Глинка В. С. - Заднепровские сцены

  

  

  

   Противъ городскаго сада стоялъ трехъэтажный каменный домъ довольно благовидной наружности. Внизу были двѣ лавки: книжная и бакалейная; средн³й этажъ отдавался въ наймы, а въ верхнемъ жилъ самъ владѣлецъ дома, купецъ 2-й гильд³и Матвѣй Ѳедотовичъ Кульбасовъ. Съ двѣнадцатилѣтняго возраста, когда еще Матвѣй Ѳедотовичъ былъ въ школѣ, Кульбасовъ занимался торговлею, вымѣнивая книги, бумагу и перья на бакалейные товары. Отецъ взялъ Матвѣя изъ школы и сдѣлалъ его сидѣльцемъ въ своей лавкѣ. Матвѣй оправдалъ ожидан³я отца и оказалъ гораздо болѣе дѣятельности за прилавкомъ, нежели на школьной скамьѣ. Но видъ книгъ, кромѣ пр³ятной дремоты, возбудилъ въ немъ желан³е извлечь изъ нихъ существенную пользу. Зная, что учебныя книги въ-ходу и всегда требуются, онъ уговорилъ отца завести книжную лавку. Матвѣй ѣздилъ по ярмаркамъ и покупалъ книги, всяк³я, как³я попадались - и учебныя, и романы, оригинальные и переводные.

   Книжная лавка Кульбасова была ни больше, ни меньше, какъ безпорядочная кладовая. Книги различнаго формата стояли на полкахъ. Безпорядокъ былъ такого рода, что одна часть "Панорамы Вселенной" стояла на одной полкѣ съ "Библ³отекою для Чтен³я", замѣняя утраченный нумеръ этого журнала. Чтобъ сильнѣе подѣйствовать на покупателей, Матвѣй Ѳедотовичъ, посерединѣ лавки, на полкѣ, разставилъ книги въ переплетахъ, такъ-что золотыя буквы на переплетахъ рябили въ глазахъ у входящихъ въ лавку. Кульбасовъ имѣлъ удивительный даръ пр³обрѣтать книги и при первомъ взглядѣ на покупателя, съ быстротою и сметливостью давалъ цѣну за книгу.

   Кульбасовъ устроилъ библ³отеку для чтен³я и отдавалъ читать книги городскимъ жителямъ на недѣли и мѣсяцы, за весьма-умѣренную плату. Случилось, что женатый палатск³й писарь зачиталъ "Камчадалку" и "М³ръ въ маломъ видѣ" - презанимательную книгу съ картинками, раскрашенными не кистью, а пальцемъ, и такъ искусно, что на картинѣ, изображающей восходъ солнца, все было замазано зеленою краскою. Матвѣй Ѳедотовичъ не могъ хладнокровно стерпѣть потери такой драгоцѣнной книги и требовалъ съ потерявшаго возмезд³я. Палатск³й писарь удовлетворилъ требован³е сушеными грибами, которые пришлись ему даромъ.

   Матвѣю Ѳедотовичу наступалъ двадцать-трет³й годъ; отецъ хотѣлъ непремѣнно женить сына, да и Матвѣй Ѳедотовичъ былъ не прочь отъ семейной жизни и молодой жены.

   Возлѣ дома Кульбасовыхъ стоялъ, какъ-будто величаясь своимъ каменнымъ достоинствомъ, домъ, принадлежавш³й купеческой вдовѣ Аленѣ Селиверстовнѣ Петровой, недавно-овдовѣвшей послѣ трехлѣтняго замужства. Она вышла замужъ семнадцати лѣтъ, слѣдственно въ полномъ цвѣтѣ красоты и молодости. Послѣ года печальнаго вдовства, видя свое неловкое положен³е и сиротство двухъ дочерей своихъ, молодая вдова стала думать о новомъ замужствѣ; ей ужь видѣлись вдовьи сны, и она разсказывала, что третью ночь сряду снится ей покойникъ Петръ Аѳанасьевичъ, увѣщевающ³й ее не грустить и не маяться. Вдругъ, откуда ни возьмись, явился передъ нею Матвѣй Ѳедотовичъ, и Петръ Аѳанасьевичъ говоритъ ей: "вотъ тебѣ, Лёлинька, мужъ!" и, взявъ за руки жену и Матвѣя Ѳедотовича, покойникъ соединилъ ихъ. Сновидѣн³е свое Алена Селиверстовна разсказывала кумѣ; та разсудила, что, видно, на то воля покойника, и ей нужно выйдти замужъ безпремѣнно за Матвѣя Ѳедотовича, и прибавляла, что пора перестать вдовьи слезы лить въ сиротствѣ и въ одиночествѣ. Матвѣй Ѳедотовичъ также чувствовалъ влечен³е къ прелестямъ вдовы. Книги тутъ пригодились ему: чтобъ подѣйствовать на воображен³е Алены Селиверстовны, онъ давалъ ей читать романы, гдѣ топились и рѣзались герои отъ несчастной любви.

   Матвѣй Ѳедотовичъ просилъ отца быть сватомъ Въ воскресный день родитель его, надѣвъ новый длинный сюртукъ, распустивъ по жилету голубой бисерный снурокъ и положилъ въ карманъ старинные золотые часы, тщательно осмотрѣлся передъ зеркаломъ, помолился Богу и отправился сватать сына. По осени съиграли и свадьбу. Матвѣй Ѳедотовичъ поселился въ каменномъ домѣ жены своей и сдѣлался хозяиномъ двухъ лавокъ.

   Сидѣльцемъ у Матвѣя Ѳедотовича былъ мѣщанинъ Ѳедя, у котораго впослѣдств³и развилось сильное поползновен³е къ различнымъ плутнямъ, за что ему и было отказало. Самому Матвѣю Ѳедотовичу сидѣть постоянно въ лавкѣ было невозможно: по дѣламъ торговли, онъ иногда ѣздилъ по уѣздамъ и деревнямъ на ярмарки. Дочерей посадить за прилавокъ Алена Селиверстовна и слышать не хотѣла и рѣшительно объявила мужу, что не позволитъ дочерямъ сидѣть за прилавкомъ:

   - У меня. Агаша съ Наташею не такъ воспитаны, чтобъ быть прикащицами. Мы, слава-Богу, не мѣщане как³е-нибудь! Авось попадется намъ и порядочный прикащикъ. Не всѣ же так³е, какъ Ѳедька!

   Старшая дочь Алены Селиверстовны, Агаѳья Петровна, была полная дѣвушка; цвѣтъ волосъ она имѣла рыж³й и мазала ихъ медвѣжьимъ жиромъ: ей сказали, что отъ этого средства волосы чернѣютъ. Станъ ея не былъ строенъ, а лицо усѣяно веснушками, и при взглядѣ на нее казалось, что гдѣ-то ее прежде видѣли; дѣйствительно оказывалось, что Агаши безпрестанно мелькаютъ передъ глазами. Наталья Петровна была годомъ моложе сестры и повыше ростомъ, не мазала волосъ медвѣжьимъ жиромъ и отличалась необыкновенною сонливостью. О характерѣ сестеръ ничего нельзя сказать положительнаго, потому-что у дѣвушекъ того круга, къ которому онѣ принадлежали, характеръ развивается большею частью только послѣ замужства, когда онѣ сами дѣлаются хозяйками. Любимымъ развлечен³емъ сестеръ было разсказывать другъ другу утренн³е сны. Если сны были сложны и темны, онѣ доставали изъ комода толстую книгу, въ истертомъ картонномъ переплетѣ; листы этой книги были пропитаны жиромъ, отчего и книга, казалось, разбухла. На заглавномъ листѣ красовалось слово: Оракуль - Оракулъ самый полный, вышедш³й въ Москвѣ въ двадцатыхъ годахъ, съ Снотолкователемъ и Кабалою. При этомъ случаѣ являлась работница Морька и просила дѣвушекъ посмотрѣть въ каракулѣ, что значитъ и ея сонъ.

   - Агаша, Наташа! что вы не идете пить горячее? кричала изъ другой комнаты Алена Селиверстовна.

   Сестры, спрятавъ книгу въ комодъ, шли къ матери пить чай и занимались хозяйствомъ; въ праздникъ, возвратясь отъ обѣдни, обѣдали и ложились отдыхать; вечеромъ выходили гулять въ городской садъ или заходили въ гости, гдѣ наслушивались городскихъ новостей. Матвѣй Ѳедотовичъ былъ хлѣбосолъ и любилъ угостить и выпить съ хорошимъ человѣкомъ.

   Алена Селиверстовна часто страдала болью подъ ложкою, но только въ крайнихъ случаяхъ прибѣгала къ помощи доктора, всегда пользуясь домашними средствами. Максимычъ, старый сосѣдъ, большой знатокъ въ практической медицинѣ, подавалъ свои совѣты Кульбасовымъ. Однажды у Матвѣя Ѳедотовича сдѣлался тифусъ; по заведенному обыкновен³ю, Алена Селиверстовна не вдругъ послала за докторомъ, а прежде посовѣтовалась съ Максимычемъ, что ей дѣлать съ больнымъ мужемъ. Сосѣдъ присовѣтывалъ поставить предъ глазами больнаго кулебяку съ визигою, окорокъ ветчины, ватрушекъ, сельдей и паюсной икры.

   - Можетъ-быть, говорилъ Максимычъ: - больной, какъ взглянетъ на столъ, аппетитъ у него и возбудится; а какъ попроситъ чего-нибудь, тотчасъ ему и давайте. Это ужь я по себѣ знаю, что какъ поѣшь хорошенько - всякую болѣсть какъ рукою сниметъ.

   - Послушай-ка, Матвѣй Ѳедотычъ, сказала Алена Селиверстовна мужу:- Агаша съ Наташею вечоръ приступили ко мнѣ: возьми имъ французскаго учителя. И то правду сказать, мы средство имѣемъ: отчего же и не побаловать дѣтей? Намедни на гуляньѣ, какъ полковая музыка играла, встрѣтилась намъ Taрасьиха съ дочкою; какую же она штуку выкинула! Вѣришь ли, мы всѣ три отъ стыда сгорѣли! Стоимъ предъ нею, да и мнемся. Тарасьиха такъ и трещитъ по-французски.

   - Ну, да, возьми пожалуй изъ гимназ³и; пускай ихъ забавляются.

   - Изъ гимназ³и-то учитель, чай, дорого возьметъ; а мнѣ Максимычъ говорилъ, что лучше взять какого-нибудь со стороны побѣднѣе. Онъ не дорого и возьметъ.

   По рекомендац³и того же Максимыча, Кульбасовы взяли учителя преподавать французск³й языкъ дочерямъ. Учитель посадилъ дѣвушекъ за латинскую грамматику и началъ мучить надъ склонен³ями. Наталья Петровна часто, склоняя слово mensa, говорила сестрѣ, что ее клонитъ дремота. Желая узнать успѣхи дочерей во французскомъ языкѣ, Алена Селиверстовна попросила жену совѣтника проэкзаменовать ихъ. Совѣтница, увидя латинскую грамматику, сказала Кульбасовой, что она по-латинѣ не знаетъ. Алена Селиверстовна пришла въ ужасъ и послала за учителемъ и Максимычемъ. Учитель явился и увѣрялъ, что для ихъ же пользы началъ учить ея дочерей по-латинѣ, потому-что латинск³й языкъ есть корень языка французскаго.

   - Что тутъ съ своими корнями въ глаза-то лѣзть? развѣ я тебя нанимала обучать латинскому языку? Шутка сказать, прошло полгода, а онѣ самой малости по-французскому сказать не умѣютъ. И ты, батюшка, хорошъ, продолжала она, обращаясь къ Максимычу: - вздумалъ дочерей моихъ по-латински учить!

   - Напрасно тревожитесь, Алена Селиверстовна, отвѣчалъ Максимычъ:- Миша правду говоритъ, что латинск³й языкъ корень французскаго, и онъ хотѣлъ фундаментально передать его дщерямъ вашимъ.

   - Да что изъ этого толку-то вышло? Въ-полгода все еще на четвертой страничкѣ сидятъ, и книгу-то приволокъ такую толстую, что ее въ десять лѣтъ не одолѣешь. Нешто нѣтъ потоньше? Зачѣмъ это имъ все знать, что тамъ написано? Нужно, чтобъ онѣ умѣли сказать что-нибудь разговорное. Я тебѣ, Максимычъ, разъ спустила. По твоей милости, Матвѣй Ѳедотычъ чуть-было на тотъ свѣтъ не отправился. Вотъ тебѣ двери...

   И французск³й языкъ былъ навсегда оставленъ.

   Въ десять часовъ утра, въ январск³й морозъ, Матвѣй Ѳедотовичъ, прозябнувъ въ лавкѣ, пришелъ наверхъ погрѣться. Въ гостиной ждалъ его одинъ человѣкъ, пришедш³й поговорить по какому-то дѣлу. Кульбасовъ налилъ гостю стаканъ чая и предложилъ ему подлить въ чай ямайскаго. Хозяинъ и гость сидѣли на диванѣ, обитомъ штофомъ изъ стараго платья Алены Селиверстовны. Предъ диваномъ стоялъ столъ карельской березы и четыре кресла, по два въ рядъ. Надъ диваномъ висѣли два поясные портрета. Матвѣй Ѳедотовичъ былъ написанъ, неизвѣстно почему, съ широкимъ лбомъ и толстою шеею, а у него былъ узк³й лобъ и длинная шея. Но живописецъ, вѣроятно, держался мнѣн³я, что широк³й лобъ признакъ большаго ума - взялъ да и написалъ широк³й лобъ. Алена Селиверстовна была изображена въ бѣломъ платьѣ, въ красной турецкой шали на плечахъ, и съ огромными руками, сложенными на груди, какъ у покойницы. На головѣ у нея нарисовано было что-то очень-странное... подумаешь, парикъ напудренный, станешь всматриваться - нѣтъ, кажется, токъ, или турецкая чалма... долго будешь сомнѣваться и отгадывать. Даже Агаша вопрошала "Оракула", что нарисовалъ мокринск³й живописецъ: у маменьки на головѣ, токъ или чепчикъ? и не могла получить никакого отвѣта. Но Кульбасовы были довольны портретами... Въ залѣ пѣла канарейка и чиликалъ скворецъ. Морька ужь во второй разъ принесла самоваръ и сказала:

   - Хозяинъ, къ твоей милости пришли.

   - Да кто пришедъ?

   - Заднѣпровск³е, старуха съ парнемъ.

   - Зачѣмъ? Спроси толкомъ.

   Работница ушла и скоро возвратилась.

   - Баютъ, что ты знаешь, отъ лекаря пришли.

   - А, ну, знаю! Веди ихъ сюда! Вы, сударь, не прогнѣвайтесь, что при васъ маленько покалякаю съ старухою. Александръ Владим³ровичъ мнѣ прикащика рекомендуетъ. Признаться, насолили мнѣ эти сидѣльцы: коммисс³я съ ними!

   Въ комнату вошла старуха; съ нею пришелъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати, рослый, румяный, неловк³й. Она перекрестилась на образъ и поклонилась хозяину и гостю.

   Старуха была высока, худощава. На ней былъ черный ватошный капотъ, а на головѣ шапочка обшитая бѣличьимъ мѣхомъ; изъ-подъ мѣха виднѣлись сѣдые волосы и придавали рѣзкимъ чертамъ ея патр³архальную важность. Лицо этой женщины было такъ замѣчательно-благородно, что невольно оставалось въ памяти. Сѣрые больш³е глава старухи не имѣли непр³ятной старческой желтизны, и въ нихъ какъ-будто отражалась мысль.

   Матвѣй Ѳедотовичъ взялся за подбородокъ, потомъ взялъ бороду въ кулакъ и провелъ по ней рукою во вою длину, пытливо смотря на старуху и на молодаго человѣка.

   - Я прослышала, батюшка, что вашей милости прикащикъ требуется, сказала старуха: - вотъ мой сынъ, можетъ, вамъ по нраву будетъ. Кланяйся! прибавила она повелительно, обращаясь и молодому человѣку. - если пожелаете, милостивецъ, возьмите его на испытан³е.

   - Эхъ, матушка! какое тутъ испытан³е? Пыталъ я, да не много выпыталъ. А какъ звать-то тебя?

   - Анною, батюшка, Григорьевною.

   - Ты изъ какого зван³я?

   - Покойникъ мужъ мой прежде купцомъ былъ, да разорили насъ лиходѣи. Не слыхали ли вы, батюшка, про Межжерова?

   - Слыхалъ, много слыхалъ! Говорятъ, честная душа былъ, по добросердеч³ю и опростоволосился. На кого бѣда не бываетъ! всѣ подъ Богомъ ходимъ.

   - Такъ вотъ, батюшка, Межжеровъ былъ мой сожитель. Стало, небезъизвѣстно вашей милости, что, по довѣренности, онъ и въ бѣду впутался. Остались мы только съ дѣтьми, да съ сумою; только и пристанища было, что домишко, гдѣ голову приклонить; а то пришлось бы подъ чужимъ угломъ умереть. Покойникъ, мой мужъ, не могъ тоску осилить: грустилъ, тосковалъ, да и лишился разсудка. Осталась я одна съ несмысленными ребятишками: старшему, Семену, седьмой годъ былъ; оспа пришла къ нему - онъ и ослѣпъ. Дочь кое-какъ выростила: въ Москвѣ послалъ Богъ добрыхъ людей; они приголубили сироту и меня своими милостями не оставляли. А вотъ, меньшой, Илья, здѣсь налицо: за него и бью твоей милости челомъ. Что будетъ изъ него - Богъ знаетъ; а теперь худаго за нимъ я не видала, баловствомъ пороковъ не прикрывала; по милости отца Аѳанас³я, Илья три года въ монастырѣ жилъ служкою; тамъ и грамоту уразумѣлъ; церковную и гражданскую печать бойко читаетъ. Раздумье взяло меня, какъ просить вашу милость? Только на то и надѣюсь, что Александръ Владим³рычъ Макаровъ знаетъ меня давно; онъ и Илью своими милостями не оставляетъ. Да и Сергѣй Борисычъ Ишкинъ, мокринск³й помѣщикъ, также знаетъ все наше семейство: у него, въ Москвѣ, дочь моя два года жила. Онъ васъ проситъ не отказать мнѣ.

   При словахъ: "Ишкинъ васъ проситъ", натянутое выражен³е совершенно сгладилось съ лица Матвѣя Ѳедотовича, и эти простыя слова, высказанныя старухой, пр³ятно подѣйствовали на самолюб³е Кульбасова; но, какъ тонк³й политикъ, онъ не показалъ того, что было у него на сердце, и, качая головой, протяжно началъ говорить:

   - Оно все такъ, можетъ-быть, сынъ твой и хорош³й малый, да я-то, матушка, такимъ лиходѣемъ обведенъ былъ, что сказать не умѣю. Какъ думаете, Иванъ Васильевичъ, вѣдь нужно же сидѣльца? Изъ рогожи его не сошьешь.

   Гость поднялъ брови, помѣшалъ ложечкой въ стаканѣ и посмотрѣлъ на старуху.

   - Позвольте-ка мнѣ, Матвѣй Ѳедотычъ, замѣтить, сказалъ онъ: - тутъ есть одно обстоятельство, которое требуетъ разъяснен³я. Ты, матушка, говорила, что у тебя сынъ по седьмому году ослѣпъ. Хорошо! родятся и вовсе слѣпые; а который ему теперь годъ?

   - Тридцать-второй, мой батюшка; онъ у меня былъ первый.

   - Не о томъ рѣчь. Ты говорила, что въ Москвѣ бывала и что тамъ у тебя есть благодѣтели. Отчего ты не привела туда сына и не просила, чтобъ его приняли тамъ въ заведен³е? Тамъ, мать моя, берутъ и слѣпыхъ, и глухихъ, и нѣмыхъ, и всѣхъ содержатъ на казенный счетъ. Неразумно, мать моя, неразумно!

   - Думала я и сама объ этомъ, когда матушка императрица Мар³я Ѳеодоровна такое заведен³е устроила; да ужь поздно было: Семену четырнадцатый годъ пошелъ; да онъ у меня столяръ хорош³й вышелъ. Истинно, Богъ слѣпца умудряетъ. Семенъ и слѣпой мнѣ помогаетъ кормиться.

   Гость промолчалъ и допилъ стаканъ чаю.

   - Теперь мнѣ съ тобою толковать недосугъ, сказалъ Матвѣй Ѳедотовичъ. - А что у насъ сегодня, какой день?

   - Середа, середа, Матвѣй Ѳедотычъ. Знаете, намъ нельзя дней забыть; сегодня же почтовый день, отвѣчалъ гость.

   - Хорошо; такъ ты, любезная, приходи ко мнѣ въ воскресенье. Понедѣльникъ тяжелый день - его мимо; а во вторникъ мы къ прилавку парня поставимъ.

   Гость всталъ съ дивана, взглянулъ на часы и сказалъ:

   - Ого! ужь половина двѣнадцатаго! Пора намъ, Матвѣй Ѳедотычъ!

   - Идемъ, такъ идемъ! Жена! хозяйка! Алена Селиверстовна! поди-ка сюда.

   - Что, батюшка, тебѣ нужно? отвѣчала Алена Селиверстовна, показываясь однимъ бокомъ въ дверяхъ, и, махнувъ рукою, медленно вошла въ комнату.

   - Вотъ, матушка, поговори съ гостьею; а я по дѣлу пойду.

   И Кульбасовъ съ гостемъ ушли. Алена Селиверстовна скоро познакомилась съ Анною Григорьевною. Она обласкала старуху, усадила ее и приказала работницѣ согрѣть самоваръ.

   - Шуточное ли дѣло, мать моя! вѣдь изъ Заднѣпровской Улицы пришла. Чай и кости-то у тебя всѣ прозябли, говорила Алена Селиверстовна. - Садись и ты, мой батюшка.

   - Ничего, матушка; благодаримъ за ласку; молодъ еще и постоитъ! отвѣчала Анна Григорьевна.

   Принесли самоваръ. Хозяйка угощала, разспрашивала Анну Григорьевну про ея нужды и семейную жизнь.

   - Я родилась-то, матушка, Алена Селиверстовна, не могу тебѣ въ точности сказать, въ какомъ мѣстѣ; слышала только отъ благодѣтелей моихъ, что должно быть не здѣсь. Кто были родители мои - и того не знаю. Выростила меня не родная матушка; не видала я ласки родительской; сиротствую я съ той поры, какъ увидѣла Бож³й свѣтъ. Видно, надъ колыбелью моею не пѣсенки пѣлись, а горюч³я слезы лились. Не на радость, видно, была я отцу и матери, и что перенесла на своемъ вѣку - знаетъ про то душа моя да Творецъ милосердый. Еще милость Господня, какъ глазъ не выплакала. Ты, матушка, можетъ-быть, слыхала, что былъ у насъ намѣстникомъ Григор³й Осипычъ Былинъ; онъ въ этой должности находился долгое время; еще старш³й-то сынъ его на помѣщицѣ Варгуниной женился...

   - Знаю, знаю! Они у насъ товаръ забираютъ. Признаться тебѣ, я Варгуниху-то не люблю: горда больно, и головой не кивнетъ.

   - Ну, да это, вѣдь, другое племя; старики-то были простые, милосердые люди. Покойница Марья Мартыновна разсказывала мнѣ, какъ попала я къ нимъ въ домъ. Разъ, вечеромъ, въ глубокую осень, пошелъ человѣкъ сѣни за бариномъ запирать; Григор³й Осипычъ изъ гостей поздно пр³ѣхалъ. Глядь... дверь-то не притворяется; слуга нагнулся и увидѣлъ корзину, простую корзину, въ чемъ бѣлье кладутъ; а въ корзинѣ ребенокъ, платкомъ драдедамовымъ покрытъ, посинѣлъ отъ холода и ужь не плачетъ. Человѣкъ испугался, да къ барину; баринъ самъ вышелъ въ сѣни, взялъ ребенка, принесъ въ горницу, позвалъ супругу, да и говорить: "Ну вотъ намъ Богъ прибылъ далъ". Она, моя голубушка, не оттолкнула младенческую душу, вынула ребенка изъ корзины и стала распеленывать. Рубашка на младенцѣ была батистовая; на шеѣ надѣтъ былъ золотой крестикъ на голубой лентѣ и ладонка съ запискою: Во имя Бога милосердаго, дайте пр³ютъ несчатной сиротѣ. Дѣвочка наречена во святомъ крещен³и Анною; семи мѣсяцевъ. Вотъ, матушка, эта записочка и теперь у меня на-груди. Я жила и умру съ нею. Ужь вѣрно, родителямъ моимъ не весело было меня въ чужой домъ прикинуть. Я по себѣ сужу: легче бы ноги и руки обрубили, чѣмъ дѣтей моихъ по бѣлу свѣту размыкали. Тѣло мое поболитъ, да и перестанетъ, а за дѣтей душа страдаетъ!

   Анна Григорьевна потупила голову, и крупныя слезы падали на черный платокъ ея. Алена Селивестровна также прослезилась и съ участьемъ смотрѣла на разсказчицу. Илья, глядя на мать, которую привыкъ уважать и любилъ горячо, перемѣнился въ лицѣ, и фуражка выпала изъ рукъ его. Анна Григорьевна посмотрѣла на образъ и продолжала: - Царица небесная не дала умереть мнѣ, слабому ребенку, отъ холода и голода. По имени благодѣтеля моего назвали меня Григорьевою. Григор³й Осипычъ говорилъ, что въ грѣхъ бы себѣ поставилъ отдать изъ дома сироту безпр³ютную. Выростили меня мои покровители, любили какъ свое дѣтище, не попрекали брошеннаго подкидыша, наградили по возможности и выдали замужъ. Мужъ мой честный былъ человѣкъ, изъ купеческаго зван³я; жила я съ нимъ, могу сказать, въ любви и довольствѣ; но, видно, не та доля моя была! Можетъ-быть, на мнѣ зарокъ лежалъ, и я мужу, недумано, негадано, бѣду накликала - и прошла жизнь моя не такъ, какъ слѣдовало! Родился у меня ужь трет³й ребенокъ - вотъ Илья-то. Оборотами да торговлею жили, славу Богу, не хуже другихъ. На бѣду нашу, мужъ въ подряды вступилъ. Я говорила покойнику-мужу: "осмотрись - ты этимъ дѣломъ никогда не занимался - чтобы не пришлось намъ съ ребятишками по м³ру идти". Покойникъ сталъ таиться отъ меня - и ухлопалъ вѣсь капиталъ. Собрали мы кое-что, да вотъ и отправились мыкаться до бѣлому свѣту; мужъ захотѣлъ умереть на родинѣ, вотъ мы пр³ѣхали сюда да и купили домишко за Днѣпромъ. Тутъ мой мужъ недолго и маялся: съ горя стало на него помѣшательство находить. Тосковалъ покойникъ, на меня и на дѣтей глядя, сталъ заговариваться, а потовъ и совсѣмъ помѣшался. Такъ и отдалъ онъ Господу душу. Осталась я одна съ тремя сиротами; что было цѣннаго, все распродала... Ходила я какъ шальная; соберу, бывало, дѣтей, пою имъ пѣсни; а у самой сердце такъ и надрывается отъ тоски; голова кружится. Хозяйства въ домѣ никакого не вела; сама обносилась; дѣти оборвались, ни присмотрѣны, ни ухожены. Какъ вспомню, матушка, какая я страшная грѣшница, такъ даже сердце замретъ! Еще какъ Господь меня милуетъ! Бывало, въ сумерки, возьму слѣпаго своего Семена (онъ по пятнадцатому году тогда былъ), пойду съ нимъ къ отцу на могилу; сядемъ мы съ нимъ на могилѣ; начну я плакать и роптать; сама не помню, что дѣлаю, а время стояло холодное. Тутъ Господь, видно для сиротъ, меня, многогрѣшницу, помиловалъ. Я захворала и долго въ безпамятствѣ была. Пролилась на меня святая благодать - послалъ Богъ сиротамъ благодѣтелей: призрѣли и защитили ихъ. Отъискали меня теперешн³е здѣшн³е помѣщики Ишкины. Я съ ними познакомилась, когда еще жила у моихъ покровителей: Ишкины были съ ними въ родствѣ. Увидѣли они, что я въ такомъ положен³и, дѣтей взяли къ себѣ, а ко мнѣ прислали доктора и женщину, чтобъ за мною присматривала; лечили меня на свой счетъ. Какъ оправилась я отъ болѣзни, точно туманъ спалъ съ глазъ моихъ и увидѣла я, къ какой погибели шла и дѣтей вела въ омутъ. Послѣ сказали мнѣ, что у меня была бѣлая горячка. Когда я совсѣмъ выздоровѣла, возблагодарила я Господа и своихъ благодѣтелей и пошла въ К³евъ; съ-тѣхъ-поръ положила себѣ каждогодно ходить туда же.

   Выслушавъ истор³ю Анны Григорьевны, Алена Селиверстовна сказала:

   - Много вытерпѣла ты, матушка, но явно помиловалъ тебя Господь. Ужь ты о сынѣ своемъ не горюй: я поговорю Матвѣю Ѳедотычу, чтобъ онъ взялъ парня твоего въ сидѣльцы; можетъ, онъ меня и послушаетъ.

   Потомъ Алена Селиверстовна повела Анну Григорьевну по комнатамъ, чтобъ показать ей домъ и свои хозяйство, а на прощаньѣ сунула ей въ руку денегъ и дала узелокъ съ чаемъ и сахаромъ. Денегъ Анна Григорьевна не взяла, а за гостинецъ поблагодарила.

   - Захаживай, Григорьевна, смотри же, безпремѣнно приходи! сказала Кульбасова, провожая гостью.

  

  

   Возвращаясь домой, Анна Григорьевна усердно помолилась и поставила свѣчку на деньги, вырученныя отъ продажи стола и двухъ скамеекъ, сдѣланныхъ слѣпымъ.

   - Ну, Илья, молись Богу! кажется, быть тебѣ при мѣстѣ.

   - Да ужь онъ безпремѣнно возьметъ меня; Александру Владим³рычу не откажетъ. Только бы Кульбасовъ взялъ меня къ себѣ, я ужь заслужу его милость.

   - То-то, смотри, молись да не кичись! На меня много не надѣйся: я ужь стара становлюсь. Думай теперь самъ о себѣ; помни, что у тебя сестра останется.

   - А что, матушка, сестра скоро пр³йдетъ домой?

   - Что у тебя память-то коротка стала? Она ушла на цѣлый день. Вѣдь у Кузьминыхъ приданое шьютъ. Ужо пойдемъ къ Александру Владим³рычу поблагодарить его за всѣ милости.

   Перейдя деревянный мостъ, перекинутый черезъ Днѣпръ, они повернули направо и пошли по длинной и пустой улицѣ, гдѣ тянулись безконечные заборы и стояли бѣдные домишки, занесенные сугробами снѣга. На самомъ концѣ Заднѣпровской Улицы стоялъ домъ Анны Григорьевны, кругомъ обнесенный полуразвалившимся заборомъ; съ улицы виднѣлась только крыша съ двумя закоптѣлыми трубами. Илья подошелъ къ калиткѣ и постучался. Со двора раздался лай, собака вылѣзла изъ-подъ воротни на улицу и бросилась къ Ильѣ.

   - Что, Арапка, обрадовался? сказалъ Илья. Калитка отворилась.

   - Здравствуй, Семенъ! Ты одинъ? спросила Анна Григорьевна.

   - Одинъ.

   Анна Григорьевна сама заперла калитку, взяла Семена за руку и всѣ трое вошли на деревянное крыльцо. Домъ Анны Григорьевны стоялъ на небольшомъ дворѣ, гдѣ выстроенъ былъ сарай, примыкавш³й къ саду, въ которомъ росли березы, ели и нѣсколько яблонь. На дворѣ, у калитки, подлѣ конуры Арапки, лежали сѣти, покрытыя рогожею, и лодка, опрокинутая вверхъ дномъ. Въ сараѣ сидѣли на на шестѣ куры съ тремя доморощенными пѣтухами; тамъ же стояла телега съ рогожнымъ верхомъ, и у одного стойла ѣла сѣно рыжая кобыла - единственная роскошь въ домѣ; была и корова, но она пала, и Анна Григорьевна не могла еще собраться съ деньгами купить другую. Въ темныхъ сѣняхъ были три двери: первая вела въ комнаты, вторая - въ кухню, а третья - на чердакъ, куда шла узкая лѣстница. Первая комната изъ сѣней была довольно-велика, съ четырьмя окнами; два изъ нихъ выходили на дворъ и два друг³я - въ садъ. Хотя сѣнная дверь была обита войлокомъ, но въ комнатѣ постоянно ходилъ вѣтеръ. Стѣны были оклеены русскими газетами двадцатыхъ годовъ. Около стѣны стояли стулья, обитые черною кожею, а въ углу конторка съ доскою, обитая также черною кожею, порыжѣвшею отъ времени; на конторкѣ лежали ноты, на которыхъ буквы были сдѣланы выпукло изъ воска; тутъ же лежалъ кларнетъ и "Творен³я Тихона Задонскаго". Между конторкою и печью дверь, ведущая въ угольную комнату съ однимъ окномъ; лежанка занимала почти половину ея. У стѣны, между окномъ и лежанкою, стоялъ диванъ съ высокою спинкою, на который нельзя было садиться обыкновеннымъ порядкомъ, а нужно было какъ-то вскарабкиваться. У дивана стоялъ столъ, покрытый ветхою, но чистою скатертью. Подлѣ лежанки дверь въ спальню Анны Григорьевны - душную, маленькую комнату, безъ свѣта и воздуха. Единственное небольшое окно было заколочено доскою, вслѣдств³е ссоры съ сварливою сосѣдкою. Мѣщанка Сысоевна не пожалѣла на дѣло о заколоченномъ окнѣ красненькой и торжествовала, что отняла свѣтъ у ненавистной ей Межжорихи. За спальней была кухня, за кухнею еще комната, гдѣ жилъ слѣпой Семенъ съ братомъ; она же называлась и столярною.

   Старш³й сынъ Анны Григорьевны, Семенъ, ослѣпъ на седьмомъ году отъ рожден³я. И въ дѣтствѣ сознавалъ онъ свое горькое положен³е и не менѣе взрослаго скорбѣлъ о потерѣ зрѣн³я; онъ понялъ, что слѣпота его тяготитъ бѣдную мать и что онъ сталъ безлолезенъ самому себѣ. У семилѣтняго Семена сдѣлалась оспа; ребенокъ горѣлъ, и страшный зудъ мучилъ его; одна только мать не боялась заразительной болѣзни сына и ухаживала за нимъ. Болѣзнь стала проходить, но исказила лицо его. Однажды Семенъ проснулся и долго не могъ открыть глазъ; онъ дотронулся до нихъ рукою и закричалъ. Крикъ его заставилъ содрогнуться Анну Григорьевну; она бросилась къ сыну; Семенъ дико кричалъ:

   "Маменька, маменька! мнѣ темно!"

   Анна Григорьевна наклонилась къ нему и, убѣжденная въ истинѣ, упала на колѣни подлѣ постели ребенка, потомъ нѣжно обняла его, какъ-бы желая ласками своими разогнать мракъ, окружающ³й сына. Когда Анна Григорьевна оставалась одна, ей часто слышался крикъ Семена: "Маменька, маменька! мнѣ темно!" Съ семи лѣтъ весь м³ръ сосредоточился у Семена въ памяти и сердцѣ. Онъ былъ необыкновенно-чувствителенъ, безпредѣльно прявязанъ къ матери и угадывалъ, когда она была больна или грустила. Все обыкновенное, ежедневное, все то, что въ умѣ дѣтей не оставляетъ никакихъ слѣдовъ, было имъ замѣчаемо; разсказывали ли сказку, читали ли ему - обо всемъ онъ привыкъ разсуждать, и мысль его не сосредоточивалась въ болѣзненной скорби, но приводила его къ обдуманной покорности - и въ сердцѣ его образовался м³ръ неразъединенный съ природою и развилась особенная нѣжность и любовь къ окружающимъ. Семенъ страстно любилъ музыку; звуки ласкали его и вызывали къ новой жизни. Предъ нимъ носились знакомые образы, освѣщенные прелестью дневнаго свѣта, еще мелькавшаго въ его воображен³и. Онъ научился играть на кларнетѣ, пѣлъ псальмы и духовныя пѣсни. Одинъ, безъ вожатаго, уходилъ онъ, въ теплый лѣтн³й вечеръ, на беретъ Днѣпра, протекавшаго въ двухъ стахъ шагахъ отъ дома, садился на уединенномъ берегу и игралъ на кларнетѣ. По рѣкѣ тянулись длинные плоты, и мужики, гнавш³е лѣсъ, приставали на ночлетъ, разводили огни и, готовя ужинъ, пѣли заунывныя пѣсня. Семенъ слушалъ ихъ, и свѣж³й воздухъ отъ рѣки вѣялъ ему въ лицо. Онъ чувствовалъ, какъ хорошъ былъ вечеръ, какъ полны заманчивой прелести окрестности, дремлющ³я въ таинственномъ ночномъ мракѣ; но для него нѣтъ живой природы: вокругъ него бродятъ мрачные призраки безъ свѣта, безъ жизни! Онъ еще грустнѣе игралъ на кларнетѣ, переливая въ звуки свою завѣтную думу и молитву.

   Научившись дѣйствовать долотомъ и пилою, онъ ощупью стругалъ доски, дѣлалъ мёбель, чинилъ замки и точилъ изъ дерева табакерки. Роста былъ Семенъ нѣсколько-выше средняго. Худой, съ лицомъ изрытымъ оспою, онъ не былъ непр³ятенъ; но черты его лица оживлялись привѣтливою улыбкою. Въ праздничные дни, надѣвъ длинный суконный сюртукъ и взявъ палку, Семенъ шел въ церковь, гдѣ всегда становился на клиросѣ, молился и пѣлъ. Храмъ Бож³й былъ для него второе небо. Я помню простую рѣчь Семена, когда, бывало, ребенкомъ, гулялъ я съ нимъ по берегу Днѣпра. Живое сочувств³е къ природѣ, его нѣжная любовь и кротость, съ какою выражался онъ - все привлекало къ нему.

   Другой сынъ Анны Григорьевны - Илья. Семенъ думая, куда бы опредѣлить брата, и рѣшилъ, чтобъ онъ искалъ мѣста въ прикащики.

   Маша, единственная дочь Анны Григорьевны, жила съ нею до пятнадцатилѣтняго возраста и была постояннымъ ея товарищемъ. Нѣсколько лѣтъ назадъ, Анна Григорьевна отправилась въ Москву и остановилась у старинныхъ знакомыхъ своихъ, помѣщиковъ Ишкиныхъ, любившихъ старуху и принимавшихъ живое участ³е въ ея несчаст³яхъ. Ишкины полюбили Машу, просили мать оставить дѣвочку у нихъ, обѣщая скоро пр³ѣхать въ ту губерн³ю, гдѣ жила Анна Григорьевна, въ помѣстье, доставшееся имъ по наслѣдству. Межжерова не могла отказать людямъ, которымъ была обязана ласкою и помощью, и хотя съ грустью, но согласилась оставить у нихъ дочь. Живя въ домѣ богатыхъ людей, Маша привыкла смотрѣтъ и держать себя барышнею. Она выучилась различнымъ рукодѣльямъ (для этого Анна Григорьевна и оставила ее въ Москвѣ), а дочери Ишкиныхъ занимались и умственнымъ образован³емъ Маши. Старшая выучила Машу грамотѣ и даже проходила съ ней курсъ истор³и. Маша въ годъ могла ужь понимать почти все, что барышни говорили по-французски. Меньшая выучила Машу играть на фортепьяно и пѣть модные романсы; голосъ у Маши былъ хорошъ и слухъ очень развитъ. Анна Григорьевна радовалась, когда получала отъ дочери письма, написанныя красиво и грамотно, но со вздохомъ говорила Семену, что боится за Машу, когда, послѣ роскошной жизни, она увидитъ нужду своихъ родныхъ.

   Чрезъ два года Ишкина собралась въ деревню, находившуюся въ семидесяти верстахъ отъ города, гдѣ жила Анна Григорьевна, и въ началѣ мая, изъ Мокрина, имѣн³я Ишкиныхъ, пр³ѣхалъ къ ней посланный съ извѣст³емъ, что господа въ деревнѣ и просятъ Анну Григорьевну немедленно ѣхать повидаться съ Машей. Прогостивъ у нихъ нѣсколько дней, старуха почти-насильно увезла дочь домой. Сердце Маши грустно забилось при взглядѣ на маленьк³й домъ матери, и она съ перваго дня стала скучать дома, гдѣ единственною роскошью былъ чай, которымъ семъя лакомилась по праздникамъ. Томительное однообраз³е постоянно дѣйствовало на душу дѣвушки. Мелочныя домашн³я хлопоты, приготовлен³е скуднаго обѣда, стукъ въ мастерской слѣпаго брата - все это заставляло Машу невольно вздыхать о роскошной жизни у Ишкиныхъ. Дома ей не съ кѣмъ было ни поговорить, ни посмѣяться; мать все работала, а братъ по вечерамъ игралъ на кларнетѣ такъ заунывно, что сердце ея обливалось кровью, и она тихонько плакала. Анна Григорьевна скоро замѣтила, что Маша тоскуетъ, и что жизнь у богатыхъ людей поселила въ ней отвращен³е отъ тягостныхъ домашнихъ нуждъ, оттолкнула сердце ея отъ родныхъ; опытность ея угадала тревогу и скуку дочери, и она съ ужасомъ увидѣла свою ошибку, что такъ долго позволила Машѣ отвыкать отъ трудовой жизни, для которой родилась она.

   Въ угольной комнатѣ съ огромною лежанкою, на которой спалъ старый сѣрый котъ и стоялъ ясно-вычищенный самоваръ, сидѣла на диванѣ Маша и шила. На столѣ горѣла свѣча въ большомъ жестяномъ подсвѣчникѣ. Илья сидѣлъ у стола и обклеивалъ гравированныя картинки, изображающ³я сельск³е и городск³е виды и женск³я головки. Работу эту Илья досталъ отъ кондитера, пользовавшагося огромною извѣстностъю не по изяществу произведен³й своего искусства, а потому, что былъ одинъ въ городѣ, и желающ³е поневолѣ должны были лакомиться его пирожными. Кондитеръ вздумалъ поновить свою лавку и, перемѣнивъ обои, нашелъ нужнымъ украсить стѣны картинами и отдалъ Ильѣ картонировать гравюры за весьма-умѣренную плату.

   - Завтра непремѣнно кончу совсѣмъ и снесу картинки, сказалъ Илья, обратясь къ матери.

   - Оканчивай, оканчивай, отвѣчала она:- да спроси кондитера, чтобъ сказалъ про тебя, если кто пожелаетъ заказать работу.

   - Я ужь просилъ его, матушка. Маша, если я завтра получу деньги, я тебѣ обнову куплю.

   - Благодарю; это совсѣмъ ненужно; ты зваешь, мы вѣчно въ деньгахъ нуждаемся, а ты вздумалъ еще мнѣ обновы покупать.

   - Что жь купить тебѣ?

   - Мнѣ ничего ненужно, рѣзко сказала Маша.

   Мать какъ-будто не замѣтила тона Маши, а брать не обратилъ на него вниман³я.

   Въ комнату вошелъ Семенъ и сѣлъ возлѣ матери.

   - Что это у васъ такая тишина и твоего голоса, Маша, неслышно? Поговори что-нибудь; вѣдь ты долго жила въ столицѣ.

   На глазахъ Маши навернулись слезы; она вздохнула и наклонила голову надъ работою.

   - О чемъ намъ говорить, братецъ? Все ужь переговорено, отвѣчала она.

   - Гу такъ почитай мнѣ Тихона Задонскаго. Я давно не слыхалъ, какъ ты читаешь; а я люблю твой голосъ. Матушка говорила мнѣ, что ты и писать мастерица.

   - Я тебѣ почитаю, сказала Анна Григорьевна: - Маша устала; она много работала сегодня; пусть глаза отдохнутъ. А ты, Илья, сходика за масломъ: завтра трехъ-святителей, а у насъ и лампада не теплится.

   Анна Григорьевна отдала Ильѣ деньги, и онъ ушелъ. Нѣсколько минутъ всѣ молчали. Маша не отводила глазъ отъ работы. Ей было неловко. Она готова была расплакаться и убѣжать изъ комнаты, Анна Григорьевна взяла за руку дочь.

   - Машенька, ты скучаешь съ нами? спросила она.

   - Нѣтъ, маменька, отвѣчала Маша. - У меня голова болигь.

   - Нѣтъ мой другъ, не голова болить, а ноетъ у тебя сердце отъ тоски, отъ скудости нашей. Вотъ ты на меня и смотрѣть прямо не можешь: отчудилась отъ насъ душа твоя. Помнишь ли, мой другъ, когда Ишкины оставляли тебя въ Москвѣ, я говорила тебѣ: "Маша, не выучись въ столицѣ гнушаться бѣдностью родныхъ". Видитъ Богъ, я не хотѣла оставлять тебя въ Москвѣ; я знала, отпустивъ тебя изъ роднаго дома, что ты, возвратясь къ намъ, будешь презирать бѣдность и разлюбишь братьевъ.

   - Матушка, зачѣмъ вы обижаете сестру?

   - Оставь меня, Семенъ! Я согрѣшила предъ Богомъ, сдѣлала зло моему дѣтищу, я должна и спасти Машу. Ты думала, по неопытности и молодости, что вѣчно будешь жить въ роскоши, какъ живутъ люди богатые; ты наглядѣлась тамъ на довольство, не наряды; тебя тамъ все нѣжило и веселило. Ты не печалилась отъ ихъ горести, а раздѣляла съ ними только радость да льготу; къ матери ты возвратилась съ горемъ и сѣтован³емъ на ея бѣдность; ты боишься слѣпаго брата, который тяжкими трудами своихъ немощныхъ рукъ кормитъ мать твою. А бѣдная мать и убог³й братъ ежедневно молились за тебя и ожидали твоего возвращен³я, какъ праздника! Чуж³е люди невольно заставили тебя забыть родныхъ потому, что дѣлили съ тобой свой избытокъ. Я выросла въ чужомъ домѣ - не жалуюсь на благодѣтелей моихъ: они много сдѣлали мнѣ добра и милости; но когда я стала входить въ разумъ, болѣло мое сердце, искала душа своего, роднаго. Всего было у меня довольно, не знала я нужды, а все бы отдала, пошла бы всюду, еслибъ знала, что найду мать мою. Такъ, бывало, и горѣло сердце при мысли о родномъ; кажись, пришелъ бы свой, я бы всю любовь отдала ему. Тебя сглазило чужое богатство. Ушла ты отъ матери и горько плакала, разставаясь съ нею; а возвратилась домой кичливою и гордою - утратила любовь между чужими. Я говорю это съ тѣмъ, что, можетъ-быть, Господь поможетъ и ты попривыкнешь къ нашему житью-бытью. Много горя перенесла я, но Его милосерд³е не оставляло меня. Была я въ бѣдѣ по смерти отца вашего, чуть душу свою не погубила; но терпѣтъ и переносить нужду научилъ меня не богатый домъ, а бѣдств³я и нужда!

   Почувствовавъ справедливость словъ матери, Маша рыдала и цаловала у нея руки.

   - Милый братецъ! сказала Маша: - не сердись на меня; я сама не знаю, какъ зло поселилось въ душѣ моей, но я также, какъ и прежде, люблю тебя.

   И она обняла брата.

   Семенъ поцаловалъ сестру и взялъ ее за руку.

   - Дайте и вы, матушка, свою руку, сказалъ Семенъ и, сое динивъ руки матери и сестры, крѣпко сжалъ ихъ въ своей рукѣ Когда Илья возвратился, онъ увидѣлъ радостныя лица.

   - Илья, сказала весело Анна Григорьевна: - прежняя Maша къ намъ возвратилась. Поцалуй сестру.

   Съ этого дня Маша совсѣмъ перемѣнилась. По пр³ѣздѣ домой, она со страхомъ увидѣла, какую скучную жизнь предстояло ей испытать въ семьѣ, послѣ веселой жизни у Ишкиныхъ. Она была такъ молода, когда оставила своихъ, что легко забыла ихъ бѣдность. Но, видя, съ какою безропотною готовностью мать переноситъ трудовую жизнь, видя слѣпаго брата, такъ нѣжно любившаго ее, дѣвушка начала сознавать справедливость словъ матери и свое ложное положен³е въ домѣ Ишкиныхъ. "Лучше (думала она) заботиться о матери, доброй и честной женщинѣ. Судьба назначила мнѣ жить въ родной семьѣ".

   Маша ходила шить поденно на городскихъ щеголихъ; она умѣла кроить по мѣркѣ и старалась примѣняться къ самымъ прихотливымъ вкусамъ любительннцъ нарядовъ и новизны. Когда не было чужой работы, она шила для матери и братьевъ. На трудовыя деньги купила она Семену к³евск³й Псалтирь и часто читала ему псальмы. Она рѣшительно сказала матери, что не поѣдетъ въ деревню, чтобъ не поддаться опять искушен³ю.

   Зимнее утро только-что начинало яснѣть, когда къ воротамъ дома Анны Григорьевны подъѣхалъ возъ, покрытый рогожею, изъ-подъ которой торчали головы и хвосты мерзлыхъ гусей и куръ, а посерединѣ воза лежала огромная свинья. Мужикъ, поколачивая ногой объ ногу, ходилъ около воза. Илья отворилъ ворота, и возъ, скрипя, въѣхалъ во дворъ. Анна Григорьевна и Маша вышли на крыльцо. Мужикъ снялъ шапку и, доставъ изъ нея завернутое въ грязной тряпицѣ письмо, подалъ его Аннѣ Григорьевнѣ.

   - Вотъ тебѣ отъ ишкинской барыни письмецо и живности прислали тебѣ. Мы на семи подводахъ въ городъ притянулись. Барыня вотъ это тебѣ велѣла завезти. (Мужикъ указалъ рукою на возъ.) Да и твоей дочкѣ молодыя барышни грамотку прислали! сказалъ мужикъ и поглядѣлъ въ шапку: - Тутъ, нѣтути. Пошарилъ за пазухою: - Ну, Григорьевна, кажись утерялъ! Знать, заснулъ дорогою, да и утерялъ, родная!

   - Ничего, я скажу, что получила, а ты поди-ка въ кухню, да погрѣйся.

   Въ кухнѣ Анна Григорьеенна подала мужику рюмку водки и кусокъ пирога. Выпивъ водки, мужикъ сѣлъ на лавку и скоро съѣлъ пирогъ.

   - Ахти! Видно не въ часъ мы тронулись. Вѣдь тебѣ еще посылку наказывала барыня отдать и баяла, чтобъ я тебѣ самой ее отдалъ. Забѣжалъ въ избу, да видно тамъ и оставилъ. Ахт