрасивая, толстоногая жена не вылазит из церкви и аккуратно каждый год рожает по ребенку. Лавка приносит умеренный доход. Дни похожи один на другой, как свечи.

   А между тем где-то когда-то была совсем, совсем другая жизнь. Звенели мечи, ржали кони, консулы произносили речи, неистовствовал плебс, в город возвращались с войны увенчанные лаврами легионы Цезаря. Тогда цвела романтика и колоннады римского Форума были жарко освещены солнцем военной славы.

   И вдруг серая жизнь итальянского обывателя резко изменилась. Появился человек, который сказал:

   - Обыватель! Ты вовсе не сер и не туп. Это все выдумали твои исконные враги - англичане, французы, немцы, австрийцы, турки и сербы.

   - Обыватель! Ты велик! Ты гениален! Ты сидишь в своей боттилерии, траттории или сартории, толстеешь, плодишь себе подобных, и никто даже не подозревает, какой номер в мировом масштабе ты вдруг можешь выкинуть!

   - Обыватель! Ты любишь значки! Возьми и вдень в лацкан своего пиджака четыре или даже семь значков.

   - Обыватель! Ты имеешь возможность записаться сразу в восемь различных фашистских синдикатов.

   - Обыватель! Ты сможешь отныне хоронить своего соседа фруктовщика Сильвио с военной пышностью по древнеримскому церемониалу. Ты сможешь нести впереди похоронной процессии бархатную подушечку, увешанную значками покойного. Кроме того, ты сможешь произнести над могилой речь, начинающуюся словами: "Римляне!" Сознайся, что до сих пор тебе не приходилось произносить речей? Вот видишь!

   Человек, сказавший это, был Муссолини.

   И итальянский обыватель зашевелился. Жизнь обывателя стала интересной и полной.

   По улицам ходят оркестры, стены покрылись плакатами и трафаретными изображениями Муссолини. Стало много различных праздников, торжественных встреч, юбилеев, проводов, парадов, закладок и открытий. Почти каждая неделя приносит обывателю какую-нибудь новость.

   - Муссолини борется с папой! Уж он-то покажет папе, где раки зимуют!

   И вдруг - полная неожиданность. Стены, колонны и афишные тумбы густо облепливаются портретами папы и лозунгами: "Да здравствует папа".

   Муссолини помирился с папой и лихорадочно стал его популяризировать.

   Прошла неделя. И снова новость.

   Принц Умберто с принцессой нарядились в средневековые костюмы и по сценарию Муссолини участвуют в самом настоящем средневековом турнире в Турине.

   Через неделю снова афиши.

   "По инициативе Бенито Муссолини в Веронском амфитеатре пойдут "Риголетто" и "Турандот", с участием Лаури-Вольпи".

   Муссолини, ища популярности, не брезгует ничем. Он готов даже отбивать хлеб у прославленного тенора.

   Авантюра Нобиле, из-за которой газеты учетверили свои тиражи, - предприятие чрезвычайно типичное для Муссолини.

   И обыватель ликует.

   Снова пышные проводы. Снова речь Муссолини, начинающаяся словом: "Римляне!" Снова тысячи рук, поднятых под углом в сорок пять градусов. Снова сенсация.

   Генерал Нобиле в молодости.

   Генерал Нобиле в кругу семьи.

   Генерал Нобиле прощается с женой.

   Генерал Нобиле в черной рубашке.

   Генерал Нобиле в гондоле "Италии".

   Собачка генерала Нобиле Титина в молодости.

   Собачка генерала Титина в кругу семьи городского головы города Милана.

   Собачка Титина прощается с другой собачкой.

   Титина в черной попоне.

   Титина в гондоле.

   Папа вручает генералу Нобиле крест.

   Муссолини целует Нобиле.

   Нобиле целует Титину.

   Титина целует другую собачку.

   Другая собачка целует городского голову города Милана.

   И - "Джовинецца".

   "Джовинецца" на корсо Виктора Эммануила. "Джовинецца" - на корсо Венеция, на пьяцца Дуомо, у замка Сфорцеско. Милан оглушен пошлым шарма-ночным мотивом фашистского гимна. Мотив "Джовинеццы" страшно напоминает студенческую песенку "От зари до зари, лишь зажгут фонари, то студенты толпой собираются".

   Но вот Нобиле с крестом и собачкой улетел.

   И началась новая сенсация. В витринах магазинов появились карты с точным указанием полюса и звездочкой в том месте, где отважным генералом сброшен крест.

   Потом - тревога. И - что совершенно невероятно для современной Италии - никакого ликования.

   Обыватель хватает газету и под бесконечными "приказами вождя", "напутствиями папы", "интервью с Габриэлем д'Анунцио" и "предположениями городского головы города Милана" - находит, где-то внизу, на задворках, заметочку о продвижении "Малыгина" и "Красина".

   Обратно пропорционально росту "приказов вождя" и "напутствий папы" уменьшается надежда на спасение.

   И вот однажды (я хорошо помню этот ослепительный знойный день) из галереи Виктора Эммануила выкатилось слово - Бабушкин. В пять минут это слово облетело Милан. В пять минут Бабушкин стал популярнейшим человеком Италии.

   - Бабушкин исчез. Бабушкин пропадал. Бабушкин прилетел.

   - Сам прилетел.

   О! Если бы эта популярность выпала бы на долю итальянского летчика! Он оглох бы от звуков "Джовинеццы"! Ордена не поместились бы на его груди! Он полинял бы от поцелуев вождя, короля, папы и городского головы города Милана! Сто красавиц подарили бы ему сто собачек! Сто американских миллионерш прислали бы ему сто официальных предложений руки, сердца и миллионов. Ему подарили бы сто золотых пучков розог и такое же количество топориков. Руки, поднятые под углом в сорок пять градусов, не опускались бы в течение ста дней.

   Но Бабушкин оказался русским.

   - Русские нам немного помогли. Надо же, черт возьми, быть справедливыми!

   Я имел честь познакомиться на днях с Бабушкиным. Он был в синей военной блузе с одиноким красным орденом. На нем, не говоря уже о топориках и пучках розог, не было ни металлических блях, ни орлов, ни перьев, ни погребальных султанов. Собачки у него тоже не было. Креста тоже. Это был человек, настоящий великолепный образец человека.

   Хорошо, что итальянские обыватели его не видели. Они были бы изрядно разочарованы.

   О том, что было в Италии после полета Чухновского, я не знаю. Я уехал накануне этого замечательного дня.

   Когда я уезжал, надежды на спасение группы Вильери были потеряны.

  

  

   Вся Италия играет в лото, в государственное, так сказать, всенародное лото.

   Еженедельно, по субботам, в вечернем выпуске всех газет появляются пять цифровых комбинаций. Каждая комбинация соответствует одному из пяти городов: Риму, Милану, Турину, Флоренции и Неаполю. В каждой комбинации пять однозначных или двухзначных цифр.

   В течение целой недели тысячи специальных государственных контор принимают ваши лиры и закрепляют за вами указанные вами цифровые комбинации.

   Вы можете играть на два числа по всем городам. Тут есть кое-какие шансы на выигрыш, но выигрыш очень мал: на лиру - лир шестьдесят. Можете играть на два числа по одному городу. Если вы поставили, положим, лиру на восемь и пятьдесят шесть по Флоренции и если эти цифры явились первыми в цифровой комбинации именно по Флоренции - вы выигрываете лир двести. Но шансов на это очень, очень мало. Затем вы можете играть на три, четыре и пять чисел по всем городам или по одному в отдельности. Угадавший, например, пять чисел по одному городу выигрывает на лиру миллиона полтора. Таких случаев, кстати, до сих пор не было.

   Еженедельно по городу расклеиваются афиши с портретами нескольких счастливцев, выигравших по пятьдесят - шестьдесят тысяч лир.

   Но, в общем, обыкновенная девятка - грабительница, польский банчок или штосе по сравнению с итальянским гослото - верное средство разбогатеть. Итальянцы играют. Лира - не деньги. Но зато сколько надежд! Каждую субботу обыватель ждет, волнуется и вырывает из рук газетчика вечерний выпуск.

   Есть игроки по вдохновению. Они быстро входят в контору и, не задумываясь, называют первые попавшие на язык цифры.

   Есть специалисты, играющие по сложным, выработанным годами упорного труда, таблицам.

   Проигрывают и те и другие с легкостью необыкновенной.

   - Ну и черт с ним! - говорят они. - Лира не деньги, но зато...

   И ровно через неделю, одни по вдохновению, другие по таблицам, идут в контору, платят свои лиры и называют цифры.

   Правительство, как говорится, "не щадя затрат и всецело идя навстречу", решило успокоить мучения игроков и ввело в каждой конторе толстые справочные сонники.

   Вам больше не нужно гадать, не нужно составлять трудных таблиц. Вам необходимо только почаще видеть сны и хорошенько их запоминать.

   Правительство любит заботиться о благополучии граждан.

   Вот солидный плешивый обыватель с женой. Они добросовестно перелистывают сонник. Он видел во сне граммофон, который играл "Джовинеццу". Вместо иголки в мембрану была почему-то вставлена сардинка. Жене приснились какие-то ангелочки, которые летали по кухне. Один из них попал в духовой шкаф и там превратился в лангусту.

   Страницы толстой книги приманчиво шелестят.

   - Не унывай, Лоллиточка, государство нам поможет.

   И точно. Слово "граммофон" обозначено цифрой 11, мембрана - цифрой 83, сардинка - 67.

   Жена тоже удовлетворена. Ангелочки идут под цифрой 38, кухня - 13 и лангуста - 24.

   Яснее ясного.

   Остается только определить город, и денежки можно считать в кармане Но и этот вопрос при правильной постановке дела разрешается безболезненно.

   - Где живет мой шурин Никола? В Неаполе или не в Неаполе? В Неаполе. Факт? Факт! Ставлю на Неаполь.

   - Где живет твоя мамаша? В Турине или не в Турине? В Турине! Ясно, как кофе. Ставим на Турин.

   Муж подходит к конторщице и шепчет номера. Конторщица берет две лиры, записывает цифры, выдает квитанцию и любезно улыбается.

   - Желаю вам счастливой игры! Надеюсь, синьор, если вы выиграете полмиллиона, вы меня не забудете?

   - О! Как можно! Добрая синьора может быть спокойна! Пять или даже пятнадцать, э, да что там, пятьдесят тысяч считайте в своем кармане!

   И пара, тяжело переступая порог и потом направляясь к трамвайной остановке, нисколько не сомневается в выигрыше.

   А в конторе уже новые люди роются в соннике, ищут слово "лошадь" и выслушивают от конторщицы невинные просьбы о подарке в шестьдесят тысяч лир.

   Среди конторщиц лото упорно держится явно вздорный слух о каком-то чудаке, выигравшем триста тысяч и подарившем барышне продавщице тысячу лир. С тех пор конторщицы лото обращаются с просьбой "не забывать" ко всем игрокам. На всякий сличай.

   Недавно в Неаполе появился пророк.

   Сначала о нем носились темные неясные слухи. Передавали, что пророк предрекает совершенно точные цифры. Говорили, что цифры эти он сообщает кому угодно.

   Сведения о пророке появились в газетах. Писали, что пророк никогда не ошибается. Называли людей, которые неизменно выигрывают, ориентируясь на пророковые данные.

   И вот какому-то шустрому репортеру удалось выпытать у пророка очередные цифры, которые совместно с портретом святого появились в газетах.

   Пророк сообщил только две цифры по всем городам.

   Государственные конторы не успевали выдавать квитанции. Сонники покрывались пылью. Суббота приближалась.

   Цифры выиграли. Платили, правда, немного, но слава о великом пророке из Неаполя облетела всю страну.

   Началась новая неделя.

   - Что скажет пророк?

   Этот вопрос так сильно волновал обывателей, что на время заслонил очередной маскарад принца Умберто, очередной автомобильный рекорд и очередную речь вождя, начинающуюся словом: "Римляне!"

   И пророк оправдал возложенные на него надежды.

   На этот раз он назвал пять цифр по одному городу. Одна лира, поставленная на эти цифры, должна была принести миллиона полтора. Но в эту неделю государственные конторы превысили минимальную ставку до пяти лир.

   Улицы были наводнены публикой. У контор вились пышные хвосты. Полиция сбилась с ног. Лиры вливались широкими потоками в подвалы казначейства.

   В среду ажиотаж дошел до апогея. Ставки были увеличены. Весь четверг и всю пятницу бойко торговали барышники.

   Казалось, знойный субботний день никогда не кончится. Любители подсчитали, что, если выиграют цифры пророка, Италии придется сделать внешний заем, равный десяти золотым запасам Уолл-стрита. Вечерние выпуски газет вышли в удесятеренном тираже.

   Цифры пророка не выиграли.

   Неаполитанцы - народ экспансивный. Пророка решили бить. Но привести в исполнение этот энергичный план не удалось.

   Дом пророка был своевременно оцеплен карабинерами, и пророк под защитой дюжих парней во фраках и треуголках тихо уехал в автомобиле.

   О пророке никто больше ничего не слыхал.

   Пророк смылся.

   Долго не мог успокоиться итальянский обыватель.

   Но потом жизнь вошла в привычную колею. Появились сенсационнейшие сведения о новой монете, приобретенной королем нумизматов Виктором Эммануилом, и вождь сказал новую речь, начинающуюся словом: "Римляне!"

  

   1930

  

  

   Итальянские жандармы-карабинеры всегда ходят парочками. В треуголках с красным султаном, в белых штанах с золотым галуном, во фраках, на фал-дочках которых нашиты серебряные орлы, и в нитяных перчатках, - они похожи на прогуливающихся во время большой перемены институток. Не одеждой, конечно. А грациозностью движений, скромностью взглядов и легкостью поступи.

   Итальянские патеры и монахи тоже ходят парочками. Патеры в черных своих сутанах ходят неторопливо, переваливаясь и благодушно поглядывая на мир. Взгляды их говорят:

   "Да. Мы знаем, что светская жизнь темна и загадочна, но ничего, мы привыкли. Мы в любой момент готовы наставить на путь истинный каждого желающего. Вот мы идем. Смотрите, граждане. Мы не боимся мира".

   Монахи ходят, как напроказившие коты, под стеночкой. На них богатые из коричневого сукна власяницы с капюшонами, опоясанные дорогой английской веревкой, черные четки и сандалии на босу волосату ногу. Движения монахов торопливы. Плечи согнуты. Они пробираются среди мерного потока автомобилей, как отважные пустынники среди тигров и львов. Потупленные их фигуры говорят:

   "Ну, и в переделку же мы попали. Куда ни посмотришь - везде светская жизнь. То ли дело в нашем глухом монастыре, в наших суровых кельях, где тяжелым трудом мы добываем хлеб наш насущный, который даешь нам днесь. Сгинь, сатана!"

   - Скажите, - спросил я знакомого итальянца, - почему монахи и карабинеры всегда ходят парочками?

   - Карабинеры, - ответил итальянец, - ходят парочками потому, что в одиночку опасно. Одиночек часто колотят. А монахи - ей-богу, не знаю. Их у нас пока что не бьют.

   - Может, стесняются? - допытывался я. - Может, в городе после аскетической монастырской жизни слишком много соблазнов и монахи боятся, что против соблазнов в одиночку труднее устоять?

   - Это монахи-то? Стесняются?

   Итальянец долго смеялся. Потом, успокоившись, сказал:

   - Монахи у нас не стесняются. Поезжайте в Чертозский монастырь. Монахов там сейчас нет - они в Испании. Сейчас там музей. Увидите замечательный собор, богатейшие украшения, прелестнейшие фрески и картины. Заодно посмотрите, как жили монахи.

   - Суровые кельи? - спросил". - Аскетическое уединение? Тяжелый труд?

   - Поезжайте посмотрите, - ответил итальянец. - От Милана недалеко, не пожалеете.

   И я поехал.

   Допотопный паровичок (такой паровичок лет двадцать тому назад был хорошо известен одесситам - он отвозил дачников из Одессы на Большой Фонтан) со свистом и скрежетом, не соответствовавшим его величине и ширине колеи, выполз из Милана и неторопливо покатил среди зеленых, покрытых пылью садов, среди виноградников и оросительных каналов, созданных еще Леонардо да Винчи и превративших Ломбардию в цветущий сад.

   Со станции Чертоза, очень похожей на станцию Кунцево или Серпухов, прямая, усаженная деревьями, широкая аллея вела к монастырю. Впереди, задрав головы, стояли два тощих англичанина в брюках-гольф, чулках толстой доброкачественной шерсти, с биноклями через плечо и с бедекерами в руках. В Италии я видел много соборов, музеев и картинных галерей. И возле каждого из этих мест обязательно стояли два англичанина, задрав головы вверх. Они имели вид покупателей, которые на слово не верят. Им надо точно знать - цел ли фундамент, не облупилась ли штукатурка и не протекает ли, чего доброго, крыша.

   - Ну, как Чертоза? - спросят их домочадцы, когда они вернутся в туманный Лондон из своего путешествия. - Понравилась?

   - Ничего, - обстоятельно ответят они, - понравилась. Фундамент хороший, крепкий, еще тысячу лет выдержит, но вот водосточные трубы не худо бы подремонтировать, кое-где заржавели. А крыша ничего. Крыша понравилась.

   - Начнем с собора, - сказал гид.

   И мы углубились в монастырские дебри.

   - Сколько монахов здесь жило? - спросил я.

   - А как вы думаете?

   - Тысячи две?

   Гид расхохотался.

   - Двадцать четыре человека. Ни больше, ни меньше.

   - Позвольте! - воскликнул я. - Но зачем же им такой огромный собор и столько ценной жилищной площади?

   - А слуги! У двадцати четырех монахов было больше пятидесяти слуг. Они чистили им власяницы, подавали обед и приводили девочек.

   - А как же... тяжелый труд и аскетический образ жизни?

   - Да что вы, ребенок? Какой там труд! Что же касается аскетического образа жизни, то это другое дело. Монахи были чрезвычайно скромны. Вот, полюбуйтесь.

   В соборе было двадцать четыре придела, огороженных решетками. В каждом приделе - налой и замечательная по мастерству картина. Каждый монах молился в собственном помещении. На всех картинах, написанных величайшими мастерами эпохи Возрождения, были следы творчества целомудренных хозяев: к голеньким ангелочкам, которыми в изобилии снабжены картины, бездарной рукою монахов были пририсованы нелепые юбчонки.

   В конце собора помещался огромный зал с двадцатью четырьмя резными тронами. Здесь монахи устраивали торжественные заседания. Сводчатая дверь вела в первый двор, огороженный креститумом. Перед входом в трапезную были устроены двадцать четыре умывальника. Здесь монахи мыли руки перед общим воскресным обедом. Трапезная была увешена картинами издания самих монахов. Как читатель, вероятно, уже догадывается, за столом стояло двадцать четыре стула.

   Сейчас же за крытым двором шел второй двор. Его величина превосходила всякие ожидания. Двор был величиною примерно с Лубянскую площадь. По стенам его были расположены двадцать четыре двухэтажных дома с готическими башенками. Во двор выходили двадцать четыре толстых железных двери.

   - Кельи, - сказал проводник, любуясь произведенным эффектом.

   - Как? - пробормотал я. - Суровые кельи отшельников?

   - Оки и есть. Войдемте. Пожалуйста. Здесь столовая, тут кабинет, наверху спальня, там - ванная и ватерклозет. А вот и дворик. При каждой келийке - собственный дворик, колодец и садик. Здесь, в уединении, монахи и спасались...

   - Гм... Не трудно же им было спасаться. А где они сейчас?

   - В Испании.

   - Померли? - спросил я с сочувствием.

   - Увы, синьор. К сожалению, не померли. Скоро они вернутся назад. К их приезду монастырские помещения заново ремонтируются. Тогда музей будет закрыт и доступ туристам воспрещен.

   Мы осмотрели еще грандиозный пресс для давки винограда и ликерный заводик.

   Проводник выпил за ваше здоровье рюмку ликера и задумчиво сказал:

   - Вы правы, синьор. Спасаться для них было плевое дело. В особенности после такого ликера.

   И я понял, почему монахи, попадая в города, ходят под стеночкой и не смотрят на окружающую их жизнь. Эта жизнь настолько скромна и бедна по сравнению с ихней спокойной, жирной и приятной жизнью, что им просто противно смотреть.

  

   1930

  

  

   Начальник тяги товарищ Своеобразов, глава большого учреждения и большой семьи, совершенно неожиданно для себя, на старости лет влюбился в машинистку вагонного отдела красавицу Бородатову.

   Автор настоящего глубоко правдивого повествования является отчаянным врагом тех юмористических рассказов, где говорится о завах и машинистках, о совместных прогулках на автомобиле и неизбежных растратах.

   Поэтому он должен сразу же предупредить, что начальник тяги товарищ Своеобразов был человеком кристально честным, скромным и даже робким. Что же до машинистки вагонного отдела Бородатовой, то более чистой, милой и аккуратной девушки не рождала еще полоса отчуждения.

   Как-то, в начале мая, Своеобразов открыл в своем кабинете окно и присел на подоконник. Только что прошел дождь. Внизу на вокзальной площади кипели ручьи. Вокзал с колоннами на фоне арбузного заката выглядел необыкновенно важным, значительным, как храм Юпитера во время пожара Рима. За вокзалом, у депо, перекликались маневровые паровозы, а правее, в летнем клубе службы эксплуатации, деревья, казалось, распускаются у всех на глазах. Природа пахла так, как может пахнуть только однажды в году.

   Нужно только не упустить случая, вовремя открыть окно и присесть на подоконник.

   И тут вот начальник тяги впервые почувствовал, что влюблен, влюблен, как мальчишка, как бронеподросток. Почувствовал, что без машинистки Бородатовой жизнь не жизнь и служба не служба и что в таком состоянии он может наделать множество глупостей.

   Своеобразов присел к столу, надел на большой белый нос черепаховое пенсне и постарался сосредоточиться. Но списки паровозов, настоятельно требующих среднего ремонта, решительно не лезли в голову. "Это невозможно, - подумал Своеобразов, - ведь я старый, семейный человек, вдовец, у меня сын доктор и дочь замужем. Ведь это какое-то сумасшествие, сплошная чепуха".

   Он вышел из управления и два часа шатался по улицам, наступая на ноги прохожим, невпопад извиняясь и проходя под самым носом трамваев со спокойствием лунатика.

   С этого дня чувство Своеобразова все усиливалось. Он похудел, приобрел юношескую подвижность, стал часто бриться и подолгу завязывать галстуки. Наконец он не вытерпел и решил объясниться.

   "Будь что будет, - подумал он, - пойду прямо к ней и скажу: "Так и так, Анна Федоровна, вы меня, конечно, извините, но я вас люблю. Будьте откровенны и прогоните прочь старого дурака. Я все снесу. Но, поймите, я не могу молчать и таить дольше свою любовь". Впрочем, нет. Так пошло. Я скажу просто: "Анечка, я люблю вас. Скажите, да или нет". Тьфу, черт! Так еще хуже. Может быть, написать ей письмо? Нет. Так она подумает, что я трус! Ну, да ладно! Пойду в вагонный отдел. Там видно будет". И, захватив с собою проект циркулярного письма, товарищ Своеобразов одернул белый китель и направился в конец коридора.

   - Вы ко мне, товарищ Своеобразов? - спросила Бородатова, отрываясь от машинки. - Сию минуту кончаю. Тут одна строчка. У вас срочное?

   - Срочное, - ответил начальник тяги, глотая слюну.

   - Ну вот, пожалуйста. Садитесь, я эти бумаги уберу. Вам во скольких экземплярах?

   - Да, да, пожалуйста... Извините.

   - В шести?

   - Да, да, тут вот циркулярчик один.

   - Так вы диктуйте! Я пишу в шести экземплярах.

   Своеобразов взял наброски письма и, слегка задыхаясь, начал диктовать:

   - Озабочиваясь подготовкой паровозного парка к усиленным перевозкам, я пересмотрел свои планы ремонта на ближайшие три месяца, переработал их и преподал на линию для исполнения.

   Своеобразов остановился и, глядя на согнутую спину Бородатовой, почувствовал, что сердце его наполнилось нежностью.

   - Я, - сказал он, - не понимал до сих пор, что такое весна, молодость, любовь. Там точка... Простите, вы написали? Так вот, я продолжаю. Ввиду этого необходимо, чтобы процент больных паровозов не был больше девятнадцати - на первое августа, семнадцати - на первое сентября и четырнадцати - на первое октября.

   "Она не сердится, - подумал Своеобразов. - Кажется, насчет любви и молодости я здорово завинтил".

   - Эти вещи, - сказал он дрогнувшим голосом, - были для меня пустым звуком. Может быть, я стар и глуп. Может быть. Но для любви нет возраста. И я почувствовал, что жизнь еще не кончена, что я еще молод, что я могу перевернуть мир.

   Бородатова встряхнула гривкой и посмотрела на Своеобразова внимательными, понимающими глазами.

   - Там точка? - спросила она тихим голосом.

   - Точка! - сказал Своеобразов.

   "Она понимает! Она понимает! - думал он, ликуя. - И не сердится! Прелесть моя!"

   И он продолжал диктовать:

   - Поэтому в отношении тяговых устройств я наметил смену перекрытий над удлиненными стойлами на станции Водица и укрепление перекрытия Глухоедовского депо. Написали - депо? Здесь точка.

   "Люблю, люблю, - думал начальник тяги, - люблю всю тебя, от золотой гривки до этих детских туфелек со стоптанными каблучками".

   - И вот, - промолвил он, - я почувствовал, что влюблен, что люблю одно юное существо большой настоящей любовью. Что мне делать?..

   Бородатова наклонила голову, вынула листки из машинки и, стасовав проворными пальцами новые листки бумаги с листками копирки, вставила их в машинку.

   - Мною заданы следующие нормы: - продолжал диктовать Своеобразов, - а) горячая промывка - двенадцать часов, б) холодная - сорок восемь часов, в) третья и седьмая по семьдесят два часа. Написали - по семьдесят два часа? Но поможет ли это?

   "Она понимает, она понимает! - пела душа начальника тяги. - О, милая!"

   И Своеобразов решился.

   - Остается одно: сказать этому юному существу все, что накипело в моей душе. И я сказал. Слово за юным существом. Поможет ли оно старику на его новом жизненном пути?

   Своеобразов замолчал. Бородатова ударила по точке.

   "Она молчит. Она стесняется, - подумал он, - впрочем, это так естественно в ее положении".

   - Итак, я кончаю. Да, поможет, если все начальники участков и начальники депо примут вышеуказанное к сведению. Здесь точка. - Своеобразов набрал в легкие побольше воздуху и сказал: - Я жду ответа.

   Бородатова печатала с рекордной быстротой. Она мотала головкой, как лошадь, отмахивающаяся от надоедливых мух.

   "Она молчит, но она поняла. Это ясно".

   - Обдумайте мое предложение и ответьте, положа руку на сердце: да или нет. Вы молчите, но я вас не тороплю. Я даю вам неделю сроку. Я кончил.

   - Все? - спросила Бородатова.

   - Все, - ответил Своеобразов.

   - Как подписать?

   - Как обычно. В заголовке: "Всем ТЧ и ТД циркулярно". А подпись: Т. Своеобразов. Мерси.

   Своеобразов мчался в свой кабинет на крыльях любви, размахивая циркулярным письмом и наталкиваясь на открытые двери отделов.

   "Она поняла. Она согласна. Я прочел ответ в ее милом, любимом лице".

   - Нате, - сказал он секретарю, передавая ему бумаги и тяжело дыша - Срочно. Циркулярно. Проверьте и дайте мне подписать.

   Он подошел к окну и взглянул на знакомый железнодорожный пейзаж. Ему хотелось прыгать, петь, летать.

   - Товарищ Своеобразов, - позвал секретарь, входя в кабинет. - Тут что-то странное. Поглядите-ка.

   - Что еще?

   Своеобразов надел черепаховое пенсне и взял бумажку.

   - "Всем ТЧ и ТД циркулярно, - прочел он. - Озабочиваясь подготовкой паровозного парка к усиленным перевозкам, я пересмотрел свои планы ремонта на ближайшие три месяца, переработал их и преподал на линию для исполнения. Я не понимал до сих пор, что такое весна, молодость, любовь. Ввиду этого необходимо, чтобы процент больных паровозов не был больше девятнадцати - на первое августа, семнадцати - на первое сентября и четырнадцати - на первое октября. Эти вещи были для меня пустым звуком. Может быть, я стар и глуп. Может быть. Но для любви нет возраста. И я почувствовал, что жизнь еще не кончена, что я еще молод, что я могу перевернуть мир. Поэтому в отношении тяговых устройств я наметил смену перекрытий над удлиненными стойлами на станции Водица и укрепление перекрытия Глухоедовского депо. И вот я почувствовал, что влюблен, что люблю одно юное существо большой, настоящей любовью. Что мне делать? Мною заданы следующие нормы: а) горячая промывка - двенадцать часов, б) холодная - сорок восемь часов, в) третья и седьмая по семьдесят два часа. Но поможет ли это? Остается одно: сказать этому юному существу все, что накипело в моей душе. И я сказал. Слово за юным существом. Поможет ли оно старику на его новом жизненном пути? Да, поможет, если все начальники участков и начальники депо примут вышеуказанное к сведению. Я жду ответа. Обдумайте мое предложение и ответьте, положа руку на сердце, да или нет. Вы молчите, но я вас не тороплю. Я даю вам неделю сроку. Т. Своеобразов".

   Своеобразов скомкал листок и замотал головой. Он не мог говорить.

   В открытое окно доносились крики носильщиков и гостиничных агентов. Перекликались маневровые паровозы

   - Черт возьми, - пробормотал Своеобразов, - страшно шумно на этой площади, страшно шумно. Невозможно работать.

   Он со злобой захлопнул окно и сказал секретарю:

   - Идите. А копии циркуляров оставьте. Я исправлю их, я исправлю.

  

   1930

  

  

   В районное общество пролетарского туризма вошел рубаха-парень. В том, что парень являлся именно этой существенной частью мужского туалета, не могло быть никаких сомнений. Кепка парня съехала на левое ухо, мокрые усы липли к щекам, на лоб свисал бодрый наполеоновский чуб, а глаза блистали несдержанным юношеским блеском.

   Рубаха-парень осторожно плюнул на пол, растер плевок ногой и направился к столу, над которым висела табличка "Секретарь".

   - Здорово, братишка! - добродушно воскликнул он.

   - Здравствуйте, товарищ.

   - Перекатилов, Архип Иваныч. Это, значит, буду я. Такая, значит, моя, извиняюсь, фамилия.

   - Что ж, это можно, - заметил секретарь, - присаживайтесь и расскажите, какое у вас дело.

   - Дело у нас обыкновенно какое, - сказал рубаха-парень, - ботинки требуются подходящие. Покрепче.

   - Гм... Но при чем тут, не понимаю, общество пролетарского туризма? Вы ошиблись. Вам в "Коммунар" надо, в соседний дом...

   - Э, нет, брат, ты вола не верти, - ласково сказал парень, - мне к тебе нужно. В туризм. Потому как я, извиняюсь, есть кругосветный турист во всесоюзном масштабе. Понял? То-то. Знаменитый турист. Это, значит, я. Так вот, будучи всесоюзным путешественником, я бесповоротно истрепал ботинки. Понял, братишка? То-то! И нужны мне такие ботинки, чтобы три года носились не переносились, три года трепались не перетрепались, три года держались не передержались.

   - Это интересно, - сказал секретарь. - Где же, в каких местах вы бывали?

   - Ты лучше спроси, где я не бывал! - усмехнулся парень. - Везде бывал. В Ленинграде, в Минске, в Брянске, в Сталинграде, в Харькове, в Днепропетровске...

   У стола секретаря постепенно стала собираться толпа любопытных. Она с уважением поглядывала на рубаху-парня.

   - И во Владивостоке бывал? - спросил молоденький комсомолец, глотая слюну.

   - Бывал. Четыре раза. И в Челябинске, и в Одессе, и в Хабаровске, и в Ростове, и в Баку.

   - А в Мурманске?

   - Как же! Приходилось. И в Батуме был.

   - Интересно? - спросил комсомолец с завистью.

   - Как где. Которые места есть действительно интересные.

   - Зачем же вы, товарищ, путешествуете? С какой целью? Какими достопримечательностями интересуетесь?

   - А ими и интересуюсь: заводами, фабриками, новыми строительствами. Так и езжу. С завода на завод, с фабрики на фабрику, со строительства на строительство. Потому, значит, что я путешественник в душе.

   - Неужто и на Днепрострое был? - ахнул комсомолец.

   - На Днепрострое? Сколько раз! И на Тракторострое, и на Сельмаше, в Челябгрэсе, и в Загэс, и на "Красном путиловце"! Куда там! На керченском заводе был, на Сибкомбайнстрое, на иваново-вознесенских текстильных фабриках. В Астрахани на путине был... Эх, что говорить!.. Таких путешественников, как я, у вас в обществе туристов не сыщешь.

   Толпа туристов молчала, подавленная великолепием рубахи-парня.

   - А может, он врет, ребята? - прошептал комсомолец. - Ведь это же физически невозможно побывать во стольких местах!

   - Для кого, может, и невозможно, - сказал посетитель, - а для меня, извиняюсь, вполне возможно. А ежели не верите, то...

   Он полез в карман и вынул оттуда огромную засаленную пачку удостоверений.

   - Полюбуйтесь-ка! Все печати на местах. Мне, извиняюсь, везде печати ставят, чтоб, значит, потом не было нездорового недоверия. Вот печать Днепростроя, вот Сельмаша, вот астраханская, вот бакинская... Видал миндал?

   - Так ты же, товарищ, знаменитый человек! - воскликнул комсомолец. - О тебе, наверно, в газетах пишут?

   - Случается, пишут, - осторожно заметил посетитель, - но я человек скромный, не люблю видеть свое имя в печати... Так-то, братишки...

   - А сейчас куда собираешься?

   - Сейчас? Сейчас в Казахстан думаю податься. На Турксиб. Там, говорят, лучше платят... то есть... достопримеча...

  

  

   Очутившись на улице, Перекатилов почесал ушибленный при падении бок, сплюнул и пробормотал:

   - Догадались, черти! Ну и жизнь, извиняюсь, поганая! До всех добираются! Даже порядочному путешественнику-летуну жить не дают!

  

   1930

  

  

   Недавно мне пришлось сидеть в кабинете некоего Ивана Иваныча.

   - Там бригада пришла, - сказал ему секретарь, - требует, чтобы мы на основании приказа передали в НКПС работающего у нас бывшего помощника машиниста.

   - Какого машиниста? Разве у нас работает?

   - Вот видите, вы даже и не знали. Конечно, работает. Маленький такой, рябой...

   - Гм... рябой, вы говорите? А что он у нас делает?

   - Между нами говоря, ничего. Так, какие-то бумажки согласовывает.

   - Так-с. Попросите сюда бригаду. Пожалуйте, товарищи. Садитесь. Чайку не хотите ли? Нет? Чем могу?

   - Тут у вас паровозный машинист служит. Так вот мы его хотим...

   - Машинист? У нас? Служит? Паровозный? Вы смеетесь, товарищи...

   - Да мы серьезно. У нас есть точные сведения.

   - Нет у нас машиниста.

   - Есть, есть. Нам известно. Маленький такой, рябой.

   - Маленький? Рябой? Позвольте, позвольте... Конечно же, без него наше учреждение и минуты не сможет работать. Ну вот ни секундочки. Все развалится без него. Он нам нужен до зарезу!

   Иван Иваныч вскочил с места и провел ребром ладони по своему горлу, желая подчеркнуть этим необходимость работы в учреждении маленького рябого машиниста.

   - Берите кого угодно! - патетически воскликнул он. - Самого меня берите, но рябого... н-нет, этот номер не пройдет! Рябого я не отдам!

   - Но ведь приказ!..

   - Не могу, товарищи, и не просите.

   - Посмотрим, - сухо сказала бригада.

   - Посмотрим, - сказал Иван Иваныч также сухо.

   Его глаза зажглись огнем вдохновения. Предстояла длительная веселая склока, полная деятельной борьбы и острых положений.

   - Я им покажу, - бормотал Иван Иваныч, - я им покажу.

   - А почему бы не отдать им машиниста? - спросил я. - Ведь вам он не нужен.

   - Авторитет! - завизжал Иван Иваныч. - Мой авторитет! Я должен победить, понимаете, должен. Из принципа. И побежду, то есть побезжу, то есть побежа... Тьфу! Одним словом - увидите!