Ильф Илья, Петров Евгений - Рассказы, очерки, фельетоны

  

  

  

   Вася Никудыкин ударил себя по впалой груди кулаком и сказал:

   - К черту стыд, который мешает нам установить истинное равенство полов!.. Долой штаны и долой юбки!.. К черту тряпки, прикрывающие самое прекрасное, самое изящное, что есть на свете, - человеческое тело!.. Мы все выйдем на улицы и площади без этих постыдных одежд!.. Мы будем останавливать прохожих и говорить им: "Прохожие, вы должны последовать нашему примеру! Вы должны оголиться!" Итак, долой стыд!.. Уррррра!..

   - И все это ты врешь, Никудыкин. Никуда ты не пойдешь. И штанов ты, Никудыкин, не снимешь, - сказал один из восторженных почитателей.

   - Кто? Я не сниму штанов? - спросил Никудыкин упавшим голосом.

   - Именно ты. Не снимешь штанов.

   - И не выйду голым?

   - И не выйдешь голым.

   Никудыкин побледнел, но отступление было отрезано.

   - И пойду, - пробормотал он уныло, - и пойду...

   Прикрывая рукой большой синий чирий на боку, Никудыкин тяжело вздохнул и вышел на улицу.

   Накрапывал колючий дождик.

   Корчась от холода и переминаясь кривыми волосатыми ногами, Никудыкин стал пробираться к центру. Прохожие подозрительно косились на сгорбленную лиловую фигуру Никудыкина и торопились по своим делам.

   "Ничего, - думал отважный Никудыкин, лязгая зубами, - н... н... иче-го... погодите, голубчики, вот влезу в трамвай и сделаю демонстрацию! Посмотрим, что вы тогда запоете, жалкие людишки в штанах!.."

   Никудыкин влез в трамвай.

   - Возьмите билет, гражданин, - сказал строгий кондуктор.

   Никудыкин машинально полез рукой туда, где у людей бывают карманы, наткнулся на чирий и подумал: "Сделаю демонстрацию".

   - Долой, это самое... - пролепетал он, - штаны и юбки!

   - Гражданин, не задерживайте вагон! Сойдите!

   - Долой тряпки, прикрывающие самое прекрасное, что есть на свете, - человеческое тело! - отважно сказал Никудыкин.

   - Это черт знает что! - возмутились пассажиры. - Возьмите билет или убирайтесь отсюда!

   "Слепые люди, - подумал Никудыкин, отступая к задней площадке, - они даже не замечают, что я голый".

   - Я голый и этим горжусь, - сказал он, криво улыбаясь.

   - Нет, это какое-то невиданное нахальство! - зашумели пассажиры. - Этот фрукт уже пять минут задерживает вагон! Кондуктор, примите меры!

   И кондуктор принял меры.

   Очутившись на мостовой, Никудыкин потер ушибленное колено и поплелся на Театральную площадь.

   "Теперь нужно сделать большую демонстрацию, - подумал он. - Стану посредине площади и скажу речь. Или лучше остановлю прохожего и скажу ему: прохожий, вы должны оголиться".

   Кожа Никудыкина, успевшая во время путешествия переменить все цвета радуги, была похожа на зеленый шагреневый портфель. Челюсти от холода отбивали чечетку. Руки и ноги скрючились.

   Никудыкин схватил пожилого гражданина за полу пальто.

   - П...п... прохожий... вввввв... долой... ввввв... штаны... вввввв...

   Прохожий деловито сунул в никудыкинскую ладонь новенький, блестящий гривенник и строго сказал:

   - Работать надо, молодой человек, а не груши околачивать! Тогда и штаны будут. Так-то.

   - Да ведь я же принципиально голый, - пролепетал Никудыкин, рыдая. - Голый ведь я... Оголитесь, гражданин, и вы... Не скрывайте свою красо...

   - А ты, братец, работай и не будешь голый! - нравоучительно сказал прохожий.

   Никудыкин посмотрел на гривенник и заплакал. Ночевал он в милиции.

  

   1924

  

  

   Рассказ провинциального поэта

  

   Ксаверий Гусь обладал двумя несомненными и общепризнанными качествами: большим красным носом и не менее большой эрудицией. Первое было необъяснимо. Второе он заимствовал на юридическом факультете. До революции он был помощником присяжного поверенного. О своем былом величии он вспоминал редко, предпочитая довольствоваться величием настоящего. Впрочем, служба в Уголовном розыске не мешала ему петь баритоном (именно баритоном): "Во Францию два гренадера..." под мой аккомпанемент в нашем неприхотливом сельском театре.

   Я служил в "Югросте" районным корреспондентом. Служил честно и ревностно: разъезжал по волисполкомам и собирал животрепещущие сведения. В то, полное лишений, но от этого трижды прекрасное время я за день успевал бывать в разных концах моего района. В невозмутимых немецких колониях я рычал передовицы и хронику с клубных подмостков (систематическое проведение устных газет на местах). В безалаберных украинских селах я лихорадочно записывал в блокнот повестки дня очередных волсъездов. В степных хуторках я воевал со стаями одичавших собак. А сидя в подводе, нырявшей в желтых хлебах и зарослях кукурузы, под синим украинским небом я сочинял стихи. Все шло прекрасно, если бы не эта встреча. Эта встреча меня подкосила.

   Мы встретились с ним в Народном доме. Я сидел за пианино. Рядом со мною сидела она. Она была блондинкой и, занимаясь педагогической деятельностью в местной школе, незадолго до этого знаменательного дня покорила мое честное корреспондентское сердце. Он вошел в залу в сопровождении милиционера, смерил мою соседку с головы до ног и сказал своему попутчику свистящим шепотом:

   - А она недурна, эта блондинка.

   Потом он посмотрел на меня в упор и сказал:

   - Потрудитесь предъявить ваши документы.

   Несмотря на июльскую температуру и трехаршинный мандат в кармане, я похолодел.

   - Позвольте, товарищ, в чем дело? Кто вы такой?

   - Кто я такой? Это мне нравится, - сказал он, поглядывая на мою даму, - я начальник Уголовного розыска Первого района. Потрудитесь предъявить документы, ибо в противном случае я буду вынужден вас арестовать.

   Он внимательно прочитал мой широковещательный мандат.

   - Простите. Маленькое недоразумение. Я ошибся. Во всяком случае, будем знакомы. - Он протянул руку. - Гусь. Ксаверий. А это милиционер Буфалов. Теперь ты, Буфалов, иди в район и скажи Перцману, что я сейчас приду.

   Он познакомился с моей блондинкой и, живописно облокотившись на пианино, стал говорить. Он начал музыкой и кончил грустным повествованием о краже со взломом двух гнедых кобыл. В промежутке он сообщил нам, что у него есть жена - пианистка и брат - секретарь Губревтрибунала.

   Вечером мы были уже друзьями. Разгуливая по главной улице села, мы говорили, говорили и говорили. Он с энтузиазмом рассказывал о своих приключениях. Я восторгался. Слова: рецидивист, взломщик, убийца и бандит склонялись нами в единственном и множественном числе в продолжение четырех часов. Я был подавлен величием моего нового приятеля. Он предложил мне поступить в Уголовный розыск. Я долго не решался. Он корил меня. Он рисовал мне соблазнительные картины. Он показал мне "кольт". Я согласился.

   Лежа в постели, я впервые за две недели не думал о покорившей меня блондинке. Я думал о моей будущей карьере. Мне приснился ужасный сон: я сидел в засаде и, сжимая в руке "кольт", поджидал бандита. Он появился. Я крикнул "руки вверх" Он, не обращая на меня внимания, шел. Я спустил курок. Осечка. Еще раз. Осечка. Еще. Осечка. Бандит шел прямо на меня. В его руке сверкнула бомба... Я проснулся, обливаясь холодным потом. Рассветало. Пели петухи.

   В десять часов утра я был уже в милиции. Дежурный милиционер указал мне на дверь с табличкой - "Кабинет начальника Уголовного розыска. Без доклада не входить". Я был ошеломлен. Я попросил милиционера доложить о себе. Милиционер доложить отказался и, пнув ногой дверь, пригласил меня войти.

   В небольшой комнате с деревянным полом и ободранными обоями стоял большой стол. За столом сидели Гусь и неизвестный мне здоровенный мужчина, который склеивал вместе несколько больших, испещренных цифрами, листов бумаги. Получалась простыня, которую он аккуратно развешивал на спинках стульев. В то время я был еще наивен В то время я еще не знал, что эта простыня просто-напросто отчетная цифровая ведомость за июнь месяц.

   Гусь встретил меня с достоинством.

   - Здравствуйте. Познакомьтесь. Мой сотрудник Перцман. А это, Перцман, ваш будущий коллега.

   - Вы умеете вести настольный реестр? - прогудел Перцман.

   Этот вопрос поставил меня в тупик. Я пробормотал что-то о борьбе с бандитами.

   - Какие там бандиты, когда чуть ли не каждый день нужно всякие ведомости посылать в Управление.

   Перцман злобно плюнул и продолжал клеить.

   - Молчите, Яша. Что вы мутите человека. Не пройдет и недели, как я достану делопроизводителя, и все пойдет как по маслу. Пишите заявление, - сказал Гусь.

   Я написал. Он размашистым почерком наложил резолюцию: "Ходатайствую о зачислении", - и сказал:

   - Сегодня же я отошлю ваше заявление в город, и не позже, чем через три дня, вы сможете приступить к исполнению служебных обязанностей.

   Он порылся в делах и крикнул в пространство:

   - Дежурный! Приведите арестованного Сердюка.

   Мое сердце екнуло. Мне предстояло присутствовать при допросе. Даже сейчас, когда мое сердце за три года успело окаменеть, я без содрогания не могу вспомнить об этом допросе.

   Когда вводили арестованного, Гусь шепнул мне:

   - Смотрите и учитесь.

   Он облокотился на стол и уткнул нос в дела. Арестованный переминался. Я затаил дыхание. Перцман шуршал бумажной простыней. Минута напряженного молчания показалась мне вечностью. Вдруг Гусь вскочил и изо всей силы тарарахнул кулаком по столу.

   Я похолодел.

   - Где доски?! - закричал Гусь раздирающим голосом.

   - Не могу знать, - прошептал арестованный и, прижав руки к груди, побожился.

   - Где доски, я спрашиваю?!

   - Та я ж...

   - Где доски? Говори. Я все знаю. Куда ты их спрятал?

   - Ей-богу, не знаю. Товарищ начальник, вы дядьку Митро допросите. Они вам усе подтвердят, как я в тот день дома сидел.

   - Где доски?!

   Арестованный молитвенно сложил руки. Гусь с рычанием бегал вокруг него и потрясал кулаками стол. Я замер. Перцман спокойно клеил. Гусь с добросовестностью испорченного граммофона хрипел:

   - Где доски? Говори! Где доски? Говори! Где доски? Говори!!

   Арестованный молитвенно сложил руки.

   Гусь сел па свое место и стал перелистывать дело. Он, несомненно, что-то замышлял. Перцман сложил простыню и стал запаковывать ее в конверт, равный по величине детскому гробику.

   Гусь судорожным движением откинул волосы и откашлялся. Глаза его наполнились слезами. Он начал проникновенным голосом:

   - Эх, Сердюк, Сердюк... Кажется, таким хорошим хозяином были... Да вы садитесь. Да... Нехорошо, нехорошо... Значит, вы утверждаете, что о досках, которые вы укра... то есть взяли, вы якобы понятия не имеете? Да?

   - Так точно, - сказал арестованный и сделал глотательное движение, - не могу знать.

   - Так, так... - продолжал Гусь, - а я вот имею понятие. Да. А так как вы не хотите мне об этом рассказать, то я вам расскажу. В ночь с тринадцатого на четырнадцатое июня у гражданина села Васильевки Гоговича неизвестными злоумышленниками были похищены пять сосновых досок. Кража пустяшная, но дело, конечно, не в количестве и не в качестве украденного, а в принципе. Вы меня понимаете?

   - Так точно, - прошептал арестованный, - очень хорошо понимаем. Только я...

   - Ну-с, - продолжал Гусь, - как же это произошло? А вот как это произошло: некий крестьянин, ни в чем ранее не замеченный, хороший и семейный хозяин, не отдавая сам себе отчета в том, что он делает, и находясь, я бы сказал, в состоянии аффекта, по фамилии Сердюк, сказал своему приятелю... Этому, ну, как его? Черт возьми, забыл его фамилию...

   Гусь щелкнул пальцами и взглянул на свою "жертву".

   - Как его фамилия?

   - Не могу знать.

   Гусь поморщился.

   - Ну, все равно, скажем - иксу. Так вот, он сказал иксу: "Послушай, икс, давай пойдем к Гоговичу и возьмем у него пять сосновых досок". "Давай, - сказал икс, - пойдем и возьмем у Гоговича пять сосновых досок". Они пошли. Это было в ночь с тринадцатого на четырнадцатое июня. Была безлунная ночь. Где-то лаяли собаки (Гусь подмигнул мне глазом). Сердюк и икс перелезли через заборчик и подошли к сараю. Собака Гоговича залаяла. Сердюк и икс сломали замок, вошли в сарай, взяли доски и вынесли таковые из усадьбы вышеуказанного Гоговича. Непосредственно затем они спрятали эти доски. Я знаю, куда они спрятали эти доски. Я даже очень хорошо знаю, куда они спрятали вышеуказанные доски; но я не хочу сейчас об этом говорить. Я хочу, чтобы вы сами нам об этом рассказали. Почему же я хочу, чтобы вы сами нам об этом рассказали? А вот почему. Потому что мне жалко вас. Мне жалко вашей погибшей молодости. Мне жалко вашей бедной покинутой жены. Мне жалко ваших крошечных детей, которые, хватаясь ручонками за... за что попало, будут кричать: "Где наш папа?" Да... Дело не в досках. В конце концов что такое доски? Ерунда. Тем более что в любой момент я могу их взять, так как знаю, где они спрятаны. Но что тогда будет с вами? Вас запрут в тюрьму. Да. Возьмут и запрут в тюрьму. Запрут не за то, что вы взяли доски. Нет. А за то, что не хотите в этом сознаться. Если вы сознаетесь, я вас сейчас же освобожу. В противном случае я принужден буду запереть вас в тюрьму. Скажите только одно слово: сознаюсь - и вы свободны. Ну?

   - Сознаюсь, - прошептал арестованный и махнул рукой.

   Гусь ожил.

   - Вот и великолепно. Я так и зная, что вы сознаетесь.

   Гусь торжествующе посмотрел на меня. Арестованный встал и покосился на дверь.

   - Мне можно идти?

   - Постойте! Где же доски?

   - Да вы ж, товарищ начальник, знаете, а мы не можем знать, потому мы такими делами не занимаемся.

   - Да ведь вы сказали - "сознаюсь"?

   - Не могу знать.

   Гусь вскочил и треснул кулаком по столу.

   - Какого ж черта ты мне морочил голову столько времени?

   Вежливый арестованный молчал.

   - А? Как вам нравится этот фрукт? - спросил меня Гусь.

   Гусь взял лист бумаги и обмакнул перо в чернила.

   - Ну-с, Сердюк, теперь мы приступим к официальной части допроса. Как твоя фамилия?

   - Моторный.

   Я взглянул на Гуся и ужаснулся. На его лице прыгала ядовитая усмешка. Он прошипел:

   - Что? Вы говорите, то есть, вернее, вы выдаете себя за Моторного? Так я вас понимаю?

   Арестованный стал на колени.

   - Ваше сия... Господин товарищ начальник... Ей-богу... - Он перекрестился. - Я Моторный. Павло. Хоть всю деревню спросите. Сердюк Васька в одной камере со мной сидит. Что самогонку гонял - это верно. Было такое. Сознаюсь. А воровать - никак нет... Не решаюсь... - Он зарыдал.

   Гусь прогулялся вокруг стола и стал насвистывать: "Во Францию два гренадера"... Моего взгляда он избегал.

   Когда арестованного увели, Гусь закричал в пространство:

   - Дежурный! Приведите Сердюка! Для допроса. Понимаете? - Сер-дю-ка!!!

   Я вышел на носках.

  

   1927

  

  

  

   К дому N 6, что по Козихину переулку, с двух противоположных сторон приближаются два совершенно различных по виду человека. А так как дом N 6 является местом действия предлагаемого вниманию читателей рассказа и приближающиеся к дому люди суть герои этого рассказа, автор пользуется случаем для того, чтобы познакомить читателя с вышеозначенными героями, пока они не успели еще столкнуться в подворотне.

   Абраша Пурис носит очки и отличается стойкостью характера. Если разбудить Абрашу ночью и спросить его, что такое капитал, - Абраша бодро сядет на постели и ответит на этот ехидный вопрос лучше самого Богданова, популярного автора той самой политэкономии, которую Абраша любит больше всего на свете. Абраша Пурис - светлый идеалист. Он может целый день ничего не есть, и не потому, что у него нет денег, а потому, что принятие пищи - очень хлопотливое дело, в особенности если оно связано с хождением в столовку. Идет Абраша по улице быстро, натыкаясь на прохожих и ежеминутно рискуя попасть под колеса автомобиля. К груди Абраша прижимает столбик толстых книг, придерживая их для крепости подбородком. Под мышкой у Абраши пачка газет, которые рассыпаются. Случается это обыкновенно в самом центре какой-нибудь большой и шумной площади. Чтобы спасти газеты, Абраша осторожно ставит книги на мостовую и начинает гоняться за газетами, как хлопотливая хозяйка гоняется за курицей для того, чтобы ее зарезать. Наконец Абраша подбирает газеты, спокойно свертывает их в тугую пачку и, зажав ее правой рукой, пытается при помощи свободной левой и подбородка поднять книги и установить их на груди. На помощь Абраше приходят нетерпеливый шофер ближайшего автобуса, постовой милиционер и несколько добровольцев из публики. Прижав книги подбородком, Абраша лепечет своим спасителям слова благодарности и со сбившимися на нос очками смело отправляется в дальнейший путь, расталкивая прохожих, спотыкаясь и пугая ломовых лошадей. Абраша очень худ и черен. Его кожанка до такой степени вытерлась и порыжела, что, похожа скорее на уцелевшее со времен турецкой войны боевое седло, чем на общеизвестную часть мужского туалета, именуемую курткой.

   Жоржик Мухин носит галстук бабочкой, чистит ботинки кремом "Функ", брюки - веничком "Счастье холостяка", а зубы - пастой "Идеал девушки". По воскресеньям Жоржик бреется самобрейкой "Жиллет" и ходит в кинематограф "III Интернационал". Если Жоржика разбудить ночью и спросить его, что такое капитал, Жоржик ответить на этот вопрос не сможет, как не сможет, впрочем, ответить на него и днем, при полном солнечном свете. По улице Жоржик идет не спеша, заложив свободные от книг руки в карманы, гордо подняв розовый с ямочками подбородок, держа в зубах папиросу "Ява" и вежливо уступая дорогу прохожим. Обедает Жоржик каждый день в общедоступной греческой столовой "Приятная польза", выпивает при этом бутылку пива, а вечером ужинает колбасой и булкой. Вот, собственно, и все, что можно сказать о Жоржике Мухине, тем более что пешеходы уже поравнялись с подворотней дома N 6 по Козихину переулку и у автора нет больше времени для описания своих героев.

   - Здорово, Абрашка! Сколько книг потерял по дороге?

   - Ни одной.

   Подбородок Абраши приходит в движение, отчего книги, покорные закону Ньютона, нежно колышутся и собираются совершить беспересадочный полет на землю. Вмешательство Жоржика спасает положение.

   Разделив ношу поровну, приятели входят во двор, сворачивают вправо и поднимаются по ободранной, пахнущей кошками лестнице на третий этаж, где на клеенчатой двери прибита картонная дощечка с надписью: "Звонить: Сорокову - 1 раз, Бородулиным - 2 раза, Клейстеру - 3 раза, Собаковой - 4 раза, Пурису и Мухину - 5 раз".

   - Собаковой? - подмигивает Жоржик.

   - Вали Собаковой.

   Жоржик четыре раза прижимает кнопку. Клеенчатая дверь скрипит петлями, слышится мелодичное: "Шляются тут! Ключа не могут заказать!" - и друзья протискиваются в квартиру.

  

  

   - Абраша!

   - А?

   - Слушай Абраша, я...

   Жоржик Мухин останавливается посреди пустой дощатой, похожей на цирковую уборную, комнаты и строго добавляет:

   - Я женился, Абраша. Понимаешь? Я сегодня женился, ты понимаешь?

   - Да, я понимаю, - говорит Абраша подумав.

   - Как? Ты? Понимаешь? Ты?

   - Да. Я понимаю. Даже вполне понимаю.

   - Но ведь ты всегда был противником брака! - с отчаянием восклицает Жоржик.

   - Теперь я больше не противник, - слабо улыбается Абраша, - теперь я больше не противник. Я тоже женился. Сегодня.

   Жоржик падает на продавленный волосатый диван и долго дрыгает ногами. Потом смотрит на Абрашу.

   - Ты врешь, Абрам, ты не женился.

   - Я все-таки женился. Честное комсомольское слово.

   - А я, дурак, думал тебя удивить.

   - Я тоже думал... удивить.

   - А я хотел просить тебя уступить мне комнату. Думал, ты сможешь отлично устроиться у Юшки... Понимаешь, на время.

   - Я тоже. Хотел просить... На время... У Юшки.

   - Здорово!

   Друзья молчат.

   - Как же будет? - говорит Жоржик, любовно оглядывая комнату.

   - Черт его знает!

   Пауза.

   - Придется жить вместе.

   Вздох.

   - Придется.

   Вздох.

   Выход найден.

   Ах, молодые люди, молодые люди! Не женитесь, молодые люди! Ай, не женитесь! Брак - это, это... трудно даже рассказать, насколько ответственная и серьезная вещь брак, в особенности при жилищном кризисе, в особенности когда ваш месячный бюджет колеблется между семьюдесятью пятью и шестью рублями, когда вся ваша мебель состоит из археологических древностей, которым в первую очередь следует отнести волосатый клеенчатый диван и садовую скамейку, и когда ночью вам приходится укрываться старым демисезонным пальто.

   - Кто она? - спрашивает Жоржик.

   - Катя.

   - Ну-у-у? Секретарь ячейки?

   - Честное комсомоль... А твоя?

   - Маруська. Знаешь, блондиночка такая.

   - Знаю. Мещанка.

   - Ну, что ты! Какая же она мещанка? Просто хозяин венный уклон. Любит принарядиться. Ну, там цветочки разные.

   Жоржик не находит слов. Ведь хозяйственный уклон - уклон не опасный и даже наоборот. Жоржик отлично понимает всю ответственность положения. Он постарается перевоспитать, хотя, в общем и целом, он и сам любит домашний уют. Семейный очаг! Семейный очаг! В конце концов семейный очаг не так уж плохо, черт возьми!

   Тогда уравновешенный Абраша откашливается, протирает очки и разражается обширной прочувствованной речью о браке, о советском браке и условиях капиталистического окружения.

   - В первою голову, дорогие товарищи, что такое брак и какую таковой преследует цель? Брак - это соединение двух различных, - понимаете ли, различных, - полов с целью... Да. С целью чего? Вот кардинальный вопрос, который мы должны поставить во главу угла. С какой же целью? С целью, отвечу я, товарищи, общественной работы и воспитания масс. Да...

   Абраша вытирает потный лоб.

   Произнести хорошую речь очень трудно. Ах, как трудно, в особенности когда речь касается самого себя, когда в Москве жилищный кризис, когда бюджет колеблется от... Абраша устал.

   Тишина.

   Смутный августовский вечер наступает быстрее обыкновенного. Стекла густо синеют. Комната превращается из цирковой уборной в просторный семейный склеп на восемь персон. Садовая скамейка и клеенчатый диван принимают очень чинный и даже официальный вид.

   В кухне негромко и нудно ругаются супруги Бородулины: "Я говорил, что перегорит, вот и перегорел!" - "А я что говорила? Что я говорила?" - "Я, матушка, не знаю, что ты говорила, но зато я от-че-тли-во знаю, что ты дура!" - "Сам дурак!"

   Звонок. Три... Четыре... Ото!.. Пять!

   - Это Маруся, - говорит Жоржик.

   - Или Катя, - думает Абраша вслух.

  

  

   Маруся.

   - Ах, Жоржик! Ты здесь живешь, Жоржик? Какой длинный коридор! Почему здесь темно? Ах, а это что? Почему здесь садовая скамейка? Здесь же не сад! А это кто? Ах, здесь так темно. А! Товарищ Пурис... Мы, кажется, знакомы... Здравствуйте, товарищ Пурис! О! Вы не платили за электричество? Но почему же?.. Зажгите же что-нибудь. На чем ты спишь, Жоржик? Как! На этой штуке? Как! У вас нет ни одного стула! На чем же вы сидите? Ах, на диване! А стол? У вас нет стола? Как же вы обедаете? Вы не обедаете! А чай? Вы не пьете чаю? Вы не ужинаете? Ах, иногда! На подоконнике?

   - Маруся, - говорит Жоржик хрипло, - Пурис тоже женился. Нам придется жить всем вместе. Но ты, Маруська, не бойся. Мы сделаем перегородку. Тут два окна. Мы сделаем перегородку завтра.

   - Мы сделаем перегородку завтра, - как эхо повторяет Абраша.

   Маруся морщит гладенький, нежный, малообещающий лобик. Она обнимает Жоржика за шею и прижимает тепленькую щеку к бантику-бабочке.

   - Какая неожиданность! Почему ты не сказал об этом раньше, Жоржик? Я тогда не ходила бы с тобой в загс сегодня. Ты не зна-ал!.. Бедненький... Ну, перегородка так перегородка! А сегодня? Как же будет сегодня? Ну, ну, переночуем как-нибудь, раз мы уже все равно были в загсе. Я сбегаю к сестре и принесу часть своих вещей. Устроимся. Какая наша половина, Жоржик? Вот эта? И диван? Очень мило. Боже, как много книг! До свидания, товарищ Пурис, вы разрешите, я буду называть вас по имени - Абраша. У вас очки, Абраша... Вы плохо видите? Бедненький!.. Я не прощаюсь. Я приду через полчаса... У вас нет часов? Как же вы узнаете время? Счастливые часов не наблюдают... Значит, я не прощаюсь. До свиданья!

   Видение, чудесное видение с ультрахозяйственным уклоном исчезает. Друзья молчат. Вставленная в бутылку свеча своим неровным дрянным светом способствует превращению семейного склепа "Пурис и Мухин" в пустующую камеру для предварительного заключения в провинциальном районе милиции.

   Жоржик критически озирает комнату. Что ж! Кубатура большая, но эти дощатые стены, эта паутина в углах, эти окурки - неимоверное количество окурков, какие-то бумажки и пыль! И как это он раньше не замечал? Да еще считал себя аккуратным человеком. А Абраша?

   Абраша сидит на скамье в позе человека, проводящего воскресное утро на Тверском бульваре. Он читает газету. Он углублен. В стеклах его очков горят маленькие сусальные свечечки. Статья в "Правде" сегодня необыкновенно интересна. Вчера, впрочем, тоже была очень интересная статья. А завтра будет "Международная неделя". В полноте Абрашиного счастья усомниться трудно. Абраше все равно. Абраша заранее на все согласен, лишь бы у него были книги и, конечно, газеты. Или, может быть, это только так кажется?

   Звонок. Пять резких, уверенных звонков. Явление следующее. Те же и Катя. Кожанка. Портфель. Клетчатая кепка. Черные кудряшки. Цыганские глаза. Мужская походка. Великолепная натура для портрета во весь рост. Прекрасный живописный материал для ахровца-бытовика и подписи: "Наша смена".

   - К вам сюда можно? (У Кати прелестный низкий голос.) Здравствуй, Абрам! Здорово, Мухин! Что ты читаешь? Ага... Я уже успела прочесть. Ты переговорил с Мухиным? Что? Мухин женился? Ты женился, Мухин? Поздравляю!.. Чепуха!.. Устроимся как-нибудь!.. Смотри, Абрашка!

   Катя подсаживается к Абраше на скамейку (совсем свидание на бульваре) и достает из портфеля книжку.

   - Это здорово! И где ты достала? Я уже давно хочу ее прочесть. Молодец, Катя!

   Абраша доволен, но сначала все-таки нужно окончить статью.

   - Я буду подготовляться к докладу.

   Катя сбрасывает куртку и кепку, встряхивает волосами и подсаживается к подоконнику.

   - Катя! Послушай! - Жоржик задирает ноги на спинку дивана и закуривает. - Тебе нравится наша комната?

   Жоржик пускает колечко дыма, протыкает его пальцем и ждет ответа.

   - Мгу! Что ты говоришь? Мне? Ну да! Конечно! Отличная комната! А что?

   - Ничего. Просто интересно.

   "Странная девчонка, эта Катя! - думает Жоржик. - Сейчас не двадцатый год. Можно было бы одеваться и поизящнее".

   Тишина. Жоржик мечтает на диване. Катя делает пометки карандашом в толстой клеенчатой тетради. Абраша читает статью.

   "Интересная статья, - думает Абраша. - Как она сказала? "Вы плохо видите? Бедненький!" Какое ей дело? Мещанка!.. Вывоз леса за текущий операционный год выражается в довольно высоких цифрах... Она не пошла бы с ним в загс, если бы знала... Скажите пожалуйста... Экспортно-импортный плая выявил ряд... М-м-мещанка!.. Что такое загс? Предрассудок... Уступка мелкой буржуазии и крестьянству".

   "Книги, книги, - думает Жоржик. - Одни книги, доклады и заседания... А жить же нужно! Не понимаю... Нужно жить немножко и для себя... Это тоже УКЛОН, конечно, и уклон не менее вредный, чем кухня, пеленки и домашнее корыто... Нужно перевоспитать Маруську. Это трудно, но это моя обязанность... Да, обязанность... Женщина прежде всего должна быть женственной... Кепка, кожанка... Скажите пожалуйста!.. И портфель. А ногти, наверное, грязные. Надо будет посмотреть..."

   "Начинается новая жизнь, - думает Катя, - но эта новая жизнь не должна изменять наших привычек... Цель брака, это - общественная работа... Хороший парень Абрашка, только немножко рассеянный".

  

  

   Фанерная перегородка проложила резкую черту между ослепительным богатством Мухина и открытой нищетой Пуриса.

   В "половине" Пурисов так же пусто, как в желудке рабфаковца за три недели до стипендии. Забракованный Марусей непосредственно после первой брачной ночи археологический волосатый диван сейчас - основная мебель жилища молодых Пурисов. Садовая скамья успешно заменяет книжный шкаф, а верный, испытанный друг - облупленный подоконник - служит молодой чете письменным столом и буфетом одновременно. Катина старая корзиночка вмещает весь семейный гардероб, а большие клубные портреты Маркса и Ленина, прикрепленные к фанерной перегородке, смягчают общий вид пурисовской жилплощади.

   У Маруси совершенно явный и определенный хозяйственный уклон.

   Распевая неверным, детским голоском "Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь", Маруся совершает регулярные рейсы между домом N 6 по Козихину переулку и Большой Полянкой, где Маруся обитала до своего замужества. Каждый такой рейс обогащает "половину" Мухиных разными полезными вещами, среди которых доминирующее положение занимает пузатый коричневый комод - Марусино приданое. На окнах, как победные флаги, развеваются чистенькие ситцевые занавески - эмблема семейного очага. Швейная машинка украшает начисто вымытый и выскобленный подоконник. Зеркало на комоде отражает портрет Марусиного дедушки-машиниста в молодости, а у дверей, тщательно прикрытые простыней, висят платья молодой хозяйки и "воскресные" штаны молодого хозяина. На полочке, застланной вязаной салфеткой, аккуратненько лежат Жоржины вещи: бритва "Жиллет" в футляре и паста "Идеал девушки". Веничек "Счастье холостяка" тоже не забыт - он висит на гвоздике, готовый каждую минуту обрушиться на пыльные Жоржины брюки.

   А кровать? Чудесный пружинный матрац на двух пустых ящиках съел, правда, половину Жоржиной получки, но зато он вполне заменяет кровать и потом он очень красив, в особенности когда покрыт шерстяным синим одеялом и снабжен горкой пухлых белоснежных подушек. В кухне, рядом с примусами Бородулиных, Клейстеров и Собаковой, мелодично шипит новенький, сияющий мухинский примус - свадебный подарок Марусиной сестры, а на примусе в алюминиевой кастрюле (3 р. 60 коп.) кипит первый семейный суп с лапшой.

   - Жоржик! Наконец-то ты пришел, Жоржик! Я так соскучилась... Ты устал, бедненький! Дай я поцелую тебя в носик. Ты проголодался, бедненький. У нас сегодня суп с лапшой. Ты любишь? И котлетки. Маленькие, маленькие котлетки...

   Маруся гордо произносит это "у нас сегодня суп с лапшой", как будто бы вчера у них был какой-нибудь рассольник или свежие щи, а не честная студенческая колбаса (хлопоты, связанные с переездом).

   - Бедненький...

   Маруся бегло целует Жоржика в нос и устремляется в кухню. Надоедливый мотив "Сильва, ты меня не любишь" вьется вокруг Маруси, как упорная пчела вокруг цветка.

   Жоржик подходит к зеркалу, поправляет галстучек, приглаживает волосы и жмурится. Сейчас он будет обедать, много и вкусно обедать, а потом ляжет на красивый пружинный матрац, который, право, не хуже настоящей кровати, и вздремнет часок-другой или почитает газетку, а Маруся... Что будет делать Маруся? Она, наверное, будет шить что-нибудь или штопать Жоржику носки.

   - Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь, - неожиданно для себя мурлычет Жоржик.

   Жизнь прекрасна. Жоржик не сомневается в этом ни одной минуты.

   Стол накрыт.

   - Я положу тебе побольше лапши. Ты любишь, когда много лапши? Я знаю, ты хотел бы выпить водки, вы все мужчины любите водку, но нет...

   Маруся кокетливо грозит пальчиком.

   - Водки у нас в доме не будет ни капельки! Правда, Жоржик? Если ты меня любишь, ты не будешь пить водку. А ты меня любишь, Жоржик?

   Этот вопрос за истекшие двое суток задается по меньшей мере в шестидесятый раз.

   - Вне всякого сомнения, - с готовностью отвечает Жоржик, - факт.

   - Понимаешь. - Марусины глаза испуганно круглеют, - мадам Бородулина рассказывала сегодня на кухне, что на Немецком рынке райские яблочки по шести копеек за фунт, а у нас, понимаешь, до сих пор нет варенья. Ни одного фунта варенья на зиму!

   В это время приходит Абраша. Слышно, как он выгружает книги и спотыкается о скамью.

   Абраша устал. Он слишком много работает. Соединять университет со службой, конечно, трудно, но до такой степени загружаться не следует. Да, черт возьми! Абраша забыл пойти в столовку пообедать... Сходить разве за колбасой? Черт с ним, не стоит! Да! Где обедает Катя, интересно знать? Наверное, в Нарпите.

  

  

   Сегодня у нее доклад. Бедная Катя, она слишком загружена работой!

   Абраша раскрывает органическую химию и начинает зубрить.

   - Тебе нравятся котлетки, Жоржик?

   У соседей стучат ножами и зубами. Абраша глотает слюну и начинает зубрить вслух. Отличная вещь - органическая химия.

   - Абраша, у тебя есть сегодняшняя газета? Ага! Спасибо!

   Жоржик берет газету и сочувственно оглядывает Абрашино жилье.

   - А где Катя? Да, я и забыл, она делает доклад. Ну, всего! Заходи, старик, милости просим.

   Жоржик растягивается на постели и разворачивает газету. Приятно почитать после обеда что-нибудь серьезное, например, о событиях в Китае. В последнее время Жоржик здорово запустил международную политику. Нужно подогнать.

   - Жоржик, сними пиджак и тогда ложись. Нельзя в пиджаке лежать!

   - Почему же нельзя? - неуверенно протестует Жоржик.

   - Потому что нельзя. Никто не лежит на постели в пиджаке.

   Жоржик лениво стаскивает пиджак и снова ложится.

   - Ни черта не понимаю... Чжан Цзо-лин... У Пей-фу... Необходимо разобраться.

   - Жоржик, ты читаешь?

   - А? Да, читаю.

   - Интересное?

   - М-да!

   - Жоржик...

   Нежная Марусина ручка щекочет Жоржино ухо. Ее распущенная коса покрывает газетный лист.

   - Ты меня любишь, Жоржик?

   - Безусловно, - отвечает Жоржик со вздохом.

   - Поцелуй меня, миленький...

   Взаимоотношения Чжан Цзо-лина и У Пей-фу остаются невыясненными.

  

  

   Поздний вечер. У Мухиных уже отпили чай. Слышно, как Маруся перетирает стаканы и озабоченно высказывает свои соображения по поводу варенья из райских яблочек.

   Катя читает газету. Абраша лежит на диване.

   - Абраша, ты читал статью Крыленко? - спрашивает Катя.

   Абраша тоскливо оживляется. Конечно, он читал. Его этот вопрос чрезвычайно интересует. Но он не согласен с Крыленко. Он скорее присоединяется к мнению Коллонтай. Кроме того, он против загса. Что такое загс? Это уступка мелкобуржуазным элементам и крестьянству. Брак должен быть совершенно свободным. Стороны ни в какой мере не должны зависеть друг от друга.

   Катя согласна с Абрашей. Разве можно не согласиться с таким милым парнем, как Абраша? Он отличный парень. Только немного рассеянный.

   Их головы склоняются над газетным листом. Катины кудряшки касаются Абрашиной горячей щеки. Газета прочитывается от первой до последней строки. Китайские дела выясняются на все сто процентов.

   "Милая, милая Катя, - хочет сказать Абраша, - у тебя очаровательный носик, чуть-чуть раздвоенный на конце. У тебя изумительные черные глаза и длинные шелковые ресницы. У тебя очень маленькое и очень розовое ухо. Его до половины покрывают кудряшки (очень, очень милые кудряшки), и я... я очень хочу поцеловать твое ухо".

   Но вместо этого Абраша спрашивает: