Баласогло Александр Пантелеймонович - С. Тхоржевский. Искатель истины

ал: пусть муж подаст прошение местному начальству в Николаеве о своем переводе в Петербург.

   Подобный совет никак не вязался с объявленным ему запрещением въезда в столицу. Поколебавшись, Александр Пантелеевич все же написал такое прошение и передал его вице-адмиралу Глазенапу, новому военному губернатору Николаева. Просил Глазенапа написать Потапову, "возможно ли основываться на том, что прописывает мне моя жена", и добавлял, что, если разрешение на приезд в столицу будет получено, он, Баласогло, все равно не сможет выехать: нет денег на дорогу. И неоткуда взяться деньгам, если только военный губернатор не найдет возможным "изыскать средства к дарованию мне, - писал Баласогло, - способов предпринять путь в Петербург, где меня ожидает хворая жена и дети, нуждающиеся в самом необходимом, и где мне будет предстоять столько хлопот, чтобы получить себе хотя ту ничтожную пенсию, которую я должен буду отдать всю своей жене и детям, не имея для себя собственно опять-таки решительно ничего верного на остаток своих дней на земле!"

   Глазенап отнесся к нему сочувственно и послал письмо в Петербург, в департамент полиции, с просьбой оказать содействие Баласогло "исходатайствованием ему права на пребывание в Петербурге и на пенсию". Прошло еще полгода, и наконец департамент полиции известил Глазенапа, что его величество соизволил разрешить Баласогло вернуться в Петербург.

   Однако воспользоваться долгожданным разрешением Александр Пантелеевич не мог. Безденежье оказывалось невылазной ямой. В пенсии отказали и на этот раз (ранее контр-адмирал Бутаков также ходатайствовал о пенсии Баласогло, и также безуспешно).

  

   Начала издаваться газета "Николаевский вестник", и, можно сказать, в городе как-то пробудилась умственная жизнь. Газета поднимала завесу над неприглядной картиной действительности. Так, "Николаевский вестник" сообщил, что в городе на сорок тысяч жителей число питейных заведений достигло четырехсот. "Сколько трагических сцен происходило по ночам на широких и темных улицах Николаева... едва ли сотая часть этих мрачных событий передавалась к общему сведению посредством печати. И в настоящее время небезопасно ходить ночью по нашим уликам без какого-нибудь орудия для защиты своей личности от покушений ночных бродяг". Только две главные улицы освещались газовыми фонарями, на остальных не было никакого освещения.

   У Александра Пантелеевича украли единственную дорогостоящую вещь, какую он имел, - его шубу. А из дома его старых родителей утащили среди прочего сундучок, в котором мать его хранила письма сына за много лет...

   В первый год своего издания - 1864-й - "Николаевский вестник" был живой и, пожалуй, прогрессивной газетой. На его страницах появлялись такие призывы: "Правды! Правды! Правды! Правды в науке, правды в искусстве, правды в мыслях и делах, правды в целой жизни. Вот голос, который раздается в сердцах всех людей, жаждущих выйти из фальшивой колеи, по которой до сих пор брело наше существование..."

   Промелькнула в "Николаевском вестнике" и такая заметка: "В наш скептический век установилось мнение... что всякий человек должен мыслить самостоятельно (легко ли!), а не жить чужим умом, как выражаются. Спорить-то против этого никто не станет, а много ли между нами самостоятельных мыслителей?.. Субъекты, которым

   Что... книга последняя скажет,

   То на душе его сверху и ляжет,

   не редкость..."

   Однако только в первый год издания "Николаевский вестник" позволял себе призывы открыто говорить правду и думать собственной головой. Потом газета как-то незаметно завяла и обесцветилась, на страницах ее воскрес давно знакомый казенно-канцелярский стиль.

  

   Шел 1866 год...

   "Сегодня, 4 апреля, в четвертом часу пополудни, когда государь император после обычной прогулки в Летнем саду садился в коляску, неизвестный человек выстрелил в государя из пистолета. Провидение сохранило особу государя. Преступник схвачен, ведется расследование" - таково было ошеломляющее сообщение "Санкт-Петербургских ведомостей".

   "Какой ужас! индо мозг перевернулся, - записывал в дневнике князь Одоевский, находившийся тогда в Москве, - ...рассказывают, что пистолет был отведен проходившим случайно мужиком. А если б он тут не случился?! Что же делала полиция? Неужели ее агенты не следят за государем? Когда гулял Николай Павлович - до десятка переодетых полицейских не спускали его с глаз".

   Через четыре дня после покушения в петербургском Мариинском театре показывали оперу "Жизнь за царя". Представление неоднократно прерывалось исполнением гимна, весь зал пел "Боже, царя храни". После первого действия на сцену вышел с разрешения дирекции Аполлон Николаевич Майков и прочел свое новое стихотворение "4 апреля 1866 года". "Кто ж он, злодей?" - вопрошал поэт. И далее:

  

   Кто ж он? Откуда он? Из шайки ли злодейской.

   Что революцией зовется европейской,

   Что чтит свободою - одну свободу смут...

  

   Публика проводила Майкова со сцены шумными рукоплесканиями. В тот же самый вечер царь был в Александрийском театре на спектакле, составленном из легких водевилей. Майков из Мариинского театра поспел в Александрийский и там также читал со сцены те же стихи - уже в присутствии царя.

   И здесь тоже пели "Боже, царя храни".

  

   В сентябре молодой человек, стрелявший в царя, - Дмитрий Каракозов - был повешен.

   На листах "Колокола" появилась статья Герцена под заголовком едким и горьким: "Порядок торжествует!" Герцен писал, что все реформы нового царя "были не только неполны, но преднамеренно искажены. Ни в одной из них не было той шири и откровенности, того увлечения в разрушении и созидании, с которым ломали и создавали великие люди и великие революции...

   Те, которые надеялись, озлобились на не исполнившего надежд. Первая фанатическая, полная мрачной религии натура схватила пистолет...

   Вспомним, что было при Николае... и не при нем ли началась та вулканическая и кротовая работа под землей, которая вышла на свет, когда он сошел с него?

   В прошлое пятилетье мы немного избаловались, пораспустились, забывая, что нам были даны не права, а поблажки".

  

   В таежном селе Бельском Енисейской губернии 7 декабря 1866 года скоропостижно скончался ссыльнопоселенец Буташевич-Петрашевский. Хоронить его было некому, труп целый месяц (по другим сведениям - два месяца) лежал в "холоднике", а затем был зарыт вне кладбища, ибо умер Петрашевский без покаяния. Только в январе о его смерти сообщили "Енисейские губернские ведомости" и только в конце февраля - "Санкт-Петербургские ведомости". Предельно кратко, без траурной рамочки - несколько строчек мелким шрифтом.

  

   Уже много лет жил в Николаеве Александр Пантелеевич Баласогло, оторванный от мира, где происходили большие события, где издавали журналы, путешествовали по разным странам, собирались в тайные общества, стреляли...

   Что оставалось делать ему, больному, издерганному, нищему, в одиночестве беспросветном?

   "Вместо прежних стремлений в дальние назначения, - печально писал Баласогло, - мы осваиваемся с одною, уже неразлучною мыслью: нельзя ли, не попавши целую жизнь никуда, все-таки быть полезным, для своих и чужих, хоть чем-нибудь на свете?.. Правда и то, что и мы таки как-то все было просбирались... Да, дело в том, что прохворали, да протосковали, да прождали..."

   Он уже не надеялся, что какой-либо журнал заинтересуется его трудами. Остается, думал он, "снаряжать, сколачивать в море свою посудину на свой страх и отвагу...". А что, если собрать сумбурные свои записи - кое-что ведь накопилось за последние годы, - да и попытаться напечатать отдельно "все то, что хоть кажется одним нам самим стоющим этой чести?.. Когда буря рвет паруса, ломает рангоут, мечет обломки на берег - возможно ли тут думать о каком бы то ни было порядке?.. Человек отдается в таком случае на произвол самой природе!.. Неси, что хочешь и куда хочешь!.. Только неси, матушка! да выкидывай на берег!! А там уж - что ни будь, то себе и будь!!

   Выдыбай нас, боже!

   Поборай за нас, морской бог - Николай Угодник!!!

   Наша отдельная жизнь, как бы она ни была потрясена, нейдет тут в расчет ни на волос! Тут, как вы поняли, речь идет только о том, чтобы спасти с разбитого корабля все, что возможно... Так что же прикажете спасать? что вышвыривать?.. Отдельные листы, на выхват, нашарап, из шканечного журнала?..

   "Да! да! да!.. Вот это так - так!!. Скоро будет гласный суд - так оно, того, пригодится!.. Подавай что-нибудь еще!!."

   Да ведь это наши частные письма, маранья, проекты, записки, вздор!!.

   "Давай, давай сюда!.. Этого-то нам и нужно!.."

   И тут матрос - бултых! - в море - целый сундучище с бумагами!.. Без замка!.. Талыпандается!.. Крышка хлопает!.. А ветерок так и уносит: то листок, то клочки, то целые тетради!!."

  

   В июне 1869 года Аполлон Николаевич Майков получил письмо.

   "Постоянное участие, которое вы принимали в нашем семействе, дает мне смелость обратиться к вам", - писал ему Владимир Баласогло. И рассказывал далее, что в свое время поступить в университет ему не удалось, пришлось идти в Константиновское артиллерийское училище. Оставленный в Петербурге по окончании училища, он попал в Охтинское капсюльное заведение. В апреле минувшего года там взлетел на воздух один барак с гремучим составом, причем убило на месте четверых. "Я был свидетелем этого, - писал Владимир Баласогло. - Вы, верно, слышали об этом взрыве?.. Вскоре за тем, а именно 2-го мая, я находился в кладовой с двумя рабочими при пересыпке капсюлей, которых было до 1 пуда; все эти капсюли вспыхнули у нас в руках, и мы едва успели выбежать с основательно спаленными физиономиями, руками и платьем. От этой обжоги я проболел до сентября. Когда раны все зажили (они вообще были неглубоки), я опять отправился в свою мастерскую... У нас произошел опять взрыв, причем убило одного человека и разрушило один барак. В это время я находился в другом здании, но стоял у окна... окно раскрылось или разбилось, не помню, и сотрясение воздуха было так сильно, что мне показалось, что все вокруг меня разрушается... с того достопамятного дня я обратился в самого жалкого труса... на днях мне поручили везти 3500 пудов пороха в Свеаборг... я насилу отделался от этой комиссии. Теперь я вижу ясно, что должен бросить военную службу... Я прошу вас рекомендовать мне какое-либо место по штатским делам или даже частное место... Если вы помните моего отца, то я должен вам сказать, что унаследовал многие черты его характера, и в усидчивости и любви к труду, пожалуй, не уступлю ему, но главная разница между нами та, что он, говорят, имел сильную волю, а я весьма малодушен: неудачи приводят меня в отчаяние, и в большинстве случаев я раб обстоятельств... я малодушен и слаб духом по сравнению с отцом, который не менял так легкомысленно своих решений. В последнее мое свидание с вами (в 1861 году, если не ошибаюсь) я застал вас больным, но я заметил, что вы с удовольствием вспомнили моего отца, из чего я заключил, что, вероятно, в прежние годы вы во многом друг другу симпатизировали, хотя, на мой взгляд, в характере отца было гораздо больше страстности, чем той детской восприимчивости нервной системы, соединенной с недетским пониманием вещей, которая главным образом характеризует настоящих поэтов... Мне, может быть, придется краснеть за это письмо, потому что я пишу его, сам хорошенько не понимая, насколько это прилично... Более всего, конечно, меня может огорчить ваше молчание, но, ради бога, не стесняйтесь и этим и не отвечайте на это длинное и глупое письмо, если найдете к тому причины, - это прибавит не очень много горечи в мою уже прогорклую жизнь".

   Ответ Майкова на это письмо неизвестен. Так или иначе, с военной службы Владимир Баласогло не ушел. По призванию он был ученым с юных лет увлекался энтомологией, вступил в Энтомологическое общество, стал ездить во время своих отпусков в научные экспедиции некоторые открытые им виды жуков с тех пор носят его имя...

  

   Александр Пантелеевич дождался жалкой пенсии - восемьдесят пять рублей в год. Он едва сводил концы с концами. Уже нигде не преподавал и не мог преподавать: был совсем больным и немощным.

   В 1872 году умер, уже глубоким стариком, его отец.

   В 1873-м до Николаева была достроена железная дорога. Теперь отсюда можно было поехать в Петербург на поезде - были бы деньги...

   И не просто съездить в Петербург хотел бы Александр Пантелеевич, но привезти туда свои неопубликованные и хоть как-то завершенные сочинения. Не приезжать же ему, литератору, в столицу с пустыми руками...

   В октябре того же года он решился еще раз обратиться письмом в Третье отделение, снова просить о возврате старых рукописей. Ждал, ждал, - когда же будет ответ?.. Нет, так и не ответили. Может быть, просто потому, что за давностью лет не могли отыскать эти рукописи в своем огромном архиве.

  

   В мае 1874 года Баласогло послал письмо в Петербург Николаю Николаевичу Тютчеву, с которым всякие связи оборвались давным-давно. Ныне Тютчев был одним из членов комитета Литературного фонда.

   "Теперь, как и в те дни, когда Вы снаряжали меня в путь, в Петрозаводск, - писал Александр Пантелеевич, - выдается столь же особый, как и роковой для моих дел случай в моей жизни... Отсутствие всяких денежных ресурсов отнимает и всякую отдаленную идею о том, чтобы рисковать хотя бы и на самую краткую отбывку из этого града моих мучений в Ваш - некогда, и столь сердечно, мой - Петербург... Все-таки не отчаиваюсь завести здесь - коли не удалось в Петербурге - и не для одного своего пропитания... издательство..."

   Далее в письме Александр Пантелеевич восторженно отзывался о новой книге Анненкова "Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху" и спрашивал: "Может быть, еще сохраняете все те дружеские отношения, в каких я Вас знавал... с бесценным по его слогу, остроумию, колориту описаний, какими я некогда был так пленен... когда читал впервые его путешественные письма из Германии в тогда не чуждые нам всем "Отечественные записки"; а теперь... может быть, даже и единственным писателем, который так всемирно тонко, университетски консеквентно, поэтически неотступно и беспримерно любовно понимает нашего А. Пушкина... доставляя время от времени столько неописуемых восторгов хотя бы только одному уму в целой нынешней "природе" - уму литератора, загнанного бурями на самое дно и на привязь глушайшей провинции, т. е. именно Вашему покорнейшему слуге..."

   О самом существенном для него Александр Пантелеевич написал только в конце письма: просил Литературный фонд поддержать его просьбу в Третье отделение о возврате рукописей. И, если возможно, ходатайствовать о назначении ему хотя бы не столь нищенской пенсии, какую он получает ныне... С отчаянием вспоминал Александр Пантелеевич о своих рукописях, уничтоженных в Одессе им самим: "Где я их теперь добуду! Когда и после битые два-три года я не мог вспомниться и уравновеситься в самом себе и не только удосужиться, чтобы снова положить на бумагу хотя бы только наиважнейшие из них по памяти... Не хочу самосознательно быть, во второй половине XIX века, автором-самоубийцей или душегубом детей своей мысли!.. Пусть же лучше пролежат они в своем неисправном, неоконченном и отчасти ученическом виде до будущих времен, чем погибнут гуртом и бесследно!.. Невозможность же привести все это в надлежащий публичный и законченный вид для печати - о чем я только и думаю, возясь со всем тем, что намарано мною вновь и вновь, уже после войны, - постоянно меня мучит и бесит..." А между тем в Николаеве, писал Александр Пантелеевич, "меня хозяева квартир гоняют, как собаку, из одного мерзкого угла в другой..."

  

   Николай Николаевич Тютчев написал председателю Литературного фонда Заблоцкому-Десятовскому: "Уезжая за границу, посылаю Вам, многоуважаемый Андрей Парфенович, письмо, только что полученное мною, для передачи в Литературный фонд, от старика Баласоглу, которого я считал давно умершим. Я встречался с ним в сороковых годах. То был честнейший, но бестолковый и полупомешанный идеалист и фантаст. Он издал как-то книжку о букве Ѣ; по поводу истории Петрашевского просидел более полугода в крепости, лишился там последнего равновесия характера, был выпущен с расшатавшимися нервами, признан невинным, выслан из Петербурга - и с тех пор бедствует... Посылаю все это на Ваше усмотрение".

   Комитет Литературного фонда рассмотрел письмо Баласогло и решил: "Оставить без последствий, так как удовлетворение подобных ходатайств к обязанностям комитета не относится".

   Когда Муравьев-Амурский навсегда уезжал из Иркутска, он оставил там среди прочих бумаг старую рукопись Баласогло "О Восточной Сибири" - она Муравьеву более была не нужна.

   И вот в феврале 1875 года эту рукопись опубликовал журнал "Чтения в обществе истории и древностей Российских при Московском университете". Статья появилась без подписи, автор ее оставался неизвестен и тем, кто прислал ее из Иркутска, и редакции журнала...

   В октябре того же года "Николаевский вестник" поместил объявление о выходе из печати в Николаеве книги А. Белосоколова "Обломки".

   Это была, собственно, не вся книга, а лишь вступление к ней - "первый обломок", как сообщал автор. Он обращался к читателям: "Вы так, может быть, прочитаете и дождетесь целой книги..."

   Книжечка вышла тиражом в триста экземпляров по цене двадцать пять копеек серебром. Таким образом, если только все экземпляры удалось распродать, за книжку было выручено всего семьдесят пять рублей; это, наверно, едва покрывало типографские расходы, так что автор не заработал решительно ничего. Продавалась ли книжка за пределами Николаева - неизвестно. Никаких отзывов в печати не появилось. Да и странно было бы рецензировать одно лишь вступление к некой обещанной автором целой книге. В этом вступлении были и обрывистые рассуждения автора о морской службе, и старая моряцкая байка, и туманные размышления о прочитанном, причем автор явно не договаривал до конца... Этот "первый обломок" сам выглядел грудой обломков, за которой угадывалась разбитая вдребезги жизнь.

   Обещанная автором книга так и не вышла в свет...

   И хотя прожил он еще семнадцать лет, об этих последних годах его жизни совершенно ничего неизвестно. Удалось только выяснить: умер он там же, в Николаеве, в 1893 году, 18 января по старому стилю. Умер старик на больничной койке - в Морском госпитале. Вот и все.

   За годы его жизни в Николаеве должны были накопиться какие-то рукописи... Где они? Должно быть, никто ими не интересовался...

   Он был при жизни прочно забыт, умер в совершенной безвестности, и, казалось, время навсегда стерло в памяти людской его имя, как миллионы других безвестных имен.

  

   Когда человека давно уже нет на свете и никто о нем не помнит - как определить, прошла его жизнь бесследно или нет?

   Если не видно следа, говорят: как вода в песок...

   Но если вода уходит в песок, она не исчезла: ведь песок становится влажным. Потом его сушит ветер - ветер времени, скажем традиционно и чуть высокопарно, пусть так, - и воды в песке уже действительно нет, но она не исчезла совсем, она теперь в облаках, в тучах и, наконец, проливается на землю снова, чтобы зеленела трава и не сохли колодцы. И в этом торжество справедливости, которое существует в природе...

  

   1971-1972