Горбачевский Иван Иванович - Станислав Рассадин. Никогда никого не забуду

   - Опомнись, Мишель!

   - Точно так! Вспомни, как сам он рассказывал, что в 1824 году после кругосветного плавания с Лазаревым получил аудиенцию у императора Александра и предлагал тому какой-то таинственный проект Вселенского, видишь ли, Ордена Восстановления. Да пусть бы то были только бредни, так нет же! Что он там проповедовал? Чуть не идеи Священного Союза. А? Каков молодчик?

   - Ну, Мишель, хватил! Уж и Священный Союз... Да не забудь, что он среди прочего царю и дело говорил. Предлагал что-то разумное насчет Российско-Американской компании,- а в этом он понимал. Советовал занять Сахалин и Амур...

   - Вот, вот! - подхватил саркастически Бестужев.- И золотоносные земли в Калифорнии также!.. Нет, Иван! Любезный твой Дмитрий Иринархович - авантюрист большой, да, сказать правду, и не слишком чистой руки, вот что. Недаром он всегда норовил всех нас рассорить. А как ханжил, как кидался в мистицизм! Право, удивляюсь тебе. В иных случаях я за тобой такой доверчивости вовсе не примечал!

   - Где ж тут доверчивость? Я просто хочу быть справедлив, вот и все. Сообрази, сколько ему было лет, когда он интимничал с Александром. Двадцать! И мы с тобой не были старики, а он-то на четыре года нас обоих моложе. Знаешь ли, Завалишин сам вспоминал, что у него в ту пору нашли при обыске ящик, где хранились уже готовые символические одежды этого самого Ордена: туника белого, кажется, атласу с красным крестом, меч, как водится, обоюдоострый, железный скипетр и прочие вся кие игрушки... Да, да, именно что игрушки! Он мне признавался, что с трехлетнего возраста уже учился грамоте и никогда, ни в какие лета, ни во что не играл. Вот и не наигрался!

   - Ах, Иван! Тебя бы в Следственный комитет, авось всем нам, да и тебе тоже, не такой положили срок каторги! Скажите на милость, как умилительно! Да он и про младенчество свое тебе рассказывал, чтоб похвастать, что он и трех лет был уже не таков, как все! У меня от его самохвальства всегда уши вянули. Уверяю тебя, иногда он мне сумасшедшим казался! Как его послушать, так во всем тайном обществе он один и был делу голова, а все прочие только что исполняли его приказания, да и исполняли-то дурно. Признаюсь тебе, я и в образованности его весьма сомневаюсь!

   - Помилуй!..

   - Не проси, не помилую! Изучить девять языков так основательно, чтоб переводить Библию с еврейского да сличать перевод с греческим, латинским и прочими текстами? Пуф! Верно говаривал покойный брат: "Дмитрия Завалишина надобно узнать ближе, чтобы он перестал нравиться"...

   - Помню, как же! Только и то помню, что Николай, сказавши это, добавил: хотя Завалишин всюду поспешает со своим непременным "я", однако и доброго сделал немало. А что до меня, то, по-моему, так: напротив, он сразу мало кому понравится, его нужно узнать поближе, чтоб полюбить...

   - Боже, какая любвеобильность!

   - Хорошо, будь по-твоему. Не полюбить. Оно и вернее. Но уж оценить хоть и трудновато, да можно. И надо. Если хочешь, в том и глупость царя Александра, что он такого человека не оценил,- правда, как слышно, тут Аракчеев с Нессельроде постарались... Ты говоришь: самохвальство, сумасшедший... Правда твоя: Завалишин для меня и то невыносим бывает. Но разве он лжет? Да он просто так себя видит. Себя - и все вокруг. А сумасшествие... Пусть бы и так, давай соглашусь на пробу. Скажи: замечал ли ты, что те, кого мы почитаем сумасшедшими, ныне как-то уж больно хитро сваливают с ума? Все больше себе на пользу. А Дмитрий Иринархович что ни сотворит, все против себя самого! Вот и его баталия с графом Муравьевым-Амурским... Я, признаться тебе, сам ее прежде не понимал никак. Сам ворчал: и чего задирается? Разве не лестно нам, россиянам, заиметь Севастополь еще и на Тихом океане? И сейчас скажу: лестно,- да какой ценой, вот загвоздка! И не прав ли Завалишин, что, людей жалеючи, которые в подножие славного дела трупами ложатся, восстает против жестокости и бездушия?

   - Это он от ревности больше. Оттого, что сам когда-то предлагал Амур завоевать, а ныне лавры первооткрывателя не ему достаются!

   - Ну, этак ты, пожалуй, скажешь: и нам ревновать надо, что крестьян без нас освободили, хотя мы первые это замышляли... Да и пусть даже ревнует! Что с того? Главнее всего, что Дмитрий Иринархович вон на какого Голиафа раскрутил пращу... Шутка?!

   Горбачевский чуть помолчал.

   - А Ипполит... Нет, Мишель! Эти два яблока, даром что от одного корня, а далеконько раскатились...

  

   "Движимый усердием к Особе и Престолу Вашего Императорского Величества и ныне имея случай открыть уже тайну, долго тлевшуюся под скопищем различных непредвиденных обстоятельств, спешу очистить сердце, горящее любовию к Отечеству и Царю справедливому, от ига, его доселе угнетавшего".

  

   22 июня 1826 года юнкер артиллерийского училища Ипполит Завалишин семнадцати лет подал императору Николаю донос на брата своего Дмитрия, содержавшегося уже в ожидании суда под арестом. Брат, обвинял брата в измене отечеству и шпионстве в сторону иноземных держав,- сие, разумеется, живо заинтересовало правительство, юнкер был тотчас взят, переведен с Елагина острова на Пороховые заводы и содержался под секретнейшим караулом.

   Первый донос, впрочем, свидетельствовал, что доносчик не набил еще на этом ремесле свою шкодливую руку. Братьям дали очную ставку, на которой младший пылко уличал старшего в преступном сговоре с некими офицерами, неким профессором и даже двумя некими подданными Испанского королевства, упирая на явный иностранный подкуп: откуда ж иначе у Дмитрия мешки, туго набитые гинеями и талерами?

   Заговорщик против правительства, науськанный, как и следовало ждать, внешними врагами России! Следователи хищно встрепенулись, но...

   - Мне решительно ничего не стоило доказать им,- рассказывал Горбачевскому Завалишин-старший,- что это всего лишь остатки моего жалованья, полученного за время службы на фрегате. Притом ничтожные и к тому же в испанских пиастрах и голландских ефимках...

   Дмитрий Иринархович и это произнес о такой намекающей гордостью, будто обнаружение столь простой истины на самом-то деле потребовало от него особенных логических ухищрений. И сощурился со снисходительной мягкостью, жалея-таки родную кровь:

   - Дурачок! Простофиля! Он, как сам потом признавался, ожидал, что его немедля сделают флигель-адъютантом, а угодил, как и я, в крепость!..

   Да, за доставленное разочарование Ипполита посадили в Петропавловскую, разжаловали в рядовые и сослали в Оренбургский гарнизон. Но то, что казалось концом, стало началом. Юнец матерел стремительно.

   В Москве, через которую лежала его дорога на Оренбург, он, оступавшийся полуангел, чей вид взывал к слезливому состраданию, обошел начальника внутренней московской стражи, и тот разрешил ему вольно гулять по городу,- за что облагодетельствованный, едва покинув гостеприимный град, послал донос на благодетеля. А дальше - больше: во Владимире, сбежав от нерасторопных сопроводителей, явился к губернатору графу Апраксину, назвался комиссионером - по фамилии, чтоб долго не думать, Иванов,- получил открытый лист на свободный проезд и щедрые прогоны; зато уж и губернатор после принужден был слезно доказывать, что самозваный Иванов гнусно лжет и он, граф Апраксин, ни сном ни духом не возглавлял Владимирского тайного общества, какового общества к тому ж вовсе и нету. Не оправдался - лишили его губернаторства.

   Но истинным поприщем стал Оренбург.

   Рядовой-готлангер, Ипполит сразу был принят за своего в офицерском обществе...

   - Да и как было его не приблизить? - оправдывались бывшие оренбургские офицеры, из-за него угодившие на каторгу.- Судите сами! Мы на него как на героя, как на страдальца глядели! Мальчик, почти дитя, а сколько уже претерпел!.. Притом и он, казалось, был с нами как на духу: без всякого страху открылся, что сослан за попытку освободить из крепости старшего брата,- и попытка-то, говорил, чуть-чуть не удалась! Сущий пустяк помешал!.. А сверх того он нам поведал, что заговор совсем не разгромлен 14 декабря, что он, напротив, только еще поспевает и что сам он, Завалишин 2-й, есть посланник тайного и могущественного общества, имеющего быть во Владимире, где во главе заговорщиков сам губернатор! Каково? Могли ли и мы со своей стороны не открыться ему, что и у нас, мол, есть некий кружок, где офицеры наши собираются, беседуют обо всем и хотя еще не готовы действовать, но настроены противуправительственно?.. Нет, право, он казался таким искренним!

   Вот теперь уже Ипполит показал, что не по летам зрел. Он склонил молодых офицеров бросить пустые разговоры и составить собственный заговор. Не поленился изготовить печать новоявленного общества. Сочинил устав и инструкцию, предписавшую четкий план действий. Именно: поднять знамя восстания в Оренбурге и маршем идти на Казань, по дороге бунтуя деревни. А по завершении этих трудов командир Оренбургского корпуса генерал Эссен получил от готлангера Завалишина доклад: он-де прознал о злоумышленном заговоре, намеренно вошел в него с благомысленной целью узнать короче и спешит сообщить о сем по начальству, называя преступников поименно.

   Но уж тут коса, самонадеянно возомнившая себя вострою, нашла на такой камень, который было не своротить и дубовым кряжем. Многоиспытанный Эссен вмиг сообразил, что, если передать донос выше, в главных виновниках ходить не злополучным прапорщикам, а ему: зачем недоглядел? И одна ложь была сокрушена другой. Следствие хитроумно заключило, а суд подтвердил, что Завалишин-младший завлек в тайное общество людей неопытных и малоумных, а увидав, что за ним и за ними учредили надзор,- ибо начальство отнюдь не дремало! - поспешил дать делу выгодный для себя оборот...

  

   ...Кого приговорили к четвертованию, кого к повешению; провинциальный самовластитель Эссен, в пример и подражание самовластителю державному, приговор смягчил, отмерив своим гарнизонным шесть, восемь, двенадцать лет каторги, но доносчику - надо думать, не без удовольствия - положил первый кнут. Вечную каторгу.

   Император, утверждая приговор, явил уже свое, монаршее снисхождение: всем сократил каторжные сроки ровно вдвое, и только Ипполит остался опять-таки при своих. Его это, впрочем, не угомонило, он даже из-под караула исхитрился послать царю навет на Эссена, но Николай не только что не поверил, а, напротив, перевел оренбургского командира в Санкт-Петербург, наградил графством и сделал генерал-губернатором.

   Каждая милость - как дуля, злорадно показанная обманщику: ты меня однажды провел и еще хочешь? Так на же! На! На!..

   Горбачевский всякий раз посмеивался, когда его мысленному озорному взору представала эта соблазнительная картина, когда-то воображенная и уже не уходившая из головы. Забавно, в самом деле, по так ведь и чудится, что могучий российский самодержец лично и сладострастно схватился с ничтожным, но упрямым доносчиком, взявшимся и его одурачить,- схватился, будто и вправду поверил в его узурпаторские амбиции и возможности: я тебя, сукин ты сын, как никого, упеку, а врага твоего, как никого, обласкаю! Ты у меня узнаешь, как в Наполеоны метить!

   Но сам Ипполит - что он? Чем был влеком? Юной глупостью?

   - Дурачок! Простофиля!..

   Нет, любезный Дмитрий Иринархович, не то! Тогда, выходит, чистое безумие? Мания?

   - Да, да! Именно мания! Уверяю вас, он сумасшедший! Он нам такое о себе говорил! Такое!.. Когда нас только еще собирались отправлять из Оренбурга по этапу и стали списывать с нас приметы - ну вы знаете, на случай, если кто замыслит бежать с дороги,- он уверял, что у него на груди родимое пятно в виде царской короны! А по плечам он будто бы мечен изображением скипетра! И еще, и еще поразмысли, Иван Иванович: может, всему виной извращенность натуры, испорченной не природой, а воспитанием? Несомненно, не без того. Когда старший брат уговорил товарищей допустить, в их круг младшего, как якобы трепетно нуждающегося в исправлении достойным примером, тот всех поразил отсутствием какого бы то ни была стыда. Не выказывая ни малейшего раскаяния и, как видно, даже не ощущая его, потому что притворства, какое бывает у самолюбивых виновников, тут не было и следа, он беззаботно пел и свистал, проходя мимо прочих узников,- и все сами были принуждены делать вид, что не примечают негодяя.

   Он и потом не менялся и меняться не помышлял. В Петровском Заводе за буйство был закован в кандалы и присужден к тяжелым работам, в Верхнеудинске за ябеду - сечен, в Кургане за пьянство и воровство... ну, и далее, далее... даже вспоминать мерзко... Итак, сумасшедший? Весьма вероятно. Урод? Без сомнения. Но любой натуре, самой чудовищной из чудовищных, выпадает свой час, когда даже уродство ее приходится ко времени и ко двору. Ипполит и пришелся как раз ко двору, к царскому, к Николаеву двору, даром что был не приближен, а отвергнут. Доносам его поверили - это главное; поверили хотя бы сперва, да не только сперва; обманутые Ипполитом бедняки так ведь и потащились в Сибирь по канату, будто взаправдашние заговорщики.

   Оказался ненужным доносчик. Донос пригодился.

   Верили, ибо верилось. Николай не хотел допустить, что раскрытый заговор - вот он тут, весь, а не часть его; так что Ипполит, лгавший доверчивым оренбуржцам, невзначай выкладывал то, о чем царь думал неотступно. Страх перед заговорщиками, затаившимися неведомо где и неведомо до какого сроку, принуждал доверять хоть на первый случай любому шпиону, а шпионство, в_; свою гнусную очередь, только множило страхи. Сама ярость, с какой Николай покарал доносчика, была яростью человека, который, прознав, что этот заговор ложный, не успокоился, а пуще того насторожился: ежели провели его самого и провели - даром - драгоценное время, значит, отвлекли его взор от того сокровенного места, где непременно зреет неразгаданная опасность. Уж не нарочно ли провели? Не с дальним ли умыслом обманули? А коли так, то - да, надо, надо шпионов, и чем их больше, тем... спокойнее? Нет, покой не приходит, но исхода уже не предвидится, и сыск в домах, в бумагах и в душах надолго, если не навсегда, становится потребностью целой империи, в которой тон задает по обыкновению первый ее дворянин...

   - Сказать тебе правду, Мишель, когда я подумываю, в какую же ярость пришел Николай, узнавши, что проведен, что Ипполит все заговоры сочинил, мне тут еще и вот что слышится: "Неумеха! Щенок! Бездельник! За этакое дело взялся, не зная толку! Не берись, коли не разумеешь!"

   - Это ты что ж, царев, что ли, голос услышал?

   - Его!

   - Поздравляю, сподобился! К Иоганне д'Арк, говорят, святой голос снисходил, а к тебе...

   - Погоди. Не насмешничай. Я дело говорю. Помнишь ли, каков царь был на допросах? Передавали, когда Каховский стал ему говорить, что отечество и народ несчастны, что, ежели бы Николай был на нашем месте, он бы сам, как мы, поступил,- а царь, слыша это...

   - Знаю. Заплакал.

   - Да! И стал уверять Каховского: "Я сам есть первый гражданин отечества!.. Кто может сказать, что я не русский?.." А с Гангебловым? Как распознал, что перед ним юнец, ведь по-матерински запричитал: "Что же вы, батенька, наделали? Ах, что наделали?" Взял его под руку, стал с ним ходить: "Видите, я с вами откровенен. Платите и мне тем же..." Как тому было не растаять?

   - Что Гангеблов! Он и брату моему Николаю, когда тот ему в глаза выложил, что покойный Александр сам был во всем виноват, что у нас шестьсот тысяч законов, а закона нет, не то что выслушал, а руку протянул: "Спасибо за откровенность, Бестужев, ты мне глаза открыл. Даю честное слово, ты отделаешься только годовым заключением". И обедать дал, да еще с шампанским. Брат после говорил, что никогда так дорого не платил за бутылку "Клико"...

   - Именно! Он, император то есть, ведь умен был, этого не отымешь! Он сразу понял, на чем тут надобно играть. Понял, что эти люди на благородство падки, что они навстречу откровенности сами душу откроют, что честное слово для них и есть честное... Лучшее в них разглядел - и как использовал... Куда Ипполиту? И впрямь - недоумок! Неуч! Вот кто умелец! Вот кто мастер! Он, Николай! Вот кто посеял неверие и недоверие... Поверишь ли, я, вспоминая те годы, себя самого ловлю: не чересчур ли был мнителен? Что Николай нас боялся, даже и сославши сюда, этого как не понять? Но то, что и меня подозрения мучили, особенно как нагляделся на того ж Ипполита, это, скажу я тебе... Да ты помнишь ли, как в Завод году, чтобы не ошибиться, в тридцать третьем, зимою, заявился с непонятной какой-то ревизией некий жандармский ротмистр? А при нем в писарях человек лет этак сорока. Так и вижу его: франт франтом, сюртук гороховый и белье белизны необыкновенной...

   - Так это Медокс! Разумеется, помню! Мы ведь с братом знавали его по Шлиссельбургу,- тебя туда в ту пору еще не привезли из Кексгольма, а он, бедняга, досиживал чуть не тринадцатый год. Еще Юшневский тогда обучил его тюремной нашей азбуке и хоть через стену, а с ним подружился. Я и по Заводу помню его,- преинтересный собеседник, и уж вот где...

   Бестужев приостановился и приосанился, дабы ощутимее нанести укол позабытому было Дмитрию Иринарховичу.

   - ...Вот где была истинная-то образованность. Кажется, все на свете знал и умел, словесность, историю, рисовал, как сам Доу, а языки знал, словно родные,- и по-немецки, и по-французски, и по-английски... Да английский-то, впрочем, кажется, и был у него родным.

   - Точно, он. Медокс. А по имени, ежели не совру, Роман... Да, так и есть. Не соврал. А почему помню? Потому что Вольф, завидев его в Петровском, кинулся ему на шею: "Любезный Медокс! Какими судьбами?" И замешательство вышло: Медокс-то, он взаправду Медокс, да только Вольфа в глаза не видал. "Как так? Ведь вы такой-то?" - "Точно так, такой-то".- "Василий?" - "Нет, извините, Роман". Оказалось, наш лекарь с его братцем в Московском пансионе воспитывался, так, говорит, очень схожи.

   - Прекрасно, да ты к чему его вспомнил?

   - Сейчас объясню. Тогда и вы с Николаем его обласкали, и Пущин Иван Иванович,- он-то его и прежде поминал, говорил, как, мол, этот несчастный, все ли еще в тюрьме,- ну про Юшневских и не говорю. А я... Я ведь тоже с ним потолковал. Собеседник, каких поискать. Все о Кавказе рассказывал и знал его, будто там вырос. Но притом... Понимаешь ли, все тебе до того живописно изобразит, как его глазами видишь, а вот самих-то глаз и не видать. Ускользают. Ты этого не замечал?

   - Нет как будто. Да тебе это примерещилось,- ты же странного рода бирюк. Молчишь себе, молчишь, а между тем...

   - Может быть. Может быть, примерещилось. Я ведь к тому и веду. Спрашиваю его: "А вы на Кавказе долго были?"... Мне это, видишь, потому любопытно, что у меня в то время там покойный брат служил,- его, как и твоего, Николаем звали... "Нет-с,- отвечает, - не очень долго".- "А что там, позвольте спросить, делали?" - "Я имел поручение".- "Не секрет ли, какое?" - "Прекрасное поручение". И молчит. Я тоже молчу. "Но,- говорит,- зависть, интриги испортили сие предприятие". Вот и возьми. Станешь допытываться, а он будто не слышит,- начнет про обычаи горцев, про то, про се...

   - Все-таки не понимаю тебя.

   - Я сам себя не понимаю,- вздохнул Иван Иванович.- В том и стыд. Гляжу, слушаю да и... Нет, чепуха! Наваждение проклятое. Вот что значит, ежели в человеке сеют недоверие. Вы все его так хвалили, а мне...

  

   (Но тут автор повести не выдерживает и уже во второй, последний раз заговаривает с читателем без посредников.

   Горбачевский никак не мог знать, кто был тот писарь, приезжавший в Петровский Завод в начале 1833 года вместе с жандармским ротмистром Вохиным. Не знал и не узнал. Обидно и глупо, если по этой неизбежной причине о нем ничего не будет знать и читатель.

   Излагаю коротко, сухо; за подробностями отсылаю хотя бы к книге С. Я. Штрайха "Роман Медокс. Похождения русского авантюриста XIX века". Москва, 1923.

   Итак...

   Означенный Роман родился то ли в 1793-м, то ли в 1795-м в Москве, у "славного Аглинского Эквилибриста Меккола Медокса", который сперва тешил российскую публику своим первоначальным ремеслом, потом, остепенившись и разбогатев, стал содержателем театра: между прочим, поставил первым в старой столице "Недоросля",- есть и фонвизинские письма к нему.

   Сын был изгнан отцом из дому "за распутство". Служил полицейским писарем, затем армейским унтером, в славном 1812 году вступил в ополчение, - но геройских поступков не вышло. Наоборот, он украл у своего начальника две тысячи рублей, на которые сшил себе мундир офицера лейб-гвардии.

   Странная прихоть? Дальше будет - страннее.

   "Я написал себе инструкцию,- это уже он сам излагает,- будто бы данную мне по высочайшему повелению правившим должностью военного министра князем Горчаковым, с предоставлением власти действовать по совету командующего на Кавказской линии, не спрашивая разрешения по дальности расстояния".

   По пути на Кавказ он предъявлял губернаторам и городничим еще и фальшивое предписание от министра финансов - и т. д. и т. п.; словом, казначейства перед ним радушно распахивались, и дорога была устлана ежели не розами, то ассигнациями.

   Корысть? Она ли? И только ли она? Трудно сказать,- а вернее, едва ли. Бес авантюризма сидел в недюжинном, надо признать, человеке, а эта разновидность нечистой силы не будет сыта тем, что купишь за деньги, ей подавай и что-то сверх того. Кавказское ополчение - вот что грезилось Медоксу, тени Минина или Жанны д'Арк смущали его; другое дело, что святая роль... _р_о_л_ь, именно она, не больше и не выше того, казалась ему достижимой мошенническими средствами.

   Так или иначе, а кавказская казна полегчала на десять тысяч рублей, ополчение, разумеется, собрано не было, зато последовали: разоблачение, арест, наконец, Петропавловская и Шлиссельбург, где Me доке много лет спустя и познакомился с декабристами. А они, по обычаю добрых людей, и в нем увидели собственное подобие.

   Что дальше? В феврале 1827 года - всеподданнейшая и покаяннейшая просьба о помиловании. Перевод в Вятку под надзор полиции и новая встреча с Пущиным, которого везут через этот город, на каторгу.

   В Вятке не усидел. Бежал, подделав паспорт, а следом, наугад, наперехват, пошел размноженный циркуляр Бенкендорфа.

   Помогло было: в марте 1828 года Медокса схватили в Екатеринодаре, отправили в Петербург, но по дороге он снова бежал - в Одессу, где целый год терся возле друзей и родственников декабристов, козыряя шлиссельбургским знакомством. Писал оттуда царю... О чем? Неизвестно, но в конце концов непонятнейшим образом очутился в Иркутске. Как бы рядовым солдатом, но притом и желанным гостем, почти своим человеком в доме Александра Николаевича Муравьева, декабриста, единственного из них, кого царь сослал в Сибирь без лишения чинов и дворянства и который играл в Иркутске роль замечательно парадоксальную: будучи городничим, сам пребывал под полицейским надзором.

   Шил Медокс вольно. Ходил в штатском. В деньгах - по причинам, для окружающих непонятным,- не нуждался. Окружающие и не знали ни о его тайных свиданиях с приезжими жандармами, ни о письмах царю и Бенкендорфу.

   Если бы знать, как говорили чеховские сестры. Но оставляю в стороне житейские подробности, оставляю интриги, без которых Медокс не мог,- важно другое. То, что в руках Медокса оказался ящик, служивший для потайного хранения писем узников, пересылавшихся вопреки начальственному запрету в Россию,- и в 1832 году он сообщил шефу жандармов, что им, Медоксом, будто бы обнаружен опаснейший заговор, для чего он, Медокс, и просит вызвать его в столицу.

   Чем не Ипполит?!

   Вызывать, однако, не торопились, и Медокс старания умножал. Донос следовал за доносом: на городничего Муравьева; на иркутского гражданского губернатора Цейдлера. Среди наипрочего он доносил, что послал в Петровский Завод нарочного; что известил Юшневского о скором приезде своем в Россию и просил принять его в тайное общество; что принят; что получил рекомендательные письма к петербургским заговорщикам; что у него в руках ключ к тайнописи, через которую декабристы между собою сносятся,- и ключ, и диплом на звание участника заговора он изготовил, конечно, сам.

   Николай - опять! - поверил,- и наконец-то для полного завершения операции Медокс был допущен в Петербург.

   К Бенкендорфу он явился чуть ли не как долгожданный гость: "А, Медокс? Давно ли ты приехал?" - "В-вче-ра, в-ваше сиятельство!" (он заикался).- "Ты будешь жить в Петербурге?" (Вопрос, выдающий ленивое сладострастие силы, позволяющей бессилию хотя бы высказать свое желание.) - "В-ваше сиятельство, в России нет человека без звания, а я, ваше сиятельство, зв-вания никакого не имею. П-прошу пожаловать мне какое-нибудь п-повышение". Бенкендорф - смеясь, ласково: "Зайди, братец, на днях..."

   Дали звание отставного солдата.

   Зажил Медокс, однако, не по нижнему чину. Щеголял, шиковал, раскатывал в модном фаэтоне, женился на молодой и богатой, чем рассердил и Бенкендорфа, но был прощен; поселился в Москве, на Плющихе, не переставая давать Третьему отделению посулы сочинить наилучший проект раскрытия всероссийского заговора.

   Жандармам это наконец справедливо надоело. Дали краткий, в восемь ден, срок представить проект,- и Медокс еще раз бежит, прихватив женин капитал.

   Опять циркуляры. Опять погоня. Прячется, переодевается, меняет парики и накладные бороды. И - последний арест.

   Как с Завалишиным-младшим, обманутое доверие императора обернулось суровейшим приговором, и никакие заверения лукавого шпиона в расчет не берутся; 25 июля 1834 года Медокса запирают в надежный Зотовский бастион Петропавловской крепости, в особый арестантский покой No 5. 30 июля переводят в знакомый ему Шлиссельбург.

   Освободил его новый царь, Александр II, только в 1856-м,- все-таки хоть ненамного, а прежде, чем амнистировал декабристов. Медокс едет в Каширский уезд, в имение умопомешанного брата, и умирает от двукратного апоплексического удара в 1859 году.

   Все.

   Эту необыкновенную историю я могу оставить без комментариев,- потому что она сама комментарий к судьбе Ипполита Завалишина. И еще потому, что та давняя эпоха и имущие в ней власть сделали все, чтобы эта история стала - ну пусть не совсем обыкновенной, но уж во всяком случае не исключительной. Люди разного возраста, происхождения, состояния, темперамента, образования и т. д. и т. п. Медокс и Завалишин оказались почти двойниками в главном и мерзостном деле своей жизни: оба стали добровольными - первыми на Руси! - провокаторами, оба пользовались высочайшей доверенностью, оба испытали тяжкий гнев власти, не простившей им того, что провокация оказалась ненастоящей. Непоследовательной. Недостаточно профессиональной, что ли).

  

   На следующее утро прощались.

   Свадебный обоз с веселым, но уже утомленным и оттого нарочитым гамом заворачивал оглобли, чуть свет увозя в Селенгинск поповну, ставшую купчихой, и Горбачевский в своей колеснице с неуклюжим Ахметом на козлах провожал его верст с десяток. Бестужев до поры ехал с ним.

   Дурацкое дело - прощание. Люди не навидались, не наговорились, не насытились друг другом, а последний совместный час проходит все-таки в обоюдной неловкости, будто все переговорено сполна и наступило уже пресыщение.

   Молчали, хотя и молчали по-разному. Иван Иванович - насупясь, а Михаил Александрович - оживленно вертя головой, словно окрестности Петровского были ему в новую новинку, и время от времени обмениваясь с теми, кто ехал в ближайших экипажах, бодро-многозначительными окликами, на самом деле не значащими ничего; "Ну, как оно?" или "Утро-то, а?"

   Разлука мутно тяготила обоих.

   Несколько погодя, когда хочешь не хочешь, а понимаешь, что все равно не успеешь сказать о главном - или о том, что кажется главным именно потому, что не было сказано,- Бестужев с ходу стремительно заговорил о первом, что попало на ум и не имело связи с их беседами вчерашними и позавчерашними. Вот из журнала "Русское слово" просили у него статью о селенгинских краях, и он все терзался, что непростительно ленится и, стало быть, своего забайкальского слова не держит...

   - От тебя я, что ли, Иван, заразился твоей знаменитой ленью?

   ...Ан цензура, как нарочно, за что, неведомо, журнал не то запретила вовсе, не то приостановила, черт ее разберет, и теперь он может лениться, не угрызаясь.

   - Но скажи мне, к чему было составлять комитеты для преобразования цензуры, когда ко всему, что ныне творится, можно было дойти и кратчайшею дорогой - дорогой нашего Незабвенного? Если будут в месяц запрещать хоть по три издания, то к новому году тысячелетия России мы, пожалуй, останемся с одним журналом мерзавца Аскоченского. Хороша гласность! Она и доселе-то была косноязычна, не разберешь, о чем - бу-бу - лепечет, а теперь и вовсе ходит с замком на устах!..

   Иван Иванович откликнулся, подхватил, но, подхвативши, беседы не удержал. Беседа так и не заладилась, и только потом, когда они, доехав до договоренного рубежного места, вышли из коляски, обнялись, прослезились оба,- тогда они и почувствовали, что вот, настало-таки мгновенье, когда неотложно надобно, вцепившись один в другого, говорить, говорить, говорить, говорить, выкладывая наконец самое что ни на есть сокровенное.

   Настало - и...

   Мишель, пересев в экипаж к юному Пете Караксарскому, отъехал, стал удаляться и уменьшаться, по неизбежному обычаю оборачиваясь всем своим крупным туловищем, помахивая рукой и, казалось, говоря своим старательным видом: "Ну, чего торчишь? Езжай, старина, восвояси! Сколько же можно махать..." - а Горбачевский все же стоял и стоял, слыша за спиной терпеливое кряхтенье Ахмета.

   Стоял еще и тогда, когда уже ничего не стало видно вдали. Потом влез в колесницу, тяжко накренив ее на левый бок; Ахмет, конечно, не догадавшийся повернуть лошадей прежде, на своем наречии закричал на них, то ли жалостно угрожая, то ли грозно упрашивая, повернул наконец, по нерасторопности опять-таки едва не _о_б_о_р_о_т_и_в_ себя и хозяина, и все вместе, коляска, Ахмет, лошади, седок, двинулось, равномерно скрипя, домой.

   Солнце поднялось высоко, сопки, обросшие хвоей, из черных сделались черно-зелеными, завод уже приближался, подавая голос, то есть шум и стук, и Иван Иванович говорил, говорил, говорил с Бестужевым и с другими, соглашался, не соглашался, то успокаивал расшумевшегося друга, то сам возвышал голос,- все, разумеется, молчком, тихомолком.."

  

   "Все ваши тамошние перемены, конечно, меня лично радуют, но для нас, сибиряков, ничего они не значат - нам здесь от них не лучше и не хуже; у нас все по-старому: те же порядки, тот нее произвол, та же дичь в промышленности и во всей жизни. Может быть, говорят здесь, нужны для России улучшения, но для Сибири их не нужно - все хорошо; и если бы кто из вас приехал сюда (что боже сохрани!), то нашел бы все так, как было в 1826 году. Это я говорю правду, для тебя особенно это должно быть и видимо и ясно.

   Говорят, что от столицы до Иркутска уже давно проведен телеграф, но все же нам не легче; вчера здесь получено письмо из Иркутска, в котором пишут, что в эту столицу Восточной Сибири не получено пятнадцать почт, по случаю скверной дороги; это пишу к тебе для того, что я уже другой месяц ни единого слова не получаю из России; телеграф, разумеется, сделан для богатых, 50 кон. серебром за каждое слово до Петербурга положена цена.

   Бестужев Михаил пишет ко мне, что сам нездоров, и дети его тоже больны; все собирается ехать в Москву, но когда это будет, не знаю..."

  

  

   П_о_с_т_с_к_р_и_п_т_у_м_ к _н_е_о_т_п_р_а_в_л_е_н_н_о_м_у_ _п_и_с_ь_м_у.

   Не могу объяснить почему, но мне вдруг стало жаль и даже неловко расстаться и с Вами и с Иваном Ивановичем на патетической ноте.

   Впрочем, кажется, могу. Попробую.

   У человека, над которым нельзя и не за что рассмеяться, мне кажется, нарушен душевный порядок,- даже если это переизбыток добродетелей и совершенств, то все же переизбыток, перекос, подобье уродства.

   Знаете ли, что Горбачевский, этот загадочный сторож своей тюрьмы, имел здесь, в Заводе, еще и славу наивного чудака,- вот одна из историй подобного рода, Слышанная мною от нескольких, причем, заметьте, ни один из рассказчиков не отнесся к чудачеству со снисходительным превосходством. Все, рассказывая и смеясь, светлели лицом.

   Горбачевский дружил с многими из инонародных ссыльных,- а их, к слову сказать, было немало: гарибальдийцы из отряда Франческо Нулло, пришедшие на помощь восставшим полякам, разумеется, и сами польские повстанцы. Вот кто-то из этих последних, не тем будь помянут, находясь в доме Ивана Ивановича, и позволил себе шутку с его Ириной, неловкую и небрежную.

   Хозяин резко вспылил. Гордый поляк ушел, не попрощавшись.

   На следующий день встречаются они у кого-то в гостях, и Горбачевский, всех обходя с протянутой для приветствия рукой, не минует и своего обидчика. Тот:

   - Как? Вы на меня больше не сердитесь?

   - Ах, да! - Иван Иванович чуть не плюнул с досады на свою мягкотелость. - Я и позабыл совсем, что на вас сержусь!

   Не умел этого. Плохо выходило.

   Взрослый ребенок? Но это лишь первое, что приходит в голову. Первое - и весьма сомнительное.

   Ребенку легко быть простодушным и добрым,- мир открыт ему навстречу, мир не приготовил ему подвохов, вернее, ребенок о них не подозревает. Ему так же легко и возможно быть добрым, как и жестоким.

   Тут совсем другое. Объяснюсь.

   В моей честолюбивой юности я превыше всего завидовал людям талантливым - как получившим самый редкий из земных и небесных даров. С годами я не стал считать, что талантами пруд пруди, - просто заметил, что есть еще нечто даже более редкостное. Ум. Разумеется, подлинный, то есть способность спокойно и мощно осмыслить окружающее, отделив истинное от ложного, постоянное от случайного, знание от иллюзии,- ум, а не практическая сметка.

   Теперь, пообтершись, я знаю, что и это еще не самая редкая редкость. В нашем мире сложнее всего остаться и быть совершенно естественным, душевно ясным, я даже решительнее выражусь: нормальным.

   Да, да! Таким, кто имеет силу не поддаваться общим психическим поветриям, когда даже талантливые и умные могут творить нечто, что противоречит их уму и таланту; не поддаваться озлоблению, корысти, суетности, зависти и прочему, прочему...

   У меня в Петербурге был приятель,- да Вы его знаете и сейчас узнаете; он любил повторять:

   - Это трудно, как высшая математика!

   Но я думаю, что куда труднее, не сбиваясь, знать и помнить основы простой алгебры, которую любил Иван Иванович. А то и наипростейшей арифметики. Трудно - и нужно - знать, что какие бы перемены ни случались в мире, какой бы царь ни вступал на трон и какие бы сюрпризы ни преподносил прогресс, сколько бы видимых и внушительных оснований у людей ни было говорить: "Э, батенька, нынче времена другие", А В будут составлять ту же сумму, а дважды два останется равно четырем. Отчизна пребудет отчизной. Свобода - свободой. Верность - верностью. Любовь - любовью.

   Всегда. Несмотря ни на что.

   Отстаивать эти простые истины и есть самая что ни на есть трудность. До героизма.

   Мой Горбач... Но нет, не назову его так. Не только потому, что боюсь фамильярничать. Просто _г_о_р_б_а_ч_о_м_ здесь называют (вот Вам еще одно, последнее из сибирских словечек) беглого с каторги,- вероятно, потому, что на спине его, как горб, бугрится котомка. Стать быть, уж Ивану-то Ивановичу эта кличка никак не подходит.

   Итак, мой Горбачевский из этих, из редчайших людей. Он герой, да! Но он еще и потому герой, что героизм его ему самому незаметен, прост, даже - простодушен. Им нельзя не восхититься, но и улыбнуться над ним можно.

   Я сказал: мой...

   Что ж, так и есть. Он и в самом деле не просто тот полузагадочный человек, который родился на первом году нашего века под Нежином, прожил тут, в Заводе, по соседству со мной, без малого сорок лет и умер - по точному счету - 9 января 1869 года. Не только я, Гаврила Кружовников, принадлежу ему как полюбивший его, но в некотором смысле и он принадлежит мне. Он, тот и такой, про которого я Вам сбивчиво и невнятно рассказал, составляет лишь часть себя истинного, ту, что я сумел в нем разглядеть и попробовал понять.

   Не больше того. Но и не меньше.

   А теперь - прощайте, любимая. Совсем прощайте.

  

   "Если бы мне удалось написать или описать свою жизнь, оно было бы очень любопытно. Начиная с 1812 года, когда мне было уже 12 лет, когда мы бегали от французов и за французами; потом мое воспитание в гимназиях у иезуитов, потом в корпусе, описать бы все это; как нас учили, какие были учителя, понятия того времени, нравы, обычаи, начальство, которое я в это время видел, что об них говорили, и проч., и проч. Все это я помню и помню так, что могу судить справедливо и описать как следует, потому что я по своему положению почти не имел детства; я не помню, чтобы я был ребенком, отроком, юношею,- так были развиты понятия и такова была жизнь моя; причиною всему было - тогдашние обстоятельства и обстоятельства семейства нашего. Потом вступление в тайные общества; тут широкое поле является для описания; мы, кроме того, что исполняли службу честно и аккуратно, мы еще трудились, читали, писали, работали; шныряли везде,- забыли родных, радости и веселие... За все это попали в крепость и в Сибирь. Тут с этой эпохи опять новый мир; аресты, тюрьмы всех возможных родов (даже я сидел под арестом двое суток в церкви, как я тебе сказывал),- каторжная работа; потом поселение не лучше казематов и каторжной работы; потом рассеяние наше по всей русской земле, смерть товарищей, потери и проч., и проч.".

  

   - Едва я вышел на поселение и стал жить здесь, в Чите, очень скоро пред всеми начало выступать мое личное значение, вполне независимое от значения нашего общего...

   Короткий взгляд в сторону помалкивающего Горбачевского, и Завалишин вновь берется за юного приезжего из Петербурга, по обыкновению стремительно-гладко катя свою, будто единожды писанную и навсегда затверженную, речь:

   - Все начальники, от низших и до самих генерал-губернаторов, до сенаторов, наезжавших с ревизией, до архиереев и прочих,- словом, все до одного искали совета моего и содействия, так что если у кого возникало затруднение, последнее средство всегда было такое: "Надо спросить Дмитрия Иринарховича". Что ж до народа, то он питал ко мне доверие безусловное. И понятно: я был не только что безвозмездным, но жертвующим собой врачом, учителем, советником и заступником,- когда граф Муравьев-Амурский еще в первый раз попытался удалить меня вероломнейшим образом из Читы, Михаил Карлович Кюхельбекер так и писал ко мне: "А что будет с бедным народом, который в твое управление и в самом деле поверил было, что справедливость может жить на земле?"... Впрочем, ведь и сам мой враг, Муравьев, покамест слушался моих советов, исполнял свою должность недурно. Он мне прямо сказал, в лицо: "Дмитрий Иринархович, я сознаюсь, что я круглый невежда, и отдаюсь вполне вашему руководству. Но у меня вы найдете много доброй воли, может быть, несколько энергии, и я пользуюсь доверием государя". "Что ж,- сказал я,- в самодержавном правлении это значительная сила..." К несчастию, это длилось недолго. Он оказался шарлатаном большой руки и в самом деле невеждой,- а первое свойство на Руси всегда проистекает из второго. Потому что...

   - Да! Совершенно справедливо! Я сам не один раз убеждался в этом на пути из Петербурга в Сибирь!..

   Иван Иванович изумленно глянул на молодого, картинно бородатого гостя в казачьем мундире, у которого хватило духу прервать самого Завалишина, и уже опасливо - на остановленного витию-хозяина. Тот с кислой учтивостью ждал, что последует дальше.

   - Я вам сейчас расскажу... Когда я проезжал через Нижний Новгород, то тамошний портной, который взялся сшить чехлы для моих чемоданов, обратился ко мне за помощью. Вообразите себе, он, оказывается, выдумал вечное движение - каково? Говорит, работал шестнадцать лет, наконец сделал, "да, только, ваше благородие, эти шары у меня, видите, глиняные, раз махнешь - и на кусочки. А я,- говорит он,- может, через это движение всю нашу Россию обогатить могу. Она ужо вот как в гору пойдет, только бы мне теперь тут железных пружин наставить этак, думаю, с несколько тысяч,- они, видите, распирать будут и не пущать назад. Капитала нет, вот беда, но только я эту машину всячески сделаю, разве смерть возьмет".

   - И что же вы? Помогли ему? - спросил Завалишин, торопя конец рассказа.

   - Какая помощь? Дал ему два рубля, а он: "Я вам, ваше благородие, за ваши рубли тысячами отдам!" Вот я и говорю, господа! - Юноша оживился, его глаза вспыхнули, а завалишинские вновь скучно погасли.- Ведь он, может быть, талантливый человек! Если бы к его способностям да знание, он не стал бы отыскивать perpetuum mobile, а выдумал бы какую-нибудь полезную машину. Первое дело - грамотность и школы, в школах - геометрия, механика...

   Но Дмитрий Иринархович посчитал, как видно, что проявил уже достаточно снисходительности.

   - Да, да, несомненно... Словом, я полагаю, что всюду надобно подавать личный пример, быть во всем образцовым. И потому даже самые враги мои из местного начальства никогда не смели предъявить мне известный упрек, что легко, дескать, критиковать, а трудно делать, так как я...

   Иван Иванович слушал привычно, по опыту зная, что речи Завалишина нужно пропускать сквозь ненапряженный слух, как пропускают через расслабленно раздвинутые пальцы песок, в котором надеются обнаружить какой-нибудь ценный камешек: песок протекает, падает струйками под ноги, и ты словно бы даже не осязаешь его, ты бесчувствен к нему, покуда - цоп! - разом не сожмешь пальцы, ощутив на ладони долгожданную твердость.

   Он полуслушал и сердечно жалел этого мале