Грин Александр - Рассказы 1907-1912

="justify">   - До вокзала. - Хейль вынул небольшое письмо. - Вы слезете в городке Суан; там, в двух милях от городской черты, вас убаюкает безопасность. На конверте написан подробный адрес и все нужные указания. Вы любите тишину.

   - Давайте это письмо, - сказал Блюм. - А вы?

   - Мы увидимся.

   - Хорошо. Я надел шляпу.

   - Фирс, - Хейль обернулся и увидал вполне одетого Фирса, заряжавшего револьвер, - Фирс, уходите; ваш поезд в другую сторону.

   Более он не оборачивался, но слышал, как хлопнула выходная дверь; вздохнул и быстро опустошил ящики письменного стола, сваливая на холодную золу камина вороха писем и тощих брошюр. Прежде, чем поджечь кучу, Хейль подошел к окну, осмотрел темный провал двора; затем сунул догорающую свечку в бумажный арсенал, вспыхнувший бледными языками света, вышел и два раза повернул ключ.

   На улице Блюм остановился. Звезды бледнели; вверху, сквозь черную кисею тьмы, виднелись контуры крыши и труб; холодный, сухой воздух колол щеки, умывая заспанные глаза. Блюм посмотрел на своего спутника; унылый рот Фирса внушал Блюму желание растянуть его пальцами до ушей. Он встрепенулся и зашагал быстрее. Фирс сказал:

   - Вы едете?

   - Да. И вы.

   - Да. Возможно, что мы больше не встретимся.

   - В лучшем мире, - захохотал Блюм. В смехе его звучал оскорбительный, едва уловимый оттенок. - В лучшем мире.

   - Я не думаю умирать, - сухо сказал Фирс.

   - Не думаете? Напрасно. Ведь вы умрете. - Он потянул носом холодный воздух и с наслаждением повторил: - Вы умрете и сгниете по всем правилам химии.

   Фирс молчал. Блюм повернулся к нему, заглядывая в лицо.

   - Я, может быть, уеду в другую сторону, - сказал он тоном благосклонного обещания. - Вы и пироксилин мне, - как говорят в гостиных, - "не импонируете". Свернем влево.

   - Вы шутите, - сердито ответил Фирс, - как фельетонист.

   - А вы дуетесь, как бегемот. Кровавые ребятишки, - громко сказал Блюм, раздражаясь и начиная говорить более, чем хотел, - в вас мало едкости. Вы не настоящая серная кислота. Я кое-что обдумал на этот счет. В вас нет прелести и возвышенности совершенства. Согласитесь, что вы бьете дряблой рукой.

   - В таком случае, - объяснитесь, - хмуро сказал Фирс, - нас немного, и мы спаяны общим доверием, колебать это доверие небезопасно.

   - Милые шутки, Фирс. Для того, чтобы разрушить подъезд у заслужившего вашу немилость биржевика или убить каплуна в генеральском мундире, вы тратите время, деньги и жизнь. Нежно и добродушно говорю вам: вы - идиоты. Наблюдаю: лопаются красные пузырики, чинят мостовую, хлопочут стекольщики - и снова пыль и свет, и опоганенное чиханьем солнце, и убивающие злобу цветы, и сладкая каша влюбленных, и вот - опять настроено проклятое фортепиано.

   Задыхающийся полушепот Блюма оборвался на последнем слове невольным выкриком. Фирс усмехнулся.

   - Я люблю жизнь, - уныло сказал он. - И я поражен, да, Блюм, вы действуете так же, как мы.

   - Развлекаюсь. Я мечтаю о тех временах, Фирс, когда мать не осмелится погладить своих детей, а желающий улыбнуться предварительно напишет духовное завещание. Я хочу плюнуть на веселые рты и раздавить их подошвой, так, чтобы на внутренней стороне губ отпечатались зубы.

   Рассвет обнажал землю; тихий, холодный свет превращал город в ряды незнакомых домов на странных вымерших улицах. Блюм посмотрел на Фирса так, как будто видел этого человека в первый раз, замолчал и, обогнув площадь, увидел фасад вокзала.

   - Прощайте, - сказал он, не подавая руки. - Отстаньте тихонько и незаметно.

   Фирс кивнул головой, и они расстались как волки, встретившиеся на скрещенном следу коз. Блюм неторопливо купил билет; физиономия его, вплоть до отхода поезда, сохраняла мирное выражение зажиточного, многосемейного человека.

   Когда запели колеса и плавный стук их перешел в однообразное содрогание летящих вагонов, Блюм почувствовал облегчение человека, вырытого из-под земляного обвала. Против него сидел смуглый пассажир в костюме охотника; человек этот, докурив сигару, встал и начал смотреть в окно. У него были задумчивые глаза, он тихо насвистывал простонародную песенку и смотрел.

   Стены душили Блюма. Сильное возбуждение, результат минувшей опасности, прошло, но тоскливый осадок требовал движения или рассеяния. Охотник протирал глаз, стараясь удалить соринку, попавшую из паровозной трубы, лицо его болезненно морщилось. Блюм встал.

   - Позвольте мне занять у окна ваше место, - сказал он, - я не здешний, и мне хочется посмотреть окрестности.

   - Что вам угодно?

   - Глоток свежего воздуха.

   - Вы видите, что здесь стою я.

   - Да, но вы засорили глаз и смотреть все равно не можете.

   - Это правда, - охотник скользнул взглядом по лицу Блюма, сел и, улыбаясь, закрыл глаза. Улыбка не относилась к Блюму, - он помнил о нем только один миг, затем мысленно опередил поезд и ушел в себя.

   Блюм смотрел. Равнина, дикая и великолепная, лениво дымилась перед ним, медленно кружась под светлой глубиной неба; серый бархат теней и пестрые цветные отливы расстилались у рельс высокой помятой ветром травой с яркими венчиками. Он повернул голову, окинул круглыми замкнутыми глазами нежное лицо степи, вспомнил что-то свое, ухнувшее беззвучной темной массой к далекому горизонту, и плюнул в сияющую пустоту.

  

  

   У прохода колючей изгороди стоял негр с белыми волосами, белыми ресницами и белой небритой щетиной; голова его напоминала изображение головы в негативе. Босой, полуголый, в одних грязных штанах из бумажной цветной ткани, он курил трубку, смотрел старческими глазами на каменистую тропу, бегущую вверх, среди агавы и кактусов, пел и думал.

   Отвесные лучи солнца плавили воздух. Пение, похожее на визг токарного резца по железу, обрывалось с каждой затяжкой, возобновляясь, когда свежий клуб дыма вылетал из сморщенных губ. Он думал, может быть, о болотах Африки, может быть, о сапогах Тинга, что валяются у входа на расстоянии двух аршин друг от друга, - их надо еще пойти и убрать, а прежде - покурить хорошенько.

   Всадник, подъезжавший к изгороди, лишил негра спокойствия, песни и очередной затяжки. Крупная городская лошадь подвигалась неровной рысью; человек, сидевший на ней, подскакивал в седле более, чем принято у опытных ездоков. Негр молча снял шляпу, сверкая оскаленными зубами.

   Приезжий натянул поводья, остановился и тяжело слез. Старик подошел к лошади. Блюм сказал:

   - Это дом Тинга?

   - Тинга, - подобострастно сказал негр, - но Тинг уехал, господин мой; он проедет через Суан. Я жду его, добрейший и превосходнейший господин. Тинг и жена Тинга.

   - Все-таки возьми лошадь, - сказал Блюм. - Я буду ждать, так как я приехал по делу. А пока укажи вход.

   - Я слушаю вас, великолепнейший господин; идите сюда. Тинг заедет в Суан, там жена Тинга. Он возьмет жену Тинга, и оба они приедут на одной лошади, потому что жена Тинга легкая, очень легкая жена, справедливейший и высокочтимый господин мои, он носит ее одной рукой.

   - Неужели? - насмешливо произнес Блюм. - Может быть, он носит ее в кармане, старик?

   - Нет, - сказал негр, уродливо хохоча и кланяясь. - Тинг кладет в карман руки. Добрый - он кладет руки в карман; сердитый - он тоже кладет руки в карман; когда спит - он не кладет руки в карман.

   Блюм шел за ним в полуденных, зеленых сумерках высоких деревьев по узкой тропе, изборожденной бугристыми узлами корней; свет падал на его сапоги, не трогая лица, и пятнами кропил землю. Негр болтал, не останавливаясь, всякий вздор; слушая его, можно было подумать, что он сердечно расположен к приезжему. Но черный морщинистый рот столько же отвечал, сколько и спрашивал. На протяжении десяти сажен старик знал, что Блюма зовут Гергес, что он издалека и Тингу не родственник. Это ему не помешало снова залиться соловьем о Тинге и "жене Тинга"; слово "Тинг" падало с его языка чаще чем "Иисус" с языка монаха.

   - Тинг молодой, высокий. Тинг ходит и громко свистит; тогда Ассунта кладет ему в рот самый маленький палец, и он не свистит. Тинг ездит на охоту один. Тинг никогда не поет, он говорит только: "трум-трум", но губы его закрыты. Тинг не кричит: "Ассунта", но она слышит его и говорит: "Я пришла". Он сердитый и добрый, как захочет, а гостям дает одеяло.

   Имя это, похожее на звон меди, он произносил: "Тсинг". Тень кончилась, блеснул свет; прямо из сверкающих груд темной листвы забелели осыпанные душистым снегом апельсинные и персиковые деревья; глухой, томительный аромат их наполнял легкие сладким оцепенением. Полудикие дремлющие цветы пестрели в траве и никли, обожженные зноем.

   Блюм осмотрелся. Невдалеке стоял дом - низкое, длинное здание с одноэтажной надстройкой и крышей из древесной коры, - дом, срубленный полстолетия назад руками переселенцев, - грубый выразительный след железных людей, избороздивших пустыню с карабином за плечами. Старик отворил дверь; затем серебряная шерсть его накрылась шляпой и оставила приезжего в одиночестве, с кучей самых отборных пожеланий отдохнуть и не скучать, и не сердиться за то, что бедный старый негр пойдет убрать лошадь.

   Блюм внимательно разглядывал помещение. Земляной пол, бревенчатые стены, отполированные тряпками и годами, убранные сухими листьями, похожими на лакированные зеленые веера; низкая кровать с подушкой и меховым одеялом; большой некрашеный стол; несколько книг, исписанная бумага, соломенные занавеси двух больших окон, жесткие стулья, два ружья, повешенные над изголовьем, - все это смотрело на Блюма убедительным, прихотливым сочетанием земли с кружевной наволочкой, ружейного ствола - с печатной страницей, бревен - с туалетным зеркалом, дикости - с мыслью, грубой простоты - с присутствием женщины. Потолок, закрашенный желтой краской, казался освещенным снизу. Занавеси были спущены, и солнце боролось с ними, наполняя комнату красноватым туманом, прорезанным иглами лучей, нашедших щели.

   Блюм потер руки, сел на кровать, встал, приподнял занавесь и выглянул. Каменистая почва с разбросанной по ней шерстью жестких, колючих трав круто обрывалась шагах в тридцати от дома ломаным убегающим вправо и влево контуром; на фоне голубого провала покачивались сухие стебли - граница возвышенного плато, шестисотсаженного углубления земной коры, затянутого прозрачным туманом воздуха. Всмотревшись, Блюм различил внизу кусок светлой проволоки - это была река.

   Он тоскливо зевнул и опустил занавесь, подергивая плечами, как связанный. Конечно, он был свободен, но где-то разминались руки, назначенные поймать Блюма; здоров, но с веревкой на шее; спокоен - жалким суррогатом спокойствия - привычкой к ровному страху. Он сел на кровать, обдумывая будущее, и думал не фразами, а отрывками представлений, взаимно стирающих друг о друга мгновенную свою яркость. Опустив голову, он видел лишь микроскопические, красные точки, медленно ползающие в туманных сетях улиц далекого города. И эта перспектива исчезла; мерное движение точек соединилось с однообразным стуком идущего к Суану поезда; воображаемые вагоны толклись на одном месте, но с быстротой паровоза близились тревога и ужас, взмахивая темными крыльями над девственной равниной, цепенеющей в остром зное.

   Беспокойный толчок сердца заставил Блюма вскочить, сделать несколько шагов и сесть снова. Дьявольские видения преследовали его. В Суане стучат копыта рослых жандармских лошадей. Тупой звук подков. Блестящие прямые сабли. Белая пыль. Красные мундиры, однообразные лица - густой солнечный лак обливает все; отряд двигается уверенной, твердой рысью, вытягивается гуськом, толпится, делится на отдельных всадников. Копыта! Блюм видел их так же близко, как свои руки; они тупо щелкали перед самым его лицом; все ближе, с выцветшей шерстью лодыжек, покрытые трещинами, копыта равнодушных пожилых лошадей.

   Он встал, не имея сил одолеть страх, вытер холодный пот и застонал от ярости. Красноватый свет занавесей пылил воздух. Блюм потрясал руками, стискивая кулаки, как будто надеялся поймать предательскую тишину, смять ее, разбить в тысячи кусков с блаженным, облегчающим грохотом. Припадок утомил его; вялый, осунувшийся, опустился он на кровать Тинга с злобным намерением уснуть наперекор страху. В продолжение нескольких минут состояние тяжелой дремоты обрывалось и рассеивалось, переходя в бесплодную работу сознания; наконец густой флер окутал глаза, и Блюм уснул.

   Прошел час; голова негра показывалась в дверях, скалила зубы и исчезала. Лицо Блюма, багровое от духоты, металось на измятой подушке; изредка он стонал; странные кошмары, полные благоухающей зелени, гримас, цветов с глазами птиц, света, кровяных пятен, белых, точно замороженных губ душили его, мешаясь с полусознанием действительности. Вскрикивая, он открывал глаза, тупо встречал ими красноватые сумерки и цепенел снова в удушливом забытьи, - потный, разморенный зноем и тишиной.

   Солнце торопилось к закату; ветер, налетая с обрыва, отдувал занавесь, и в мгновенную, опадающую щель ее виднелись широкие смолистые листья деревьев, росших за окнами. Блюм проснулся, вскочил, глубоко вдыхая онемевшими легкими спертый воздух, и осмотрелся. То же безмолвие окружало его; прежнее красноватое освещение лежало на всех предметах, но теперь стены и одуряющий, пристальный свет штор, и мебель, и тишина таили в себе зловещую, утонченную внимательность, остроту человеческих глаз. Блюм расстегнул воротник рубашки, вытер платком мокрую грудь, отвел рукой штору и выглянул. На черте обрыва маячили, покачиваясь, сухие стебли; глубокий туман пропасти и светлая проволока реки блестели оранжевыми тенями угасающего дня, и в этом тоже было что-то зловещее. Блюм вздрогнул, с отвращением опустил штору, надел шляпу и вышел.

   За дверью никого не было. Он двинулся по тропам сада, в душистой прохладе осыпанных белизной цвета высоких крон; живой снег бесчисленных, в глубине розовых, венчиков гудел миллионами насекомых; каскады остроконечной, иглистой, круглой, гроздьеподобной, резной листвы свешивались над головой и впереди узорами таинственных светлых сумерек; в конце тропы, за изгородью, ослепительно белела вечерней пылью каменистая, бегущая на холмы среди груд камней, дорога в Суан. Блюм вышел к ней, остановился, посмотрел влево и вправо: пустыня, поросшая кактусами. Потом резко повернул голову, прислушиваясь к ритмическим отголоскам, похожим на стук пальцами о крышку стола.

   Через минуту Блюм мог с уверенностью различить твердую рысь лошади. Лицо его, обращенное к повороту дороги, еле намеченному кустами и выбоинами, осталось неподвижным, за исключением зрачков, сузившихся до объема маковых зерен. Сначала показалась голова лошади, затем шляпа и лицо всадника, а между плеч его - другое лицо. Женщина сидела впереди, откинув голову на грудь Тинга; левая рука его придерживала Ассунту спереди осторожным напряжением кисти, правая встряхивала поводья; он смотрел вниз и, по-видимому, говорил что-то, так как лицо женщины таинственно улыбалось.

   Под гору лошадь шла шагом; верховая группа мерно колыхалась на глазах Блюма; на лицо Тинга и его жены падали отлогие, вечерние лучи солнца, тающего на горизонте. Блюм снял шляпу и поклонился, испытывая мгновенное, но тяжелое замешательство. Тинг натянул поводья.

   - Ассунта, - сказал он, окидывая Блюма коротким взглядом, - иди в дом, я не задержусь здесь.

   - Уйду, я устала, - она, по-видимому, торопилась и спрыгнула на землю; ухватившись руками за гриву лошади, она ни разу не подняла глаз на Блюма и, оставив седло, прошла мимо незнакомца, наклонив голову в ответ на его вторичный поклон. Он успел рассмотреть ее, но уже через минуту затруднился бы определить, темные у нее волосы или светлые: так быстро она скрылась. Лицо ее отражало ясность и чистоту молодости; небольшое стройное тело, избалованное выражение рта, - все в ней носило печать свободной простоты, не лишенной, однако, некоторой застенчивости. Тинг улыбнулся.

   - Я тоже узнал вас, - сказал Блюм, ошибочно толкуя эту улыбку, - и должен извиниться. У меня много крови, я задыхаюсь в вагонах и буду задыхаться до тех пор, пока правительство не устроит для полнокровных какие-нибудь холодильники.

   - Вы говорите, - удивленно произнес Тинг, - что вы тоже узнали меня. Но я, кажется, вас не видал раньше.

   - Нет, - возразил Блюм, - сегодня утром в вагоне. Вы засорили глаз.

   - Так. - Тинг рассеянно обернулся, ища глазами Ассунту. - Но что же вы имеете мне сказать?

   - Пусть говорят другие, - вздохнул Блюм, вынимая письмо Хейля. - Это, кажется, ваш бывший или настоящий знакомец, Хейль. Прочтите, пожалуйста.

   Тинг разорвал конверт. Пока он читал, Блюм чистил ногти иглой терновника - манера, заимствованная у Хейля, - поглядывая исподлобья на сосредоточенное лицо читающего. Темнело. Тинг сунул письмо в карман.

   - Вы - господин Гергес, - а я - Тинг, - сказал он. - Здесь все к вашим услугам. Хейль пишет, что вам нужен приют дня на три. Оставайтесь. Кто вы сверх Гергеса, не мое дело. Пожалуйте. Тогда вот это письмо, - Тинг снял шляпу и вынул из нее небольшой пакет, - будет, конечно, вам; я получил его сегодня в Суане для передачи Гергесу.

   Блюм с неудовольствием протянул руку; письмо это означало, что Хейль вовсе не намерен дать ему отдых.

   Затем оба постояли с минуту, молча разглядывая друг друга; по неестественному напряжению лиц южный вечер прочел взаимную тягость и антипатию.

  

  

   Веранда, затянутая черным бархатом воздуха, напоминала освещенный плот в океане, ночью, когда волнение дремлет, а слух болезненно ловит малейший плеск влаги. На длинном столе горела медная старинная лампа, свет ее едва достигал ближайших ветвей, листья их тянулись из мрака призрачными посеребренными очертаниями. Негр собрал остатки ужина и ушел, шаркая кожаными сандалиями; благодаря цвету кожи, он исчез за чертой света мгновенно, точно растаял, и только секунду-другую можно было наблюдать, как белая посуда в его руках, потеряв вес, самостоятельно чертит воздух.

   Тинг сидел лицом к саду и пил кларет. Блюм-Гергес помещался против него, глотая водку из плетеного охотничьего стакана. И совсем близко к Тингу, почти касаясь его головы закутанным шалью плечом, стояла, прислонившись к стене, Ассунта.

   - Я был нотариусом, - придирчиво сказал Блюм. Охмелев, он чувствовал почти всегда непреодолимое желание ломать комедию или балансировать на канате осторожной, веселой дерзости. - Вы, честное слово, не удивляйтесь этому. Битый час мы говорили о новых постройках в Суане, и вы, пожалуй, могли принять меня за проворовавшегося подрядчика. Я был нотариусом. Жестокие наследники одного состояния строили, видите ли, козни против прелестнейшей из всех девушек в мире; а она, надо вам сказать, любила меня со всем пылом молодости. По закону все состояние - а состояние это равнялось десяти миллионам - должно было перейти к ней. Меня просили, мне грозили, требовали, чтобы я это завещание уничтожил, а я отказался. Тут ввязались министры, какие-то подставные лица, и я подвергся преследованию. Убежав, я сжег свой дом.

   Он выкладывал эти бредни, не улыбаясь, с чувством сокрушения в голосе. Широко открытые глаза Ассунты смотрели на него с недоумением, замаскированным слабой улыбкой.

   - Я знал Хейля, - сказал Тинг, стараясь переменить разговор, - он напечатал мою статью в прошлом году. Он ведь служит в редакции "Знамя Юга", а зимой, во время последних восстаний, был военным корреспондентом.

   - Политическую статью, - полуутвердительно кивнул Блюм. - Я знаю, вы требовали уничтожения налога на драгоценности. Эта мера правительства не по вкусу женщинам; да, я вас понимаю.

   Невозможно было понять, смеется или серьезно говорит этот человек с круглым, дрожащим ртом, неподвижными глазами и жирным закруглением плеч.

   - Тинг, - сказала Ассунта, и улыбка ее стала определеннее, - господин Гергес хочет сказать, конечно, что ты не занимаешься пустяками.

   Блюм поднял голову; взгляд ее остановился на нем, спокойный, как всегда; взгляд, рождающий глухую тоску. Он почувствовал мягкий отпор и внутренно подобрался, намереваясь изменить тактику.

   - Политика, - равнодушно произнес Тинг, - это не мое дело. Я человек свободный. Нет, Гергес, я написал о серебряных рудниках. Там много любопытного.

   Он посмотрел в лицо Блюма; оно выражало преувеличенное внимание с расчетом на откровенность.

   - Да, - продолжал Тинг, - вы, конечно, слышали об этих рудниках. Там составляются и проигрываются состояния, вспыхивает резня, разыгрываются уголовные драмы. Я описал все это. Хейль исправлял мою рукопись, но это неудивительно, - я учился писать в лесу, столом мне служило седло, а уроками - беззубая воркотня бродяги Хименса, когда он бывал в хорошем расположении духа.

   - Тинг - сын леса, - сказала Ассунта, - он думает о нем постоянно.

   - Бродячая жизнь, - торжественно произнес Блюм, - вы испытали ее?

   - Я? - Тинг рассмеялся. - Вы знаете, я здесь живу только ради Ассунты. - Он посмотрел на жену, как бы спрашивая: так ли это? На что она ответила кивком головы. - Родителей я не помню, меня воспитывал и таскал за собой Хименс. В засуху мы охотились, в дожди - тоже; охотились на юге и севере, западе и востоке. А раз я был в партии золотоискателей и не совсем несчастливо. Я жил так до двадцати четырех лет.

   - Придет время, - угрюмо произнес Блюм, - когда исчезнут леса; их выжгут люди, ненавидящие природу. Она лжет.

   - Или говорит правду, смотря по ушам, в которых гудит лесной ветер, - возразил Тинг, инстинктивно угадывая, что чем-то задел Гергеса. От лица гостя веяло непонятным, тяжелым сопротивлением. Тинг продолжал с некоторым задором:

   - Вот моя жизнь, если это вам интересно. Я иногда пописываю, но смертельно хочется мне изложить историю знаменитых охотников. Я знал Эйклера, спавшего под одеялом из скальпов; Беленького Бизона, работавшего в схватках дубиной, потому что, как говорил он, "грешно проливать кровь"; Сенегду, убившего пятьдесят гризли; Бебиль Висельник учил меня подражать крику птиц; Нежный Артур, прозванный так потому, что происходил из знатного семейства, лежал умирающий в моем шалаше и выздоровел, когда я сказал, что отыскал тайник Эноха, где были планы бобровых озерков, известных только ему.

   Глаза Тинга светились; увлеченный воспоминаниями, он встал и подошел к решетке веранды. Блюм, красный от спирта, смотрел на Ассунту; что-то копилось в его мозгу, укладывалось и ускользало; входило и выходило, ворочалось и ожидало конечного разрешения; эта работа мысли походила на старание человека попасть острием иглы в острие бритвы.

   - А что вы любите? - неожиданно спросил он таким тоном, как будто ответ мог помочь решить известную лишь ему сложную математическую задачу. - Я полагаю, что этот вопрос нескромен, но мы ведь разговорились.

   В последних его словах дрогнул еле заметный насмешливый оттенок.

   - Ну, что же, - помолчав, сказал Тинг, - я могу вам ответить. Пожалуй - все. Лес, пустыню, парусные суда, опасность, драгоценные камни, удачный выстрел, красивую песню.

   - А вы, прелестная Ассунта, - льстиво осклабился Блюм, - вы тоже? Между нами говоря, жизнь в городах куда веселее. Женщины вашего возраста делают там себе карьеру, это в моде; честолюбие, благотворительность, влияние на политических деятелей - это у них считается большим лакомством. Вы здесь затеряны и проскучаете. Как вы живете?

   - Я... не знаю, - сказала молодая женщина и засмеялась; краска залила ее нежное лицо, растаяв у маленьких ушей. Она помолчала, взглядывая из-под опущенных ресниц на Гергеса. - Я очень люблю вставать рано утром, когда еще холодно, - несмело произнесла она.

   Блюм громко захохотал и поперхнулся. Сиплый кашель его бросился в глубину ночи; брезгливая тишина медленно стряхнула эти звуки, чуждые ее сну.

   - Жизнь ее благословенна, - сухо сказал Тинг, - а значение этой жизни, я полагаю, выше нашего понимания.

   Блюм встал.

   - Я пойду спать, - заявил он, зевая и щурясь. - Негр приготовил мне отличную постель вверху, под крышей. Мой пол - ваш потолок, Тинг. Спокойной ночи.

   Он двинулся, грузно передвигая ногами, и скрылся в темноте. Тинг посмотрел ему вслед, задумчиво посвистал и обернулся к Ассунте. Один и тот же вопрос был в их глазах.

   - Кто он? - спросила Ассунта.

   - Я это же спрашиваю у себя, - сказал Тинг, - и не нахожу ответа.

   Блюм остановился за углом здания; он слышал последние слова Тинга и ждал, не будет ли чего нового. Слепящий мрак окружал его; сердце билось тоскливо и беспокойно. За углом лежал отблеск света; слабые, но ясные звуки голосов выходили оттуда - голоса Ассунты и Тинга.

   - Вот это я прочитаю тебе, - расслышал Блюм. - Для стихов это слишком слабо, и нет правильности, но, Ассунта, я ехал сегодня в поезде, и стук колес твердил мне отрывочные слова; я повторял их, пока не запомнил.

   Блюм насторожил уши. Короткая тишина оборвалась немного изменившимся голосом Тинга:

  

   В мгле рассвета побледнел ясный

   ореол звезд,

   Сон тревожный, покой напрасный

   трудовых гнезд

   Свергнут небом, где тени утра

   плывут в зенит,

   Ты проснулась - и лес дымится,

   земля звенит;

   Дай мне руку твою, ребенок

   тенистых круч;

   Воздух кроток, твой голос звонок,

   а день певуч.

   Там, где в зное лежит пустынный,

   глухой Суан,

   Я заклятью предаю небо

   четырех стран;

   Бархат тени и ковры света

   в заревой час,

   Звезды ночи и поля хлеба -

   для твоих глаз.

   Им, невинным близнецам смеха,

   лучам твоим,

   Им, зовущим, как печаль эха,

   и только им,

   Тьмой завешенный - улыбался

   голубой край

   Там, где бешеный ад смеялся

   и рыдал рай.

  

   Он кончил. Блюм медленно повторил про себя несколько строк, оставшихся в его памяти, сопровождая каждое выражение циническими ругательствами, клейкими вонючими словами публичных домов; отвратительными искажениями, бросившими на его лицо невидимые в темноте складки усталой злобы...

   Разговор стал тише, отрывистее; наконец, он услышал сонный и совсем, совсем другой, чем при нем, голос Ассунты:

   - Тингушок, возьми меня на ручки и отнеси спать.

  

  

   Расширение лесной медленно текущей реки оканчивалось грудой серых камней, вымытых из почвы разливами и дождями. Человек, сидевший на камнях, посмотрел вверх с ощущением, что он находится в глубоком провале. Меж выпуклостей стволов реял лесной сумрак; пышные болотные папоротники скрывали очертание берегов; середина воды блестела густым светом, ограниченным тенью, падавшей на реку от непроницаемой листвы огромных деревьев. У ног Блюма мокли на круглых с загнутыми краями листьях белые и фиолетовые водяные цветы, испещренные красноватыми жилками; от них шел тонкий сырой аромат болота, сладковатый и острый.

   Блюм посмотрел на часы; девственный покой леса превращал их тиканье в громкий, суетливый шепот нетерпеливого ожидания. Он спрятал их, продолжая кусать губы и смотреть на воду; затем встал, походил немного, стараясь не удаляться от берега, возвратился и сел на прежнее место.

   Прошло несколько времени. Маленькое голубое пятно, только что замеченное им слева, пропадало и показывалось раз двадцать, приближаясь вместе с неровным потрескиванием валежника; наконец, бритые губы раздвинулись в сухую улыбку, - улыбку Хейля; он шел к Блюму с протянутой рукой, разглядывая его еще издали.

   Хейль был одет в праздничный степенный костюм зажиточного скотовода или хозяина мастерской: толстые ботинки из желтой кожи, светлые брюки и куртка, пестрый жилет, голубой с белыми горошками пластрон и шляпа с низко опущенными полями. Он, видимо, недавно покинул седло, так как от него разило смешанным запахом одеколона и лошадиного пота.

   - Я шел берегом, пробираясь сквозь чащу, - сказал Хейль, - лошадь привязана за полмили отсюда; невозможно было вести ее в этой трущобе. Как ваше здоровье? Вы, кажется, отдохнули здесь. Мое письмо, конечно, вами получено.

   - Я здоров, с вашего позволения. - Блюм сел в траву, подобрав ноги. Хейль продолжал стоять. - Письмо, план этой жилой местности и милостивые ваши инструкции я получил, потому-то и имею счастье взирать на вашу мужественную осанку.

   Он проговорил это своим обычным, тонким, ворчащим голосом, похожим на смешанные звуки женской брани и жиканье точильного камня.

   - Вы не в духе, - сказал Хейль, - высморкайтесь, это от насморка. Как живет Тинг? Я видел его полгода назад, а жену его не встречал ни разу. Довольны ли вы их отношением?

   - Я? - удивленно спросил Блюм. - Я плачу от благородства. Я благословляю их. Я у них, как родной, - нет, - внезапно бросая тон кривляющегося актеpa прибавил Блюм, - в самом деле, и теперь вы можете мне поверить, я очень люблю их.

   Хейль рассеянно кивнул головой, присел рядом с Блюмом, бегло осмотрел речку и задумался, всасывая ртом нижнюю губу. Молчание длилось минут пять; посторонний наблюдатель мог бы смело принять их за людей, размышляющих о способе переправиться на другой берег.

   - Ваше положение, - сказал, наконец, Хейль, - очень затруднительно. Вам надо исчезнуть совсем, отправиться в другие края. Там вы можете быть полезны. Я точно обдумал весь маршрут и предусмотрел все. Согласны вы ехать?

   Блюм не пошевелил бровью, как будто этот вопрос относился к совершенно другому человеку. Он молчал, невольно молчал и Хейль. Несколько времени они смотрели друг другу в глаза с таким вниманием, словно ими были исчерпаны все разговорные темы; Хейль, задетый непонятным для него молчанием Блюма, отвернулся, рассматривая свесившуюся над головой ткань цветущих вьюнков, и заметил вслух, что роскошные паразиты напоминают ему, Хейлю, блестящих женщин.

   - Нет, - сказал Блюм и бросил в воду небольшой камень, пристально следя за исчезающими кругами волнения. - Я не поеду.

   - Не-ет... Но у вас должны быть серьезные причины для этого.

   - Да, да, - Блюм поспешно обернулся к Хейлю, проговорив рассудительным, деловым тоном: - Я хочу от вас отделаться, Хейль, от вас и ваших.

   - Какой дьявол, - закричал Хейль, покраснев и вскакивая, - вкладывает в ваш мозг эти дерзкие шутки!.. Вы ренегат, что ли?..

   - Я преступник, - тихо сказал Блюм, - профессиональный преступник. Мне, собственно говоря, не место у вас.

   - Да, - возразил изумленный Хейль, овладевая собой и стараясь придать конфликту тон простого спора, - но вы пришли к нам, вы сделали два блестящих дела, третье предполагалось поручить вам за тысячу миль отсюда, а теперь что?

   - Да я не хочу, поняли? - Блюм делался все грубее, казалось, сдержанность Хейля раздражала его. - Я пришел, и я ушел; посвистите в кулак и поищите меня в календаре, там мое имя. Как было дело? Вы помогали бежать одному из ваших, я сидел с ним в одной камере и бежал за компанию; признаться, скорее от скуки, чем от большой надобности. Ну-с... вы дали мне переночевать, укрыли меня. Что было мне делать дальше? Конечно, выжидать удобного случая устроиться посолиднее. Затем вы решили, что я - человек отчаянный, и предложили мне потрошить людей хорошо упитанных, из высшего общества. Мог ли я отказать вам в такой безделке, - я, которого смерть лизала в лицо чаще, чем сука лижет щенят. Вы меня кормили, одевали и обували, возили меня из города в город на манер багажного сундука, пичкали чахоточными брошюрами и памфлетами, кричали мне в одно ухо "анархия", в другое - "жандармы!", скормили полдесятка ученых книг. Так, я, например, знаю теперь, что вода состоит из азота и кислорода, а порох изобретен китайцами. - Он приостановился и посмотрел на Хейля взглядом продажной женщины. - Вы мне благоволили. Что ж... и дуракам свойственно ошибаться.

   Сильный гнев блеснул в широко раскрытых глазах Хейля; он сделал было шаг к Блюму, но удержался, потому что уяснил положение. Отпущенный Блюм, правда, мог быть опасен, так как знал многое, но и удерживать его теперь не было никакого смысла.

   - Не блещете вы, однако, - глухо сказал он. - Значит, игра в открытую. Я поражен, да, я поражен, взбешен и одурачен. Оставим это. Что вы намерены теперь делать?

   - Пакости, - захохотал Блюм, раскачиваясь из стороны в сторону. - Вы бьете все мимо цели, все мимо цели, милейший. Я не одобряю ваших теорий, - они слишком добродетельны, как ужимочки старой девы. Вы натолкнули меня на гениальнейшее открытие, превосходящее заслуги Христофора Колумба. Моя биография тоже участвовала в этом плане.

   Хейль молчал.

   - Моя биография! - крикнул Блюм. - Вы не слышите, что ли? Она укладывается в одной строке: публичный дом, исправительная колония, тюрьма, каторга. В публичном доме я родился и воспринял святое крещение. Остальное не требует пояснений. Подробности: зуботычины, пощечины, избиение до полусмерти, плети, удары в голову ключом, рукояткою револьвера. Пощечины делятся на четыре сорта. Сорт первый: пощечина звонкая. От нее гудит в голове, и все качается, а щека горит. Сорт второй - расчетливая: концами пальцев в висок, стараясь задеть по глазу; режущая боль. Сорт третий - с начинкой: разбивает в кровь нос и расшатывает зубы. Сорт четвертый: пощечина клейкая, - дается липкой рукой шпиона; не больно, но целый день лицо загажено чем-то сырым.

   - Мне нет дела до вашей почтенной биографии, - сухо сказал Хейль. - Ведь мы расстаемся?

   - Непременно. - Крупное лицо Блюма покрылось красными пятнами. - Но вы уйдете с сознанием, что все вы - мальчишки передо мной. Что нужно делать на земле?

   Он порылся в карманах, вытащил смятую, засаленную бумажку и начал читать с тупым самодовольством простолюдина, научившегося водить пером:

   "Сочинение Блюма. О людях. Следует убивать всех, которые веселые от рождения. Имеющие пристрастие к чему-либо должны быть уничтожены. Все, которые имеют зацепку в жизни, должны быть убиты. Следует узнать про всех и, сообразно наблюдению, убивать. Без различия пола, возраста и происхождения".

   Он поднял голову, немного смущенный непривычным для него актом, как поэт, прочитавший первое свое стихотворение, сложил бумажку и вопросительно рассмеялся. Хейль внимательно смотрел на него, - нечто любопытное послышалось ему в запутанных словах Блюма.

   - Что же, - насмешливо спросил он, - синодик этот придуман вами?

   - Я сообразил это, - тихо сказал Блюм. - Вы кончили мою мысль. Не стоит убивать только тех, кто был бы рад этому. Это решено мной вчера, до тех пор все было не совсем ясно.

   - Почему?

   - Так. - Тусклые глаза Блюма сощурились и остановились на Хейле. - Разве дело в упитанных каплунах или генералах? Нет. Что же, вы думаете, я не найду единомышленников? Столько же, сколько в лесу осиных гнезд. Но я не могу объяснить вам самого главного, - таинственно добавил он, - потому что... то есть почему именно это нужно. Здесь, видите ли, приходится употреблять слова, к которым я не привык.

   - Почтенный убийца, - хладнокровно возразил Хейль, - я, кажется, вас понимаю. Но кто же останется на земле?

   - Горсть бешеных! - хрипло вскричал Блюм, уводя голову в плечи. - Они будут хлопать успокоенными глазами и нежно кусать друг друга острыми зубками. Иначе невозможно.

   - Вы сумасшедший, - коротко объявил Хейль. - То, что вы называете "зацепкой", есть почти у каждого человека.

   Блюм вдруг поднял брови и засопел, словно его осенила какая-то новая мысль. Но через секунду лицо его сделалось прежним, непроницаемым в обычной своей тусклой бледности.

   - И у вас? - пристально спросил он.

   - Конечно. - Яркое желание бросить в отместку Блюму что-нибудь завидное для последнего лишило Хейля сообразительности. - Я честолюбив, люблю опасность, хотя и презираю ее; недурной журналист, и - поверьте - наслаждаться блаженством жизни, сидя на ящике с динамитом, - очень тонкое, но не всякому доступное наслаждение. Мы - не проповедники смерти.

   - У вас есть зацепка, - утвердительно сказал Блюм.

   Хейль смерил его глазами.

   - А еще что хотели вы сказать этим?

   - Ничего, - коротко возразил Блюм, - я только говорю, что и у вас есть зацепка.

   - Вот что, - Хейль проговорил это медленно и внушительно: - Бойтесь повредить нам болтовней или доносами: вы - тоже кандидат виселицы. Я сказал, - ставлю точку и ухожу. Кланяйтесь Тингу. Прощайте.

   Он повернулся и стал удаляться спиной к противнику. Блюм шагнул вслед за ним, протянул револьвер к затылку Хейля, и гулкий удар пролетел в тишине леса вместе с небольшим белым клубком.

   Хейль, не оборачиваясь, приподнял руки, но тотчас же опустил их, круто взмахнул головой и упал плашмя, лицом вниз, без крика и судорог. Блюм отскочил в сторону, нервно провел рукой по лицу, затем, вздрагивая от острого холодка в груди, подошел к трупу, секунду простоял неподвижно и молча присел на корточки, рассматривая вспухшую под черными волосами небольшую, сочащуюся кровью рану.

   - Чисто и тщательно сделанный опыт, - пробормотал он. - Револьвер этой системы бьет удивительно хорошо.

   Он взял мертвого за безжизненные, еще теплые ноги и потащил к реке. Голова Хейля ползла по земле бледным лицом, моталась, ворочалась среди корней, путалась волосами в папоротниках. Блюм набрал камней, погрузил их в карманы Хейля и, беспрестанно оборачиваясь, столкнул труп в освещенную темно-зеленую воду.

   Раздался глухой плеск, волнение закачало водоросли и стихло. Спящее лицо Хейля проплыло в уровне воды шагов десять, сузилось и опустилось на дно.

  

  

   Блюм проснулся в совершенной темноте ночи, мгновенно припомнил все, обдуманное еще днем, после того, как бледное лицо Хейля потонуло в лесной воде, и, не зажигая огня, стал одеваться с привычной быстротой человека, обладающего глазами кошки и ногами мышонка. Он натянул сапоги, тщательно застегнул жилет, нахлобучил плотнее шляпу, шею обмотал шарфом. Все это походило на приготовления к отъезду или к тихой прогулке подозрительного характера. Затем, все не зажигая огня, вынул карманные часы, снял круглое стекло их острием складного ножа и ощупал циферблат пальцами, - стрелки показывали час ночи.

   Он постоял несколько минут в глубоком раздумьи, резко улыбаясь невидимым носкам сапог, подошел к окну и долго напряженно слушал стрекотанье цикад. Сердце тишины билось в его душе; тьма, унизанная роскошным дождем звезд, приближала свои глаза к бессонным глазам Блюма, сном казался минувший день, мрак - вечностью. Это была вторая ночь гостя; настроенный торжественно и тревожно, как доктор, засучивший рукава для небольшой, но серьезной операции, Блюм отворил дверь и стал спускаться по лестнице. На это он употребил минут десять, делая каждый шаг лишь после того, как исчезало даже впечатление прикосновения ноги к оставленной позади ступеньке. Выходная дверь открывалась в сад. Он прикоснулся к ней легче воздуха, увеличивая приоткрытую щель с медленностью волокиты, проникающего к любовнице через спальню ее мужа, и так же медленно, осторожно ступил на землю.

   Влажный мрак поглотил его; он исчез в нем, растаял, слился с тьмой и двигался, как лунатик, протягивая вперед руки, но зорко улавливая оттенки тьмы, намечавшие ствол дерева или угол дома. Через несколько минут слабо заржала лошадь, его лошадь, привязанная негром к столбу небольшого деревянного заграждения, где стояли две лошади Тинга. Блюм гладил крутую шею; теплая кожа животного скользила под его рукой; присутствие живого существа наполнило человека жесткой уверенностью. Блюм размотал коновязь, расправил захваченную узду, взнуздал лошадь и потянул ее за собой.

   Теперь, обеспеченный на случай тревоги, он двинулся быстрее, шел тверже. Копыта глухо переступали за его спиной. Блюм пересек пустое, неогороженное пространство, заворачивая со стороны обрыва; миновав второй угол здания, он привязал лошадь к кустарнику, прополз на четвереньках вперед, выступил гол