Глинка В. С. - Заднепровские сцены

ы ты съ кѣмъ-нибудь изѣ здѣшнихъ дѣвушекъ.

   - Я хотѣла, братецъ, да на мѣня у насъ въ околоткѣ всѣ косятся, прозвали меня московскою портнихою. И за то корятъ, что я шитъемъ занимаюсъ! Вотъ, предъ масляницею, шила платье я для дочекъ Елены Селиверстовны, такъ онѣ и говорить со мною не хотѣли. Какъ имъ обходиться со мно³о, какъ съ ровнею, когда мой братъ у нихъ въ услужен³и живетъ? Сама хозяйка увидѣла у меня серебряный наперстокъ и спросила, откуда я его взяла. Я сказала, что мнѣ старшая мокринская барышня подарила. Что жь бы вы думали, братецъ? она начала подсмѣиваться надо мною. "Знаемъ, говоритъ, и васъ, швей московскихъ; вамъ скоро золотыя горы, чай, подарятъ!" Я понять не могла, почему она мнѣ глаза колетъ, да ужь послѣ догадалась...

   - Нужно тебѣ, Маша, уѣхать отсюда.

   - Зачѣмъ вы, братецъ, настаиваете, чтобъ я ѣхала? Вѣдь матушка въ К³евъ лѣтомъ собирается: съ кѣмъ же я васъ оставлю?

   - Со мною и Агапычъ поживетъ! Ему все-равно, гдѣ и жить. Если милость Господня не оставитъ, такъ что жь можетъ случиться? Я дома каждый уголокъ знаю. А тебѣ жить въ такой заботѣ нельзя, ты этакой тяжести не вынесешь. Вотъ Алексѣй Дмитричъ и мужчина, а вѣдь ты, чай, не разъ отъ него слыхала, что ему не въ мочь домашн³й раздоръ выносить.

   - А вы, знаете ли, братецъ, что у нихъ въ домѣ пуще прежняго начались непр³ятности?

   - Разсказывалъ онъ и совѣта просилъ. Тутъ одинъ совѣтъ можно подать: лучше ему покориться волѣ родительской и жениться, по его приказу, на падчерицѣ Кульбасова.

   Маша смутилась и поспѣшно отвѣчала:

   - Что вы, братецъ! Онъ мнѣ самъ, сидя у насъ, говорил, что и не думаетъ жениться! А как³я Кульбасовы сплетни повывели, и насъ тутъ припутали!

   - Говорятъ, не бойсь, что всему ты причиною.

   - И повторять не стану вздорныхъ ихъ словъ. Сысоевна насказала на меея тёткѣ Алексѣя Дмитрича, что я и такая и этакая; даже маменьку колдуньей сдѣлали. Вы знаете, братецъ, какъ я веду себя, а онѣ так³я дѣла про меня разсказываютъ, что я удивллюсь, откуда имъ все это въ голову приходитъ!

   - Не сердись на злыхъ людей, Господь наказываетъ ихъ злымъ сердцемъ, сказалъ Семенъ, взявъ сестру за руку. Не вижу я, но чувствую, какъ тоскуешь ты. Мы теперь одни, Маша, стыдиться некого; если ты не скажешь мнѣ всей правды, то станешь только себя обманывать. Признайся по отровенности: любишь ты Алексѣя Дмитрича?

   - Братецъ! братецъ... вскричала испуганная Маша.

   - Ты любишь его, и я ничего не могу сдѣлать для вашего счаст³я! Можетъ, только молитва слѣпаго дойдетъ до Господа, и Онъ пошлетъ вамъ свою милость и благодать!

   Семенъ сѣлъ возлѣ Маши на крыльцо.

   - Ты таишься отъ меня, Маша, а знаешь ли, моя горлинка, что для тебя я часто ропщу на слѣпоту свою: не для себя хотѣлъ бы я свѣтъ видѣть, хотѣлъ бы отъ васъ разогнать тьму.

   - Да, братецъ, я люблю Алексѣя Дмитрича и сама не знаю какъ полюбила его...

   - Теперь, Маша, какъ ты мнѣ открылась, я тебѣ скажу прямо: хоть и больно мнѣ разстаться съ тобою, а нужно, необходимо-нужно тебѣ ѣхать въ деревню. Здѣсь тебѣ оставаться нельзя: заѣдятъ тебя въ нашемъ муравейникѣ. Того и гляди, что Илья домой придетъ на печи лежать. Ты поѣзжай съ Богомъ; и если Алексѣй точно любитъ тебя, какъ справедливый человѣкъ, то я, испытавши его, всѣ силы для твоего благополуч³я употреблю.

   - Всему я причиною, что у насъ въ домѣ непр³ятности; чрезъ меня Илья можетъ мѣста лишиться! говорила растерявшаяся Маша.

   - Чѣмъ же ты виновата? развѣ зазывали мы къ себѣ Алексѣя, нашептывали ему ослушникомъ противъ родныхъ быть? Нѣтъ, Маша, это ужь люди так³е: злобы у нихъ много, они ее въ люди и выпущаютъ; нелюбо имъ, какъ прослышать, что друг³е въ тишинѣ живутъ. Ты, мой другъ, молись только Богу, горячо молись - и окрѣпнетъ твое сердце. Господь отнялъ у меня зрѣн³е, но далъ мнѣ незлоб³е, а любовь - даръ Господа, говоритъ мнѣ, что ты будешь счастлива, моя ласточка.

  

  

   Сокращая скучные часы одиночества, молодой Отрубевъ сидѣлъ въ своей комнатѣ, игралъ на гитарѣ и пѣлъ, как³я зналъ на память пѣсни. Весеннее солнце ярко освѣщало его комнату. Переставъ играть, Алексѣй Дмитр³евичъ задумался и потомъ, стараясь заглушить свое горе, взялъ опять гитару и запѣлъ свою любимую пѣсню:

  

   И кому надъ сиротой

   Слезы лить и грустить?

   Кто на прахъ холодный мой

   Взглянетъ жалостливо?

  

   Матрина Ефимовна, неспускавшая глазъ съ племянника и убѣжденная, что на него напущено Межжорихою, подкралась, въ сопровожден³и неизбѣжной Марковны, къ дверямъ его комнаты и, разстроганная словами пѣсни, проливала обильныя слезы.

   - Слышишь, Марковна, затянулъ Алёшенька свою любимую! Какъ заслышу я эту пѣсню, у меня внутри точно острымъ ножомъ кольнетъ, сказала старуха и, боясь, чтобъ племянникъ не засталъ ея у дверей, спѣшила спуститься съ лѣстницы.

   На встрѣчу ей выбѣжала Аграфена и, махая руками, кричала:

   - Хозяинъ спрашиваетъ; куда ты запропастилась?

   Матрена Ефимовна засуетилась и пошла къ брату.

   Дмитр³й Ефимовичъ, отдохнувъ послѣ обѣда, ходилъ по комнатѣ. Онъ сталъ поправляться послѣ своей долгой болѣзни и на костыляхъ начиналъ прохаживаться по комнатѣ.

   - А что, ссстра, давно я свѣта Божьяго не видалъ; погода, кажись, стоитъ теплая! У меня въ куту-то ужь душно становится. Я и дворишко свой забылъ; чай у насъ весь тесъ сгнилъ; Петрухѣ одному не усмотрѣть. Какъ еще у насъ изъ-подъ носа не перетаскали весь лѣсъ, что на перестройку приготовленъ? сказалъ Дмитр³й Ефимовичъ входящей сестрѣ.

   - Что ты, братецъ! Да у насъ со двора и щепки не пропадетъ: я за этимъ денно и нощно наблюдаю.

   - Сестра, дай-ка мнѣ шубу да шапку; поведи ты меня на крыльцо.

   Матрена Ефимовна начала укутывать брата, и они вышли на крыльцо. Дмитр³й Ефимовичъ, прикрывая глаза отъ солнца, осматривалъ свои владѣн³я.

   - Сестра, сестра! что это на верху у насъ, Алексѣй что ли скоморошничаетъ?

   - Да, братецъ, это Алёшенька играетъ. Вѣдь онъ у насъ птица въ клѣткѣ, отъ скуки и щебечетъ.

   - Отъ скуки! насмѣшливо замѣтилъ старикъ - отъ скуки любовныя пѣсни горланятъ! Ты бы ему сказала, чтобъ онъ лучше духовныя книги читалъ; а то этою музыкою онъ мнѣ душу вытянулъ: точно за упокой тянетъ. Ему бы только невѣсть как³я пѣсни нѣтъ...

   Узнавъ чрезъ тетку отцовск³й приказъ, Алексѣй Дмитр³евичъ повѣсилъ гитару на стѣну, и ему еще скучнѣе стало одиночество, еще медленнѣе пошло время, котораго было слишкомъ-много, чтобъ чувствовать пустоту, его окружавшую.

   Онъ подошелъ къ окну и увидѣлъ, что Агапычъ, ковыляя, подходилъ къ ихъ дому. Старикъ часто приходилъ къ Отрубевымъ и, пользовался расположен³емъ Матрены Ефимовны. Алексѣй Дмитр³евичъ позвалъ его къ себѣ, чтобъ спросить про Межжеровыхъ, у которыхъ онъ не былъ нѣсколько дней.

   - Какая, Митричъ, у тебя лѣстница-то крутая! я съ больною-то ногой насилу влѣзъ. Какъ живешь, можешь? А я Ефимовнѣ полотна принесъ, дешево бы отдалъ: по бѣдности продаютъ, да у тебя тётенька-то прижимиста, сказалъ Агапычъ, входя въ комнату Алексѣя Дмитр³евича и положивъ къ нему на постель свертокъ полотна.

   - Садись, Агапычъ; ты не отъ Анны Григорьевны?

   - Ночевалъ я у Григорьевны: старуха въ горѣ - у парнишки-то ея, что въ сидѣльцахъ у Ѳедотыча, что-то съ хозяиномъ не ладно, заѣдать его стали. Да и дочку къ можринскимъ господакъ хочеть отправить: донимаютъ дѣвку злыднями наши заднѣпровск³е! Вѣдь поди-ты бабы къ чему привяжутся! Ни за что, ни про что ославили дѣвку. Ты, чай, знаешь, Митричъ, все дѣло чрезъ тебя: слышь, ты къ нимъ часто прихаживаешь!

   - Это все тетенька накутермила. И дѣло все стало чрезъ то, что она всякую сволочь къ себѣ принимаетъ да выслушиваетъ. Къ намъ этихъ заднѣпровскихъ заметалокъ точно лѣш³й на дворъ загоняетъ. А что ходилъ я къ Аннѣ Григорьевны, такъ ходилъ съ честнымъ намѣрен³емъ: коли Марья Семеновна не откажетъ, безпремѣнно женюсь на ней.

   - Нельзя, Митричъ! Григорьевна безъ воли родительской за тебя дочки не выдастъ, и тебѣ супротивъ отца и родвой тетки не слѣдъ идти. Нельзя! И Агапычъ замоталъ головою.

   - На все воля Божья, Агапычь! Нужно мнѣ повидаться съ Анною Григорьевною. Ты отъ насъ не зайдешь ли къ нимъ?

   - Я теперь проживаю у нихъ. Семенъ стосковался, что сестра ѣдетъ: все она съ нимъ и поговоритъ и писан³е священное еиу почитаетъ. Смирная она у нихъ дѣвка, работница и грамотница. Скажу я, по справедливости, Митричъ: мнѣ Григорьевна говорила, чтобъ ты нарекан³я на ихъ домъ не клалъ и не прихаживалъ. Женись на комъ прикажетъ родитель.

   - Видно и тебя тётенька своими рѣчами наставила? спросилъ Алексѣй Дмитр³евичъ.

   - Ну, что ты, Митричъ, расходился? Что меня Ефимовна купила, что ли? Женись ты на комъ хочешь, мое дѣло сторона - я во всѣ концы не бью!

   Агапычъ сильно закивалъ головой, всталъ со стула, завернулъ поды своей сибирки, взялъ подъ-мышку полотно и пошелъ къ дверямъ.

   - Ты не сердись на меня, Агапычъ. Мнѣ все думается, что тётенька подсылаетъ ко мнѣ выпытывальщиковъ, а ужь присказки-то прискучили.

   - Пожалуй, если хочешь, приходи къ Григорьевнѣ и переговорите; а мое дѣло сторона.

   Агапычъ простился съ Алексѣемъ Дмитр³евичемъ и, спускаясь съ лѣстняцы, твердилъ:

   - Я тутъ въ вашихъ дѣлахъ не причастникъ, Митричъ, не причастникъ!

   Вечеромъ Алексѣй Дмитр³евичъ пошелъ къ Аннѣ Григорьевнѣ.

   Старуха сидѣла въ угольной комнатѣ и вязала чулокъ. Агапычъ полулежалъ на лежанкѣ и, облокотясь рукою на колѣно, находился въ состоян³и сладкой дремоты. Какъ человѣкъ необыкновенно-уживчивый, онъ вездѣ былъ какъ дома, потому-что постоянной квартиры вовсе не имѣлъ; ему было все равно, положатъ ли его спать на полъ, или на печку. онъ тотчасъ засыпалъ и спалъ безмятежно до разсвѣта.

   Маша лежала въ спальнѣ матери: у нея съ утра была сильная головная боль. Семенъ сидѣлъ подлѣ Анны Григорьевны.

   - Вы, матушка, порѣшите завтра, чтобъ Маша ѣхала? спросилъ тихо Семенъ.

   - И сегодня бы Маши у насъ не было, еслибъ не разболѣлась у нея голова. Завтра утромъ пойду къ Вѣрѣ Сергѣввѣ. Они въ субботу безотлагательно ѣдутъ.

   - Семенъ, хочешь? крикнулъ Агапычъ, и вставъ съ лежанки, подставилъ подъ руку Семена тавлинку.

   - Спасибо, Агапычъ. Да что это тебѣ попритчилось? Ты знаешь, что я не нюхаю. Ну ужь, развѣ для компан³и!

   Семенъ взялъ щепотку табаку, понюхалъ и чихнулъ.

   - Здорово, Семенычъ. А добрый табакъ, твоему московскому не уступитъ! А я и запамятывалъ, что ты не потребляешь. Признаться, вздремнулось, такъ я и понюхалъ, чтобъ сонъ разогнать. А ты, что, Григорьевна, пальцами шевелишь? Брось чулокъ-то, посумерничаемъ!

   - Постой, Агапычъ; кажись у насъ въ сѣняхъ кто-то ходитъ.

   - Кому ходить, матушка? Калитка заперта.

   Анна Григорьевна вышла въ сѣни и встрѣтилась съ Алексѣемъ Дмитр³евичемъ, который только-что отворилъ въ комнату дверь.

   - Что за человѣкъ здѣсь ходить? спросила она.

   - Это я, Анна Григорьевна; у васъ калитка не заперта, а напрасно вы на всяк³й случай не запираете, сказалъ Алексѣй Дмитр³евичъ.

   - Вѣрно Аганычъ не заперъ; онъ ходилъ со двора, да видно и запамятовалъ. А я васъ въ потьмахъ-то не узнала, Алексѣй Дмитр³евичъ.

   - Какъ ваше здоровье, Анна Григорьевна? А я, вотъ съ недѣлю все хвораю: что-то грудь заложило и кашель одолѣлъ. Прослышалъ я, говорилъ Алексѣй Дмитр³евичъ робкимъ голосомъ: - что Марья Семеновна въ деревню на лѣто собирается?

   Анна Григорьевна сдвинула брови и холодно отвѣчала:

   - Алексѣй Дмитр³евичъ, сердитесь вы на меня, или нѣтъ, а я, какъ мать, должна сказать правду и только случая выжидала въ сурьёзности поговорить съ вами. Посѣщали вы насъ, можетъ, и съ добрымъ намѣрен³емъ, а чрезъ то вышло худое дѣло. Не взыщите, что я васъ и въ комнату не прошу: дальше въ лѣсъ, больше дровъ.

   Алексѣй Дмитр³евичъ прислонился къ стѣнѣ и совершенно растерялся отъ словъ Анны Григорьевны.

   - Чѣмъ я такъ провинился предъ вами? сказалъ онъ: - я къ вамъ подъ защиту хотѣлъ прибѣгнуть, шелъ съ души всю тяжесть снять, а вы меня, какъ вора, изъ дома гоните! Не воромъ я ходилъ къ вамъ, а, видитъ Богъ, честнымъ человѣкомъ, и по гробъ вашей ласки не забуду. Не удастся тётенькѣ своими каверзами разлучить меня съ Марьей Семеновной. Я пришелъ вамъ сказать объ этомъ. Не женюсь я ни на комъ, окромя Марьи Ceменовны - ни на комъ, Анна Григорьевна!

   Алексѣй Дмитр³евичъ одушевился и говорилъ громко:

   - Не могу разсказать вамъ, какъ люблю я Марью Семеновну. Бывало, жилъ я плохо, спознался съ людьми недобрыми, прогуливалъ съ ними молодость, не могъ я совладать съ собою; а полюбивъ Марью Семеновну, все это я оставилъ: точно стѣна каменная предо мной распалась; сталъ я думать, какъ бы счастье свое найдти. Вы же меня благими совѣтами на путь истинный навели, а теперь во тьму кромѣшную гоните!

   - Не я васъ отталкиваю, Алексѣй Дмитричъ. У меня у самой сердце давно по клочкамъ истерзано, и сама горькими слезами обливаюсь, да приходится отрывать эти клочки отъ сердца. Какой молвы не посѣяли про насъ злые языки! Я бѣдна, беззащитна. Машѣ скоро на улицу нельзя будетъ глазъ показать; должна я ее въ домъ чужой отправитъ. Иоей ужь силы не стало переноситъ все это. Вы одинъ сынъ у богатаго родителя; онъ посердится да и помилуетъ. Васъ никто корить не станетъ: быль молодцу не укора. Говорите вы, что любите Машу; оно, можетъ, и такъ; теперь вы говорите, что жить безъ нея не можете, а женитесь противъ воли родительской, будете терпѣть нужду - на насъ все обрушится, и Машу попрекнете. Нѣтъ, Алексѣй Дмитричъ, не трудитесь къ намъ захаживать. Видно, нѣтъ въ этомъ дѣлѣ ни Божьяго, ни родительскаго благословен³я.

   - Анна Григорьевна, согласитесь вы только, дайте ваше крѣпкое слово, что если я получу тятенькино благословен³е, то вы не попрепятствуете моему счастью.

   - Воля Бож³я, Алексѣй Дмитричъ, а я своему дѣтищу и вашему счас³ю мучительница не буду. Это ужь мое послѣднее слово.

   На другой день въ угольной комнатѣ топилась печь. Маша, положивъ доску на лежанку, разглаживала бѣлый каленкоровый капотъ къ причастью матери. Услышавъ шаги въ другой комнатѣ, она спросила:

   - Это вы, братецъ?

   - Я пришла, отвѣчала Анна Григорьевна. Оставь, Маша, глаженье; барыня и барышни, дай Богъ имъ здоровья, сейчасъ приказали тебѣ придти. Онѣ выѣзжаютъ сегодня послѣ обѣда. Софьѣ Никаноровнѣ полегчало. Собирайся же, мой другъ; я тебя къ нимъ сведу.

   Маша пошла въ спальню, отворила комодъ, начала вынимать изъ ящика бѣлье и увязывать въ узелъ. Ей стало жалъ своей угольной комнаты, гдѣ проводила она длинные зимн³е вечера за работою и гдѣ началась любовь, принесшая ей столько счастья и столько горя. Она знала, что вчера приходилъ къ нимъ Алексѣй Дмитр³евичъ и о чемъ-то долго говорилъ съ матерью, но не могла понять отчего не вошелъ онъ въ комнату. Она знала, что молодой человѣкъ будетъ въ отчаян³и, когда узнаетъ о ея отъѣздѣ.

   Разлука грустно отзывалась въ ея сердцѣ.

   Маша облокотилась на комодъ и долго простояла на одномъ мѣстѣ, не перемѣняя положен³я.

   - Ты здѣсь, Маша? сказалъ Семенъ, отворяя дверь.

   - Здѣсь, братецъ, отвѣчала она: бѣлье доставала изъ комода.

   - Не огорчайся, Маша; я тебѣ слово далъ, что сколько силъ моихъ будетъ, все сдѣлаю для твоего благополуч³я. Матушка идетъ: ты ужь не показывай, что тебѣ ѣхать не хочется. Она и такъ объ Ильюшѣ все подъ безпокойствомъ ходитъ, сказал Семенъ, затворяя дверь.

   Маша простилась съ братомъ, надѣла салопъ и, съ узломъ въ рукѣ, пошла вмѣстѣ съ матерью по Заднѣпровской Улицѣ.

  

  

   На четвертой недълѣ великаго поста Матвѣй Ѳедотовичъ и Алена Селиверстовна возвращались отъ заутрени. Пушистый снѣгъ большими хлопьями устилалъ улицу. Утро было туманное и сырое, и когда Кульбасовы подходили къ дому, вмѣстѣ съ снѣгомъ пошелъ дождь.

   - Нѣтъ же догадки у Ильюшки, чтобы зонтикъ принести! Только и умѣютъ, что объѣдать да опивать, а прислужить некому, сказала Алена Селиверстовна, входя въ сѣни.

   Заспанная и растрепанная Морька, отворила имъ двери.

   - Готовъ ли самоваръ? спросилъ Матвѣй Ѳедотовичъ. Работница вытаращила глаза и молча затворила сѣнныя двери.

   - Что же ты молчишь? али оглохла? самоваръ готовъ?

   - Нѣту-те, не кипитъ что-то; я ужь два раза лучины подкладывала, - шумитъ, а не кипитъ.

   - У тебя всегда такъ! Ты, чай, вмѣсто самовара, да въ трубу воды налила?

   Кульбасовы прошли въ спальню. Алена Селиверстовна стала снимать салопъ и теплые сапоги. Матвей Ѳедотовичъ повѣсилъ шубу на дверь, взялъ чубукъ, стоявш³й въ углу, вычистилъ трубку гвоздемъ, лежавшимъ на окнѣ, подлѣ разбитой тарелки, на которой былъ высыпанъ пепелъ, и набилъ трубку.

   - Жена! а жена! сказалъ Матвѣй Ѳедотовичъ: - этакъ мы чаю-то и не дождемся. Морька проспала, пока мы были у заутрени, и теперь часа два насъ проморитъ.

   - Сейчасъ, Матвѣи Ѳедотычъ! Ужь и ты, право, какой, что тебѣ загорится! Вездѣ я только носъ свой сую. Такъ, батюшка, привыкъ мною помыкать!

   - Не нужно мнѣ вашего чаю, сказалъ сердито Матвей Ѳедотовичъ, ударивъ чубукомъ объ полъ.

   Алена Селиверстовна ничего не отвѣчала мужу и вышла изъ комнаты Матвѣй Ѳедотовичъ покосился на жену, поднялъ трубку, надѣлъ на чубукъ и началъ закуривать.

   - Чего озлился? сказала Алена Селиверстовна, входя въ комнату:- не годъ чаю не пилъ! За нею шла Морька съ самоваромъ, изъ котораго съ шумомъ вылеталъ паръ и щекоталъ ноздри работницы. Морька отворачивала въ-сторону свое заспанное лице.

   Въ спальнѣ было невыносимо-жарко, и Матвѣй Ѳедотовичъ часто вытиралъ пестрымъ платкомъ выступавш³й со лба потъ. Изъ сосѣдней комнаты слышалось энергическое храпѣнье съ какимъ-то свистомъ и шипѣньемъ.

   - Лимона что ли тебѣ надо? сказала Алена Селиверстовна подавая мужу стаканъ чаю.

   - Не нужно мнѣ твоего лимона - только ротъ вяжетъ!

   - Ты, батюшка, вѣрно лѣвою ногою съ постели всталъ - слова въ ладъ не скажешь!

   - Какою случилось, такою и всталъ! А на какой же ладъ я съ тобою разговаривать буду?

   - Ну, пошелъ! Господи, Боже мой, семнадцать лѣтъ денно и нощно объ одномъ только думаю, какъ бы угодить тебѣ: за все мое усерд³е, ты со мною хуже чѣмъ съ работницею обращаешься.

   - Къ-чему ты попреки-то затѣваешь? ревѣть, что ли, хочется? сказалъ Кульбасовъ наморщивъ брови.

   - Только-было я успокоилась, да съ тобою мнѣ многогрѣшницѣ, видно, маяться до гробовой доски! продолжала Алена Ceливерстовна.

   Матвѣй Ѳедотовичъ молчалъ и курилъ; Алена Селиверстовна вхдыхала и допивала четвертую чашку чая не глядя на мужа.

   - На старости лѣтъ, я въ своемъ дому спокоя не имѣю: всѣмъ должна угодить и отъ всякаго червя терпѣть приходится. Какой-нибудь Ильюшка избаловался такъ...

   - Избаловался! а кто избаловалъ-то? Сама пирогами да булками пичкала. Я и бездѣлицы ему не спускалъ, за всякую провинность взыскивалъ, возразилъ Матвѣй Ѳедотовичъ.

   Алена Селиверстовна вдруг повеселѣла и кроткимъ уже голосомъ спросила мужа:

   - Не хочешъ ли еще стаканчикъ? чай-то горяч³й... Потомъ взяла стаканъ и налила.

   - Ну, пусть хоть я его избаловала, что жь? я это дѣлала изъ жалости. Не стѣна, вѣдь, я каменная! Вижу, сирота бѣднѣющ³й, я его и приголубила. Думала ли я, гадала ли, что змѣю за пазухою отогрѣю? А вышелъ онъ лиходѣй, каверзникъ! Maтрена Ефимовна сказывала, что и вся семейка Межжеровыхъ, такя вся, какъ есть, безпутная! Посмотрѣлъ бы ты, какъ Ильюшка вечоръ на меня фыркнулъ, когда я сказала, что его сестрёнка на шею повѣсилась къ Алексѣю Дмитричу; пошелъ огрызаться - откуда прытъ взялась! Который день съ Агашей не здоровается. У дѣвки, съ обиды, ажно икота сдѣлалась. Посуди-ка самъ, какъ же сердцу не ныть, когда ужь этакая тварь забывается!

   Маггвѣй Ѳедотовичъ сильно оскорбился, когда узналъ отъ своей сожительницы, что Отрубевъ промѣнялъ его падчерицу на заднѣпровскую мѣщанку. Кульбасовъ давно уже выжидалъ случая отомстить Межжеровымъ. Алена Селиверстовна безпрестанно вооружала мужа противъ Ильи, и безвыходно страдала, что, по милости Межжеровыхъ, ея Агаша потеряла такого богатаго жениха.

   - Я ему собью спѣсь! сказахъ Матвѣй Ѳедотовичъ.

   - Это еще цвѣточки, а подожди, что дальше будетъ!

   - Что-о-о? промычалъ Матвѣй Ѳедотовичъ.

   - Изволь, я тебѣ въ подробности разскажу. Не могу же я таить и прикрыватъ Ильюшку. У насъ дочери на выданьи, про так³я вещи и понят³я не имѣютъ; такъ вотъ Агаша спроста и подмѣтила (Агаша солгала), что какъ тебя нѣтъ въ лавкѣ, то отколѣ ни возьмись къ Ильюшкѣ и шмыгъ Наташка, надоринская воспитанница.

   - Говори дѣло, жена; не для чего тутъ всѣхъ припутывать! нетерпѣливо замѣтилъ Матвѣй Ѳедотовичъ.

   - Что ты, батюшка, простофилей-то прикидываешься? Я тебѣ говорю, что безпутства у себя не потерплю! Сама Ильюшку со двора сгоню. Вспомни, что у насъ дочери невѣсты!

   - Чего изъ кожи-то лѣзешь? нешто я дамъ Ильюшкѣ потачку. Возьми ты въ толкъ: чѣмъ же я могу уличить его, не видавъ своими глазами? Онъ, бест³я, отъ всего отопрется.

   - Не отопрется; мы на мѣстѣ его прикроемъ!

   Матвѣй Ѳедотовичъ сложилъ ладони и началъ разводить руками передъ носомъ жены и, смотря ей въ глаза, зло смѣялся.

   - А свадьбу-то мы ладили, ладили: не сшить ли для Агаши подвѣнечнаго платья? Али молода еще: двадцать-седьмой пошелъ; пущай въ дѣвкахъ покрасуется. А красоты-то Богъ не далъ! (Матвѣй Ѳедотовичъ погладил рукою бороду.) То-то, матушка, изжила ты вѣкъ, а выучилась только пустыя рѣчи меледить, а дочки твои, видно, у разумной матери на печкѣ просидятъ. Илью-то я, пожалуй, и безъ твоего совѣта въ три погибели согну, да отъ этого легче не будетъ. Я теперь спать хочу, сосну часокъ-другой. И Матвѣй Ѳедотовичъ легъ на диванъ.

   Алена Селиверстовна нетерпѣливо ожидала пробужден³я дочерей. Она нарочно входила безпрестанно въ ихъ комнату, и наконецъ, громко кашляя, подошла къ постели Агаши.

   - Что это вы, маменька, спать не даете? Ни свѣтъ, ни заря, стучите да кашляете надъ самымъ yхомъ! сказала Агаша, лѣниво потягиваясь.

   - Вставай, Агашенька. Мы ужь пришли давно и отдохнули, а вы все спите! Я на свободѣ все про Илью тятенькѣ высказала: мы его ужо накроемъ!

   Агаша тотчасъ вскочила съ постели и начала одѣваться. Слова матери, какъ бой барабана на улицѣ, заставили сестеръ оживиться. Зѣвая во всю комнату, проснулась и Наташа.

   - Я ужь, маменька, говорила вамъ, что съ Ильюшкою не здороваюсь. Мало ли у насъ пережило ихъ въ услужен³и - со всякимъ не перекланяешься! сказала Агаша и подошла къ окну, на которомъ стояла глубокая тарелка, покрытая бумагой. Агаша сняла бумагу; въ тарелкѣ налита была какая-то буро-желтая жидкость, и на днѣ плавали листы махорки. Этимъ настоемъ Агаша, каждый день, утромъ и вечеромъ, мыла свое арекрасное лицо, чтобъ на немъ не было желтыхъ пятенъ.

   - Вы, маменька, какъ узнаете все про Ильюшку, такъ ахнете! Мы тепереча съ Морькою за нимъ примѣчаемъ. Онъ у тятеньки зачалъ выручку обкрадывать. Выстругалъ тоненьк³й такой прутикъ, да на конецъ прутика прицѣпилъ воскъ и въ ящикъ подъ выручку, гдѣ выходить щель, подсунетъ прутикъ: деньги-то, какая ни на есть мелочъ, прилипаетъ къ воску, а онъ деньги-то матери передаетъ.

   - Агашенька, что же ты мнѣ давно про это не сказала? Дай-ка я сейчасъ его на свѣжую воду выведу! Посмотрю, не въ лавкѣ ли Матвѣй! воскликнула Алена Селиверстоина и пошла къ двери.

   Агаша такъ нагло солгала о кражѣ сидѣльца, что сама испугалась своей выдумки. Наивная дѣвушка въ сплетняхъ и лжи доходила иногда до крайности, и изъ того только, что разъ застала прикащика, стругавшаго какой-то прутикъ, вообразила воровство посредствомъ этого прутика. Точно столько же правды было и въ интригѣ Ильи.

   - Нельзя теперь тятенькѣ про это говорить. Вы ужь и спѣшитъ стали! Напрасно не въ-пору шумъ сдѣлается. У меня есть еще одно дѣльцо: я примѣчаю за Ильюшкой, сказала Агафья Петровна и, наклонясь надъ тарелкою, стала умывать лицо бурою жидкость.. Въ дверяхъ показалась борода Матвѣя Ѳедотовича.

   - Что вы, сони, заспались? спросилъ онъ.

   Агаша подняла голову; по лицу ея бѣжали струи грязной воды. Кульбасовъ отскочилъ отъ двери и плюнулъ.

   - Фу ты пропасть! вскричалъ онъ. - Которая это изъ васъ въ грязи-то выпачкалась?

   - Ничего, Матвѣй Ѳедотычъ, это Агаша веснушки съ лица сгоняеть, сказала Алена Селиверстовна, заслоняя своею особою дочь.

   - Да пущай бы она физ³оном³ю свою совсѣмъ смыла, а другую, посмазливѣе, приставила, сказалъ Матвѣй Ѳедотовичъ, отходя отъ двери.

   - Видно, что не родной батюшка: не жаль ему чужаго дѣтища; только позорить умѣетъ! У дѣвушки жениха отняли недоброжелатели, она и горя притираньемъ утѣшается, а онъ все-таки рветъ душу мою пополамъ да надвое. Что, Агашенька, чай это притиранье ѣдкое такое? Вишь ты какъ сморщилась! сказа³а Алена Селиверстовна, съ нѣжностью глядя на дочь.

   - Нѣтъ, ничего, маменька; только въ глаза попало и проморгаться не могу!

   Напившись чаю, Агаша вмѣстѣ съ матерью суетилась и придумывала, какъ бы половчѣе открыть интригу прикащика. Выбѣгая въ кухню, Ага³ни совѣтовалась съ Морькою.

   Предъ обѣдомъ, Матвѣй Ѳедотовичъ прохаживаясь по лавкѣ, подозрительно посматривалъ на Илью.

   - Ты, глухая тетеря, подумаешь, что невѣсть какимъ дѣломъ занятъ; ему говорятъ, а онъ и ухомъ не ведетъ! Да ты давно ли оглохъ? Я вотъ скоро въ трубу стану съ тобою разговаривать. Слушай толкомъ: я, можетъ, поздно приду изъ гостей домой, ты безъ меня лавки запри, а ключи хозяйкѣ отдай, сказалъ Матвѣй Ѳедотовичъ и, прищурясь съ усмѣшкой, смотрѣлъ на прикащика.

   - Слушаю-съ, отвѣчалъ Илья.

   - Что ты носъ-то въ книгу уткнулъ? Сколько разъ говорено тебѣ было, чтобъ пустяками не занимался? А скажи-ка ты мнѣ, отчего тебѣ по ночамъ не спится? Цѣлую свѣчу сжегъ; этакъ, пожалуй, и домъ спалишь. Али оттого безсонница, что воровать задумалъ?

   - Не спалось что-то; а свѣча у меня неделю горѣла, хозяинъ, отвѣчалъ смущенный Илья.

   Матвѣй Ѳедотовичъ принялся свѣрять по книгѣ счеты.

   - Да я еще вечоръ хотѣлъ спросить тебя: что это не видать надоринской Наташки? Бывало она то за тѣмъ, то за другимъ къ намъ прихаживала? сказалъ онъ, потирая глаза рукою и смотря сквозь пальцы на прикащика.

   - Я прослышалъ-съ, что барыня ихъ больны, а оттого самого Натальѣ Осиповнѣ нельзя изъ дома отлучиться.

   - Вишь ты, какъ величаетъ! Онъ тутъ всякую шваль знаетъ, какъ и по отчеству прозываютъ! сказалъ Матвѣй Ѳедотовичъ и презрительно посмотрѣлъ на Илью.

   Прикащикъ былъ такъ далекъ отъ мысли, что хозяинъ могъ подозрѣвать его въ интригѣ и съ намѣрен³емъ спрашивать о Натальѣ, да притомъ, зная всегдашнюю манеру Матвѣя Ѳедотовича говорить съ нимъ, пропустилъ эти слова мимо ушей.

   - А съ почты объявлен³я не приносили? спросилъ Кульбасовѵ

   - Нѣтъ-съ, не приносили, отвѣчалъ Илья.

   - Не приносили! передразнилъ его Матвѣй Ѳедотовичъ. - Можетъ и давно принесли, да ты куда-нибудь засунулъ да и забылъ. Мнѣ вотъ почитай всяк³й день Васил³й Григорьевичъ голову моетъ, что ему "Вѣчнаго Жида" не высылаютъ. При этомъ Кульбасовъ гнѣвно глядѣлъ на прикащика. - А спроси тебя, какъ зовуть кого въ околоткѣ - тотчасъ и по отчеству назовешь, говорилъ Матвѣй Ѳедотовичъ и, возвышая голосъ, все ближе и ближе подступалъ къ Ильѣ; наконецъ протянулъ руку, чтобъ схватить его за воротникъ, но Илья убѣжалъ.

  

  

   Илья стоялъ въ дверяхъ дома Анны Григорьевны. Семенъ, ощупывая брата, продолжалъ:

   - Какое несчастье у васъ случилось? Съ тебя, Ильюша, градомъ потъ льетъ; ты видно скоро шелъ.

   - Говори, Илья, все, какъ у васъ было съ хозяиномъ, сказала Анна Григорьевна.

   - Дайте вы малому духъ перевести, вмѣшался Агапычъ.- Ну чего вы къ нему приступили? Вишь онъ съ перепугу-то захлебнулся! Садись-ко, Илья, вздохни маленько.

   Илья сѣлъ на стулъ.

   - За что у васъ дѣло стало? нетерпѣливо спрашивала Анна Григорьевна. - Говори, не скрывай отъ меня правды. Что и задумываться, коли вины за собою не знаешь? Все жь они люди, а не звѣри: за что жь такъ, сбухта-барахты, набросятся? сказала Анна Григорьена, недовѣрчиво смотря на сына.

   - Коли, матушка, велите правду, какъ есть, говорить, продолжалъ Илья: - такъ ужь давно и хозяинъ и хозяйка съ дочками противъ насъ злобились; а вывела все старшая дочь Алены Селиверстовны, которую хозяева хотятъ выдать за Алексѣя Дмитрича. Какъ была объ масляной въ гостяхъ у насъ тётка Алексѣя Дмитрича, она имъ невѣсть чего наплела на Машу: и вы-то ворожбою занимаетесь, и Маша Алексѣя Дмитрича къ себѣ приворожила. За это за самое хозяева и ополчились всѣ на насъ.

   - Все это я знаю, и Семену говорила, что тебѣ не житье у Матвѣя Ѳедотыча; да съ его стороны крайности такой не чаяла! Я ужь совсѣмъ изъ силъ выбилась... Да, дѣтушки, уходили вы меня! Что-то вы будете дѣлать, какъ я ноги протяну? Я вѣдь не двужильная: крѣпко желѣзо, да и то ржа ѣстъ! Вспомните меня не разъ, какъ пр³йдется вамъ своею волею жить. Извѣстно, что Матвѣй Ѳедотычъ затѣялъ, по злобѣ, срамить насъ за то, что Алексѣй Дмитричъ не женился на его падчерицѣ: жаль ему разстаться съ мошною Дмитр³я Ефимыча. Ходи опять по мытарсгвамъ, да проси за тебя, Илъя! Силъ моихъ не стало. Хоть бы ужь Господь сжалился, а то и смерти на меня нѣтъ.

   Анна Григорьевна опустила голову и горько заплакала. Это была тяжелая, мрачная минута въ семейномъ быту, когда скорбь вырывается невольно изъ истерзанной груди матери. Илья ушелъ изъ номнаты, а Семенъ сложилъ руки на груди и молчалъ.

   Анна Григорьевна стала готовить ужинать и накрыла столъ скатертью, замѣчательною по своей ветхости: она вся исштопана была нитками, отчего на ней выходили разные узоры. Потомъ старуха положила на столъ черный хлѣбъ, поставила деревянный буракъ съ крупною солью и принесла изъ кухни большой муравленный горшокъ, изъ котораго шелъ паръ.

   - Садитесь, сказала Анна Григорьевна, обратясь къ сыновьямъ. Агапычъ сѣлъ на стулъ у стола, а Семенъ и Илья, придвинувъ скамейку, стоявшую у лежанки, сѣли на нее рядомъ. Анна Григорьевна раздавала имъ похлебку, а сама ничего не ѣла. Агапычъ ѣть похлебку съ большимъ аппетитомъ и ужь принялся за другой ломоть хлѣба.

   - Что подгорюнился? сказалъ онъ, поглядывая на Илью: - отъ хлѣба-соли не отказывайся. Послушай-ка, что я тебѣ скажу, да слова мои мотай себѣ на усъ. (Агапычъ положилъ ложку и затрясъ головою.) Разскажу я тебѣ, какая судьба моя была. Въ молодыхъ лѣтахъ отдалъ меня батюшка въ услужен³е въ купеческ³й домъ. Хозяинъ мой не твоему чета былъ: мы торговали съ Питеромъ, съ Москвою и съ Астраханью. Угодилъ я хозяину и полюбился ему. По его милости, я и на старости лѣтъ могу трудовую копейку достать. Хозяинъ-то, дай Богъ ему царств³е небесное, грамотѣ меня обучалъ. Я ему, бывало, по праздникамъ Степенную Книгу читывалъ, и по церковному читать бойко понаторѣлъ. Дѣло прошлое и не въ похвальбу себѣ скажу, а велъ себя трезво; хозяина любилъ и почиталъ, какъ роднаго и, живучи у него въ домѣ, ничѣмъ отъ него въ утайку не пользовался...

   Агапычъ оперся локтемъ на столъ и задумался.

   - На чемъ бишь я остановился-то? продолжалъ оны - кажись, о напасти моей говорилъ. Лютая пришла - не твоей чета! Послалъ Господь на меня испытан³е. Сказывалъ я тебѣ, что у меня въ то время родныхъ никого не было: ни къ кому было отъ бѣды уйдти. Вишь ты, какъ дѣло было: у хозяина въ кладовой пуда три серебра хранилось, и пропади оно. Старш³й сидѣлецъ, Степанъ, кривдою жилъ; зато мы его и прозвали Степанъ-кривой, не взлюбилъ меня за ласку ко мнѣ хозяйскую, и сталъ шмыгать къ хозяину на меня съ кляузами. А хозяинъ-то у насъ на это не смотрѣлъ: къ доброму былъ и самъ съ добрымъ словомъ. Зазывалъ, зазывалъ Степанъ злобу-то, вотъ она зашипѣла ему и отвѣтила. Накликалъ онъ бѣду на мою голову и показалъ хозяину облыжно, что-де я серебро укралъ, да передалъ судовщикамъ, и плыветъ оно теперь и матушкѣ-Волгѣ. Клянется, божится, исказился весь, въ ногахъ валяется у хозяина; тотъ, по его словамъ, сталъ пытать меня и страхомъ и ласкою. Самъ плакалъ, а нечего дѣлать, отдалъ насъ подъ слѣдств³е. Посадили насъ въ острогь. Облыжникъ-то мой стоялъ все на одномъ, да еще на допросахъ на меня огрызался. А попуталъ таки Господь и его: задумалъ онъ бѣжать. Какъ ужь освободился онъ, не могу доподлинно сказать, а пустился на утёкъ; да тутъ же и покаралъ это Господь: онъ споткнулся, да и сломалъ себѣ лѣвую ногу; трои сутокъ благимъ матомъ кричалъ. И стала его совѣсть мучитъ, просилъ, чтобъ меня призвали, да при всемъ начальствѣ набольшемъ сознался. "Суди меня Богъ да добрые люди, согрѣшилъ, говоритъ, я предъ тобою, Иванъ. Прости меня, Христа ради, сними съ души грѣхъ тяжк³й! Я зарылъ хозяйское серебро между двухъ дубовъ въ саду и на томъ мѣстѣ березу посадилъ. Ищите, добрые люди! Развяжите душу мою!" Какъ услышалъ я слова его, гора съ плечъ свалилась; такъ вотъ душа во мнѣ съ радости и запрыгала; я ужь съ этакого счастья Степана обнялъ, благодарилъ, что снялъ онъ съ меня петлю. Серебра поискали и нашли гдѣ показалъ Степанъ; вышелъ я изъ ямы на свѣтъ Бож³й. Видно, мнѣ за роду было написано свѣковать бездомникомъ: покуда тянулось слѣдств³е, хозяинъ померъ. Кабы онъ былъ живь, не оставилъ бы меня, а-то всему голова стала послѣ него дочка; ей не вдогадъ было... женское дѣло, замужъ вышла: гдѣ же ей помнить про меня было? А я отъ совѣсти на глаза къ ней не пошелъ; прошлаго не воротишь; а на бѣломъ свѣтѣ куда ни взглянешь, вездѣ дорожка есть. Нашлись добрые люди и прикрыли голенькаго. Сталъ я раздумывать куда идти, да не спросясь броду и сунулся въ воду, взялъ съ дурости обузу не по силамъ: пошелъ въ бурлаки. А затѣмъ и пошелъ, что денегъ впередъ дали; я на это-то и бросился, что мнѣ было чѣмъ до весны прокормиться. Вскрылись рѣки, мы съ пришибенскими мужиками и потянули путиною бичевою, захлеснули за веревку лямку, налегли всѣмъ тѣломъ и потащили судно... Ноги то у меня и пристали, язвы пошли. Какъ шли мы по берегу, песокъ да камень шибко ноги портили. Просишь, бывало: пошли Господь попутнаго вѣтра! Какъ дождемся вѣтра, тогда парусъ поддѣнутъ - и идетъ судно на своемъ ходу; намъ льгота давалась, можно и на боковую. Заваритъ кашеваръ ужинъ, поѣдимъ и поляжемъ спать, а водоливъ на очереди зажжетъ свѣчку; какъ сгоритъ половина, онъ и разбудитъ насъ. Потянулъ я путиной недѣлю-другую, и разломило меня съ непривычки. Подули противные вѣтры, зачало насъ отбрасывать назадъ да назадъ. Шибко я разболѣлся, не могу поднять ни ногъ, ни рукъ; разсчитали меня, сколько пришлось деньгами, да и паспортъ выдали и оставили на берегу; такъ ужь у нихъ водится. И то сказать, куда имъ болющаго-то? Доплелся я до деревушки, да тамъ съ мѣсяцъ и провалялся у добрыхъ людей. Какъ оправился я и далъ обѣщан³е сходить на покловен³е къ святымъ мѣстамъ, и въ К³евѣ былъ, и въ Москвѣ, и въ Воронежѣ побывалъ. А что, Григорьевна, почитай ужь годковъ пять будетъ, какъ мы съ тобою въ Воронежъ ходили? вскорости, какъ барынька померла...

   - Четыре будетъ по лѣту, Агапычъ, отвѣчала она.

   - Съ тобою-то, Григорьевна, намъ сподручно было. А вотъ одинъ-то я ходилъ, такъ подъ-часъ жутко становилось. А ничего, Господь хранилъ; я и на ноги окрепъ, и милосерд³е надъ собою испыталъ. Бывало, погода гдѣ захватитъ, дождь до костей вымочитъ, войду въ село, аль на постоялый дворъ (что по пути было) - добрые люди накормятъ и напоятъ, а узнаютъ, что на богомолье идешь, и денегъ дадутъ, и хлѣба, и одеждою прикроютъ. Я тебѣ, Григорьевна, разсказывалъ, какъ я въ лѣсу плуталъ подъ Владим³ромъ. Три дня ходилъ по лѣсу, а выходу нѣтъ. Одолѣлъ меня голодъ, изъ силъ совсѣмъ выбился; на третью ночь и память сталъ терять. Предъ глазами кровавыя пятна, въ головѣ шумитъ, какъ жерновъ на мельницѣ. Легъ я подъ дерево, хочу молитву творить - памяти не ста³о, словъ, кажись, на языкъ поймать не могу. Долго ли коротко ли я лежалъ, и послѣ не вспомнилъ. Открылъ глаза - и послалъ Господь благодать. Надъ головою ясный день стоитъ. Ну, думаю я: знать въ послѣдн³й разъ солнце выглянуло! Коли избавлюсь какимъ чудомъ отъ голодной смерти - не буду никогда ѣсть мяснаго; доползу хоть на колѣняхъ до Соловецкихъ. Лежу я, да все это въ мысляхъ и располагаю; вдругъ слышу: кажись, голоса человѣческ³е. Прибодрился я, всталъ и пошелъ. Глядь, и вышелъ на поляну; вижу, стоять скирды сѣна, а мужички за нимъ съ возами пр³ѣхали. Возблагодарилъ я Бога за свое избавлен³е и исполнилъ свое обѣщан³е: двадцать-пять годовъ не ѣмъ мяснаго. Въ одномъ только грѣшенъ я, недостойный; не побывалъ въ Соловецкомъ. Пришелъ изъ Владим³ра въ Москву - и отнимись у меня правая рука: одеревѣнѣла совсѣмъ. Надыть тебѣ сказать, ходилъ я всяк³й день къ Иверской. Тамъ, Илья, народу тьма-тьмущая перебываетъ. Пр³ѣхала разъ барынька молебенъ путевой служитъ. У ней въ Москвѣ было тяжебное дѣло; вотъ, возвращаясь на свою сторону, въ здѣшн³й городъ, она и заѣха³а къ Иверской; выходивши изъ церкви, стала она милостыньку давать да, по благодуш³ю своему, и разговорилась со мною. Я тебѣ скажу, что я милостыньку бралъ, только чтобъ прокормиться чѣмъ было, а остальное въ кружку церковную опущалъ. Началъ было я нищей брат³и раздавать, да подумалъ: не приходится мнѣ изъ чужаго кармана раздатчикомъ быть! Какъ барыня со мною разговорилась, я ей житье и поразсказалъ свое. "Что говорить, Иванъ, тебѣ здѣсь жить; человѣкъ ты хворый, одинок³й, ходить за тобою некому. Поѣзжай ты со мною." Такая у покойницы-барыни душ