Ильф Илья, Петров Евгений - Рассказы, очерки, фельетоны

ствовал себя заживо похороненным. Это ощущение дополнял сильнейший запах колбасы.

   Обуялов забегал по магазину.

   "Что делать? Что? Что? - в отчаянии думал он. - Не может быть, чтобы я - такой элегантный, такой красивый - пропадал здесь в то время, как у этой дуры Пароконской танцуют и веселятся. Нужно что-нибудь придумать. Как можно скорее. Немедленно. Стучать в двери? Кричать? Сбежится народ. Подумает, что налетчик. Иди потом доказывай... Ба! Позвоню в милицию и расскажу им все. Они меня освободят".

   Обуялов двинулся к автомату. У него был один-единственный гривенник, да и тот отыскался где-то в подкладке.

   Тщательно освободив его от грязной ваты и сдунув последние пылинки, Обуялов вошел в будку.

   С последним гривенником нужно было быть особенно осторожным.

   Он взял трубку. Телефонистка сообщила ему свой номер.

   - Пожалуйста, соедините меня с милицией! - заискивающе сказал Обуялов.

   - Опустите монету.

   - Слушайте! Вы слушаете? У меня последний гривенник.

   - Опустите монету.

   - Я опускаю. Имейте в виду. Не спутайте там чего-нибудь. Меня заперли. Гривенник - мое единственное спасе...

   - Опустите вы монету или нет?

   Обуялов опустил гривенник.

   - Уже опустил.

   - Опустите монету!

   - Да опустил я уже. Слышите? Опустил... Гражданка!

   Сигнала не было.

   - Ей-богу, опустил! Миленькая! Дорогая! Опустил! Стерва!..

   - Автомат испорчен, - сказала телефонистка. - Повесьте трубку.

   - Эй! - завопил Обуялов. - Как вас там! Барышня! Э-э-эй!

   Ответа не было.

   - Сволочь! - сказал Обуялов. - Дура!

   Ответа не было.

   Обуялов попытался исправить положение.

   - Слушайте. Клянусь вам, что я погибаю. Что у вас в груди - сердце или камень?

   Обуялов прислушался. Ответа не было. Его больше не слушали.

   Вопрос о содержимом грудной клетки телефонистки так и остался невыясненным.

   - Тьфу! Тьфу! Тьфу!

   Обуялов с наслаждением наплевал в трубку, повесил ее и сейчас же снова снял.

   В трубку была слышна радиопередача. Заканчивался последний акт "Евгения Онегина".

   - Спасите! - крикнул Обуялов козлиным голосом. - Эй, вы, там, на телефонной станции! Спасите человека!

   "О, жалкий жребий мой!" - спел в ответ Онегин, после чего противный голос радиоконферансье заявил:

   - Трансляция из Большого театра закончена. Объяснения давал профессор Чемоданов.

   Обуялов оборвал трубку, бросил ее на пол и долго топтал ногами. Его охватило бешенство. Он выскочил в магазин, ударил кулаком поросенка и закричал:

   - С новой водкой, с новым счастьем!

   Потом долго плакал, уткнувшись лицом в балык и содрогаясь всем телом.

   Утром служащие магазина были чрезвычайно удивлены. На стойке, подложив под голову окорок и укрывшись замасленным пальто, спал неизвестный человек. От человека сильно пахло рыбой. Спал он неспокойно: дергался всем телом и всхлипывал.

  

   1928

  

  

   В Большом театре

  

   Остановив прямо на улице симпатичного юношу с открытым лицом, в кожаной куртке и с пачкой книг под мышкой, я спросил его:

   - Ответьте мне, по возможности короче, на один актуальный вопросик: как поступить с Большим театром?

   - Открыть в Большом театре кино! - быстро ответил юноша.

   - А... оперу?

   - Разогнать!

   - И чтоб хорошие картины шли, - придирчиво добавил юноша. - Не какой-нибудь там "Стеклянный глаз" или "В город входить нельзя", а чтоб настоящее. Вроде "Чингиз-хана".

   Следующий человек, которого я остановил, был человек солидный, с портфелем, в роговых очках.

   - Как поступить с Большим театром? - спросил я.

   - Отдать Мейерхольду, - сказал человек.

   - А оперу?

   - Перевести в мейерхольдовское помещение. А почему вы, собственно говоря, спрашиваете? Не Свидерский ли вы, часом?

   - Что вы, что вы! - застенчиво хихикнул я. - Скажет же человек такое...

   Весело напевая, я остановил третьего и последнего москвича и спросил его в упор:

   - Как поступить с Большим театром?

   - А что? - подозрительно спросил москвич. - Разве что-нибудь случилось?

   - Да нет, ничего такого не случилось. Так, вообще, интересно знать ваше мнение по поводу Большого театра.

   - А! Тогда другое дело, - сказал москвич, поправляя пенсне. - Я, видите ли, любитель оперы. Я обожаю музыку, преклоняюсь перед пением. Слушая оперный хор, я плачу слезами радости. Имена Верди, Чайковского, Вагнера, Глинки, Россини и Мусоргского для меня священны. Я два раза слышал Шаляпина, три раза Баттистини и один раз Карузо. Что же касается моего дяди Павла Федоровича, то он слышал даже Таманьо и Тетраццини. Но... не ходите в Большой театр! Если вам дорого оперное искусство, если хорошее пение очищает вашу душу, если вы не хотите, придя из театра, повеситься в уборной на собственных подтяжках, - не ходите в Большой театр. Не пойдете?

   - Увы! - ответил я. - Сейчас я иду именно в Большой театр. На "Мейстерзингеров".

   Москвич всплеснул руками и стал пйтиться от меня задом.

   - Вагнера?! - простонал он. - Слушать Вагнера в Большом театре?! Но кто же его будет петь?!

   - В афишке, - храбро сказал я, - фамилии певцов обозначены. Очевидно, они и будут петь.

   - Боже, боже! - донеслось до меня. - Он с ума сошел.

   Моего третьего собеседника поглотила метель...

   Я вошел под своды Большого театра.

   Дирижер Л. Штейнберг был на высоте. Кто скажет, что он не был на высоте, пусть первый бросит в меня камень. Он возвышался над оркестром и был виден всему зрительному залу.

   Постановщик, художник и хормейстер тоже были на высоте. Мы хотим подчеркнуть этим, что постановка была хорошая, декорации великолепные и хор отличный.

   Постановщик, кроме свежих мизансцен, блеснул также совершенно исключительным техническим нововведением. В "Евгении Онегине" между вторым и третьим актом проходит несколько лет. В "Мейстерзингерах" этого утомительного промежутка удалось избежать. Между вторым и третьим актами проходит всего полтора часа. Это несомненное достижение принимается публикой почему-то безо всякого энтузиазма. Придирчивый народ, эта публика!

   Теперь нужно сказать несколько теплых, дружеских слов о певцах.

   Певцов было много, очень много. Они были одеты в различные костюмы. Одни были низенькие. Другие - наоборот, высокие. Иные были с бородами. Иные - так, бритые. Среди них были две женщины: одна - высокая, полная, другая - тоже полная, но пониже ростом.

   Но все эти совершенно различные по своему внешнему виду люди сходились на одном немаловажном обстоятельстве: пели одинаково плохо. Приятным исключением был только баритон Минеев. Ему пришлось исполнять партию комика, который по ходу оперы должен плохо петь. Эту задачу певец выполнил блестяще.

   Героя - безлошадного рыцаря Вальтера пел тенор Озеров. У некоторых зрителей сложилось такое впечатление, что Озеров перец выходом на сцену выпил стопку лимонаду, что лимонад этот застрял у певца в горле и в продолжение всего спектакля булькал там, заставляя зрителей помышлять о прохладном буфете.

   Исполнителя партии Ганса Сакса Садомова вообще не было слышно. Если артист в частной беседе сошлется на то, что его якобы заглушил дирижер Л. Штейнберг, не верьте ему. Его может заглушить даже маленький тульский самоварчик, поющий за семейным столом.

   Да! Совсем было забыл! Новый текст С. Городецкого!

   Вы знаете, С. Городецкий написал к "Мейстерзингерам" новый текст! Ей-богу! Даже в программах написано: "Новый текст С. Городецкого".

   Текста, правда, ни один человек в театре не расслышал, но все-таки льстило сознание, что ноют не плохой, старорежимный текст, а новый, вероятно, хороший и, вероятно, революционный.

   Вспоминается старый, добрый театральный анекдот. Знаменитому певцу Икс сказали:

   - Послушайте, Икс! Ведь вы же идиот!

   - А голос? - возразил не растерявшийся певец.

   И все склонились перед певцом Икс.

   Ему все прощалось.

   У него был голос.

   У него было то, что отличает певца от не певца.

   Хорошая вещь - голос!

  

   1929

  

  

   Автомобиль, усиленно чадя фиолетовым дымом, круто забрал в гору и стал подыматься по спиральной дороге все выше и выше.

   Позади, насколько хватал глаз, как стадо слонов, нагнувших головы, стояли горы. Они покоились на фоне закатного неба с географической четкостью и неподвижностью.

   Писатель Полуотбояринов протер запылившиеся очки и сказал:

   - Сейчас кончится последний подъем, и мы увидим всю республику как на ладони. Мы увидим долину, но какую долину - полную винограда и горных ручьев. Дикая красота!.. Эх, Коля, Коля!..

   Писатель пошевелил пальцами и чмокнул языком.

   - Во-первых, вино! Но какое! Не то что у нас в Москве. Дивное, натуральное вино, чистое, как слеза, и прозрачное, как янтарь!.. А как его подают, Коля! Подача какая! Не то что у нас в Москве. Подают его с сыром и зеленью для возбуждения жажды. Понимаешь, Коля? Дикая красота! Местные обычаи! Нетронутая целина! Республика, братец, хоть и маленькая, но какая! Сидишь ты, Коля, попиваешь вино, а в кабачке - дым коромыслом! Играют на разных инструментах и танцуют!..

   Тихий, кроткий Коля восторженно охнул.

   - Да-с, милый ты мой Коля. Мы проведем в этой микроскопической стране три дня. Но какие!

   Писатель Полуотбояринов приник к Колиному плечу и зашептал:

   - Девочки, Коля. Но какие! Поэма! Тысяча и одна ночь! Узорные шальвары и все на свете! Коля издал сладострастный смешок.

   - И возблагодаришь ты, Коля, старичка Полуотбояринова за его тонкое знание местных обычаев.

   Автомобиль преодолел гору и покатил некоторое время по ровному шоссе. Потом медленно, с осторожностью лошади, начал спускаться. Глазам путников открылась долина. Сумерки покрывали ее. Под ними смутно угадывались густые сады. Из глубины долины заманчиво выглядывали первые городские огоньки.

   - "Есть у нас легенды, сказыки !" - пропел Полуотбояринов противным голосом.

   Подъезжали к городу уже в полной тьме. Городские огни сверкали все сильней и сильней. Тьма еще больше подчеркивала их яркость.

   - Никак электричество, - задумчиво сказал Полуотбояринов, - с каких же это пор?

   Автомобиль миновал большие дома с высокими трубами и вынесся на широкую, усаженную кипарисами, главную улицу. Вдоль тротуаров в аккуратных деревянных желобах хлюпали оросительные каналы.

   - Позвольте, - прошептал Полуотбояринов, - не помню я что-то этой улицы. И каналов никаких не было. И труб никаких не было.

   У нового единственного в городе здания гостиницы толпился народ. Над входом были протянуты плакаты:

   "Добро пожаловать!" и "Привет тов. Полуотбояринову от местных литераторов".

   От толпы отделился худенький человечек в сапогах и в огромной кепке. Он подошел к автомобилю и, волнуясь, сказал на ломаном русском языке приветственную речь.

   После этого путников ввели в приготовленную для них комнату и пожелали спокойной ночи.

   - Ну-с, Коля, - сказал Полуотбояринов, с наслаждением улыбаясь, - отдохнем с дороги, а завтра я покажу тебе город! Тысяча и одна ночь! Вино! Девочки! Дикая красота! Поживем три денька в собственное удовольствие!

   Ранним утром путешественников разбудил вежливый стук в дверь. Вошел давешний человечек в кепке.

   - Можно ехать, товарищ Полуотбояринов, - сказал он, ласково улыбаясь, - все утро бегал. Достал новую наркомпросовскую бричку.

   - К-куда ехать? - пробормотал Полуотбояринов, жмурясь от бьющего в окна яркого тропического солнца.

   - Как куда? - удивленно молвил человечек в кепке. - Строительство смотреть. А куда же еще? У меня и расписание есть.

   Он вынул листок бумаги и прочел.

   - В восемь утра - гидростанция, в десять - новая общественная столовая (там можно позавтракать), в двенадцать - тропический институт, в два - оросительные работы, потом обед, в четыре - новый университет, в шесть - музей, в восемь - товарищеская беседа в литературной группе "Под сенью кипариса", в десять - концерт организовавшейся позавчера филармонии в новом театре. Потом спать. Завтра бричку обещал дать наркомзем. С утра...

   - Погодите, - крикнул Полуотбояринов, натягивая кальсоны. - А это самое, то есть я... хотел спросить... Ну да... а как же б-больница? Больница у вас есть?

   - Есть новая больница, - жалобно сказал человечек в кепке, - но ее, товарищ Полуотбояринов, придется смотреть завтра. В расписании написано "завтра".

   - Ну, что ж, - заметил Полуотбояринов со вздохом, - раз так, тогда, конечно. Едем, Коля!

   Человечек в кепке оказался чудесным малым.

   Он расширял и без того огромные восторженные глаза, которые бог знает как умещались на его маленьком коричневом лице, и болтал без умолку. Это был настоящий энтузиаст. Он любил свою маленькую страну какой-то страстной, трогательной любовью. Когда проезжали мимо шумного, кишащего людьми и пестрого, как туркестанский халат, базарчика, он сказал с отвращением:

   - Этой грязи скоро не будет. Вся эта часть города будет срыта до основания. Здесь пройдет прямой, как стрела, проспект.

   Потом он показал большую голую площадь, на середине которой торчал, окруженный деревянными перильцами, нелепый камень.

   - А здесь будет памятник. Кому памятник - еще не решено. Но будет.

   - Скажите, - спросил Полуотбояринов, рассеянно поглядывая по сторонам, - а... как у вас насчет кабачков?.. Знаете, таких, в местном стиле... С музыкой...

   - О, их нам удалось изжить, - сказал человечек в кепке, - конечно, трудно было, но ничего, справились. Теперь открыта большая общественная столовая с отличными европейскими обедами.

   - Что вы говорите! - с отчаянием воскликнул Полуотбояринов. Он даже приподнялся с места. - Не может быть.

   - Честное комсомольское слово! - торжественно сказал человечек в кепке.

   И в подтверждение ударил себя кулаком по узенькой груди.

   Полуотбояринов опустился на пыльное сидение брички и вытер вспотевший лоб платком.

   Осмотрели гидростанцию. Потом поехали в столовую. По дороге человечек в кепке еще раз продемонстрировал путникам будущий памятник.

   За завтраком в глазах Полуотбояринова засветился огонек надежды.

   - Отлично, отлично, - льстиво пробормотал он, с неприязнью тыкая вилкой в свиную отбивную, - очень интересно. Гм... так вы говорите, что овцеводство развивается?.. Так, так. А... виноделие процветает?

   - Виноделие достигло довоенного уровня, - сказал человечек в кепке, - но это пустяки. Мы не собираемся строить будущее нашей страны на виноделии. Но вот недавно мы открыли минеральный источник. Это да! Почище нарзана будет! Разлив новой воды идет вперед гигантскими шагами!

   - Ой-ой-ой! - прошептал Полуотбояринов, закрывая глаза. - Слышишь, Коля, гигантскими!

   - Слышу, - сказал кроткий Коля, глотая слюну.

   Путникам подали бутылку новой воды. Они грустно чокнулись.

   - За процветание будущего памятника! - заметил Полуотбояринов.

   - Спасибо! - растроганно ответил человечек в кепке. - Спасибо!

   И неумело полез чокаться.

   Осмотрели тропический институт и оросительные работы. В промежутке еще раз полюбовались на площадь с камнем. Потом побывали в университете и музее. Во время дружеской беседы в литературной группе "Под сенью кипариса" Полуотбояринов был молчалив и задумчив. Ехать в театр наотрез отказался.

   - Что же это? - восклицал человечек в кепке. - Ведь новая филармония. Вчера только организована.

   - Не люблю я, знаете ли, музыки, - сказал Полуотбояринов. - Меня, собственно говоря, больше всего интересует быт. Скажите... как у вас танцы? Сильно развиты?

   - Что вы, что вы! - замахал руками человечек в кепке. - Давно изжили!

   - Как? Неужели так-таки совершенно изжили?

   - Совершенно.

   - Ах черт побери! Это... это прямо замечательно. Слышишь, Коля?

   - Слышу, - ответил Коля и пребольно ущипнул Полуотбояринова за локоть.

   - Ай-яй-яй! - пискнул Полуотбояринов. - Это большое достижение. А... скажите, может быть, среди студенческой молодежи, того... какие-нибудь неувязки? Есенинщина? А? Не наблюдается?

   - Какие неувязки? - спросил человечек в кепке, широко раскрыв глаза.

   - Ну, такие, понимаете, семейные... Так сказать, половые.

   - А! Ну, этого у нас нет. Это московская проблема. Были единичные неувязки года два тому назад, это верно. Но мы их изжили в корне.

   - В корне? - тупо переспросил Полуотбояринов.

   - В корне! - звонко ответил человечек в кепке.

   Несмотря на просьбы и даже мольбы остаться еще на денек и посмотреть хотя бы новую ткацкую фабрику, путники уехали в этот же вечер.

   Шурша шинами по мелкому щебню шоссе, автомобиль вылетел из города. Миновав густые горные сады, по которым, плеща, лилась невидимая вода, машина пошла вверх.

   Впереди, за трепещущими отблесками автомобильных прожекторов, таились горы.

   Долина осталась позади.

  

   1929

  

  

   Футбольный матч Украина - РСФСР

  

   - А я вам говорю, что украинцы раздавят ресефецеровцев как котят! Во-первых, они в этом году уже давно тренируются. У них, на юге, можно тренироваться с февраля месяца. А во-вторых, они захотят отплатить Москве за прошлогоднее поражение! Уж я-то знаю! Еще в тысяча девятьсот тринадцатом году, когда Одесса играла с Ленинградом, я сказал: "Южане всегда будут бить северян".

   Эту фразу произнес огромный усатый мужчина, вытирая лоб и щеки платком. Усатый мужчина потел. Пот стекал с него шумными весенними ручьями. Галстук душил его. Судьба зло пошутила над усатым. Когда, оттеснив толпу жирными плечами, он пробился к кассе и потребовал билет, ему задали простой житейский вопрос:

   - Вам на какую трибуну? На северную или на южную?

   И усатый, почувствовав себя вдруг квартиронанимателем, сказал:

   - Конечно, на южную.

   Теперь, сидя лицом к беспощадному солнцу, он потел и скалил зубы.

   - Не выиграет Украина. Куда ей! - воскликнул маленький мальчик, сосед усатого. - Во-первых, - в голу стоит Соколов, а во-вторых, - наложат украинцам, как пить дать.

   По сравнению с усатым Гулливером мальчик казался лилипутом. Мальчик не обливался потом, не скалил зубов. Он дружил с солнцем. Немигающим взглядом смотрел он на зеленое поле и ждал.

   Гулливер покосился на лилипута сверху вниз. С минуту он соображал: стоит ли вступать в спор с таким маленьким? Потом не выдержал.

   - Это кто же кому наложит? - спросил он ироническим басом.

   - Москва наложит Украине! - звонко ответил мальчик.

   Усатый затрясся от негодования.

   - А известно ли тебе, мальчик, что украинцы тренируются с февраля? - язвительно спросил он.

   - Известно, - ответил мальчик. - Мне все известно. Только куда им до наших. Украинцы мелкие. Не хватит выдержки.

   - Знаешь что, мальчик, - сказал Гулливер, стараясь смягчить густоту своего голоса, - давай заключим пари. На три рубля! Я говорю, что побьет Украина. Хочешь?

   - Пожалуйста, дяденька, - заметил мальчик, - я охотно. Только у меня таких денег нет.

   - А сколько у тебя есть?

   Мальчик встал и принялся рыться в карманах. Он вытащил хорошую костяную пуговицу, самодельный перочинный нож и потертый двугривенный.

   - Это все, - со вздохом сказал он, - больше ничего нет.

   - Ладно, - вскричал азартный Гулливер, - ставлю три рубля против ножа, пуговицы и двугривенного.

   Мальчик побледнел. Ближайшие полтора часа могли лишить его всего накопленного с таким трудом богатства. В то же время прельщала возможность неслыханно, легендарно увеличить основной капитал.

   - Идет! - прошептал мальчик, закрывая глаза.

   Давид и Голиаф ударили по рукам.

   Сорокатысячная толпа заревела. Казалось, начинается землетрясение и за первыми глухими его ударами последуют такие удары, которые разрушат бетонный стадион, подымут и понесут пыль Петровского парка и заставят померкнуть солнце.

   На поле выбежала Украина в красных рубашках. За нею РСФСР - в голубых.

   Мальчик издал замысловатый возглас, который, очевидно, должен был изображать военный клич краснокожих, вцепился ручонками в колено своего мощного соседа и уже затем в продолжение всего матча не двигался с места.

   Игра сразу же пошла быстрым темпом. Нападение Украины ринулось вперед. Мяч легко перелетал от красного к красному, минуя голубых. Последний москвич остался позади. Еще секунда, и украинец вобьет в ворота противника первый мяч.

   Из-под усов Гулливера вырвался рокот. Мальчик закрыл глаза. Послышался сухой удар. Стадион замер. И сейчас же задрожал от криков. Вратарь сделал невозможное. Он задержал "мертвый" мяч.

   - Ч-ч-черт! - прошептал Голиаф.

   - А-а! - слабо вскрикнул мальчик. - Классный голкипер Соколов. Мировой голкипер!..

   И еще сильней вцепился в тучное колено соседа.

   Москвичи рассердились. Теперь инициатива была в их руках. Мяч с математической точностью переходил от голубого к голубому. Его вырывали, посылали к воротам Москвы, но он снова, неумолимо, как чемпион бега, приближался к Украине. Центр полузащиты - Селин передал его центру нападения Исакову. Исаков "обвел" украинского бека и передал мяч инсайту. Путь свободен. Инсайт несется вперед. Украинский голкипер растопырил руки...

   Гулливер закрыл глаза и отвернулся.

   - Дае-ошшь! - крикнул мальчик, сверкая глазами.

   Удар! И мяч полетел в сторону, минуя ворота.

   - Тьфу! Шляпа! - с омерзением сказал мальчик. - Ш-ш-ляпа!

   Гулливер захохотал.

   - По воротам не могут даже ударить! - завизжал он. - Ей-богу, в тысяча девятьсот тринадцатом году этого бы не было. По воротам, молодой человек, нужно уметь бить, бить-с, бить-с!

   Первая половина игры окончилась вничью.

   Давид и Голиаф смотрели друг на друга с нескрываемым отвращением. Голиаф пробился в буфет и притащил оттуда две бутылки ситро. Одну он утвердил между ногами - про запас, а из другой долго с наслаждением пил, фыркая, как конь, и с удовольствием отрыгиваясь. Давиду он не дал даже глотнуть.

   - Плакала твоя пуговица, мальчик, - издевался он, - плакал твой ножик. Плакал двугривенный! Наложат украинцы москвичам.

   - А ты что, одессит? - грубо спросил мальчик.

   - Я харьковский, - ответил толстяк, - у нас, слава богу, в футбол умеют играть. Не то что у вас в Москве.

   - Смотри, дядя, за своей трешкой. А моего ножика раньше времени не касайся.

   Вторая половина игры велась с необыкновенным упорством. Игроки падали, подымались, снова падали и снова бросались в бой.

   И вдруг, совершенно неожиданно, на пятнадцатой минуте, московский игрок забил гол в ворота Украины.

   - Что? Слопал? - крикнул мальчик.

   - Сейчас отквитают, - ответил толстяк дрожащим голосом.

   С этого времени мечты Голиафа сосредоточились на одном: на том, чтобы украинцы отквитали гол. Мечты Давида были обратно пропорциональны.

   Все усилия Украины разбивались о каменную защиту. Времени оставалось все меньше и меньше.

   "Ничего, - думал толстяк, - осталось пять минут. Успеют отквитаться!"

   Он не терял надежды даже тогда, когда до конца матча осталась минута. Свисток судьи прозвучал для усатого траурным маршем. Все кончилось. Усатый встал и зашатался. Обезумевший мальчик, забыв про пари, бросился вниз, чтобы вдоволь покричать и посмотреть, как качают игроков.

   Толстяк, удрученный так, как будто бы его обокрали, смешался с огромной толпой и направился к выходу.

   Трамваи брались с боя. Сесть в трамвай представлялось делом совершенно невозможным. Толстяк пошел пешком.

   На Триумфальной площади его схватил за ногу какой-то мальчик. Это был Давид. Каким-то чудом ему удалось настигнуть Голиафа. Радости его не было границ.

   - Это я, дяденька, - сказал он, тяжело дыша, - давай три рубля.

   Толстяк оглянулся по сторонам, вокруг него шла нормальная городская жизнь. Все было на месте - трамваи, автобусы, милиционер. Никто не бежал, никто никого не "обводил", никто не кричал. Все было тихо, мирно и прилично.

   Тогда он обдернул пиджак, поправил галстук и гордо, сверху вниз, посмотрел на мальчика.

   - Давай три рубля! - повторил мальчик.

   - Пошел, пошел, мальчик, - сказал толстяк. - А вот я тебя в милицию! - И, обращаясь к прохожим, добавил: - Прямо проходу нет от этих беспризорных! Еще чего доброго в карман залезут.

   И мальчик понял, что дело его безнадежно.

   - Сволочь! - презрительно сказал он. - Тоже! А еще болельщик называется! Сволочь!

  

   1929

  

  

  

  

   В вестибюле я столкнулся со знакомым теакритиком перед началом спектакля.

   - Ну что? - спросил теакритик. - Понравилось?

   - Не знаю, - честно ответил я, - если нам удастся встретиться после спектакля, тогда я попытаюсь высказать вам свое мнение.

   - Чудак человек, - сказал теакритик, - ведь все уже заранее известно.

   - Неужели известно? - взволновался я.

   - Конечно. Заранее известно.

   - Все?

   - Решительно все: музыка хорошая, постановка неважная, поют плохо, а сюжет дрянь. Я даже и слушать не буду. Уж очень тут жарко. Пойду на воздух есть мороженое.

   - А вдруг окажется наоборот? Например, поют хорошо, музыка неважная, сюжет плохой, а постановка дрянь. Или: постановка хорошая, сюжет неважный, музыка плохая, а певцы дрянь.

   - Все известно, - лениво повторил критик, - музыка хорошая, постановка неважная, поют плохо, а сюжет дрянь.

   - Почему же вы находите, что музыка хорошая? - с раздражением спросил я.

   - Очень просто. Ведь опера-то идет во всем мире, а мир не настолько глуп, чтобы слушать плохую музыку.

   - Хорошо. Почему же в таком случае сюжет дрянь? Ведь мир-то не настолько глуп, чтобы...

   - Не будьте ребенком. В том-то и дело, что мир глуп, и хорошую музыку ему можно подсунуть только вместе с дрянным сюжетом.

   - А почему постановка неважная?

   - Пойдите попробуйте согласовать дрянной сюжет с хорошей музыкой. А Немирович-Данченко человек добросовестный. Очень плохо у него не получится. Следовательно, ясно - постановка неважная.

   - А поют почему плохо? Ведь они, собственно говоря, и петь-то еще не начинали?

   Теакритик устало махнул рукой.

   - Идите послушайте. Вам хорошо. Вы не специалист. А мне-то каково. Ведь я, милый человек, все спектакли в этом театре прослушал. Меня пожалеть надо.

   В голосе критика послышались слезы. В моей душе шевельнулось чувство жалости к этому милому, всеми обиженному человеку. Я хотел сказать ему несколько теплых слов, но прозвенел третий звонок, и критик убежал из театра.

   Дирижер взмахнул палочкой, и оркестр грянул.

   Премьера оперы "Джонни" совпала с удивительным для Москвы событием - почти тропической жарой. Поэтому первая картина, которая по замыслу автора должна была представлять глетчер, не дошла до зрителей. И действительно, не верилось, что две морщинистые полотняные штуки, уныло болтающиеся по обе стороны сцены, - и есть страшный альпийский ледник.

   Композитор Макс пел между двумя полотняными штуками о том, что он, дескать, одинок и спасается от людей на глетчере. Потом пришла оперная певица Анита, и Макс полюбил ее.

   В антракте зрители снимали брюки и ими обмахивались.

   Анита ушла от Макса и сошлась со скрипачом Даниэлло. Негр Джонни (кстати, единственный в пьесе негр и единственный в пьесе негодяй) украл у Даниэлло его скрипку. Независимо от этого Анита ушла снова к Максу. Потом Даниэлло попал под поезд.

   "А ведь критик-то прав, - подумал я, - сюжетец - дрянь. Да и постановка неважная!"

   В остальном критик тоже оказался прав.

  

  

  

  

   "Ну-с, - думал я по дороге в театр, - советская опера должна резко отличаться от буржуазной".

   - Вы куда?

   Предо мною стоял теакритик.

   - На "Сына солнца". А что, разве все известно?

   - Конечно, все, наивный вы человек. Формула остается почти та же, что и для "Джонни": музыка хорошая, поют неважно, постановка плохая, а сюжет дрянь.

   - В чем же разница, что-то не помню?

   - Как же, как же? У Немировича постановка лучше, а поют хуже. Здесь - поют лучше, а постановка несколько похуже.

   - Следовательно, сюжет и там и здесь...

   - До свидания. Спешу в цирк. В цирке обычно у меня рождаются лучшие мои оперные рецензии.

   И он убежал.

   А я сидел и поражался: до чего, собака, верно определил положение!

   На сцене фигурировали китайцы и европейцы. Китайцы ходили толпами. Европейцы разлагались. Страсть к "разложению" сказывалась в них настолько сильно, что они даже танцевали фокстрот, совершенно позабыв о том, что действие происходит в 1900 году, во времена боксерского восстания, когда в моду входила "полька-кокетка", а о "матчише" еще и не слыхивали.

   Дочка английского полковника полюбила китайского мудреца. Мудрец в свою очередь полюбил дочку. Мудрец проболтался ей о восстании и принужден был отравиться. Она, дождавшись последнего действия, выпрыгнула в окно. То ли для того, чтобы покончить с собой, то ли для того, чтобы присоединиться к китайцам и покончить со своим английским папашей.

   Перед последней картиной в фойе можно было видеть старушку в съехавшем на затылок чепце. Она подбежала к администратору и, задыхаясь, спросила:

   - Где же Гельцер?!

   - Какая Гельцер? - заинтересовался администратор.

   - Да балерина же, гос-поди!!

   - Тут, гражданка, балерина ни при чем.

   - Как ни при чем! Ведь это "Красный мак"? Балет?

   - Нет. "Сын солнца". Опера.

   - А почему музыка похожа? И сюжет похож? И обстановка похожа? И китайцы вроде как бы одинаковые?

   - А это, гражданка, обратитесь в Главискусство. Пущай там и разберутся, где "Красный мак", а где "Сын солнца". А мы, извините, больше насчет контрамарок.

   Плачущую старушку увезли.

   А сочинитель сюжета уже стоял на сцене рядом с композитором и раскланивался направо и налево.

  

   1929

  

  

   Алеша Безбеднов долго и уныло врал, что состоит кандидатом в члены коллегии защитников и что прием его в коллегию - вопрос двух-трех дней. Сперва Алеше верили, а потом перестали.

   С утра до вечера Безбеднов вращался среди писателей, провожал в кино писательских жен, укачивал писательских детишек, а иногда бегал по писательским делам в редакции журналов и, вызывающе стуча палкой, требовал у растерянных бухгалтеров писательский гонорар.

   Жил Безбеднов худо. То обстоятельство, что он вообще существовал еще на свете, можно было целиком и полностью приписать доброте писателей, которые его прикармливали и иногда давали немного карманных денег.

   - Вот видите, - сказал я однажды, встретив его, тощего и печального, на бульваре, - видите, до чего вас довело безделье.

   - Что же мне делать? - спросил он просто.

   - Подумайте хорошенько. Пораскиньте мозгами. Времени у вас много. Не может быть, чтобы взрослый сильный человек не нашел при желании профессии по вкусу. Подбодритесь, Безбеднов. И, ей-богу же, вы еще увидите небо в алмазах, как сказал Антон Павлович Чехов.

   - Чехов? - тускло спросил Безбеднов. - Это где же сказал, в записной книжке?

   - Нет, Алеша, в "Дяде Ване". Стыдно не знать этого.

   Безбеднов вдруг как-то странно посмотрел на меня, мигнул ресничками и спросил:

   - Значит, про эти, про алмазы, в чеховской записной книжке ничего не написано?

   - Не знаю, Безбеднов, не знаю. Я, должен вам заметить, не специалист по Чехову.

   Я не видел Безбеднова целый год. И вдруг...

   Я встретил его в кондитерской Моссельпрома. Свежий, пополневший, в приличной толстовке, стоял он возле стойки и поедал пирожные. Я, по привычке, оглянулся, ища глазами Алешиного мецената. Но мецената, к моему величайшему удивлению, не было.

   - Хотите? - спросил Безбеднов, вытирая губы. - Отличные пирожные. Ей-богу. Я угощаю.

   - Спасибо, не хочется. Но что с вами произошло? С каких пор?

   - Идемте в кино. Я угощаю. Ей-богу. Вот деньги. Сто рублей. По дороге все расскажу.

   Он схватил меня за руку и выволок на улицу.

   - Я начал издаваться. Ей-богу.

   - То есть как это - издаваться? Что вы издаете?

   - Я издаюсь, - вернее, печатаюсь в журнале "Северное сияние". Ей-богу. Что я печатаю? Записную книжку.

   - Какую книжку? Я никогда не видел, чтобы вы записывали что-нибудь в записную книжку.

   Безбеднов вытащил из кармана журнал, развернул его и сунул мне в руки.

   На верху страницы было написано:

   "Из новой записной книжки А.П. Чехова".

   - Вижу, - сказал я, - но при чем тут вы?

   - Читайте! - закричал Безбеднов. - Ей-богу. Скорей читайте. Сами увидите.

   И я прочел:

   "...Хорошо бы пьесу написать из жизни помещика..."

   "...Помещика зовут дядей Ваней. Это ясно..."

   "...Героиня - тоскующая девушка: