Грин Александр - Рассказы 1907-1912

асплываясь мокрыми пятнами. И так было странно, тяжело видеть молодую, хорошенькую женщину плачущей в уютной, светлой комнате, полной веселого утреннего солнца и зеленых теней, что Варламов растерялся и беспомощно стоял на одном месте с глупым, покрасневшим лицом, не зная, что делать. Но в следующее мгновение он встряхнулся и бросился к маленькой, вздрагивающей от плача фигурке. Он обнял ее за плечи, целуя в голову и бормоча смешным, детским голосом ласкательные слова:

   - Крошка моя... Ну, деточка, ну, милая, ангельчик мой!.. Ну, что же ты, зачем, Еленочка?..

   Прошло несколько томительных секунд, и, вдруг, плач прекратился так же внезапно, как и начался. Елена перестала всхлипывать, выпрямилась, с мокрым, блестящим от слез лицом попыталась улыбнуться, бросила на Варламова просительный, ласковый взгляд и заговорила жалобным, но все еще сердитым, дрожащим голосом:

   - Это нервы, Гриша... ты не обращай... ну, ей-богу же, просто нервы... потом, я плохо спала... голова болела, ну... Вот видишь, я перестала, вот...

   Она рассмеялась сквозь слезы и принялась усиленно тереть кулачками вспухшие, красные глаза. Варламов сел, взволнованно откашлялся и шумно передохнул.

   - Ты просто пугаешь меня, - сказал он, успокаиваясь и крупными глотками допивая остывший чай. - Так вот... ни с того, ни с сего... Сегодня... на прошлой неделе тоже что-то такое было... К доктору, что ли, мне съездить, а? Еленочка?

   - Как хочешь, все равно, - протянула Елена упавшим голосом. - Но ведь я здорова, что же ему со мной делать?

   - Доктора уж знают, что делать, - уверенно возразил Варламов. - Это мы не знаем, а они знают... Вот ты говоришь - нервы. Ну, значит, и будет лечить от нервности.

   - Да-а... от нервности... - капризно подхватила Елена. - А вот если мне скучно, тогда как? А мне, Гриша, каждый день скучно, с самого утра... Ходишь, ходишь, слоняешься, жарко... Мухи в рот лезут.

   - Вот это и показывает, что у тебя расстроены нервы, - с убеждением сказал Варламов, расхаживая по комнате. - Нервы - это... Здоровому человеку не скучно, и он, например, всегда интересуется жизнью... Или найдет себе какое-нибудь занятие...

   Он чувствовал себя немного задетым и в словах жены нащупывал тайный, замаскированный укор себе, но так как он ее любил и был искренно огорчен ее заявлением, то и старался изо всех сил придумать что-нибудь, могущее, по его мнению, развлечь и развеселить Елену. Сам он никогда не скучал, вечно погруженный в хозяйство, и значение слова "скука" было известно ему так же, как зубная боль человеку с тридцатью двумя белыми, крепкими зубами.

   - Да, господи! - говорил он, останавливаясь и пожимая плечами. - В твоих руках масса возможностей... Ну, хорошо... Гуляй, что ли... поезжай в город, в театр... навести родных... ты, вон, цветы любишь, возишься с ними... Да мало ли что можно придумать?..

   Елена рассеянно теребила салфетку, и нельзя было понять, о чем она думает. Варламов помолчал, но видя, что жена не возражает, снова заговорил довольным, рассудительным голосом.

   - Вот в чем дело-то... Кстати, хочешь, приглашу погостить директоршу. Можно поехать в лес или к Лисьему загону, например...

   - Гриша! - сказала Елена, поднимая голову, и голос ее вздрогнул капризной, тоскливой ноткой. - Гриша, мне скучно! Скучно мне!..

   Варламов перестал ходить и с глубоким, искренним удивлением увидел большие темные глаза, полные слез. Он крякнул, тупо мигнул и вытащил руку из кармана брюк. Елена продолжала, стараясь не волноваться:

   - Григорий! Я же не виновата, что я такая... Мне все надоело, решительно все, и сама я себе надоела... А чего мне хочется...

   Она беспомощно развела руками и рассмеялась вздрагивающим, нервным смехом, покусывая губы. Потом закрыла глаза и грустно прибавила:

   - Хоть бы ребеночка нам, право...

   В другое время Варламов был бы растроган и умилен этим желанием, но теперь, когда все его соображения относительно скуки были встречены одним коротким, простым словом "скучно", тупое недоумение перед фактом разрослось в нем грустью и маленьким, обидчивым раздражением. Он даже не обратил внимания на последние слова Елены и сказал, стараясь говорить кротким, сдавленным голосом.

   - Ну, Елена, я за тебя знать не могу. Но я крайне... крайне озадачен... Кажется, я все... Ты обеспечена... Я не стесняю... зачем же так? Я не виноват, Елена!

   - Я и не обвиняю, - холодно возразила молодая женщина. - При чём тут ты?!.

   "Она нечаянно сказала правду, - подумал Варламов, вытаскивая золотые часы и прищуриваясь на циферблат. - При чём тут я? Хандрит... Пройдет!"

   - Мне пора, - вздохнул он, подойдя к жене и целуя ее в мягкую, холодную щеку. - Я вернусь к одиннадцати, и ты еще успеешь стать паинькой... Знаешь, - он улыбнулся снисходительно и довольно, - когда человек расстроен, ему лучше побыть одному. А мое присутствие тебя раздражает.

   - Меня все раздражает, - тихо процедила Елена. - Все... вот этот самовар, и тот... И солнце... чего оно лезет в глаза?..

   - Иду, иду!.. - деланно засмеялся Варламов, махая руками. - Ухожу. Глафира-а!..

   Вошла белорусая, румяная горничная, и Варламов распорядился запречь в дрожки Пенелопу, маленькую, гнедую кобылу. Горничная ушла, мимоходом подобрав брошенный на пол окурок, а Варламов пошел в кабинет взять деньги и папиросы.

  

  

   Когда он уехал, Елена пошла к себе, села перед туалетным столиком и долго перебирала шпильки, внимательно рассматривая в холодной пустоте зеркала свое хорошенькое, скучающее лицо. Потом нашла, что у нее сегодня очень томный и интересный вид, вспомнила обиженное лицо мужа и самодовольно улыбнулась. Пускай чувствует, что такое супружеская жизнь.

   На скотном дворе мычали телки, откуда-то падал в тишину ленивый стук топора. Елена кое-как собрала волосы, напевая сквозь зубы, потянулась, зевнула и, так как одеваться ей было лень, решила, что лиловый капот - самый легкий и удобный домашний костюм.

   Жаркое летнее молчание дышало в окно безветренным, сухим воздухом, томило и дрожало. И тягучее, расслабленное настроение, овладевшее женщиной, напомнило почему-то ей серенькие годы уездного девичества, прогулки по тощему, высохшему бульвару, жидкий военный оркестр, игравший по воскресеньям марши и вальсы, чтение романов, беспричинные слезы и беспричинный смех, чаепитие под бузиной, сплетни и туманные, томительные мечты о "нем", далеком, неизвестном человеке, с приходом которого как-то странно соединялось представление о яркой, интересной жизни, возможной и желанной. Тогда казалось, что все еще впереди, и что настоящее, где каждый день до нелепости похож на другой, только неизбежная ступень к заманчивому, интересному будущему. О том, что такое это будущее, и что в нем хорошего, и почему это хорошее должно наступить, - даже не думалось. А если и думалось, то с неясной, сладкой надеждой, и казалось, что, как ни думай, все же будет страшно приятно и хорошо.

   Год замужества прошёл скоро и бестолково. Первые впечатления брачной жизни, новизна положения, взволнованность и острота ощущений тешили Елену, как новая, неожиданно купленная игрушка. Приезжала родня с острыми, истерически-любопытными глазами, ела, пила, ходила по усадьбе, рассматривая коров, овец, ярко выкрашенные новенькие машины, сеялки, веялки, молотилки, механические грабли, вздыхала и завидовала. И когда Елена, с сияющим, смущенным лицом, розовая и оживленная, болтала без умолку о своей новой и обеспеченной, завидной для всех жизни, поминутно взглядывая на торжественное, довольное лицо мужа, - жизнь казалась ей приятной и восхитительной, а Варламов - милым, добрым и умным человеком, к которому, кроме благодарности, нужно чувствовать и любовь. И хотя любви к нему она не испытывала, но была уверена, что спать с ним, принимать его подарки и ласки, а в холодные дни завязывать ему шарф - значит любить.

   А потом, постепенно, с каждым новым днем, сытно ускользавшим в пространство, подошло и укрепилось сознание, что все самое лучшее уже было и ничего нового, неизвестного впереди нет. Были, правда, мечты о ребенке и возне с ним, но в мечтах этих муж не играл никакой роли и казался даже странно чужим, посторонним человеком, которого все, и она сама, будут называть "отец", "папа", и который в веселые минуты станет щекотать пальцем животик ребенка, вскидывать брови и говорить сладким, деревянным голосом: "Агу! Агу!"

   Елена закрыла глаза и вслух, негромко, произнесла: "Гриша - отец". Но тут же ей стало смешно, потому что слово "отец" непонятным образом превратило лицо Григория Семеныча, мысленно представленное ею, в лицо ее собственного отца, дряхлого старика в поношенном военном сюртуке, страдающего параличом и одышкой. Елена нетерпеливо встряхнула головой, встала и вышла на террасу, захватив новенький переводной роман.

  

  

   Увидев хозяйку, огромный черный водолаз Полкан приподнялся на передних лапах, выгнул шершавую спину, зажмурился и протяжно, громко зевнул, помахивая хвостом. Потом встал, встряхнулся и, мерно ступая мягкими, мохнатыми лапами, подошел к Елене, заглядывая ей в лицо умными, большими глазами.

   - Полкан, здороваться! - строго прикрикнула она, протягивая руку.

   Собака лениво потянула воздух влажным черным носом и медленно приподняла лапу, тяжело дыша разинутым от жары ртом.

   - Дрянь собака, - притворно сердясь, сказала молодая женщина, оживленная ярким солнцем и бодрой, трепетной зеленью старых лип. - Бяка... У-у!..

   И так же притворно морда Полкана приняла огорченное, жалкое выражение. Он боком, высунув мокрый язык и опустив голову, смотрел на хозяйку, ожидая привычных ласковых слов.

   - Ну, хорошая, ну, умная собака!.. - важно сказала Елена, кладя свою маленькую руку на огромную мохнатую голову. - Милый мой, добрый песик Полкан...

   Полкан утвердительно гавкнул басом и бодро замотал хвостом. Они понимали друг друга. Елена задумалась, не отнимая руки и медленно вдыхая густой, сочный воздух. Ей захотелось пойти в какой-нибудь укромный, тенистый уголок, лечь на траву и читать, но также хотелось взять удочку и водить леской в тихой, прозрачной воде, разглядывая горбатые, темные спинки рыб, снующих над вязким, илистым дном.

   Из-за угла дома вышла кухарка, длинная, сухопарая женщина с коричневым от загара лицом. Еще издали Елена услышала ее быстрый, певучий говор, при звуках которого почему-то сразу начинало пахнуть дровами, плитой и сырым мясом.

   - Вас, барыня, ищу-то! - заговорила она, прикрываясь от солнца худым, желтым локтем. - На первое, значит, борщ барин вчера заказывал... Я борщ-то собрала, только свеколки молодой нету, чисто беда...

   Она подошла к террасе и остановилась, вытирая засаленные пальцы о синий холщовый передник.

   - Жаркого не придумаю, какого бы ни на есть, - продолжала кухарка, озабоченно поджимая губы. - Ежели, например, баранину, так барин до баранины не очень охоч... Разве курицу с рисом, Елена Митревна?

   - Все равно, хоть курицу, - сказала Елена. - Барин приедет вечером, а мне все равно.

   - Разве што курицу, - согласилась кухарка, обдумывая, какую курицу заколоть. - Я еще, как седни встала, так про курицу думала... Так курицу, барыня?..

   - Две курицы!!. - рассердилась Елена. - Три, четыре, пять... сто куриц!.. Какая у тебя привычка спрашивать по десяти раз!..

   Не вступая в дальнейшие объяснения, она подхватила подол платья и пустилась бегом по аллее, на ходу оборачиваясь и крича: - Полкан! Полкан!

   Собака бросилась за Еленой большими, ленивыми прыжками, гавкая и припадая к земле. На повороте Полкан догнал отбившуюся от него хозяйку, положил ей лапы на грудь и тяжело задышал прямо в лицо, стараясь лизнуть Елену, но она вывернулась и снова пустилась бежать, не замечая, что Полкан отстает только из вежливости и, по-видимому, не особенно расположен бегать. У маленькой хмелевой беседки Елена остановилась, раздумывая, войти туда или нет, потом вошла и, запыхавшись, села на узенькую зеленую скамейку. Полкан завилял хвостом, зевнул и грузно опустился на пол к ее ногам, уткнув морду в вытянутые передние лапы.

   Елена выпрямилась, изогнулась всем своим маленьким стройным телом, развернула книгу и принялась читать длинный фантастический роман, полный приключений и ужасов. Тянулась бесконечная интрига злодеев с добродетельными людьми, где, невзирая на усилия автора, преступники и убийцы выходили почему-то живее и интереснее самых добрых и самых благородных людей. Впрочем, все они действовали с одинаковой жестокостью друг к другу, не давая спуска ни правому, ни виноватому.

   Когда надоело читать, Елена закрыла глаза, стараясь вообразить себя пленницей, спрятанной в каком-нибудь пустынном и таинственном месте. Но вместо каменного угрюмого замка с башнями и подземными ходами упорно рисовалась чистенькая веселая усадьба, амбары с хлебом и сеном, каретник, скотный двор, залитый навозной жижей, и приказчик Евсей, аккуратный, богомольный мужик, подстриженный в скобку. В ухе у него серебряная серьга, а сапоги - бутылками. А дальше, уходя к далекому, бледному от жары небу, тянулись волнистые хлебные поля, охваченные синими изгибами леса. И не было таинственного похитителя, а был муж, Гриша, безобидное, деловое существо с мягкими рыжими усами, скучное и ласковое.

   Вдруг Полкан вскочил, гавкнул, прислушиваясь к чему-то, понятному и значительному только для него, оглушительно залаял и бросился со всех ног под уклон аллеи, прямо к пруду. Елена вздрогнула, встрепенулась и встала, Полкана уже не было возле, только его неистовый, раздраженный лай удалялся все быстрее и быстрее, наполняя июльскую тишину громкими гневными звуками.

   - Полкан! Сумасшедший!.. - закричала она, пускаясь по аллее бегом. - Полкан! Иси, сюда!

   Но Полкан не слышал. По-видимому, теперь он остановился, привлеченный чьим-то присутствием, и бурно, свирепо лаял, забыв все на свете, кроме предмета своего гнева. И когда Елена выбежала к пруду, с тревожным любопытством оглядываясь вокруг, то увидела неизвестного ей, слегка растерявшегося человека, и в трех шагах от него бешено лающего Полкана, сразу потерявшего сонную флегму добродушного пожилого пса.

  

  

   На следующий после нападения день Петунников вышел к лесной опушке. Глубокая, жадно вздрогнувшая радость блеснула в его измученном, посеревшем лице навстречу пышной желтизне полей и голубому воздуху, раскаленному полуденным зноем.

   Когда после долгого, суточного блуждания в дремучей глуши перед ним неожиданно и далеко сверкнули крошечные голубые прорехи опушки, последний трепет возбуждения встряхнул его истомленное, ослабевшее тело и лихорадочно-быстрыми шагами направил туда, где меж тонких, частых стволов пестрела цветами сочная, мшистая луговина. Он выбрался на простор, запыхавшись, с тяжелой от жажды и бессонницы головой, сел на пенек и осмотрелся.

   Перед ним, заливая холмистое поле, струился в потоках света золотистый бархат ржаных волн, разбегаясь от знойной, воздушной ласки беглыми сизыми переливами, а сверху, из голубой опрокинутой глубины сыпалось невидимое, неугомонное серебро птичьих песен. Там, на огромной, недосягаемой высоте, опьяненные летом и солнцем, страстно звенели жаворонки, и казалось, что поет сам воздух, хрустальный и звонкий. На межах пестрела белая и розовая кашка, лиловый клевер, темная, лаковая зелень придорожника. Вправо и влево, распахнув огромные хвойные крылья, тянулся и синел лес, разрезая бледное от жары небо диким, прихотливым узором.

   Усадьба и разные хозяйственные постройки, разбросанные под косогором в полуверсте от Петунникова, показались ему ненужными и неприятными в этой мирной, солнечной тишине. Вид человеческого жилья сразу настроил его тревожно и подозрительно. Времени прошло слишком достаточно для того, чтобы по крайней мере на сто верст в окружности стало известно о вчерашнем. И не будет ничего удивительного, если первый же встречный взглянет на него косо, пойдёт к другим, расскажет о своей встрече и таким образом сделает массу неприятностей, из которых самая важная и самая непоправимая - смерть.

   Он сидел мокрый от пота, злобно кусая потрескавшиеся губы, и злобно смотрел вдаль, где, загораживая угол хорошенькой, небольшой усадьбы, кудрявилась и толпилась в желтизне полей темная зелень сада. Оттуда, как стан ленивых, беспечных врагов, смотрели красные железные крыши сараев, изгороди, окна и трубы. Все это пестрой, солидной кучкой лезло в глаза Петунникову, как бы противопоставляя свою оседлость его риску и заброшенности.

   А он сидел, затягиваясь последней папироской, и соображал, что поблизости должно быть село или деревня, а значит, и дорога, на которую нужно выбраться. Голод мучил его, молодой, едкий голод, и от этого слегка тошнило. Ноги распухли и, как обваренные, горели в узких, тяжелых сапогах. Дрожали руки, тяжесть усталости давила на ослабевший мозг, путала мысли, и мучительно, с тоскливым, напряженным остервенением во всем теле хотелось пить и пить без конца блаженно-сладкую, хрустальную, ледяную воду.

   Там, в усадьбе, вода, конечно, есть, и ее много. Ее так много, что это кажется даже издевательством. Она там везде: в глубоком, сыром колодце, в больших пожарных чанах, в водовозных бочках. На кухне - в крашеных, пахучих ведрах, в самоваре, в умывальнике. В граненом, светлом графине где-нибудь на чистом белом столе. В желудках людей, живущих там.

   Петунников скрипнул зубами и ожесточенно сплюнул. Еще бы там не было всего этого! Какое полное, прекрасное наслаждение войти сейчас в чистую, солидную комнату, сесть за чистый, аппетитно убранный стол, потянуться к холодному, запотевшему графину с прозрачной водой, сдерживая изо всех сил тоскливое, слепое желание пить прямо из горлышка, безобразно и жадно, как загнанная, вспотевшая лошадь. Да! Но удержаться, налить в стакан медленно, очень медленно и осторожно поднести к губам. Сделать маленький глоток, судорожно смеясь и вздрагивая от нестерпимой утоляемой жажды.

   Тогда остановится время. Наступит светлая тишина, и мысли исчезнут, только холодная струйка, булькая мерными, жадными глотками, устремится по пищеводу, медленно исцеляя жгучее раздражение внутренностей. Напившись и передохнув, хорошо налить в белую глянцевитую тарелку горячих щей с крапивой и крутыми яйцами, отрезать хлеба, пахучего, теплого, свежеиспеченного, с поджаристой коркой. Взять мяса с жиром и хрящиками. Есть без конца, полно и восторженно наслаждаясь едой; потом лечь в чистую, мягкую кровать, скинуть болезненно раздражающую одежду, вытянуться и замереть в сладком, глубоком забытье.

   - Тьфу!..

   Петунников встал и выругался. Конечно, там живут сытые, обеспеченные люди, мелкие паразиты, сосущие неустанно и жадно крестьянский мир. Но что ему за дело до них, обывателей, погрязших в беркширских, йоркширских и прочих свинных культурах, в картах и двуспальных кроватях, в навозе и огородах! Он, загнанный, но свободный, далек от зависти. Разве не от них, не от сереньких, сытых будней ушел он в свободную страну мятежного человеческого духа, ради ценности и красоты единой, раз полученной, не повторяемой жизни?

   Мысль эта, рожденная тревожной минутой слабости голодного, разбитого тела, неумолимо заявляющего о своем праве на жизнь, скользнула перед глазами Петунникова холодно и скупо, как чужая, прочитанная в книге, без малейшего прилива душевной бодрости и нервного подъема. По-прежнему острые, мучительные желания неотступно обращали его глаза туда, где жили чужие и, уже в силу своего положения, враждебные ему люди. Отогнав усилием воли призраки распаленного воображения, он встал и нерешительно двинулся вперед.

   Усадьба, как магнит, притягивала его. Исступленное желание пить во что бы ни стало быстро убило всякие опасения, и он, шагая все торопливее, уже думал о том, что в саду, быть может, никого нет, и при некоторой осторожности можно, оставаясь незамеченным, найти какую-нибудь лейку или садовую дождевую кадку.

   Но чем ближе подходил он к усадьбе, зорко разглядывая дорогу, тем сильнее овладевало им усталое безразличие и равнодушие к каким угодно встречам. Возможно, что это был результат впечатления, произведенного тихой и безлюдной местностью, но нестерпимая жажда, распаляемая ожиданием близкого удовлетворения, быстро превратила недавнюю осмотрительность в холодное и злое упрямство. Уверенно, как человек, знающий, чего он хочет, Петунников пересек широкую пыльную дорогу, отделявшую от него сад, перепрыгнул канаву, нырнул в затрещавшие кусты и чуть не вскрикнул: прямо перед ним за изгибом аллеи блестел маленький тенистый прудок, густо укрытый орешником и высокими липами.

   Перебежать аллею, спуститься по обрывистому выступу заросшего осокой берега к доскам, положенным на вбитые в дно пруда колья, упасть на колени и жадно, до самых ушей, погрузить лицо в теплую, глиноватую воду было для Петунникова делом нескольких секунд. Две-три минуты он пил, не отрываясь, тяжело дыша, захлебываясь, фыркая и не сознавая ничего в мире, кроме своего мучительно наслаждающегося тела и воды, пресной, теплой, гниловатой, восхитительной жидкости...

   Он пил, судорожно сжимая руками влажные, скользкие края досок, а над его головой чирикали воробьи, расстилалась жаркая, отдаленно звенящая тишина; в уровень глаза на поверхности расходящейся тихими кругами воды колыхалась зеленая, остроконечная травка. И когда невдалеке где-то раздался неожиданный, злобный собачий лай, Петунников уже напился. Он встал, сообразил, что бежать от собаки, если она лает на него, бессмысленно, потому что внушит прочные подозрения, надел шляпу и приготовился.

  

  

   - Вы не бойтесь! - сказала Елена, смущаясь и останавливаясь. - Он не кусается... Полкан! Негодяй! Назад!..

   Водолаз гавкнул еще раз, два, и с неудовольствием, оглядываясь на незнакомца, побежал к хозяйке. Петунников снял шляпу, вежливо кланяясь и чувствуя, что смущение неожиданно появившейся женщины не заражает его, а, наоборот, лишает той легкой растерянности, которую он испытал в первый момент. Пристально рассматривая Елену, молодой человек шагнул вперед и сказал:

   - Извините меня, сударыня!.. Я неожиданно... Мне страшно хотелось пить...

   - Он не кусается, - сдержанно повторила она, быстро оправляясь и, в свою очередь, меряя незнакомца острым любопытным взглядом. - На чужих он только лает, если заметит...

   Желание спросить, кто он и зачем здесь, было так явно написано на ее лице, что Петунников почувствовал неловкость затягивать далее объяснение. Привычка лгать в критических моментах не изменила ему, подсказав и в этот момент нужные, похожие на правду слова. Он заговорил без всякого видимого усилия, спокойно и просто:

   - Еще раз простите, сударыня!.. Я заблудился и целые сутки шатался здесь, вот в этом лесу. Моя фамилия Годунов. Я старший телеграфист на станции Курбатово, и вот... Воды в лесу не мог найти... Почти с ног валился от жажды... Потом выбрался, наконец, увидел эту... вашу - если не ошибаюсь? - усадьбу и пустился со всех ног. А когда подошел ближе, то увидел пруд... терпенья не хватило, набрался смелости и... чему обязан теперь встречей с вами, сударыня!

   Пруд не был виден снаружи, но Елена не заметила лжи и продолжала стоять, сильно заинтересованная. Петунников показался ей, никогда не ходившей в лесу более часа, человеком, ускользнувшим чуть ли не от смертельной опасности.

   - Почему же обязаны? - спросила она довольным голосом, подходя ближе и доверчиво улыбаясь. - Но это возмутительно: пить эту гниль... Вы бы зашли в дом, как же так... Нет, вы несчастный человек. Целые сутки! Даже подумать страшно... Но как же вы спали?..

   - Да никак! - усмехнулся Петунников, начиная приходить в хорошее расположение духа. - Зажег костер, сидел, думал, курил и размышлял о том, что меня, наверное, хватились и ищут... Да... Было сыро, холодно; ели меня комары, кусали мошки, какие-то зеленые лесные клопы лезли в нос... Плохо!..

   - Вот удивительно! - протянула Елена, смотря на него широко открытыми глазами. - Значит, вы не боялись? Ведь у нас тут и медведи есть...

   - Медведь на человека первый никогда не нападает, - возразил гость, и вспомнил, что хорошо бы узнать, известно здесь что-нибудь или нет. Но сделал он это, из осторожности, намеком, небрежно добавив:

   - Самый опасный враг человеку - человек. А здесь, кажется, тихо, хулиганов не водится... Да и откуда?..

   Он подождал немного, но Елена молчала, и только детское любопытство светилось в ее больших темных глазах. Значит, нет!

   - Я, - продолжал Петунников, окончательно входя в роль, - в свободное время немного ботанизирую, собираю растения... Вот и вчера - пошел отыскивать одну разновидность... увлекся, незаметно наступил вечер, а ушел я далеко. Служу я здесь тоже недавно, месяц и местности не знаю... Так вот и вышло все...

   - А вы, может быть... голодны?.. - нерешительно спросила Елена, конфузясь и лохматя голову Полкана. - Так пойдемте... позавтракать... И чай... Меня зовут Елена Дмитриевна... Пойдёмте!..

   - Да что же... - замялся Петунников, вздрогнув от удовольствия и каких-то неопределенных сомнений. - Я не знаю... боюсь, что ваше семейство... быть может... Я не так уж голоден, конечно... но... все же давно не ел...

   - Вот именно... - расхохоталась Елена. Этот загорелый мужчина в синей тужурке и охотничьих сапогах начинал ей нравиться. - Вот именно, вы давно не ели, и потому-то вам не нужно церемониться. А что касается семейства, то оно все перед вами... Я совсем одна, а муж в городе... Пойдемте, пожалуйста!..

   Смущение ее совсем прошло, и держалась она теперь так же лениво и просто, как всегда. Петунников испытывал легкое возбуждение и острое любопытство к самому себе, неожиданно попавшему гостем к незнакомым, так кстати подвернувшимся людям. И когда Елена, еще раз взглянув на него ободряющими, внимательными глазами, пошла вперед, он послушно тронулся вслед, кусая нервно улыбающиеся губы и напряженно обдумывая, какую выгоду можно извлечь из настоящего положения.

   - Вы, пожалуй, очень далеко забрались от станции, - сказала Елена, нарушая короткое молчание. - Как вы теперь думаете?

   - Да что же... как-нибудь. Тут, вероятно, верст десять... Дойду пешком.

   - Десять?! - засмеялась она. - Верст тридцать, лучше скажите!.. Впрочем, вы можете с ближайшей на поезде. А вот розы, - прибавила она, с достоинством указывая на пышные кусты, алеющие нежными, бархатными цветами и бледными бутонами. - Я сама за ними ухаживаю... Только их очень мало, к сожалению... А если бы засадить целый сад, вроде как долина Казанлыка... знаете?.. Еще мыло такое есть... Вот это наш дом... Вы очень устали?

   - Да, порядочно, - ответил Петунников, насилу передвигая ноги. - Не столько я, пожалуй, даже устал, сколько вообще ошеломлен...

   Он с любопытством и подмывающим напряжением осматривался вокруг, зорко отмечая на всякий случай все аллеи и дорожки, стараясь сообразить и запомнить расположение места.

   - Чем ошеломлены? - спросила Елена, щурясь от солнца и беглых, порывистых мыслей. - Ах, да, конечно, Полкан вас изрядно напугал. Но вы посмотрите зато, какой у него теперь виноватый вид. Ага, плутишка!

   Она обернулась и погрозила пальцем Полкану, замыкавшему шествие с самым беспечным и ленивым выражением морды.

   - У вас, должно быть, село есть поблизости, - сказал Петунников, соображая, что нужно воспользоваться случаем и ориентироваться. - Это я к тому говорю, что придется мне нанимать мужика.

   - Да, конечно, село... Медянка, - подхватила Елена. - Тут, под горой, версты четыре. От него и лес свое название получил... А там, - она махнула рукой в сторону, противоположную той, откуда пришел Петунников, - там станция, восемь верст отсюда... Кажется, соседняя с вами - Бутовка.

   - Бутовка... Да... - рассеянно сказал он, с изумлением представляя пространство, пройденное им за эти сутки. Судя по расположению леса, огромным, синеющим полукругом стянувшего горизонт, пространство это равнялось по крайней мере верстам шестидесяти... - Да, да... Бутовка.

   - Путешествие кончено! - заявила Елена, встряхивая головой. - Вот, пожалуйте!

   Дом показался Петунникову красивым и приветливым. Большая затянутая серой парусиной терраса бросала короткую тень на яркий песок дорожки. Тут же стояли кадки с олеандрами и плющом, прихотливо взбегавшим под навес крыши дикими, висячими узорами. Немного подальше пестрели длинные деревянные ящики, полные земли и цветущих растений. Все это было знакомо, видено сотни раз и слегка жутко. Неожиданно встреченная обыденность вместо сложных и тяжелых переживаний, которых Петунников был вправе ожидать для себя на каждом шагу, производила на него отупляющее и тревожное впечатление, хотя все вокруг дышало знойным деревенским покоем летнего дня.

  

  

   С наслаждением уселся он в мягкое плетеное кресло, глубоко вздохнул, и, когда Елена, извиняясь за свой капот, куда-то ушла, почувствовал себя так покойно и просто, как если бы всегда жил здесь, сытно и рано обедал, пил в саду чай с вареньем и сливками, а по вечерам, захватив удочки, отправлялся на ближайшую речку и приходил назад голодный, довольный и грязный.

   От усталости ли овладело им такое настроение, было ли это результатом сознания временной, но, по-видимому, прочной безопасности, только Петунникову было хорошо, слегка грустно и с удовольствием думалось о близкой и, вероятно, вкусной еде. По стенам большой, веселой комнаты с прочной желтой мебелью и резным дубовым буфетом висели гравюры с изображениями пейзажей, маленькие жанровые картины, а на китайских полочках в зеленом и белом стекле бокалов томились левкои и гвоздика. Солнце ударяло в большие, настежь растворенные окна с белыми занавесками и двигало на полу трепетные тени листвы. Озабоченно стучал маятник круглых стенных часов, лениво жужжали мухи, бороздя черными точками прохладную воздушную пустоту.

   И снова показалось Петунникову, что ничего не было... Нет ни поезда, ни погони, ни тюрьмы, ни виселицы. И даже думать об этом смешно и странно здесь, в тихом захолустье уездной жизни. Револьвер, оттягивающий карман брюк и натирающий кожу, кажется единственным во всем мире, заряженным по ошибке и случайно купленным, как ненужная вещь... Там, в городе, волнуются и ждут... А быть может, уже знают, и даже наверное знают, чем кончилось все и что предстоит в будущем... Там жгут и прячут разные документы, уезжают, спешно меняют квартиры, фамилии...

   Но вот идет кошка, лениво облизываясь и выгибая спину: садится, жмурится и плотоядно смотрит, как прыгают по дорожке пыльные, взъерошенные воробьи. Вот где-то кричат гнусливо и сонно: должно быть, зевают при этом, чешут подмышки и бранятся... За окном в просветах листвы желтеет далекая рожь, и сейчас придет молодая, красивая женщина; будут есть и говорить, что попало, охотно и просто.

   Он закрыл глаза, напряг мысль, но не было города. Так, в отдалении, маячило что-то большое, расплывчатое и сложное. А была усадьба и сладкие деревенские будни, полные мирного солнца и вкусных, раздражающих мыслей о близкой еде.

   Петунников криво усмехнулся. Жизнь эта жестока и бессмысленна, неприятна и равнодушна. Медленно ползет в ней привычная скука, без воли, без ожидания. Ровное, тепленькое существование, согретое и освещенное солнцем, но не раскаленное, не воспламененное им. Комнаты, обстановка, денежные расчеты, хозяйство, "Нива" и выкройки.

   Задумавшись и обрывками мысли стараясь проскользнуть в темное ближайшее будущее, он не заметил, как вошла Елена, и вздрогнул при звуках ее голоса. В сером изящном платье, обнажавшем полные белые руки, она показалась ему серьезнее и сосредоточеннее. Но настроение ее было, очевидно, то же: оживление и желание быть интересной сквозило в больших ясных глазах, полных блеска и удовольствия.

   - Вот и подадут сейчас, - мягко улыбнулась она, присаживаясь к столу. - Потерпите немножко... Ну, как вам нравится наше место?

   - Я в восторге, - сказал Петунников, садясь на другой стул и не зная, что делать со своими огромными пыльными сапогами. - Особенно, сад... Говорят, нынче редко можно встретить хороший сад у помещиков... Все заброшено, запущено... Впрочем, сразу видно, что вы любите цветы и художница в этом отношении...

   - Ах! - засмеялась она, краснея от удовольствия. Телеграфист был, по-видимому, воспитанный человек, говорил свободно и непринужденно, что ей очень нравилось. - Тут что... Так себе... одни тюльпаны да розы... Да, нынче многие разорились, поуезжали... Все беспорядки, пожары... Наш уезд, впрочем, спокойный... Мужики здесь зажиточные, так что... спокойно.

   Петунников промолчал, ограничившись короткой улыбкой. В тоне и голосе собеседницы, когда она заговорила о мужиках, ему послышалось обычное легкомысленное и глухое непонимание творящегося вокруг.

   - А так... скучно здесь, - продолжала Елена, кокетливо морща свой гладкий розовый лоб. - Так как-то все идет... через пень колоду... Сидишь и думаешь иной раз: скоро ли день кончится? Я ведь сегодня страшно обрадовалась, что вы мне попались, - расхохоталась она, поправляя прическу и вспоминая натянутое, неловкое выражение лица Петунникова в первый момент встречи. - А попались, так я уж вас не выпущу так скоро... Вот и напугала вас... Все-таки хоть новый человек... А то, право, иной раз так даже думаешь: хоть бы мужики погром устроили... Такие лентяи! Все же хоть спасаться бы пришлось или хоть струсить порядком... Хоть бы ригу подожгли!..

   Петунников сидел, слушал, и казалось ему, что журчит маленький, беззаботный ручеек. Журчит себе и журчит...

   - Так что же! - встряхнулся он, стараясь побороть слабость и оцепенение. - Погром, если хотите, можно устроить, и даже скоро. Стоит вам захотеть.

   Он сказал это без улыбки, с серьезным лицом, и Елена сперва рассмеялась, а потом вздохнула, думая уже о другом:

   - Я не робкая. Устраивайте себе... А я возьму ружье и буду стрелять... У нас есть, у Гриши. Гриша - это мой муж, - сообщила она, прищуриваясь и закусывая нижнюю губу. - Что же это она возится там? Глафира!

  

  

   Вошла белобрысая, здоровая женщина в затрапезном ситцевом платье и стала медленно накрывать стол, искоса бросая на Петунникова тупо-любопытные взгляды. Он, в свою очередь, внимательно посмотрел на Елену. Но хозяйка занялась возней около буфета, доставая оттуда соусники, закуски и, по-видимому, совсем не заботясь о том, что и как подумает прислуга о незнакомом загорелом человеке. Это понравилось Петунникову. Видно было, что хозяйка ветреная, своевольная женщина, и в то же время что-то неуловимое сближало ее в глазах революционера с женщинами его круга. Это был, конечно, психологический обман, но простота ее движений и жестов, соединенная с непринужденностью обращения, казалась бы вполне естественной среди его товарищей.

   За завтраком Петунников ел много и основательно, всячески следя за собой и удерживая челюсти от жадных, торопливых движений. Все казалось ему необычайно вкусным, даже манная каша на молоке, к которой он раньше всегда чувствовал большое предубеждение. Занятый насыщением, он говорил мало, изредка роняя "да" или "нет", а Елена охотно и с большим оживлением рассказывала о разных пустяках, ежеминутно перескакивая с предмета на предмет. Иногда казалось ему, что она жалуется на что-то, но лишь только он начинал схватывать нить ее мысли, она вдруг, без всякой связи с предыдущим, принималась рассказывать о каком-нибудь Петре, который третьего дня напился и попал в кадку с водой. Лицо ее смеялось и менялось ежеминутно; казалось, что оно, как цветок, живет своей особенной, занимательной жизнью, далекой от соображений садовника, бросившего в землю серые семена.

   Беспокойная мысль о том, что надо встать, идти, обеспечить себя от роковых, возможных случайностей, вспыхивала в голове Петунникова и тотчас пропадала куда-то, словно проваливалась, растопленная утомлением и ленивой тяжестью одурманенного тела. Уже не было тревожного, нервного желания двигаться, чтобы заглушить болезненную настороженность души, а хотелось сидеть и не вставать, с полным желудком и рыхлыми, сонливыми мыслями, сидеть, пока не стемнеет и не засветятся в душной, прозрачной тьме дали маленькие, кроткие огоньки.

   Тогда раздеться, свалиться в постель и уснуть.

   - Вот и покушали, - сказала Елена, когда гость доел последний кусок и налил в стакан воды. - Ну, как чувствуете себя теперь?

   - Как птица Рок, - усмехнулся он, смотря на молодую женщину неподвижным, тяжелым взглядом. - Большое вам спасибо. Знаете, есть в сказке птица Рок, весьма прожорливая... Несет, например, на себе какого-нибудь царевича и все кушать просит. А тот уж все мясо ей скормил. Видит, что дело плохо, давай себя на куски резать да ей в рот совать... Так и доехал к своей царевне: лечился потом...

   - Какая же вы птица Рок? - серьезно возразила Елена. - Ведь я же не царевич и вы не меня кушали... А потом птица впроголодь была, а вы наелись...

   - Верно, - согласился он, с трудом удерживаясь от зевоты. - Да я так болтаю. Голова тяжелая, а мысли вялые.

   - Это оттого, что вы не спали ночью, - озабоченно сказала Елена. - Вы бы отдохнули у нас... А все-таки расскажите, как это вы там ходили? Лешего не видели? Мужики уверяют, что есть лешие.

   - Леших я не видел... - начал Петунников, стараясь поддержать разговор, - но...

   Послышался легкий скрип, и он оглянулся.

   Дверь тихо отворилась, пропуская вспотевшее, румяное лицо горничной. Глафира широко улыбнулась, сверкнув крупными зубами, хмыкнула и сказала:

   - Барыня! Туточки к вам из города приехали. Купец али подрядчик какой, здеся ни разу не бывал, только сказывают, что по делу к Григорию Семенычу... Я, - продолжала она, мельком бросая на Петунникова быстрый, остро-любопытный взгляд, - сказала им, что барин в городе, а вы одни... А они, говорят, желают, когда так, вас видеть...

   - Ах, господи... Ну, проси в гостиную... - сказала Елена, неохотно вставая и рассеянно улыбаясь Петунникову. - А как его фамилия?

   - Да... как его... Вроде... Барк... каб... Баканов, что ли?.. Я скажу им!

   Дверь закрылась. Петунников встал и выпрямился, чувствуя, как сразу исчезает спокойное равнодушие, сменяясь обычной нервной приподнятостью и ожиданием. Видеть подрядчика ему не хотелось; не хотелось, чтобы и он видел его. А это почти невозможно; из города на несколько минут сюда никто не поедет.

   Подрядчик... Господа эти любопытны и страшно разговорчивы. Кроме того, пустой, невинный рассказ о каком-то заблудившемся человеке может поднять на ноги всю окрестную полицию. Он сдержал вздох и быстро-быстро стал соображать, как уйти теперь так, чтобы это было просто и естественно...

   - Вот тебе и раз! - протянула Елена. - Что же мне с ним делать?

   Петунников напряженно молчал. Возможно, что подрядчик, как городской человек, знает все, что произошло на небольшом расстоянии отсюда, верстах в пятнадцати. Даже удивительно, как здесь еще ничего неизвестно; и это - счастье. Нет, надо уйти, и уйти немедленно.

   Он внутренно встряхнулся, с удовольствием чувствуя, как вспыхнул и загорелся инстинкт самосохранения, обостряя нервы резкой, напряженной тревогой. Сильное беспокойство, вызванное не столько настоящим моментом, сколько внезапным толчком болезненно-яркого воображения, сразу показавшего Петунникову всю важность положения, всколыхнуло кровь и звонким криком ударило в голову. Да, он уходит, пора... Хорошо, что сыт: есть силы к дальнейшему.

   - Эти подрядчики у меня вот где сидят, - недовольно говорила Елена, обдергивая рукава и машинально взглядывая на дверь. - Шатаются сюда каждую неделю и все говорят, что по делу... Это они нашу рощу хотят купить... А приедут - сидят, сидят, чай пьют, а потом: "Много благодарны!" - фюить, и нет его... Им, видите ли, дорого кажется, привыкли за бесценок... Гриша только раздражается... А я бы на его месте за сто рублей продала, хоть от гостей бы избавились... Пойдемте в гостиную...

   - Елена Дмитриевна! - сказал Петунников, натянуто улыбаясь и с раздражением чувствуя, что внезапный уход его для хозяйки будет нелеп и необъясним. - Я, в сущности... ведь... уже собрался... идти... У вас, кстати, гость... А мне пора...

   - Да что вы сочиняете? - удивилась Елена, подходя к нему. - Вот мило с вашей стороны! Как можно? Зачем!.. Нет, вы уж не торопитесь, пожалуйста!.. Сейчас чай будем пить, а потом... если вы уж так торопитесь... вам запрягут плетушку... Как же можно так?

   - Да нет... - с усилием возразил Петунников, проклиная предупредительность хозяйки, делавшую его отказ еще более странным. - Не могу, право... Мне давно пора... дежурство там... Я, кажется, сегодня дежурный... и... все такое...

   - Да что вы так вдруг? - с недоумением спросила Елена, внимательно, готовая улыбнуться, рассматривая бледное, осунувшееся лицо гостя. - Разве пешком вы скорее дойдете? У нас очень хорошая лошадь, уверяю вас...

   - Да нет же, - нервно усмехнулся Петунников, волнуясь и еще более запутываясь. - Тут ведь... близко. Я, впрочем... в селе... да... найму мужика... вот, именно, я так и сделаю...

   Его сбивчивый, но возбужденный и решительный тон как-то невольно отстранял всякие возражения, и Елена почувствовала это. Рассерженная, жалея, что не умеет заставить принять свое предложение, она пожала плечами, принужденно улыбнулась и протянула тихим, нерешительным голосом:

   - До села ведь тоже не близко... Но - как хотите... Не буду настаивать... Так вы сейчас уходите?

   - Да, - глухо сказал он, надевая шляпу и уже вздрагивая от нетерпения уйти, не видеть чужих, спокойных, ничего не знающих людей. - Сейчас... Ну, до свидания!.. Всего хорошего вам... Спасибо!..

   - Помилуйте! - засмеялась Елена. - Вот вам, действительно, я очень благодарна... Мне было так скучно... Очень, очень жалею...

   Она протянула руку, и Петунников сдержанно пожал ее. Глаза их на мгновение