Грин Александр - Рассказы 1907-1912

в тот же карман сунул, сел на конку и помчался... Дорогой вынимаю одно, читаю...

   Ганс остановился и вытер вспотевший лоб. Товарищи шли быстрым, полным шагом... Бледный рассвет застыл над городом недвижной, мертвой улыбкой. Было тихо и пусто.

   - И тут, - продолжал Ганс, - меня как будто целой крышей по голове хватили... Там было написано вот что... оно у меня огненными буквами в мозгу засело: - "Многоуважаемый г. Высоцкий! Настоящим имею честь уведомить вас, что, согласно просьбе вашей, выраженной в телеграмме, назначить свидание для переговоров о деле не раньше двух недель со дня приезда вашего - полагаю возможным назначить таковое в субботу, 29-го сего месяца. Место и час прихода вашего будьте любезны заблаговременно сообщить письмом в Управление, с указанием какого-либо отличительного знака, по коему наш агент мог бы вас узнать. По приходе он скажет вам следующее: "Барсов". Примите уверение в совершенном почтении, Барсов"... И вот, пока я читал, я еще думал, что эти карбонарские приемы относятся к какому-нибудь нашему делу, мало ли что может быть... А подпись жандармского ротмистра меня прямо к земле пригвоздила... Да еще в связи с канцелярским изложением... Я ночь не спал, все думал - как быть? Потом решил взять все на свой риск и написал Барсову письмо, что все, мол, прекрасно и в двенадцать часов ночи я приду туда, где мы сейчас с вами были... Я хотел таким образом попытаться узнать кое-что... И действительно... А сегодня, то есть вчера вечером, - поправился Ганс, - у нас было очередное заседание... Высоцкий приходит и читает письмо, якобы от районного комитета; смысл письма таков, что к нам приехал провокатор и что провокатор этот - вы!..

   Костя застонал и схватился за голову.

   - Вот! И понимаете, - что всего ужаснее - вас здесь никто не знает!.. Приехали вы с местной явкой, а Высоцкий - с партийным паролем... А? Каково? И вчера, знаете, уж порешили вас того - убрать...

   Костя вдруг опустился на ближайшую тумбу и закрыл лицо руками. Нервное потрясение было слишком велико... Он весь содрогался от сдерживаемых рыданий и скрипел зубами...

   - Костя, да что с вами? Будьте хладнокровнее! Идемте скорее! До утра нужно еще созвать всех и обсудить, как быть дальше! Время дорого... Слышите?..

   Ганс тряс товарища за плечо изо всей силы. Наконец тот встал и рассмеялся хриплым, нервным смехом, вытирая глаза.

   - Видите, какая скотина! - заботливо-негодующим тоном произнес Ганс. - Он ведь переписку вел. Пари держу, что получил письмо относительно себя и хотел след запутать, а сам еще где-нибудь напакостить... Вы вот что: идите к Нине и Сергею, а я побегу к остальным... Сергею надо щекотать пятки, иначе он не встанет...

   - Хорошо...

   - Ну, до свиданья пока... Ой, ой, вы мне руку раздавили!

   - Слушайте, Ганс!.. А... тот?

   - Пришлось покончить... А соберемся, скажите - у Лизы...

   В небе легли розовые краски, и стало холодно. Запели петухи.

  

  

   - Я сам пойду! - кричал бледный Сергей, размахивая шапкой. Глаза его лихорадочно горели, и красные пятна зловеще алели на щеках. - Я, - он глухо закашлялся и схватился за грудь, - я сам... кха... кха!..

   - Нет! Пусть Валерьян!.. Куда вам?! Идите спать, Сергей! - кричал Ганс. - Вы будете шуметь, разговаривать! Слышите?

   - Нет! - раздражался Сергей. - Я пойду!.. Эволюция личности!.. Прохвост!..

   - Сергей! Прошу вас, останьтесь!.. - решительно сказал Валерьян. - Вы мягкий человек!..

   - Боже мой! Валерьян - да идите уж вы, что ли, скорее!.. Ведь не сто человек тут нужно... Вот деньги и паспорт на всякий случай... Впрочем, наверно, увидимся еще!.. Нина, где деньги?..

   Девушка, плотно сжав губы, молча вынула ассигнации и подала Гансу. Тот передал их Валерьяну, который стоял, ероша обеими руками свою густую копну, и энергически тряс головой. - Ну, жарьте!..

   Валерьян вышел, плотно притворив дверь и вздрагивая от утреннего холода в своей черной сатиновой блузе. Все в нем кипело и бурлило, как самовар. Юноша гневно сверкал своими черными маленькими глазками, направляясь в центр города. У подъезда гостиницы он остановился и позвонил.

   Было пять часов, и солнце золотым шаром выкатилось над крышами, позолотив куполы церквей и стекла окон. Сновали редкие прохожие, громыхали пролетки извозчиков, выезжавших на промысел. Валерьяну отпер заспанный, обрюзгший швейцар, окинув молодого человека подозрительным взглядом. Революционер сунул ему двугривенный и стал подыматься вверх.

   В длинных полутемных коридорах гостиницы все еще спало. Валерьян подошел к номеру, в котором жил Высоцкий, и приложил ухо к двери. Там слышалось ровное дыхание спящего. Где-то внизу хлопнула дверь, и кто-то стал подниматься по лестнице. Валерьян осторожно постучал три раза и снова прислушался. Дыхание прекратилось, и послышалось шарканье калош, одетых на босу ногу. Через секунду чиркнула спичка и ключ повернулся в замке. Дверь отворил Высоцкий, в одном белье, с заспанным и недовольным лицом. В зубах его торчала папироса. Увидя Валерьяна, он прищурился и сморщился.

   - Что так рано? - зевнул он. - Ну, проходите...

   - Дело есть, Валентин Осипович, - глухо проворчал Валерьян, входя и запирая дверь на ключ. Подумав немного, он вынул ключ из замка и сунул в карман.

   - Зачем вы это делаете? - размеренно спросил Высоцкий.

   - Затем, чтобы нам не помешали, - слегка дрожащим голосом ответил Валерьян. - Я пришел... ну, одним словом, не будем долго разговаривать... Вы провокатор, и ваша песенка спета!

   Что-то неопределенное сверкнуло в глазах Высоцкого. Лицо его оставалось спокойно, но пальцы рук нервно задвигались. Он отступил в глубину комнаты и произнес громким, сдавленным голосом:

   - Вы - мальчишка и сумасшедший! Убирайтесь вон!..

   - Молчать! - заревел Валерьян, и револьвер ходуном заходил в его руке. - Сорвалось, ага! Скажите только хоть слово!..

   Высоцкий покачнулся и упал вперед всем корпусом к ногам юноши. Тот растерялся и в то же мгновение почувствовал, что падает сам. Валентин Осипович схватил его за ноги и с силой дернул к себе. Падая, Валерьян выронил револьвер, и началась отчаянная борьба на полу. Но молодой был сильнее и проворнее старика. Он быстро подмял его под себя и уселся сверху, тяжело пыхтя. Правая рука его шарила по полу, отыскивая упавший браунинг. Наконец полированная рукоятка попала ему в руку.

   - Слушайте! - сказал Валерьян. - Я сейчас убью вас!.. Но скажите, откройте мне душу предателя!..

   Высоцкий лежал, запрокинув голову, и широко раскрытые глаза его вертелись во все стороны. Тонкая кровяная струйка стекала по виску, оцарапанному при падении.

   - Я дам вам тысячу рублей... - с трудом, наконец, прохрипел он, так как левая рука молодого медвежонка лежала на его тонкой, жилистой шее. - Слышите?! Пустите меня!.. Когда я был... слушайте... я вам расскажу!.. в группе старых... народовольцев...

   - Эволюция личности, да? - злобно прошипел Валерьян, плохо соображая, о чем говорит Высоцкий. - Подленькая натура у вас, это будет вернее!..

   - Вы, вы знаете... правду? - захрипел Высоцкий. - Кто вы - черт вас побери с вашим добром и злом? Пустите меня, паршивый идеалист!.. Вас повесят, слышите вы? Фарисей!..

   Сиплый полувизг, полукрик клочками вылетал из его сдавленного горла.

   - Застрелитесь сами?! - предложил вдруг Валерьян, красный, как пион.

   - Сам?? - Пустите меня! - слышите? Ради матери вашей!..

   Валерьян отвернул голову и выстрелил не глядя куда... Эхо зарокотало в коридоре, и тело лежащего вздрогнуло под рукой Валерьяна. Пороховой дым заклубился по комнате... Юноша выскочил и бросился бежать, сломя голову, по лестнице вниз. Она была пуста. Весь дрожа, улыбаясь бессознательной, плачущей улыбкой, Валерьян вышел на улицу и крикнул извозчика.

   Через час он был на конспиративной квартире.

  

  

  

  

   Измученный и полузадохшийся, дрожа всем телом от страшного возбуждения, Геник торопливо раздвинул упругие ветви кустов и ступил на дорожку сада. Сердце неистово билось, шумно ударяя в грудь, и гнало в голову волны горячей крови. Вздохнув несколько раз жадно и глубоко, он почувствовал сильную слабость во всем теле. Ноги дрожали, и легкий звон стоял в ушах. Геник сделал несколько шагов по аллее и тяжело опустился на первую попавшуюся скамейку.

   Те, кто охотились за ним, без сомнения, потеряли его из виду. Быть может - это было и не так, но так ему хотелось думать. Или, вернее - совсем не хотелось думать. Странная апатия и усталость овладевали им. Несколько секунд Геник сидел, как загипнотизированный, устремив глаза на то место в кустах, откуда только что вылез.

   В саду, куда он попал, перескочив с энергией отчаяния высокий каменный забор, было пусто и тихо. Это был небольшой, но густой и тенистый оазис, заботливо выращенный несколькими поколениями среди каменных громад шумного города.

   Прямо перед Геником, за стволами деревьев на лужайке красовалась цветочная клумба и небольшой фонтан. Шум уличной жизни проникал сюда лишь едва слышным дребезжанием экипажей.

   Надо было что-нибудь придумать. Огненный клубок прыгал в голове Геника, развертываясь и снова сжимаясь в ослепительно блестящую точку, которая плыла перед его глазами по аллее и зеленым кустам. Напряженная, почти инстинктивная работа мысли подсказала ему, что идти теперь же через ворота, рискуя, вдобавок, запутаться на незнакомом дворе, - немыслимо. Сыщики гнались за ним по пятам и только после двух его выстрелов убавили шагу. Он вбежал в первый попавшийся двор, перепрыгнул стену и очутился в пустом, незнакомом саду. Он не знал даже, выходят ли ворота этого двора на ту улицу, где он оставил погоню, или же на противоположную. Но даже и в этом случае его положение было сомнительным. Квартал, наверное, был уже оцеплен.

   Геник вынул револьвер и сосчитал патроны. Было семь - осталось три. Двумя он очень убедительно поговорил с городовым, побежавшим за ним. Служака растянулся лицом книзу на пыльной, горячей мостовой. Две прожужжали мимо ушей сыщика. Осталось три... Трех было очень мало...

   Беспокойные мухи назойливо гудели вокруг, садились на лицо и глаза, раздражая своим прикосновением пылающую кожу. Откуда-то донесся стук ножей, запах кухни и звонкая перебранка. Нервно кусая губы и машинально рассматривая носки сапог, Геник пришел к заключению, что, пожалуй, самое лучшее для него теперь - это забраться куда-нибудь в дровяной сарай или конюшню, предоставив дальнейшее случаю...

  

  

   Когда он поднял, наконец, глаза, маленькая девочка, стоявшая против него, рассмеялась тихим смехом. Ее руки кокетливо прятались за спиной, и светлые карие глазки в упор смотрели на незнакомца.

   Есть в человеческой психике что-то, что иногда в самые важные моменты нашей жизни вдруг неожиданно направляет мысли очень далеко от текущего мгновения. Особа, стоявшая на дорожке, вдруг напомнила Генику что-то, несомненно, виденное им... Он прогнал муху, приютившуюся над его бровью, и разом поймал ускользавшее воспоминание...

   ...Маленькая лужайка в густом парке, окруженная сплошной стеной малинника, бузины и высоких, шумящих деревьев. Снопы света падают почти вертикально из голубой вышины. Густая трава пестреет яркими головками лесных цветов...

   Это было доисторическое время, когда земля кипела нарядными бабочками, стрекозами с прозрачными крыльями, невыносимо серьезными жуками, царевичами и трубочистами. Жить было недурно, только прелесть жизни часто отравляла особая порода, именуемая "взрослыми". "Взрослые" носили брюки навыпуск, ничего не знали (или очень мало) о существовании разрыв-травы и важнейшим делом жизни считали уменье есть суп "с хлебом"...

   Все это - лужайка, мотыльки и взрослые - сверкнуло и исчезло. Жгучая, острая тоска затравленного зверя сдавила Генику грудь, и он гневно скрипнул зубами.

   Сделав два шага по направлению к скамейке, на которой сидел Геник, девочка устремила на него улыбающиеся глаза и произнесла полузастенчивым, полурадостным голосом:

   - Здравствуй, дядя Сережа!

   - Здравствуй, - ответил Геник, машинально поворачивая в кармане барабан револьвера.

   - А ты почему не приехал завтра? - продолжал ребенок, испытующе посматривая на дядю. - Мама тебя очень бранила. Она говорит, что ты какой-то деревянный!

   - Мама пошутила, - медленно и внушительно сказал Геник. - Она думала, что ты умная. А ты - глупенькая!

   - Это уж ты глупенький-то! - Девочка надулась. - Не буду тебя любить!

   - Вот как! Это почему?

   - А ты... ты, ведь, хотел привезти железную доро-о-огу! И еще зайчика... Разве ты обманщик?

   - Я был сердит на твою маму, - вывернулся Геник. - Я хотел, чтобы тебя назвали Варей, а она меня не послушала.

   - Варя - это у кухарки, - заявила девочка, подступая ближе. - Она рыжая. А я Оля!

   - Ну, вот. Но теперь я уже перестал сердиться. И знаешь, что я придумал?

   - Нет! Какую-нибудь дрянь? - осведомилась девочка.

   - Ай, какой стыд! Кто тебя научил так говорить? Вот скажу маме непременно, что учишься у Вари...

   - Я не учусь! Это папа так говорит, - хладнокровно возразила племяньица.

   - Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! - продолжал укоризненно покачивать головой Геник.

   - Ну - я не буду! Ну - скажи, что? - приставала девочка.

   - А ты любить меня будешь?

   - Да-а! - Оля утвердительно кивнула головой и, подойдя к Генику, сложила свои розовые пальчики на его большой сильной руке. - Ну, скажи же, скажи!

   - Мы, - торжественно заявил Геник, - поедем с тобой на настоящей железной дороге!

   - В Италию, - с восторгом подхватила Оля, и глаза ее мечтательно расширились.

   - В Италию! Мы возьмем с собой маму м... м...

   - Мы еще возьмем... возьмем вот кого! - Оля задумалась. - Мы возьмем всех, правда? И маму, и Варьку, и Ганьку, и француженку... Нет, француженку не нужно! Она злая! Она все жалуется, а пайка ее очень любит за это!..

   - Вот как! Ну, мы ее тогда... оставим без обеда!..

   - Во-от. Так ей и надо! - Девочка с нетерпением смотрела на Геника. - Мы едем в Италию!

   - Нет! - печально вздохнул Геник. - Я и забыл, что мне нельзя ехать.

   - Ну-у?! - Оля недоверчиво и огорченно раскрыла рот. - А почему нельзя? а?

   Ее подвижное личико надулось, и губы обиженно задрожали, приготовляясь плакать. Геник погладил ее по щеке и сказал:

   - Я пошутил, Оля. Ехать можно, только надо купить летнюю шляпу.

   - Вот такую, как у папы, - озабоченно заметила девочка. - Белую. А ты был в Италии?

   - Был. Только там шляпы лучше папиной!

   - Да-а, как же! У папы всегда лучше, - заявила племянница и вдруг даже подпрыгнула от радости.

   - Сережа, едем! - закричала она, хлопая в ладоши. - Скорее! Я дам тебе папину шляпу - вот!

   Геник привлек девочку к себе и поцеловал ее в сияющие глаза.

   - Не надо, Оля, - сказал он печально. - Мама узнает, будет бранить Олю!

   - Мамы нет, Сережа! Она у художника - знаешь? Плешивый!..

  

  

   Геник не успел открыть рот для ответа, как белое платье девочки уже замелькало по направлению к дому. Через несколько мгновений топот ножек затих.

   Тогда он достал из бокового кармана нумер вчерашней газеты и развернул ее, смоченную потом. Сразу как-то назойливо бросилось в глаза объявление табачной фабрики с массой восклицательных знаков.

   "Вызвали наряд городовых, - думал он, чувствуя, как им овладевает мелкая нервная дрожь, сменившая возбуждение. - По улицам расставили шпионов. По углам сторожат конные жандармы. Телефон работает..."

   Где-то, вероятно на соседнем дворе, шарманка заиграла хрипящий, жалобный вальс. Солнце поднялось над соседней крышей и заглянуло в глаза Генику. Маленькая, вертлявая птичка запрыгала по аллее и вдруг испуганно вспорхнула, увидев человека, одетого в черное, с бледным лицом. Геник проводил ее глазами и насильно усмехнулся, вспомнив Олю. Затем встал, провел рукой по пыльному лицу и огляделся.

   Стена имела не менее сажени в вышину. Она охватывала сад, находившийся в задней части двора, с трех сторон. Было странно, как мог он перескочить ее без посторонней помощи. Это произошло мгновенно; как будто какой-то вихрь поднял его тело и перебросил по эту сторону. Во всяком случае, нечего было и думать повторить снова эту штуку. Всматриваясь пристальнее в глубину сада, он заметил в отдалении легкие просветы, сквозь которые можно было видеть маленькие кусочки мощеного двора и угол каменного, многоэтажного дома.

   Он снова сел и только тут заметил, что его одежда носила явные и свежие следы кирпича и извести. Схватив горсть влажной травы, он начал поспешно приводить себя в порядок, затем развернул газету и напряженно, до боли в глазах, стал вглядываться поверх ее страниц в темную глубину сада.

  

  

   Кровь постепенно отхлынула от сердца, но пульс бился по-прежнему неровно и часто. Странный, колющий озноб пробегал по его ногам, несмотря на июльскую жару.

   Цветочная клумба пришла в движение. Немилосердно комкая дорогие цветы, белое платье Оли пронеслось вихрем и остановилось перед Геником. Лицо девочки сияло восторгом блестяще выполненной задачи: большая отцовская шляпа широким грибом покрывала ее густые русые волосы.

   - Вот папина шляпа, Сережа! - заявила она, шумно переводя дыхание. - Надевай!

   Она привстала на цыпочки и, прежде чем Геник успел нагнуться, торопливые детские руки сорвали его помятую, черную шляпу и нахлобучили взамен ее желтую новенькую панаму.

   - Ах! - она отступила на шаг и, сложив руки, прижала их к груди, с явным восхищением посматривая на дядю. Незаметным ударом ноги Геник подбросил под скамейку свой отслуживший головной убор.

   - Ну, вставай же, поедем!

   - Погоди, детка, - улыбнулся Геник. - Еще поезд не пришел. Он придет скоро, скоро... и тогда... Мне еще нужно съездить по делу на часок. Потом я вернусь, и мы отправимся.

   - Ну, пойдем ко мне! Я покажу тебе Зизи. Она сейчас завтракает, а потом будет кувыркаться... У нее глаза болят!..

   - Видишь ли, очень жарко. А в комнате еще теплее. Я даже хочу снять пальто.

   Геник стащил с себя летнее черное пальто, опустил его за скамейку и остался в широком, сером пиджаке, делавшем его гораздо полнее, чем он был на самом деле и казался в своем узком пальто.

   - А я сяду к тебе? - она заглянула ему в глаза. - Можно? Только ты меня усами не трогай. Папа меня всегда усами щекочет.

   Болтая, она вскарабкалась к нему на колени и прижалась щекой к его боковому карману, где лежал револьвер.

   - А ты хочешь какао, Сережа? Мама мне всегда велит пить какао. Оно такое противное, как лекарство!

  

  

   Но уже кто-то, чужой и враждебный, шел из глубины сада... Мерно хрустел песок, слышалось сдержанное покашливание... Геник затаил дыхание и сунул руку за пазуху...

   Два городовых, с револьверами наготове, показались в изгибе аллеи. Они шли медленно и осторожно. Впереди шел дворник, плотный, невысокий мужик, широколицый, с маленькими, часто мигающими глазами.

   Увидев их, Оля вырвалась из рук Геника и стремительно кинулась к дворнику. Ухватившись за его грязный передник, она запрыгала и заторопилась, путаясь и захлебываясь.

   - Степан! Он приехал! Дядя Сережа! Вот он! Он меня повезет в Италию!

   Наступило короткое молчание. Полицейские осматривались кругом, нерешительно порываясь двинуться дальше.

   Был момент, когда, как показалось Генику, сердце совсем перестало биться у него в груди, и земля завертелась перед глазами...

   - С приездом осмелюсь вас поздравить, барин, - сдержанно сказал Степан, приподнимая фуражку. - Позвольте, барышня, как бы не зашибить вас случаем!

   Он бережно отстранил девочку и опустил руки по швам.

   - Мы, ваше степенство, можно сказать, двор осматриваем... С Михайловской улицы из пивной видели, как тут человек к бельгийцу во двор заскочил... А окромя как через наш двор ему выскочить негде...

   - Какой человек? - отрывисто спросил Геник.

   - Из тюрьмы сбежал, барин, бунтарь. Вся полиция на ногах. В городового стрелял, прямо в живот угодил...

   Геник поднялся во весь рост, строгий и величественный.

   - Степан! - начал он медленно и внушительно, смотря дворнику прямо в глаза, - стоит мне сказать одно слово - и ты будешь немедленно уволен! Помогать охране порядка - твоя прямая обязанность! В то время, как вот они, - он указал взглядом на городовых, - не жалея жизни исполняют свой долг - ты сидишь в пивной и, разинув рот, ловишь мух! Очень хорошо!

   - Господи! Ужли ж я... ведь на один секунд! Ежели в этакую-то жару выпьешь единую кружку, так уж и не знаю что... Эх, барин!

   Степан обиженно вздохнул и умолк.

   - Иди, я не держу тебя. Впрочем - погоди. Позови извозчика - ряди в дворянское собрание...

   - Хорошо-с, - сказал угрюмо Степан, надевая картуз.

   Он немного потоптался на месте, и все трое удалились, переговариваясь вполголоса. Оля робко подошла к Генику и тихо сказала:

   - Какой ты сердитый! А ты на меня будешь кричать?

   - Нет...

   - Они кого ищут? Мазурика? Да?

   - Да...

   - Он какой - голый?

   - Да...

   Геник стоял во весь рост, затаив дыхание, сжав кулаки и, как окаменелый, глядя в сторону ушедших. Когда шум шагов затих, он в изнеможении почти упал на скамью и разразился нервным, рыдающим смехом...

   Испуганная девочка кинулась к нему и, напрягая все силы, сама готовая заплакать, старалась поднять его голову, опущенную на вздрагивающие руки.

   - Сережа, не плачь! Сережа - я обманула тебя! Я буду тебя любить...

   Громадным усилием воли Геник поднял голову и взглянул на девочку. Ее испуганные глазки беспомощно смотрели на него, пальчики трясли изо всех сил большую, загорелую руку. Вдруг Геник скорчил потешную гримасу, и Оля звонко расхохоталась.

   - Ты - смешной! - заявила она. - Как клоун!

   На другом конце двора послышалось дребезжание извозчичьего экипажа. Геник встал.

   - Прощай, Оля! - сказал он, поправляя галстук. - Я приеду к обеду и привезу тебе железную дорогу.

   - И лошадку?

   - Да, и лошадку. А потом мы поедем в Италию!..

   - Вот как хорошо! - засмеялась девочка, идя рядом с ним. - Ты, ведь, до-о-бренький! Я с тобой всегда буду ездить!

   Аллея кончалась, и перед ними блеснул чисто выметенный, мощеный двор. У роскошного крыльца ожидал извозчичий фаэтон. Подойдя к экипажу, Геник нагнулся и поцеловал пушистую, русую головку.

   - До свидания! Будешь умница?

   - Да-а!..

   Он вскочил на сиденье, и экипаж с грохотом выехал на улицу.

   Оглянувшись назад, Геник увидел Олю. Она стояла у железной решетки ворот, освещенная солнцем, золотившим ее густые кудри, и усиленно кивала головкой уезжавшему...

   Когда экипаж поворачивал за угол, Геник оглянулся еще раз. Мгновенно мелькнуло и скрылось белое пятнышко, а ветер встрепенулся и донес слабый отголосок детского крика:

   - Ведь ты приедешь, Сережа?

  

  

  

  

   Бальсен запряг свою понурую, рыжую лошадку и, крепко нахлобучив шапку на голову, вышел со двора на улицу. Дождь уже перестал поливать землю. Густой запах навоза и гнилой сырости стоял в черном, как смола, воздухе, насыщенном теплой влагой осенней ночи. Ветер стих. В пустынной тишине темной, уснувшей улицы жалобно скрипел флюгер над крышей дома Бальсена, и в доме ярко светились два окна, озаряя грязные лужи на краю дороги. Жена Бальсена, Анна, умирала. Так думали все соседи и старуха Розе, сидевшая у больной. Но упрямая, круглая голова Бальсена не верила этому. Молодая и любимая женщина не может умереть так скоро, прожив с мужем только год и родив лишь одного ребенка. Старухи каркают зря.

   Подумав так, он вошел в дом и тихо подошел к деревянной, почерневшей от времени кровати, на которой, среди подушек и одеял, широко раскинув руки, лежала больная. Бальсен смотрел на нее и удивлялся. Неужели это та самая Анна, что еще неделю тому назад пела и кричала на всю улицу? С трудом можно было этому поверить... Щеки впали; лоб, обтянутый гладкой, пожелтевшей кожей, покрылся испариной. Запекшиеся губы неровно и часто открывались, и дыхание с болезненным свистом вырывалось из груди. Вся она страшно исхудала, побледнела и сделалась такой жалкой и беспомощной.

   Розе копошилась у плиты, готовя какое-то деревенское питье. Бальсен тихо потрогал жену за руку и спросил:

   - Ну, как? Трудно тебе, Анна?

   Молодая женщина ничего не ответила, но веки ее дрогнули и дыхание сделалось ровнее. С трудом приоткрыв, наконец, глаза, она стала смотреть перед собой неподвижным, мутным взглядом. Потом глаза снова закрылись, а губы начали шевелиться. Бальсен стиснул зубы.

   - Оставь ее, Отто, оставь! - убеждающим шепотом заговорила старуха, отрываясь от плиты и поправляя под чепчиком дрожащими, коричневыми пальцами клочья седых, как вата, волос. - Нельзя ее трогать... Поезжай скорее, если ты добрый муж!

   Ребенок в соседней комнате проснулся и тихо заплакал. Старуха поспешила к нему. Бальсен перевел глаза к столу, за которым его младший брат, Адо Бальсен, читал газету при свете керосиновой лампы. Зеленая тень стеклянного колпака падала на хмурое, сосредоточенное лицо юноши.

   - Брось газету, Адо! - раздраженно крикнул Бальсен, и жилы вздулись на его лбу. - Вечная политика, даже тогда, когда в доме горе!.. Это вы, зеленый горох, лезете по тычине к небу и валитесь вместе с ней! Брось, я тебе говорю!

   Адо улыбнулся и поднял глаза на брата.

   - Не сердись, Отто! - мягко сказал он. - Я не обижаюсь на тебя... Тебе тяжело; это понятно... Но чем виновата газета?

   - Никто не виноват! - тяжело дыша, сказал Бальсен и заходил по комнате, круто поворачиваясь. - А чем виновата Анна, что тебе и другим дуракам вздумалось облагодетельствовать всех плутов, мошенников и лентяев на свете? Гибнут все хорошие люди!..

   - Этого не может быть! - сказал юноша и упрямо встряхнул волосами. - Если бы погибли все хорошие люди, мир не мог бы существовать!..

   - Ну да! Это из книжки! А на самом деле? Где кузнец Пельт? Где Аренс, учитель? Где Мансинг, аптекарь? Один убит... А других что ждет? А что они сделали? Будь Мансинг здесь, Анна, быть может, была бы здорова...

   - Отто, ты - как большой ребенок! - сказал Адо. - Ну, что бы мог тут сделать аптекарь? Все равно ты бы поехал за доктором... Тебе просто, как видно, хочется сорвать сердце на чем-нибудь!..

   - Сорвать?! Молокосос ты и больше ничего!.. Что стало с краем? Еще такой год, и мы будем нищие! Мы, Бальсены!..

   Истекший год оставил в Бальсене-старшем тяжелые воспоминания. Деревня обезлюдела: кто разорился, кто исчез, неизвестно куда. Нескончаемые военные постои, реквизиции, вечный страх перед кулаком и плетью... Обыски, доносы... Жизнь сделалась адом.

   И Бальсен в грустные минуты вспоминал зеленые, залитые горячим светом поля, здоровье, радость труда, смех Анны, крепкую усталость, вкусную жирную еду и богатырский сон... В прошлом жилось хорошо, настоящее - ужасно и смутно; будущее - неизвестно...

   И Бальсен возненавидел политику и людей, причастных к ней, перенося, как все умственно близорукие люди, свои симпатии и антипатии на предметы, непосредственно ясные для зрения. Газета, иностранное слово раздражали его. Рабочий, крестьянский ум Бальсена глядел в землю и никуда больше.

   Ребенок затих, и старуха вошла в комнату шаркающей, хлопотливой поступью.

   - Будет шуметь! - сказала она. - Что для вас Анна? Ваши споры вам дороже. Отто, не забудь, что до Вендена сорок верст... Лошадь поела? Поезжай, а то я выгоню тебя ухватом.

   Бальсен перестал ходить и подошел к кровати. Постояв немного, он наклонился и поцеловал Анну в волосы. Больная в беспамятстве шептала что-то, быстро шевеля губами. В голубых, сердитых глазах крестьянина вспыхнула затаенная мука.

   - Не топчись! - ворчала Розе. - Поезжай, ну!

   - Тетка Розе! - сказал вдруг Бальсен. - А что, если он не захочет?

   - Ну, вот! Поедет! Иначе его покарает бог!.. А бумажку возьми с собой на всякий случай; купишь в аптеке.

   Бальсен нащупал в кармане бумажку, сложенную вчетверо, на которой был написан какой-то традиционный безграмотный деревенский рецепт, вздохнул и вышел, тихо притворив дверь.

  

  

   Дорога шла лесом. Невысокая, редкая чаща тянулась на пятнадцать верст двумя сплошными, угрюмыми стенами. Дорога была неровна и кочковата, но Бальсен не захотел ехать обычным, наезженным трактом, потому что лесной путь сокращал расстояние по крайней мере верст на десять. Во-вторых, здесь он чувствовал себя спокойнее и мог рассчитывать не наткнуться на бродяг и грабителей, расплодившихся в последнее время. Бальсен живо помнил, как пастор Кинкель приехал домой от одного больного - в нижнем белье, стуча зубами от страха и холода.

   Низкие, темные облака толпились, как привидения, исчезая за черной, зубчатой извилиной лесной опушки. Тяжелые водяные капли часто хлопали, падая в рытвины, наполненные водой. Изредка ветер, внезапно прошумев над вершинами елей и сосен, стряхивал с веток целые потоки воды, и тогда казалось, что лес наполняется торопливым, смутным шепотом. Иногда раздавался слабый писк сонной птицы, легкий, осторожный треск... Вдали, в самой глубине лесного затишья, какое-то печальное и одинокое существо монотонно гудело, и его глухое "гу-у! гу-у!" выло, как ветер в трубе.

   Лошадь быстро бежала, поматывая шеей, и в ее торопливом, крепком и уверенном беге было что-то успокаивающее и ободряющее. Повозка качалась и подпрыгивала на рытвинах и древесных корнях, протянувших свои кривые щупальца под тонким дерном. И Бальсену, глядевшему в черный, неподвижный мрак, казалось, что он едет в глухом, темном коридоре, уходящем в какое-то подземное царство... Тогда он поднимал голову вверх и смотрел на густые, медленно и высоко ползущие тучи.

   Проехав верст десять, он остановил лошадь и вылез, чтобы поправить седёлку, сбившуюся набок. Копыта перестали стучать, и колеса затихли. И в жуткой, сонной тишине лесного покоя, встревоженного только этим шумом езды одинокого человека, казалось, ничто уже больше не разбудит затишья ночи, упавшего на землю.

   И дорога, предстоявшая Бальсену, показалась ему такой бесконечной, темной и тоскливой, что он снова поспешно вспрыгнул в повозку и задергал вожжами. Лошадь побежала, бойко и мерно постукивая копытами.

   Сидя в повозке, Отто Бальсен думал об Анне, жизни, глупом братишке Адо и своем путешествии. Мысли его тяжело и сосредоточенно устремлялись одна за другой. Было странно и непонятно, что горе может придти внезапно и нарушить спокойное довольство трудящегося человека. С его, Бальсена, стороны не было к этому никаких поводов. Он исправно платил подати, работал прилежно, верил в бога и загробную жизнь, иногда кормил нищих и был добрым, заботливым мужем... А все же хозяйство расстраивалось, и все же Анна лежит там, в деревне, и стонет, и мучается, а он, Бальсен, едет ночью за десятки верст, рискуя большими расходами...

   И мысль снова начинала вертеться в прошлом, отыскивая тайные пружины, незримые семена, взрастившие заботу и горе. Ничего не оказывалось. По-прежнему в воображении упрямо вставали желтые пышные поля, смуглые руки Анны и тишина домашнего уюта... Бальсен сердито вытянул Рыжика кнутом и выехал на опушку.

  

  

   Лес кончился, уходя назад черной, плывущей тенью, а дорога сделалась ровнее и шире. Крестьянин вынул старинные, серебряные часы и зажег спичку. Стрелки показывали 12. Еще часа полтора езды до города, и к пяти утра он, пожалуй, успеет вернуться обратно. Шурин Андерсен с удовольствием одолжит ему одну из своих четырех лошадей. Бедный Рыжик уже устал, вероятно, так как часто взматывал головой.

   И вдруг Бальсен услышал, что навстречу ему кто-то едет. В темноте раздавались дробные, перебивающиеся удары копыт и фырканье лошадей. Он потянул вожжи к себе, прислушиваясь, и решил, что едут верховые. Затем свернул с дороги на рыхлое, кочковатое жнивье и остановил Рыжика.

   Топот приближался, слышался ленивый, сдержанный разговор. Рыжик вытянул шею и звонко, нетерпеливо заржал, перебирая ногами. Голоса затихли. Бальсен рассердился и ударил лошадь. Через секунду раздалось ответное, возбужденное ржанье, и повозку быстро окружили темные силуэты людей, сидящих верхом, с винтовками за плечами. Их было много, и Бальсену стало ясно, что это один из казачьих разъездов, бродивших вокруг Вендена. Он сморщился, с неприятным чувством вглядываясь в казаков, но лиц не было видно в темноте. Один подъехал близко, так, что голова его лошади обдала лицо Бальсена горячим паром ноздрей, и спросил:

   - Куда путь держишь, дружище?

   - В город... - неохотно ответил Бальсен, нетерпеливо пожимая плечами. - И очень тороплюсь.

   - А чего же ты торопишься? - спросил другой казак и захохотал громким, резким смехом. - Дюже же ты торопишься, засев у середь поля!..

   Под одним из всадников заиграла лошадь, и он, сочно выругавшись, ударил ее ногой в бок. Подъехал еще один, и по тому, как он спросил: - "Что тут?", и по тому, что казаки повернулись к нему лицом, Бальсен догадался, что это офицер. Казак, спросивший у Бальсена, куда он едет, подъехал к офицеру и начал что-то говорить ему, оглядываясь на крестьянина.

   - Ты думаешь? - спросил офицер, зевая.

   - Так тошно... Стоить у середь поля...

   - Куда едешь? - сердито крикнул офицер.

   - В город, господин начальник, - ответил Бальсен, снимая шапку. - За доктором. У меня очень больна жена...

   - Откуда?

   - Из Келя... Меня зовут Бальсен, Отто Бальсен...

   - А есть у тебя паспорт?..

   - Паспорт я забыл дома, господин начальник, - сказал Отто. - Но вы уж, пожалуйста, пропустите меня. Меня здесь знают кругом на сто верст. Я мирный человек.

   Несмотря на уверенный тон, каким Бальсен давал ответы офицеру, смутная тревога, однако, сдавила ему грудь. Он вздохнул и продолжал:

   - Нужда заставляет ехать в ночь, господин полковник. Очень неприятно. Я очень тороплюсь...

   Офицер молчал, покачиваясь в седле, и Бальсен спросил:

   - Так мне можно ехать? Меня здесь все знают...

   - Нет, нельзя, - спокойно сказал офицер. - А может быть, ты не Бальсен, а? Как же это ты - без паспорта? Разве ты не читал приказа?

   - Никак нет, господин полковник. Никто не читал у нас, - вздохнул Бальсен. - Со всяким может случиться ошибка, господин полковник. И я прошу вас простить меня. Мне нужно к доктору...

   - А ну, обыщите его, ребята, - приказал офицер. - А зачем ты свернул с дороги?

   - Я не знал, кто едет, господин начальник, - оправдывался Бальсен. - Теперь много разбойников.

   - Вылезай! - сонно сказал казак, спрыгивая с лошади. - Прощупаем тебя.

   Бальсен засуетился, вылезая из повозки и покорно расставляя руки, пока казак ощупывал его и лазил по карманам. Вынув все, что было в них: трубку, табак, бумажник, часы и бумажку старухи Розе, он передал отобранное офицеру. Другой казак зажег небольшой ручной фонарик, и при свете его, бледном и прыгающем, Бальсен увидел худое, бледное лицо офицера, склонившегося над вещами крестьянина. Офицер долго ворочал и рассматривал рецепт, затем тщательно осмотрел часы и бумажник. Еще один казак подъехал к нему и начал что-то шептать. Офицер мычал и кивал головой, изредка восклицая: "А? - Да! - А? Да-а!.."

   Время тянулось для Бальсена удивительно медленно. Он пристально и внимательно следил за движениями казаков и удивился, когда один из них вытащил у товарища изо рта окурок папиросы. Рыжик нетерпеливо фыркал, потряхивая дугой.

   Наконец офицер сказал что-то сквозь зубы, передавая вещи Бальсена казаку, и крупной рысью скрылся в темноте. Казаки потянулись за ним. Бальсен облегченно вздохнул и сказал:

   - Можно ехать?

   Казак, стоявший возле крестьянина, бросил на него косой взгляд, шмыгнул носом и ничего не ответил. Понемногу уехали все, и осталось только четверо. Они переглянулись, спешились и подошли к Бальсену.

   - Ну, вот что, друг, - сказал один, и Бальсену показалось, что он улыбается в темноте. Весело улыбнувшись ему в ответ, он хотел спросить, - можно ли ему наконец ехать, но казак продолжал:

   - ...мы тебя свяжем. А ты стой смирно. Смотри - не вздумай тикать - застрелю!..

   Он повернул Бальсена за плечо, и крестьянин, оторопев, послушно повернулся... И вдруг страшная мысль, огненным сверлом пронзив мозг, упала в душу... Он дико, отчаянно вскрикнул. Казалось, что земля уходит из-под ног и все кружится со страшной, молниеносной быстротой.

   - Не прыгай, до города далеко, - апатично сказал казак, сидевший верхом. - Что толку? Все равно, брат, помирать когда-нибудь...

   - За что?! - закричал Бальсен, и заплакал. - Меня все!.. Я Отто Бальсен!..

   - Сам знаешь, за что, - угрюмо ответил казак. - Начальство, дядя, распоряжается, а не мы... Очень разумные. Вот за это самое.

   Бальсен застыл, и казалось ему, что все мысли умерли в нем и сам он умер... А, быть может, это сон... Все сон: сырая, пронизывающая сырость осенней ночи, рыхлая земля под ногами, Рыжик, опустивший голову, и эти замолкшие, темные фигуры людей, отдалившихся от него... Это бывает, и Отто вспомнил страшные кошмары, когда, проснувшись в теплой, темной комнате, облегченно вздыхаешь, натягивая одеяло, и поворачиваешься, засыпая вновь...

   В голове его пестрым, разноцветным узором пробежали вдруг грядки небольшого огорода, сокровища Анны. Упругая, светло-зеленая капуста, темный стрельчатый лук, белые цветочки картофеля и желтые огуречные... Все это было, и всего этого не будет. И сам он, Отто Бальсен, Бальсен, которого знают на сто верст кругом, куда-то исчезнет, и никто не будет знать и никогда н