Ильф Илья, Петров Евгений - Рассказы, очерки, фельетоны

;   - Мы еще увидим небо в алмазах. Мы отдохнем, дядя Ваня, мы отдохнем..."

   "...Хорошо бы рассказ написать из жизни врача..."

   "...Чудное название для рассказа: "Палата N 6"..."

   "...Фамилия: Навагин..."

   "...Фамилия: Пересолин. Чиновник. Его жену чиновники называют - Пересолиха..."

   "...Хорошее название для пьесы: "Вишневый сад"..."

   "...Думаю съездить на Сахалин. Говорят - интересно..."

   "...Не купить ли дачку в Ялте. Знакомые советуют..."

   "...Только что получил возмутительное известие о том, что академия кассировала выборы Максима Горького. Пошлю им обидное письмо..."

   "...Прекрасное название для рассказа: "Толстый и тонкий"..."

   "...Только что написал "Жалобную книгу". Знакомые одобрили..."

   - Ну, что, похоже? - спросил Безбеднов.

   - Свинья вы, Алеша, - ответил я, - самого бы вас за это на Сахалин. Знакомые одобрят.

   Безбеднов долго смеялся, мигая ресничками.

   - Я уже два отрывка продал, - сказал он наконец, отдышавшись. - Хочу теперь опубликовать записную книжку Гоголя. Я уже кое-что набросал. Сам Гоголь не догадается. Ей-богу. Вот. Слушайте.

   Безбеднов вынул записную книжку и прочел:

   "..Хорошо бы съездить в Рим. Говорят - интересно..."

   "...Эх, тройка! Птица тройка! Кто тебя выдумал?.."

   "...Отличное название для пьесы: "Ревизор"..."

   "...Мое представляется большое полотно под названием "Мертвые души". Фамилия героя - Чичиков..."

   "...Чуден Днепр при тихой погоде..."

   "... - А ну, поворотись-ка, сынку!.."

   "...Не понравилась мне что-то вторая часть "Мертвых душ". Не сжечь ли?.."

   "...Сжег. Так-то оно лучше..."

   "...Решил написать большое полотно под названием "Война и мир".

   - Вы с ума сошли! - крикнул я. - "Война и мир" не Гоголя, а Толстого!

   - Вы уверены? - спроеил Безбеднов.

   - Уверен, конечно.

   - Гм... Так вы говорите Толстого? Так, так... А скажите, Толстой... тоже любил записывать свои мысли в записную книжку?

  

   1929

  

  

   Иностранные журналисты, посещающие СССР, делятся на три группы: 1) сочувствующих, 2) безразличных и 3) ненавистников. Все они по возвращении домой делятся с читателем своими впечатлениями и умозаключениями.

   - Здорово! - пишут сочувствующие. - То есть просто поразительно! Страна растет не по дням, а по часам! Никогда еще мировая история не видела такого бурного роста!

   - Гм... гм... - сообщают безразличные. - Не зна-ем-с, не знаем-с! Может, что-нибудь и выйдет. Однако не слишком ли быстро вы двигаетесь, господа большевики? Не споткнулись бы!

   - Варвары! - шипят ненавистники. - Выдумали тоже! Пятилетка! Реконструкция! Интервенции на них нету! Черти!

   И все журналисты, к какой бы группе они ни принадлежали, в один голос отмечают энтузиазм населения.

   Этот энтузиазм им абсолютно непонятен.

   - Откуда все это? Как это произошло? Что случилось?

   Как большевики умудрились распространить столько внутренних займов? Почему рабочие по собственному желанию борются с прогулами и подымают производительность труда? С какой стати население Советского Союза, вместо того чтобы тихо (как в "цивилизованных" странах) заниматься делами своего семейного корыта, интересуется делами Тракторостроя, участвует в социалистическом соревновании, вносит рубли на какой-то там аэроплан и кого-то вызывает, интересуется чисткой, разоблачает вредителей, марширует в рядах культпохода, не забывает о МОПРе и спешит записаться в Автодор?

   - Откуда энтузиазм? Почему энтузиазм? Ведь денег в России за энтузиазм не платят! Какой же может быть энтузиазм без денег?

   Они разводят руками. Мысль, воспитанная в буржуазных школах, вскормленная за семейным обеденным столом и окрепшая в продажных редакциях газет, отказывается дать объяснение.

   А нам все просто и понятно.

   С хлебозаготовками случилась заминка. Вдруг неожиданно выяснилось, что для хлеба не хватает мешков.

   И тотчас же, немедленно от железнодорожника т. Струся поступило предложение:

   - Товарищи! Давайте собирать мешки!

   Логика простая. Если человек дает мешок - убыль для него небольшая. А государству легче: будут мешки - будет хлеб. Будет хлеб - будет промышленность. Будет промышленность - будет социализм.

   В сознании хозяина страны, подлинного ее строителя, - мешки и социализм сливаются в одно понятие.

   Простой мешок перестает быть простым мешком. Он становится мешком социалистическим, как стали социалистическими паровозы и машины, дома и земли, люди и вещи.

   Вот откуда энтузиазм, господа сочувствующие, безразличные и ненавистники!

   Первый день сбора по одному Московскому узлу дал шесть тысяч мешков. Московские железнодорожники взяли на себя обязательство сдать больше пятидесяти тысяч мешков.

   Вас не удивляет этот темп, господа обозреватели советской жизни? Вы поражены? Удивлены? Вы возмущены?

   Погодите! Сбор мешков только начался!

   То ли еще будет!

  

   1929

  

  

   На московских улицах 7 ноября

  

   Раннее утро. Улицы щеголяют особенной утренней чистотой. В такой час необыкновенно резко подмечаешь те детали городского хозяйства, которые скрыты в течение суетливого, шумного дня.

   Остоженка. Какая ужасная мостовая! На каждом шагу ухабы и рытвины - настоящие капканы для автомобилей.

   Волхонка. Немного лучше.

   Моховая. Кое-как.

   Тверская. Здесь есть на что посмотреть. От самого Охотного ряда идет превосходное бетонированное шоссе. У нового здания телеграфа - брусчатый подъем и дальше - сплошное асфальтовое зеркало: кусочек будущей Москвы.

   Таких кусочков в этом году прибавилось немало. С каждым новым годом Москва из бывшей превращается в будущую.

   Героиня сегодняшнего дня - цифра, обыкновенная цифра. В этих цифрах, превращающихся на наших глазах в новые заводы, школы, дома, фабрики, больницы, дороги, гидростанции и совхозы, - наше будущее.

   На стенах и афишных тумбах еще мокрые от клея плакаты - календари сегодняшнего праздника. Они извещают о закладках и открытиях.

   У вас разбегаются глаза.

   Сегодня тридцать восемь различных закладок и открытий, приуроченных к двенадцатому Октябрю.

   - Ваше слово, товарищ цифра!

   В будущем году шестьдесят московских улиц будут покрыты новой мостовой. В том числе - бульварное кольцо и почти все Садовое кольцо.

   Ах, цифры, цифры!..

  

  

   Тарахтение извозчичьей пролетки - первый шум в этот утренний час. Вы отвлекаетесь от приятных мыслей и смотрите на эту "карету прошлого", доживающую на московских мостовых последние свои годы. В "карете прошлого" сидит человек в кепке. Лицо его крайне взволновано. Ему не сидится на месте. Он взволнован. На плече у него большое красное знамя с золотыми кистями. На знамени слова:

   "Пятилетку в четыре года".

   Знаменосец спешит. Через какой-нибудь час знамя его потонет в океане других знамен. И на каждом из них большими или малыми буквами, всеми шрифтами, какие только могут быть созданы фантазией художника, будет написано слово:

   "Пятилетка".

  

  

   Сегодня в храме Христа Спасителя необыкновенное стечение публики. Преобладает молодежь и фотографы.

   Не правда ли, странная публика! Молодежь! Фотографы! В церкви! В такой день!

   Ничего не поделаешь. Храм Христа, вернее купол храма, - превосходный наблюдательный пункт для любителей эффектных зрелищ.

   У входа в храм - толчея. Реплики далеко не церковно-благолепного свойства.

   - Проходите, товарищи, проходите!

   - Да куда вы, товарищ! Не видите - экскурсия?

   - Това-рищи! Спокойствие! Пропустите экскурсию! По льготным билетам.

   "Лики" святых несколько растеряны. Они не привыкли к столь странной аудитории. Во время красноречивых проповедей митрополита Введенского бывает совсем, совсем другая аудитория.

   Впрочем, сегодняшние посетители вполне корректны. Они не задерживаются внизу. Поспешно, тяжело дыша, они взбираются наверх. Там с четырех колоколен - четыре необъятных пейзажа.

   Москва с птичьего полета, да еще в этот день, выглядит необыкновенно нарядно. Мосты и набережные Москвы-реки как бы посыпаны маком.

   Отсюда, сверху, удивляешься, как это они могут вместить столько народу.

   Как понятно отсюда ощущение высоты и легкости, которое испытывают, наверно, шестьдесят летчиков, проделывающих над Красной площадью головокружительные петли и перевороты.

   - Парад, парад окончился! Смотрите!

   Цепочкой протянулась колонна броневиков. Прошла к себе, в казарму, рота красноармейцев. Осторожно лавируя в толпе, одна за другой пробираются восвояси посольские машины. Они развозят разодетых в пух и прах военных атташе глубоко "дружественных" стран.

   - Скорее вниз! В демонстрацию!

  

  

   В этом году оркестровое дело на большой высоте. Отовсюду, перебивая друг друга, сливаясь мелодиями, путаясь в тактах, звучат большие и малые духовые оркестры.

   Хоровое дело - тоже на высоте. "Конная Буденного" до такой степени смешалась с "Молодой гвардией", "Кузнецами" и "По морям, по волнам", что совершенно невозможно понять, где волны и где кузнецы.

   И все заглушает смех. Смеются все: дети, юноши и старики. Даже почтенные бухгалтера, чувствующие себя как-то странно без привычных портфелей, - и они не могут скрыть добродушной улыбки.

   В одной из колонн качают старичка активиста. Старичок радостно повизгивает.

  

  

   Пятилетняя девочка на руках у матери размахивает с тротуара флажком и приветствует проходящие колонны. Она побывала только что у здания Коминтерна и видела, как делегаты иностранных рабочих приветствовали с трибуны демонстрантов. Девочке это понравилось. И вог она копирует ораторов.

   - Ура! - кричит она, помахивая флажком. - Ура!

   - Ур-ра! - отвечают из колонн. - Смотрите, какая махонькая! А ничего - понимает.

   На ребенка устремлены тысячи нежных взглядов. В этой маленькой девочке - краснощекой и веселенькой - демонстранты видят будущего человека, жизнь которого с начала до конца будет счастливой и безмятежной, того человека, для которого они подставляли себя под белогвардейские пули, для которого они переносят лишения и работают изо всех сил.

   Для него, для будущего счастливого человека, строятся заводы и фабрики, марширует железная армия, жужжат пропеллеры. Для него со всех плакатов глядят слова:

   - Пятилетка. Реконструкция. Социализм.

  

   1929

  

  

   Мадам Белополякина просыпается поздно, в первом часу. Муж давно уже на службе. В комнате отвратительно. На столе оставшаяся после вчерашнего ужина грязная посуда (мадам Белополякина поленилась ее вымыть и оставила до утра, когда придет домработница). На стульях разбросаны юбки, чулки, бюстгалтеры. Угол одеяла съехал с постели на пол. В раскрытой дверце зеркального шкафа отражается опухшее после сна лицо и гривка неестественно желтых стриженых волос. На затылке просвечивают корни волос природного цвета - черные.

   - Ню-ура! - кричит мадам Белополякина. - Ню-ур!

   - Иду-у!

   И в комнате появляется домработница Нюра. На лице ее выражение напряженного страха и преданности.

   - Подымите сторы, - говорит мадам Белополякина. - Да подождите, не топайте ногами, как лошадь. Сначала уберите посуду. Да не гремите вы подносом... Гос-споди, несчастье мое... Подождите, говорят вам! Поставьте посуду на место.

   Нюра повинуется.

   - На рынке были?

   - Были, - отвечает Нюра.

   - Принесите сдачу. Да погодите, господи, горе мое, куда вы уходите?.. Сначала посчитаем. Сколько я вам вчера дала? Пять рублей?

   - Пять.

   - Что же вы купили?

   Нюра привычно загибает шершавый, как наждачная бумага, указательный палец. Начинается самое мучительное - утренние расчеты.

   - Да погодите вы, гос-споди, не болбочите, как индюшка, ничего понять нельзя. Так, значит, мясо один рубль шестьдесят копеек, да двенадцать копеек лук - один рубль восемьдесят две копейки, да один рубль девяносто копеек масло - будет два рубля девяносто копеек. Что вы еще брали? Телятину? Телятина - девяносто? Значит, два девяносто да девяносто будет три рубля девяносто копеек. Да тридцать восемь копеек подсолнечное... Сколько же это будет? Три рубля девяносто копеек и тридцать восемь копеек - четыре рубля тридцать восемь копеек. Все?

   - Все, - говорит Нюра и вздыхает. - Больше ничего не брали.

   - Значит, - высчитывает мадам Белополякина, хмуря жирный лобик, - я вам дала пять рублей, а вы истратили четыре рубля тридцать восемь копеек. Значит, сдачи - пятьдесят восемь копеек. Давайте дены и и принесите мой ридикюль. Он там, под кофточкой... Что же вы стоите, как лошадь? Вам говорят!

   Но Нюра не двигается с места. Она ошеломленно смотрит на стенку, оклеенную прекрасными розовыми обоями со следами раздавленных клопов.

   - У меня гривенник сдачи, - произносит она, с трудом шевеля губами.

   - Гос-споди! - восклицает мадам Белополякина. - У нее гривенник сдачи! Откуда же гривенник, когда должно быть пятьдесят восемь. Вы что покупали?..

   Счеты возобновляются.

   - Телятина - девяносто, - считает Белополякина, - да мясо рубль шестьдесят, итого - два девяносто. Да рубль девяносто масло. Будет четыре девяносто. Да тридцать восемь копеек подсолнечное - пять тридцать восемь. Да двенадцать копеек лук - пять сорок восемь... Погодите! Сколько я вам давала? Пять? А вы истратили пять сорок восемь... Как же вы могли истратить пять сорок восемь, если я вам дала пять? Ну, ладно. Потом сосчитаемся. Горе мое!.. Заберите грязную посуду и давайте чай!

   И мадам Белополякина вытаскивает из-под одеяла пухлые волосатые ноги.

  

  

   Трудно приходится интеллигентной женщине в наше суровое время.

   Мадам Белополякина часто жалуется на жизнь. Она - женщина интеллигентная. Она - тонкий, нежный организм, который не выносит нынешних треволнений и лишений. Заграничных модных журналов не докупишься. В наших, советских - сплошной ужас: вместо модных платьев - фотографии каких-то заводов и выкройки красных косынок. Приходится брать журналы на прочет, снимать с рисунков копии и платить за каждую копию шесть гривен.

   Муж мадам Белополякиной где-то служит, в каком-то научном учреждении. Зарабатывает мало - триста рублей. "Литературный кружок", где танцуют по пятницам и собираются безусловно "порядочные люди", хотят закрыть. Частников прижимают налогами. Половину знакомых выслали куда-то в Соловки. Жить становится труднее с каждым днем. Прислуга - дура, ничего не понимает. Прямо кошмар какой-то.

  

  

   В шесть часов появляется муж, жадно обедает и заваливается спать.

   - Разбуди меня, кошечка, в восемь, - просит он. - Нужно на заседание.

   - Хорошо, котик, - говорит жена.

   Муж очень любит мадам Белополякину. Однако ей он надоел. Она охотно ушла бы от него. Но к кому? Ведь настоящих людей нету. Хорошо было бы выйти замуж за иностранца, уехать за границу, подальше от этой нехорошей, грубой страны. Но иностранец с честными намерениями не является. Иностранцы тоже хитрые. Норовят воспользоваться случаем и бросить.

   Вечером, выпроводив мужа, мадам Белополякина красит толстые потрескавшиеся губы, основательно пудрится и ждет гостей.

   Отдохнуть душой можно в обществе научного сотрудника, молодого человека Бориса Боберова.

   Борис Боберов - врун. Все, что он ни говорит, - все ложь. Врет он небрежно, неряшливо, путается. Но ему прощается все. Его ложь - святая ложь.

   - Здравствуйте, дорогая, - говорит он нежным голосом, целуя мадам Белополякину в пульс и подымая брови. - А у меня новость!

   - Не секрет? - кокетливо спрашивает Белополякина.

   - Что вы! Разве от вас могут быть какие-нибудь секреты! Впрочем, чепуха! Мне прислали из-за границы посылку.

   - Ах! Что вы говорите!

   - Представьте себе. Два английских костюма шевиотовых, пуловер, дюжину дамских шелковых чулок и потом... это... патефон "Электрода" с шестьюдесятью самыми модными пластинками.

   - Вы шутите! - стонет мадам Белополякина.

   - Нет, ей-богу. Я даже сам удивился. Сегодня утром получаю повестку с таможни. В повестке все вещи и перечислены.

   - Вероятно, огромная пошлина!

   - Пустяки! Рубля два-три. Два шестьдесят пять! Но я решил не брать.

   - Почему же, почему?!

   - Лень, знаете. Ехать куда-то в таможню. Волноваться. К чему?

   - Это безумие! - кричит мадам Белополякина. - Да я бы, я... Нет, вы серьезно?

   - Вполне. Но стоит ли об этом говорить. Ну посылка, ну патефон... Подумаешь!

   Мадам Белополякина долго не может успокоиться.

   Боберов напевает:

  

   У нас, на Кубе

   Ти-ри-рлм, ти-рл-рим...

  

   Ах, Куба! Ах, Гаити, Таити, Коломбо, Валенсия! Мадам Белополякина сейчас же, на месте, готова дать палец на отсечение, чтобы побывать под этими пальмами, увидеть это море и потанцевать чарльстон при свете Южного Креста.

   - Мне предлагают командировку в Париж, - говорит Боберов, зевая, - на восемь месяцев.

   - Да что вы говорите! Не может быть!

   - Ей-богу. На семь месяцев. Пятьсот долларов подъемных и по тысяче каждый месяц.

   - Когда же?

   - Да хоть завтра. Паспорт уже готов. А с визой чепуха - Константин Федорович позвонит по телефону Эрбету... В общем, все это чепуха!..

   - Голубчик... Боберов... Но ведь это... это... сон, волшебный сон! Боже! Ведь вы счастливец!

   - Ну, что вы, - морщится Боберов, - я хочу отказаться.

   - Вы не сделаете этого! - кричит Белополякина. - Ведь подумайте! Ведь Париж! Понимаете, Париж! Гос-споди! Берлин! Заграница!

   - Ну, Париж, ну, Берлин. Я не спорю, в такой поездке есть своеобразная прелесть. Но подумайте, дорогая, какие хлопоты! Носильщики! Такси! Гостиницы! Бр-р-р. При одной этой мысли у меня волосы встают дыбом.

   Мадам Белополякина не находит слов.

   - Да, совсем было забыл! - говорит Боберов. - Прямо умора. Коммерческий атташе одного знакомого посольства уезжает в годовой отпуск и предлагает мне на это время свой автомобиль, совершенна новый "ролс-ройс". Да я отказался.

   - Гаража нет? - спрашивает Белополякина, тяжело дыша.

   - Да нет. Гараж есть. И шофер есть. Но к чему мне автомобиль?

   - Как к чему? А ездить!

   - Э, дорогая! Какая это езда! Бензин воняет, трясет...

  

  

   Ночью в постели мадам Белополякина грызет мужа. За бедность. За неумение устраиваться. За все.

   Муж фыркает, как лошадь. Но не возражает.

   Если бы ему рассказали, что жена его неграмотна, глупа, сварлива, неряшлива, что живет она в наши дни по ошибке - он ни за что бы не поверил.

  

   1929

  

  

   - Вы не знакомы? Это наш первый говорун, краса и гордость наших скромных семейных вечеров. Инженер. И какой! Мы зовем его энтузиастом. Хотите познакомиться?

   С этими словами хозяин вечеринки указал мне на тощего гражданина в простых очках без оправы, который только что выпил рюмку водки и с гримасой отвращения пытался поймать вилкой скользкий грибок.

   - Еще бы! - сказал я. - Что может быть приятнее знакомства с энтузиастом. Ведь нынче в энтузиастах большая потребность.

   Нас познакомили.

   - Наобородко! - сказал инженер, проглотив грибок. - По имени и отчеству Иван Альбертович. Впрочем, не люблю я этих имен и отчеств. Подхалимством отдает. Не правда ли?

   - Пожалуй! - заметил я.

   - Вот видите! Вы со мной согласны? Гораздо лучше и приятнее называть мало знакомого человека по фамилии: товарищ Наобородко, а хорошо знакомого по имени: товарищ Иван. Верно?

   Я согласился и с этим.

   Через пять минут мы с инженером Наобородко уже вели задушевную дружескую беседу, как будто бы были знакомы по крайней мере лет десять.

   - Химия! - говорил Наобородко. - Великая вещь - химия! Сейчас, когда этому роду промышленности уделяется такое внимание, можно смело сказать, что химия - это наше будущее!

   - А вы разве химик? - спросил я. - Мне казалось...

   - Нет. По образованию я горняк, но служу в Химсиндикате. И, признаться, нисколько не жалею об этом. Известно ли вам, что без химии, черт распробери, не может обойтись ни одно производство! Химия - это... Нет, вы не знаете, что такое химия! - Лицо Наобородко осветилось восторженной улыбкой. - Я, видите ли, немножко энтузиаст химического дела, - скромно сказал он. - Сейчас мы заняты проектированием замечательного химического завода. И я весь горю этой работой. Но вам, вероятно, неинтересно слушать?

   - Что вы! Напротив!

   Мы проговорили с Наобородко весь вечер.

   - Называйте меня просто товарищем Иваном. Не люблю я этих мелкобуржуазных отчеств, - сказал Наобородко, прощаясь.

   "Да. Это человек, - думал я, возвращаясь домой. - С таким человеком наша химия будет процветать".

   - Не узнаете? Забурели?

   Я оглянулся. Предо мною стоял инженер Наобородко.

   - Ба! Товарищ Иван. Рад вас видеть! Знаете, наша первая встреча произвела на меня большое впечатление. Я всю ночь не спал. Так вы говорите, ни одно производство не обойдется?

   - Ни одно! - воскликнул Наобородко. - Во-первых, подвоз сырья. Во-вторых, вывоз продукции. Попробуйте обойдитесь!

   - Простите, я не совсем вас понимаю. При чем тут подвоз и вывоз?

   Наобородко расхохотался.

   - Да что вы ребенок, что ли? Ведь даже младенцу известно, что ни одно производство не может обойтись без железнодорожного транспорта!

   - Какого транспорта? Ведь вы говорили о Химсиндика...

   - Не произносите при мне этого слова. Оно мне противно. Склочники сидят там, вот кто! Я перешел в НКПС.

   - Но ведь неделю тому назад вы горели огнем энтузиазма. Вы проектировали...

   - Я и сейчас проектирую. Постройку Убого-Свидригайловской ветки. Ах, транспорт, транспорт! Транспорт - это... Нет, вы не знаете, что такое транспорт. Я, видите ли, немножко энтузиаст железнодорожного дела. Но вам, вероятно, неинтересно слушать?

   - Помилуйте, - пробормотал я, - что вы!..

   Я попрощался.

   Транспорт был в верных руках. Это было ясно.

  

  

   Я встретил Наобородко в вагоне дачного поезда. Зимою, как известно, в дачных поездах народу мало, ехать скучно и всякая встреча радует.

   - Вы в Москву? - спросил я.

   - В нее. В матушку, - ответил он.

   - Пыхтите?

   Я загудел, подражая паровозу, и задвигал локтями.

   - Ого-го!

   Он радостно расхохотался.

   - Ну, как ваша ветка? - спросил я. - В огне энтузиа...

   - Вот вы шутите, - строго сказал он, - а я вам скажу совершенно серьезно. Вы срываете ветку, бросаете ее в огонь, она горит. Хорошо ли это?

   - Какой же негодяй позволит себе сжигать целую ветку?

   - Какой! Какой! Тысячи негодяев! Миллионы!

   Наобородко вскочил со скамейки и схватил меня за воротник пальто.

   - Рубят ветки! Рубят деревья! Жгут их, как варвары, как какие-то людоеды! И из-за чего. Из-за невежества. Ведь лесоистребление бессмысленно, жестоко, в то время когда есть такое чудесное топливо, как торф! Торф, торф! Знаете ли вы, что такое торф? Я проектирую сейчас грандиозные торфоразработки, которые...

   - А транспорт? - грустно спросил я. - Ведь вы же служили в НКПС?

   - Скопище бюрократов! - воскликнул он. - Бездушные люди! Не говорите мне о них. К тому же дикие склочники. Но вот Торфопром - это нечто потрясающее! Размах гигантский! Скоро ни один вид производства не сможет обойтись без торфа! Ведь торф - это...

  

  

   Недавно я отправился в Древтрест для получения кредита на новую мебель. Я долго подписывал какие-то бумаги, расписывался в толстых книгах и бродил от стола к столу. Осталось поставить окончательную резолюцию.

   - К кому обратиться? - спросил я.

   - Идите в комнату номер шестнадцать. К товарищу Наобородко.

   Я пошел. В комнате N 16 никого не было.

   - Где же товарищ Наобородко? - спросил я у первого служащего.

   - Как? Разве его там нету?

   Служащий пошел вместе со мною. Комната была пуста.

   - Вот странно, - сказал служащий. - Он только сегодня утром поступил к нам в качестве заведующего отделом... Марья! Вы не видели товарища Наобородко?

   Курьерша остановилась.

   - Товарища Наобородко? - спросила она. - Это новенького-то?

   - Ну, да. Того, который кричал сегодня утром, что без мебели не может обойтись ни одно учреждение! Тощий такой, в очках!

   - А! Вы разве не знаете? Ведь он только что перешел в трест цветных металлов. С Федором Петровичем не поладил. За ним и машину трестовскую прислали!..

  

  

   В этот же день вечером я встретил Наобородко в театре.

   - Кажется, на этот раз я не ошибусь, если скажу, что вы служите в тресте цветных металлов! - воскликнул я.

   - А вот и не угадали! - ответил он. - Я ушел от них. Гады. А служу я...

   В это время раздался третий звонок. Публика ринулась по местам. Боясь пропустить действие, побежал в зрительный зал и я.

   Свет погас. Дали рампу.

   Перед занавесом появился Наобородко.

   - Товарищи! - сказал он звучным голосом. - Театр - великая вещь! Сейчас, когда этому виду искусства уделяется такое внимание, я, как новый ди: ректор театра, не могу не сказать, что ни один вид промышленности не может обойтись без этого вида искусства. Я занят сейчас проектированием нового вида театрального действа и надеюсь, что все вы, представители советской общественности, рука об руку...

   Гром аплодисментов покрыл речь нового директора.

  

   1929

  

  

   Начало почти что из "Тараса Бульбы".

   - А! Иностранец! А ну, повернитесь-ка! Да-а. Это матерьял. Не то что наш. В Берлине покупали?

   - Да нет, помилуйте. Я в том самом костюме, в котором вы видели меня до отъезда за границу. Москвошвеевский костюм.

   - Рассказывайте!

   - Да ей-богу. Вот и марка. На боковом кармане.

   - И в самом деле. А галстук небось миланский?

   - Галстук с Петровки.

   - Рассказывайте.

   - Даю честное слово.

   - А ботинки?

   - Скороходовские.

   Добрый московский знакомый озадачен. Потом смотрит на меня долгим страдальческим взглядом и спрашивает:

   - Зачем же вы ездили?

   - На предмет ознакомления с культурной жизнью поименованных стран, - вяло отвечаю я.

   - Муссолини видели?

   - Нет.

   - Рассказывайте!

   - Честное слово!

   - Папу видели?

   - Нет.

   - Рассказывайте!

   - Ей-богу, не видел!

   - Ай-яй-яй! Быть в Риме и не видеть папы!

   Я пожимаю плечами. Дескать, что поделаешь, раз папа такой нелюдим и из Ватикана ни ногой.

   Верьте не верьте, но о Муссолини и о папе меня расспрашивали решительно все знакомые. Кончилось тем, что я начал привирать. Сначала, краснея и путаясь, бормотал, что видел Муссолини мельком, в автомобиле, но не совсем уверен в том, что это был именно он. Путанно рассказывал о каком-то торжественном богослужении в соборе Петра, на котором, кажется, был папа. Потом окончательно распоясался и заявил, что Муссолини видел три раза: дважды на параде и один раз совсем вблизи - "вот так, как сейчас вас", а у папы был на приеме и всех удивил решительным отказом поцеловать у заместителя апостола Петра руку.

   - Ну теперь расскажите, как вы ездили. Только по порядку.

   Этого требовали решительно все.

   Устраивались поудобнее. Закуривали. И, приготовляясь слушать длинный интересный рассказ, сладко вздыхали.

   - Ну. Действуйте. Но имейте в виду - по порядку. Понимаете? Все. Как садились в поезд. Как ехали. Одним словом, вы сами понимаете.

   - Ну и вот, - начинал я спокойным, эпическим тоном, - получил это я паспорт, поставили мне визы, и сел я в поезд. Поезд, надо вам сказать, отходил в четыре часа десять минут. С Белорусско-Балтийского вокзала, а сам я живу иа Арбате Поезд хороший, скорый, прямое сообщение Москва - Столбцы...

   На этом месте давно уже ерзавший ногами слушатель спрашивал, почем заграницей брюкодержатели, или выражал надежду, что в Италии погода, вероятно, не такая подлая, как в Москве, - и я от систематического плавного рассказа переходил к быстрым кратким ответам на вопросы.

   - Макароны ели?

   - Ел.

   - Вкусные?

   - Ничего себе. Надоели только.

   - Смотрите на него. Ему итальянские макароны надоели! Кьянти пили?

   - Пил.

   - Вкусно?

   - Ничего себе. Надоело только.

   - Смотрите на него. Ему кьянти надоело!.. В Колизее были?

   - Был.

   - Большой?

   - Большой.

   - Очень большой?

   - Очень.

   - Везувий видели?

   - Видел.

   - Дымился?

   - Дымился.

   Тут добрый знакомый задумывался. Потом спрашивал:

   - Очень?

   - Что очень?

   - Дымился.

   - Ах, дымился? Да. Очень.

   - На гондолах ездили?

   - Ездил.

   - Хорошо?

   - Хорошо.

   Пауза увеличивалась, грозя перейти в долгое томительное молчание. Но слушатель напрягал последние силы и выдавливал, как выдавливают из тюбика остатки зубной пасты, последний вопрос:

   - Итальянки красивые?

   - Нет.

   - Неужели все некрасивые?

   - Правду сказать, мне не удалось повидать всех итальянок. Может быть, и есть красивые.

   На этом беседа об Италии обычно заканчивалась, и мы переходили на милые сердцу московские темы: гастроли театра Кабуки, спартакиаду, дожди и семейные дела сослуживцев.

   Итак, все ясно. Добрые московские знакомые не умеют выспрашивать, а я не умею рассказать все по порядку, начиная с того момента, когда я сел в поезд, и кончая чрезвычайно интересным, полным захватывающих положений, обратным переездом границы.

  

  

   Муссолини - король мелкой буржуазии, царь и бог лавочников, театральных импрессарио, футболистов, хозяев велосипедных мастерских, карьеристов-гинекологов, боксеров и бесчисленного количества молодых людей без определенных занятий.

   Жизнь этих людей сера, как солдатское сукно. Утром - "кафе-лате" - кофе с молоком, вернее молоко с кофе, светленькая бурда, которую итальянцы, набросав предварительно хлебных кусочков, хлебают ложкой. Потом - лавка.

   С двенадцати до двух Италии не существует. Закрыто все: банки, церкви, музеи, полиция, почта. Обыватель обедает. Ест пасташюту (в это понятие входят и макароны и вермишель. Слово pasta означает тесто). Миланезец ест пасташюту по-милански, неаполитанец - по-неаполитански и генуэзец, как читатель, вероятно, уже догадывается, - по-генуэзски.

   В неаполитанской пасташюте преобладают помидоры, в миланской - мясные крошки, в генуэзской - соус из гадов - спрутов, каракатиц, морских ежей или лягушек.

   На второе итальянец ест мясо или рыбу. Потом - фрукты и сыр. Все это запивается отличным вином. Вино в Италии самая дешевая вещь. Литр отличного "Барбера" стоит четыре лиры, то есть сорок копеек.

   После обеда - лавка, в сумерки - лавка и вечером - лавка.

   Но обыватель скуки не чувствует.

   Его убедили, и убедили самым серьезным образом, что он, итальянский обыватель, не кто иной, как древний римлянин, и что французские и немецкие обыватели не стоят его подметки.

   В соответствии с этим итальянский лавочник старается вести себя так, как, по его понятиям, вели себя Марк-Антоний, Виргилий или Петроний в кинофильме итальянской стряпни "Кво-вадис". Здоровается обыватель, вытянув правую руку под углом в сорок пять градусов и повернувшись в профиль. Вывешивает на самом видном месте портрет Муссолини в венке, с латинской подписью - dux, или в виде Наполеона, в треуголке и со скрещенными на груди руками. На лацкане пиджака обыватель носит эмалированный ликторский значок с позолоченными пучком розог и топориком - эмблемою фашизма.

   Разговаривая о войне с Германией, итальянский обыватель объясняет победу союзников исключительно силою итальянского оружия. При этом снисходительно добавляет:

   - Французы нам немного помогли. Надо же, черт возьми, быть справедливым!

   Муссолини сыграл на самой чувствительной и уязвимой струнке нехитрого инструмента, именуемого обывателем - на тщеславии.

   Вообразите себе п