Баласогло Александр Пантелеймонович - С. Тхоржевский. Искатель истины

тотеля, а также грамматики и словари санскрита, немецкие и латинские.

   Здесь, в одиночном заключении, он перечитывал Аристотеля и начал изучать санскрит - это помогало сохранять душевное равновесие, отвлекало от мрачных раздумий...

   Допросы его проводились в присутствии Дубельта. Как запомнилось Александру Пантелеевичу, Дубельт "оставался постоянно или холоден и безмолвен, или угрюм и даже мстителен во взорах, которыми как будто хотел меня съесть". Под этим волчьим взглядом арестант Баласогло холодел и думал: "Зачем я говорю правду, как дурак?.."

   Зато необыкновенное участие Дубельт проявлял к Марии Кирилловне Баласогло. В воспоминаниях Анненкова читаем: "Леонтий Васильевич Дубельт, во время его [Баласогло] сидения в крепости, сам взбирался на чердак в жилье его жены, чтобы оставить ей какое-либо пособие от себя".

   Это поразительно. Дубельту не было ни малейшей нужды самому отвозить ей пособие, он мог поручить это любому из своих подчиненных. Но нет, он, оказывается, сам ездил к этой женщине на окраину Петербургской стороны. И, между прочим, все ее дети были тогда в Стрельне, она оставалась дома одна. И уж, во всяком случае, не из симпатии к ее арестованному мужу генерал Дубельт "взбирался к ней на чердак"!

  

   В октябре Александру Пантелеевичу в камеру было передано через Дубельта и коменданта крепости генерала Набокова письмо от жены: "Все это время я ждала твоего возвращения и теряюсь в догадках, что может его замедлять! - Я писала тебе, что получаю помощь, но ты ошибаешься, если думаешь, что знакомые наши дают мне средства к существованию. Правительство так милосердно, что избавило твою жену от необходимости прибегать к помощи наших знакомых. Я жена-христианинка, несмотря на прожитые нами бедствия супружеской жизни, убившие нашу молодость, я со своей стороны говорю тебе; считаю самою священною обязанностью до последней минуты своей отравленной жизни стремиться к тому, чтобы изыскивать все средства для спасения мужа, отца своих детей! Успокой меня, напиши, в каком положении находится твое здоровье. Твоя М. Баласогло".

   В этом письме явственно читался тяжкий укор. Александр Пантелеевич должен был почувствовать себя виновным в ее "отравленной жизни"...

  

   Петрашевский в одном из показаний определил весь процесс как "proces de tendances, не за совершенное дело - но против предполагаемой возможности его совершить". В следственной комиссии говорили о "заговоре идей". И действительно: хотя несколько человек во главе с Петрашевским намеревались создать тайное общество, но организовано оно еще не было. Хотя несколько человек во главе со Спешневым решили создать тайную типографию и уже приобрели печатный станок, но ничего еще не напечатали. Хотя многие петрашевцы считали необходимым вести широкую пропаганду революционных идей, но претворить эти планы в действие они не успели.

   Баласогло, по всей видимости, ничего не знал ни о планах создания тайного общества, ни о планах создания тайной типографии. Но он был одним из самых активных участников собраний, и, если уж говорить о заговоре идей, Баласогло был одним из его вдохновителей.

   Прямота и смелость его показаний произвели сильное впечатление на военно-судную комиссию. Председатель комиссии, брат министра внутренних дел Василий Алексеевич Перовский, проникся уважением к этому арестанту и не хотел отягощать его участь. Наконец генерал Дубельт по просьбе Марии Кирилловны Баласогло согласился замолвить слово за ее безрассудного мужа.

   В начале ноября военно-судная комиссия записала в очередной протокол: "...Баласогло, угнетаемый бедностью и неудачами по службе и относя все это к послаблению власти высших правительственных лиц [таким объяснением явно смягчалась суть сказанного им на следствии], несправедливо порицал их действия и даже доверие к ним государя императора. Все это Баласогло показал не вследствие улик, но добровольно при первом допросе и изложил, так сказать, в виде исповеди все подробности его мыслей и действий, стараясь объяснить свое, как он выражается, безысходное страдание..." Далее в протоколе говорилось, в оправдание подсудимого, что его поступки "не имели преступной политической цели и произошли не вследствие злоумышления, а по заблуждению..." Комиссия определила: повергнуть участь подсудимого Баласогло на всемилостивейшее благоусмотрение государя императора и ходатайствовать об освобождении Баласогло из-под ареста с отдачей под секретный надзор. "При сем принимая в соображение... что гласное порицание главного начальства подчиненным лицом не может быть допущено ни в каком случае", - комиссия полагала, что шесть с половиной месяцев заключения в крепости должны быть сочтены для Баласогло заслуженным наказанием.

   О решении военно-судной комиссии было доложено царю. Все милостивейший Николай нашел это решение излишне снисходительным. Согласился с освобождением Баласогло из-под ареста, но, кроме того, повелел: "По освобождении из крепости определить его на службу в Олонецкую губернию, как за дерзость против своих начальников он, во всяком случае, подлежит ответственности и здесь оставаться не может".

  

   "1849 года ноября 9 дня, я, нижеподписавшийся, при освобождении меня от ареста в С.-Петербургской крепости дал сию подписку в том, что все расспросы, сделанные мне в высочайше учрежденных: секретной следственной и военно-судной комиссиях, - буду содержать в строжайшей тайне и обязуюсь впредь ни к какому тайному обществу не принадлежать; в противном же случае подвергаю себя ответственности по всей строгости законов".

   Александр Пантелеевич прочел этот текст, подписался и после этого был отпущен из крепости домой. Он пошел на Широкую улицу к жене и дорогим детям. Только младшая четырехмесячная дочка оставалась в Стрельне, у кормилицы.

   Радость освобождения омрачалась перспективой близкого отъезда в олонецкий губернский город Петрозаводск...

   Дома жена смутила его рассказом о необычайной доброте Леонтия Васильевича Дубельта, который оказывал ей "все возможные благодеяния, ласки и утешения".

   Узнал Александр Пантелеевич о своих друзьях, о том, что многие арестованные были освобождены уже раньше: Бернардский, Кайданов - в июле, Павел Кузьмин - в сентябре. Узнал и о том, что еще человек двадцать, если не больше, остаются в крепости...

   Александр Пантелеевич решил, что он должен поблагодарить генерала Дубельта за материальную помощь семье. Явился в Третье отделение. Странную встречу свою с Дубельтом он позднее описал сам: "Леонтий Васильевич... зорко и скрытно испытывал меня глазами чего, как я надеюсь, известно всякому, не бывает и не может быть в минуту искренности. Первые его слова были: "А! Мой любезнейший господин Баласогло!.. (И он тут встал со стула.) Насилу-то я вас вижу не в крепости!.. Поверьте, что я в своем душевном страдании за вас уступлю разве только вашей супруге и то только потому, что она женщина". Видя, что я несколько смутился и гляжу на него недоверчиво... генерал жал мне обе руки... я, всегда склонный видеть лучшее, почти совершенно успокоился... Приглашая меня садиться и садясь против меня, у окна, сам вдруг прервал нить моих умственных восхищений восклицанием: "Ну-с, господин Баласогло! - вам отправляться в Вологду..." (А я был назначен в Петрозаводск!) - и взор генерала был в эту минуту до того пытлив, что предал мне заднюю мысль: "А! - подумал я сам в себе, - так это все еще длится крепость, только в новых видах!.. Так ценить человека, так за него страдать и будто уж не обратить внимание на то, где и как ему приходится снова мытарствовать - нет! Это уже не любовь и дружба, а чистое коварство! Если так - мой девиз: a un trompeur - trompeur et demi!.. На обманщика - полтора обманщика! Только вы и видели мою душу, ваше превосходительство!" После этого что потом ни говорил и ни делал генерал Дубельт в присутствии моей жены и меня, приехавших вместе его благодарить за все его милости, для меня было не чем иным, как чистой светской комедией, в которой я сам, как прилично всякому благовоспитанному человеку в порядочном обществе, в известных случаях почтительно раскланивался... а сам все глядел на него да говорил сам в себе: "Вот откуда все, эти нежности! Он не знает, в Вологду я назначен или в Петрозаводск!.. Уж, верно же, хорош этот последний городок, когда в него неловко и назначить порядочного человека даже в ссылку!"

   Должно быть, с некоторым замешательством Александр Пантелеевич узнал, что в Третьем отделении может он получить пособие на переезд в Олонецкую губернию - 270 рублей. Отказываться от этих денег в его положении было немыслимо.

   Под вечер 15 ноября, получив деньги, он из Третьего отделения направился к Неве, подошел к лодочному перевозу. Мосты были разведены, ожидалось, что вот-вот начнется ледостав. Назавтра Александру Пантелеевичу нужно было быть в городе, и, опасаясь, что утром перевоза не будет, он не стал переправляться на Петербургскую сторону. Остался на ночь у знакомых - Минаевых.

   Хотя Дмитрий Иванович Минаев на допросе в крепости заявил: "Мы с Балас-Оглу разошлись", - на самом деле отношения между ними оставались дружескими. В душе Минаев был таким же врагом самодержавия (забегая вперед, добавим, что осенью следующего года он говорил в кругу друзей, как было бы хорошо, если б нашелся смельчак, который решился бы царя "прекратить").

   А сегодня в квартире Минаева остался ночевать выпущенный из крепости Баласогло. Не знал он, что днем его уже разыскивал петербургский обер-полицмейстер - дабы отправить под конвоем в Петрозаводск.

   На другой день Александр Пантелеевич пришел домой около часу и узнал от жены, что его разыскивает полиция. Вслед за тем явился в дом квартальный надзиратель. И потащил Александра Пантелеевича в канцелярию обер-полицмейстера.

   Тут ему было объявлено, что он должен сейчас же отправляться в Петрозаводск. Он обратился к обер-полицмейстеру Галахову с просьбой дать ему возможность подготовиться к отъезду. Галахов выслушал его объяснения, сжалился и дал три дня отсрочки...

   Должно быть по настоянию жены, Александр Пантелеевич написал Дубельту: "...я оставляю жену и шестерых детей... решительно без всякого приюта и пропитания. Вы спасли мне жену и меня семейству; не оставьте нас и в эту горестную минуту..."

   Что ответил Дубельт - неизвестно. Но отъезд удалось отсрочить до 25 ноября.

   В эти дни всячески помогали Баласогло, снаряжали его в путь Михаил Языков и Николай Тютчев - близкие друзья покойного Белинского. У них была своя комиссионерская контора на углу Невского и набережной Фонтанки. Они брались, между прочим, распродать - в пользу автора - оставшиеся нераспроданными экземпляры его книжки о букве Ѣ.

   Накануне отъезда Александр Пантелеевич счел долгом приличия прийти к Дубельту попрощаться. "После взаимных приветствий, объяснений и даже шуток со стороны генерала, - рассказывает Баласогло, - я, истощив разговор, стал раскланиваться. Леонтий Васильевич, встав из-за стола, отвел меня к окну и сказал, пожимая плечами: "Ну, господин Баласогло! Если бы это зависело от меня, вы бы никак не могли быть ни в Петрозаводске, ни вообще в ссылке; но так угодно Николаю Павловичу!.. Вы меня понимаете?.."

   На другой день Баласогло выехал в сопровождении жандарма в Петрозаводск. В один из взятых им чемоданов он сунул свои рукописи, возвращенные ему Третьим отделением.

  

   Уже в Петрозаводске Баласогло узнал, что по делу Петрашевского двадцать один человек приговорен был к расстрелу, выведен на Семеновский плац. И лишь в последний момент им объявили помиловании. Смертную казнь заменили каторгой либо отправкой в арестантские роты и линейные батальоны. Попали на каторгу Петрашевский, Спешнев, Дуров, Толь, Федор Достоевский...

   Сообщая о приговоре по делу Петрашевского, газета "Северная пчела" печатала официальный комментарий: "Пагубные учения, породившие смуты и мятежи во всей западной Европе и угрожающие ниспровержением всякого порядка и благосостояния народов, отозвались, к сожалению, в некоторой степени и в нашем отечестве. Но в России, где святая вера, любовь к монарху и преданность престолу основаны на природных свойствах народа и доселе непоколебимо хранятся в сердце каждого, только горсть людей, совершенно ничтожных ["Например, Федор Достоевский", - мог бы добавить тот, кто поверил этой официальной басне]... мечтала о возможности попрать священнейшие права религии, закона и собственности. Действия злоумышленников могли бы только тогда получить опасное развитие, если бы бдительность правительства не открыла зла в самом начале".

  

   Разумеется, первостепенное зло император видел в "мнимом просвещении", то есть в литературе и науках социальных.

   "Комитет 2 апреля" нашел, что министр просвещения Уваров недостаточно зорко следил за направлением журнальной литературы. Когда Уваров узнал об этом, его хватил нервический удар. Правда, он быстро оправился, но уже не мог владеть правой рукой. Вынужденный подать в отставку, он сослался на состояние здоровья.

   "...Теперь государь приказал ректорам университетов наблюдать только за лекциями других профессоров, а самим перестать профессорствовать. Вот я от 9 до 3 ч. и слоняюсь по аудиториям", - удрученно сообщал в письме к другу ректор Петербургского университета Плетнев. А в другом письме он добавлял, что ректор теперь обязан "наблюдать за направлением и духом лекций..."

   Новому министру просвещения князю Ширинскому-Шихматову "комитет 2 апреля" предложил обратить внимание на то, что в речи Плетнева на торжественном акте в университете "нет, может быть, ничего прямо предосудительного, но есть, с одной стороны, такие недомолвки, а с другой - такие не довольно отчетливо высказанные мысли, которые легко объяснить в смысле предосудительном... Умолчано о чувствах верноподданнических и о любви к престолу..."

   Как петербургский осенний туман, сгущалась в воздухе тяжелая подозрительность оруженосцев императора Николая.

  

   Когда Баласогло прибыл в северный, захолустный, деревянный Петрозаводск, там уже наступила зима.

   К темным избам, разбросанным на высоком бугре, с одной стороны подступал хвойный лес, а в другой стороне широко открывалось затянутое льдом Онежское озеро - белая равнина до самого горизонта.

   Здесь Александру Пантелеевичу предстояло как-то жить, существовать, и сколь долго - неизвестно, ибо срок его ссылки в Олонецкую губернию определен не был.

   Первым делом надо было найти себе жилье. Быстро выяснилось, что в домах купцов и других состоятельных людей удобные комнаты ему не по карману. Оставалось подыскивать пристанище в избах людей мастеровых. Выстроенные без расчета на посторонних жильцов, избы эти не имели комнат с отдельным входом. Но выбора не было, пришлось ему снять комнату в избе, где ни о каких удобствах думать не приходилось и где надо было разделять с хозяевами весь их убогий быт.

  

   В Петрозаводске его товарищами по несчастью оказались украинцы Василий Белозерский и Георгий Андрузский и поляк из Киевской губернии Виктор Липпоман. Белозерский и Андрузский попали сюда как участники Кирилло-Мефодиевского тайного общества (они судились по одному делу с поэтом и художником Тарасом Шевченко). Липпоман же был осужден за то, что послал киевскому генерал-губернатору Бибикову стихотворение Адама Мицкевича "К матери-польке". Виктора Липпомана арестовали, и, хотя выяснили, что автор стихов - не он, приговор был суров: за "стихи возмутительного содержания" выслать Липпомана в Олонецкую губернию на шесть лет.

   А Белозерский и Андрузский были так же, как и Баласогло, просто отправлены на службу в Петрозаводск без определения срока.

   Особенно тяжко пришлось Липпоману и бывшему студенту Киевского университета Андрузскому: Липпоман был калекой и ковылял на костылях, у Андрузского правый глаз был закрыт бельмом, а левый близорук в сильнейшей степени. Олонецкий губернатор Писарев сообщал Дубельту об Андрузском:

   "...он ничего не делает в губернском правлении, где состоит на службе. Я призвал его к себе, и он объяснил мне, что не может работать по слепоте. Я велел его освидетельствовать и подлинное свидетельство долгом почитаю представить вашему превосходительству, всепокорнейше прося наставить меня вашим наставлением, как я должен поступить в настоящем случае".

   Дубельт в Петербурге прочел медицинское свидетельство, в котором было ясно сказано: "Для того, чтобы сохранить последний глаз свой, г. Андрузский не должен напрягать свое зрение, не должен ни читать, ни писать". Прочел - и ответил Писареву так: "Андрузский, несмотря на болезненное состояние свое, должен оставаться на службе в Петрозаводске и заниматься исполнением своих обязанностей по мере возможности".

   И пришлось Андрузскому все-таки исполнять в канцелярии обязанности писца.

  

   Олонецкий губернатор Николай Эварестович Писарев пребывал в Петрозаводске только второй год. Ранее он делал себе карьеру в Киеве, при генерал-губернаторе Бибикове. Один близко знавший его человек так обрисовал Писарева в своих записках: "В его маленькой фигуре, в его светло-голубых, стеклянных глазах, светившихся умом и фальшью, было что-то отталкивающее..."

   Ради карьеры он был готов на все.

   Приезжавший в Киев инженер Дельвиг вспоминает: "Бибиков, сидя за обедом, при дежурном чиновнике из его канцелярии, спросил меня, познакомился ли я с Писаревым, управляющим его канцелярией, и сказал мне, что он держит Писарева как человека весьма умного и полезного для края, а все уверяют, что он будто держит Писарева потому, что находится в связи (это было выражено самым циническим образом) с женою последнего". Красивая, статная, ростом выше своего мужа, эта женщина обращала на себя общее внимание. Один киевский житель рассказывает в записках своих, что, несмотря на почтенный возраст генерал-губернатора, жена Писарева "сама являлась к нему по ночам по его востребованию... Муж её зато пользовался безграничным доверием Бибикова и безграничною властью".

   Седой, с торчащими черными бровями, с начерненными усами и бакенбардами, "с ноздрями, раздувающимися при каждом впечатлении" (как запомнилось одному из мемуаристов), "с головой Вельзевула" (как пишет другой мемуарист), Бибиков не имел левой руки - потерял ее некогда на войне. Теперь он говаривал: "У меня одна рука, но - железная!"

   Киевские знакомые говорили инженеру Дельвигу, что "Писарев и другие подчиненные Бибикову лица выдумывали заговоры и раздували их важность с целью выслуживаться и получать награды, а между тем оговоренные подвергались ссылке в Сибирь и другим тяжким наказаниям". Помещики Киевской губернии, "чтобы не подвергаться арестам, платили Писареву большие суммы". В воспоминаниях священника Добшевича рассказано, что Писарев (цитирую в переводе с польского) "прежде всего думал, как бы скорее сколотить себе состояние. Драл поэтому за все и со всех без жалости и так бессовестно, что в течение десяти лет он, не имевший перед тем порядочного сюртука и обуви, стал миллионером".

   Взятки были, разумеется, в порядке вещей. И когда председатель киевского суда просил генерал-губернатора оказать содействие в борьбе с этим злом, Бибиков отвечал, что никакие меры не помогут: "Брали и будут брать". Тут он своей железной рукой ничего не мог исправить.

   Однако на Писарева жаловались в Петербург. Бибикову приходилось делать своему помощнику замечания. Тот каждый раз отвечал, что это сплетни и кляузы его врагов, направленные столько же против него, Писарева, сколько и против генерал-губернатора, - верить кляузам не следует. Разве не клевещут, будто его высокопревосходительство состоит в интимных отношениях с его женой? Но он, Писарев, как здравомыслящий человек, не верит злонамеренным сплетням... Бибикову оставалось только прикусить язык.

   Во времена правления этих двух деятелей в Киеве был арестован Тарас Шевченко. Писарева Шевченко видел, должно быть, не раз и слышал о нем достаточно, так что даже через десять лет ему привиделись во сне Писарев и его жена. Шевченко отметил этот случай в своем дневнике и приписал ниже: "Что теперь с этим гениальным взяточником и его целомудренной помощницей?"

   Что было с Писаревым через десять лет, куда его к тому времени занесло - нам неизвестно. А в Петрозаводск он попал отнюдь не по собственному желанию. Министр внутренних дел Перовский написал графу Орлову, что "при теперешнем положении дел Писарева оставить при Бибикове нельзя", ибо это "человек подкупной". Царь подписал назначение Писарева на должность олонецкого губернатора. Формально это было повышением по службе. Но по сути дела "человеку подкупному" дали по рукам, чтобы не зарывался, и спровадили подальше от Киева.

   Жена его также прибыла вместе с двумя дочками в Петрозаводск. Но не захотела жить с детьми в столь непривычном холодном климате и скоро уехала. Так что в Петрозаводске Писарев стал жить один. И конечно, он пребывал в самом мрачном расположении духа. Тут немало приходилось от него терпеть ссыльным и поднадзорным, тем более что с них ему нечего было взять.

  

   В этом городе Андрузский жил вдвоем с Липпоманом, а Белозерский вдвоем с Николаем Макаровым, молодым чиновником, не ссыльным и не поднадзорным, но тоже уроженцем Украины. Более года назад, в Киеве, Макаров был представлен Писареву, и тот, получив назначение на должность олонецкого губернатора, уговорил Макарова ехать на службу в Петрозаводск...

   Все четверо - Белозерский, Андрузский, Липпоман и Макаров - были молодыми и холостыми. Меньше других ссыльных бедствовал Белозерский - получал материальную помощь от родни, состоятельных помещиков Черниговской губернии. Но и он этой зимой в письме к сестре с отчаянием написал: "Боже, унеси меня отсюда!"

  

   Мысль о том, что придется закопать себя на канцелярской службе в Петрозаводске, Александру Пантелеевичу была тягостна до предела, но губернатор Писарев не только не гнал его на службу, но словно бы и не хотел давать ему никакой должности. Тем более что Баласогло был как-никак надворный советник и должность ему следовала соответствующая чину.

   Должно быть, Писарева насторожили слухи об особом покровительстве, которое сам Дубельт оказывает жене Баласогло в Петербурге. Как писал потом Александр Пантелеевич, "губернатор начал тем, что провозгласил меня шпионом Дубельта и, как такового, окружил меня целым городом собственных шпионов и предателей...".

   Мария Кирилловна в письмах своих убеждала его проситься в отпуск в Петербург "для устройства участи детей". Эта мотивировка не могла быть убедительной, так как Мария Кирилловна уже подавала прошение царю о принятии ее сыновей в кадетские корпуса (по достижении соответствующего возраста) - и царь дал на это свое разрешение. Что можно было устроить еще?

   Александр Пантелеевич понимал, что по меньшей мере странно проситься в отпуск, не прослужив еще в Петрозаводске ни одного дня. Но в конце января он все же написал прошение Дубельту, признаваясь, что решается обратиться к нему лишь по настоянию жены, из писем которой видит, что и Леонтий Васильевич, и граф Орлов продолжают уделять время "на новые и новые утешения и милости" в пользу его несчастного семейства.

   Дубельт ответил холодно и жестко, сославшись на мнение графа Орлова, что "испрошение такового дозволения может быть уместным только тогда, когда вы, милостивый государь, своею отличною службою приобретете некоторое право на ходатайство о вас перед его императорским величеством".

   Прочитав письмо, Александр Пантелеевич, наверное, клял себя за то, что написал Дубельту, - напросился на ушат холодной воды...

   А в феврале в Петрозаводск внезапно приехала Мария Кирилловна - приехала потому, что не решилась в письме сообщить мужу о смерти их трехлетнего сына Ростислава.

  

   Вернувшись в Петербург, Мария Кирилловна написала Дубельту: "Во время моего пребывания у мужа в Петрозаводске я нашла его здоровье совершенно расстроенным. Он жалуется на беспрестанные головные боли, сильное расслабление нерв и как бы притупление умственных способностей в такой степени, что он более получаса не может заниматься даже чтением. Единственное средство к восстановлению сил его было бы путешествие по некоторым губерниям южной России, тем более что он родился в Херсонской губернии".

   Ответ Дубельта на это письмо неизвестен.

  

   Губернатор Писарев уехал в Петербург в начале января. Вернулся 1 марта, когда в Петрозаводске еще лежал глубокий снег и мела метель.

   В столице он проникся атмосферой высочайше предписанной подозрительности и решил теперь обратить еще более пристальное внимание на петрозаводских ссыльных и поднадзорных.

   "Возвратясь в Петрозаводск, - поспешил он сообщить в Третье отделение, графу Орлову, - я узнал, что во время моего отсутствия некоторые чиновники вели себя неприлично и что известный вашему сиятельству Андрузский имеет какие-то подозрительные бумаги". Должно быть, кто-то из соглядатаев подсмотрел, что этот ссыльный дома сидит и пишет, а сам Андрузский, по своей подслеповатости, не замечал, когда посторонний человек заглядывал в окно.

   При внезапном обыске в избе, где квартировали Андрузский и Липпоман, полиция конфисковала четырнадцать тетрадей Андрузского и написанные рукой Липпомана стихи на польском языке. Сами они сразу же были взяты под строжайший домашний арест.

   В первой тетради Андрузского оказалась составленная им конституция республики (именно республики!), которая, как воображал автор, должна была сложиться из Украины, Польши, Литвы, Остзеи, Молдавии и Валахии, Сербии, Черногории, Болгарии и Дона. "Наше будущее темно, мрачно, нужен великий ум, великая сила, чтобы изменить настоящую власть", - забыв об осторожности, писал Андрузский.

   Отправляя отобранные при обыске тетради в Третье отделение, Писарев отмечал в письме графу Орлову: "Из отобранных бумаг... изволите усмотреть, что Андрузский, как упорный малоросс, остался при тех же нелепых и преступных мыслях".

   Стихи, найденные у Липпомана, перевели на русский язык. Среди них обратили на себя внимание "Дума о соотечественниках" и "Ода к юности". В докладах Третьего отделения царю сообщалось, что в этих стихах "призываются юноши к уничтожению тяготеющего на них насилия".

   Пока судьба Андрузского и Липпомана решалась в Петербурге, они сидели под арестом в занесенной снегом избе и готовились к худшему, сознавая, что ничего хорошего их не ждет.

   В эти дни губернатор вызвал к себе Белозерского и ледяным тоном заявил: "Вас могут постигнуть неприятности". Белозерский понял: дружеские отношения с Андрузским могут быть ему поставлены в вину...

   Он решился написать письмо Дубельту. Письмо получилось двойственное: в душе Белозерского боролись противоречивые чувства, он стремился напрочь отмежеваться от Андрузского и одновременно вызвать в Дубельте сострадание к этому человеку, уже и так несчастному, полуслепому. "Мне очень жалко Андрузского. Я не мог предполагать, чтобы в его бумагах заключалось что-либо важное, преступное... - писал Белозерский. - Знакомство мое основывалось единственно на сострадании к его жалкому положению; у меня не было ничего с ним общего, кроме участия, которого он вполне заслуживает..."

   Письмо было отправлено, оставалось уповать на милостивый ответ.

   Пока же в Петрозаводске ссыльные чувствовали себя весьма скверно. Резко изменилось отношение губернатора и к Николаю Макарову, к которому он прежде благоволил. Этот молодой человек отказался исполнять его неслужебные поручения - счел их унизительными для себя. "Ростом Макаров был мал и не виден, но в умных глазах его блистала удивительная энергия" (таким он запомнился одному из его знакомых). Писарев воспринял отказ молодого чиновника как возмутительную непочтительность и как результат вредного влияния Белозерского и особенно - Баласогло.

   Александр Пантелеевич и в самом деле произвел на Макарова сильное впечатление и запомнился ему "человеком замечательно умным и ученым и даже писавшим изрядные стихи".

   Писарев сообщил в Петербург, в Третье отделение, что Макаров сближается с людьми, сосланными в Петрозаводск по политическим причинам. А ему самому пригрозил, что отправит его служить из губернского города в еще большую глушь, в один из дичайших городков Олонецкой губернии. Губернатор имел достаточно власти, чтобы эту угрозу исполнить.

   Макаров с ужасом увидел: здесь он совершенно беззащитен и выход один - бежать отсюда! Бежать, пока не поздно...

   С конца марта в окрестностях Петрозаводска начал быстро таять снег, дороги раскисли, но Макарова это уже не могло остановить. Апрельской ночью он тайно покинул Петрозаводск, и нанятый ямщик погнал лошадей по дороге к Петербургу. Уехать пришлось налегке, большую часть своих вещей Макаров оставил у Белозерского.

   Когда Писарев узнал о побеге, он велел догнать и арестовать беглеца, но Макаров был уже далеко и догнать его не удалось. "По приезде в Петербург, - рассказывает его биограф, - Макаров бросился к своему родственнику, А. В. Кочубею, бывшему тогда членом Государственного совета, и тот, не медля ни минуты, свез его к Л. В. Дубельту", поручился за его благонадежность, и Макарову разрешено было остаться в Петербурге.

   Но если обвинить Макарова было, в сущности, не в чем, то вина Андрузского подтверждалась его злополучными тетрадями. Граф Орлов представил доклад царю: "...осмеливаюсь испрашивать, не изволите ли, ваше величество, высочайше повелеть Андрузского, как человека неисправимого, в предотвращение того вреда, который может происходить от него для общества, заключить в Шлиссельбургскую крепость".

   Царь наложил резолюцию: "Андрузского отправить в Соловецкий монастырь, впредь до приказания".

   Высочайшее решение дошло до Петрозаводска, и Георгия Андрузского отправили под конвоем сначала в Архангельск, там он еще месяц сидел в тюрьме, а затем, когда Белое море очистилось ото льда, - по морю на Соловецкие острова. Его ждала монастырская тюрьма на Соловках...

   Друг его, Виктор Липпоман, по воле губернатора продолжал сидеть под стражей. Через два месяца после его ареста заглянул в избу, где он был заперт, петрозаводский жандармский начальник князь Мышецкий. Липпоман заявил Мышецкому о своем полном раскаянии и просил передать губернатору, что он, Липпоман, считал бы справедливым для себя наказанием ссылку в одну из сибирских губерний. Должно быть, втайне надеялся, что там ему будет все же легче жить и второго Писарева на его голову не найдется...

   Однако Писарев счел это выражение раскаяния недостаточным. Он сообщал графу Орлову: "Липпоман не сознается в том, что отобранные у него стихи написаны им были с какою-либо неблагонамеренною целию... Показание его о стихах нельзя считать чистосердечным [Липпоман отрицал свое авторство и заявлял, что автор стихов ему неизвестен, губернатор этому не поверил], а как он... нисколько в образе своих мыслей и поведении не исправился, то я полагал бы отправить его в одну из сибирских губерний..." Писарев не стал объяснять Орлову, что такова просьба самого Липпомана и что это единственная просьба, которую он, олонецкий губернатор, охотно бы выполнил...

   От графа Орлова пришло письмо: "Государь император... повелеть соизволил усугубить за Липпоманом учрежденное за ним наблюдение". О содержании его под арестом в письме не было ни слова, так что Писареву пришлось Липпомана из-под ареста освободить. А летом на запрос Третьего отделения дал он такой отзыв о Липпомане: "Ведет себя скромно; по мнению моему, не заслуживает еще никакого облегчения". Почему же все-таки не заслуживает? А просто - "по мнению моему" - и все!

  

   Позднее олонецкий губернатор отвечал на запрос Третьего отделения о надворном советнике Баласогло: "Я хотел доставить ему занятие по собственному выбору - он попросил меня командировать его для собрания статистических сведений, - я исполнил его желание, он был очень доволен, благодарил, обещал исполнить все, что было поручено..." 14 июня Александр Пантелеевич отправился в поездку по Олонецкой губернии.

   Лето выдалось дождливым, но теплым. Он путешествовал на лошадях по лесным дорогам, на лодках и карбасах по рекам и озерам. От Петрозаводска к Конч-озеру, затем в южную часть Заонежья, до Сенногубского погоста. Оттуда через Онежское озеро в Мар-Наволок. По восточному берегу озера на юг до Бесова Носа. Далее на восток - в Пудож и Каргополь. И обратно - через Повенец к Петрозаводску.

   Какую отраду доставила ему эта, по его словам, "трехмесячная беседа с природой"! Он мог вспомнить собственные давно написанные строки:

  

   И затворился я, естествоиспытатель,

   В чертог своей души, - какая тишина!

  

   Он почувствовал себя свободным, он сам полностью располагал своим временем и вдохновенно трудился, вовсе не ограничиваясь предписанным сбором статистических сведений. Он повсюду старательно записывал народные песни (семьдесят девять песен за три месяца!), былины, сказки, пословицы, духовные песнопения. Записывал слова, свойственные русскому олонецкому говору, составлял словарь карельского и чудского (вепсского) языков, разыскивал старинные бумаги и документы. Он собирал сведения о лекарственных растениях, составлял коллекцию минералов (привез с собой куль, чемодан и два ящика камней), писал о пиявках в заливе Чорча и о ловле жемчуга в речке Повенчанке. Он один работал как целая экспедиция Географического общества!

  

   Этим летом Мария Кирилловна жила с детьми на даче, в Стрельне.

   В конце июня она написала Леонтию Васильевичу Дубельту: "Все упование возлагаю на Вас, спаситель моей жизни, облегчающий крест, который суждено мне нести!" И просила устроить так, чтобы жалованье, назначенное ее мужу в Петрозаводске, она могла получать в Петербурге.

   В июле и в августе Дубельт был к ней особенно щедр: Мария Кирилловна получила в Третьем отделении два раза по триста рублей пособия. Мужу ее никогда не удавалось заработать по триста рублей в месяц...

   Пока Баласогло путешествовал по Олонецкой губернии, в Петрозаводске случилось необычайное происшествие.

   В царский день, то есть в годовщину коронации царя, назначено было торжественное молебствие в соборе. На молебствие явились в парадной форме все губернские чиновники. Губернатор Писарев, пройдя ближе к алтарю, увидел, что под образами стоит человек в поношенной, оборванной чиновничьей шинели и грязных, стоптанных башмаках. Это был ссыльный Михаил Матвеев, бывший петербургский чиновник, уволенный от службы. Писарев подозвал его к себе и сказал негромко, но раздраженно:

   - В будни вы можете стоять здесь, а в праздничный день, во время собрания, приказываю вам удалиться.

   Матвеев вспыхнул и ответил, что тут, перед богом, все равны, что он стоит на своем месте и никуда с него не сойдет.

   Писарев подозвал полицмейстера и приказал по окончании обедни взять наглеца в полицию.

   Архиепископ совершал божественную литургию. Полицмейстер знаками подзывал Матвеева к себе. Но тот упорно оставался на своем месте.

   Архиепископ провозгласил многие лета императорской фамилии. Писарев направился к нему, чтобы первым приложиться к кресту. Внезапно Матвеев подошел к губернатору, размахнулся и ударил его по щеке.

   Писарев был ошеломлен и взбешен, но не подал виду (Белозерскому показалось, что губернатор "только утерся") и тут же стал принимать от подчиненных поздравления с праздником, как будто ничего не случилось.

   Как только Матвеев вышел из собора, его схватили и потащили в полицию. Там у него отняли шинель, заставили надеть арестантскую одежду и отправили в тюрьму.

   В тюрьме он заявил, что приказание губернатора выйти из собора было противно церковному уставу. Изгонять человека из церкви потому, что он плохо одет, вообще не по-христиански. Одеться лучше он, Матвеев, не мог по бедности.

   Арестованный предстал перед лекарями, и определено было, что он в совершенно здравом рассудке.

   Писарев незамедлительно сообщил о происшедшем в Петербург. Причем несколько приукрасил дело в свою пользу - написал, в частности, будто получил удар "по воротнику мундира". Подчеркивал, что руку на него поднял человек, уже семь лет находящийся в ссылке в Олонецкой губернии. Сослан же Матвеев был за нанесение удара полицейскому чиновнику. Ясно, что этот человек неисправим...

   Узнав о возмутительном происшествии в Петрозаводске, император повелел судить преступника военным судом и кончить суд в двадцать четыре часа.

   "Ныне петрозаводская градская полиция, - доносил в Третье отделение князь Мышецкий, - доставила ко мне описанные Матвеева вещи и бумаги, писанные его рукою. По рассмотрении бумаг, между ними найдены мною на трех полулистах обыкновенного формата неприличные выражения, относящиеся до священной особы его императорского величества и правительства". Мышецкий прислал в Третье отделение копию этих бумаг. В них можно было прочесть такое: "...монахи - это дьяволы, смущающие неведущих, священники - распутники, судьи - палачи, казначеи - воры... Говорят, что русский царь есть бог, есть всевидящее око, а, право, он, мне кажется, не постигает, что он такое есть и столько, чтобы видеть, какие злодеяния производятся над его подданными... Русский царь - Антихрист, ж... сатаны-дьявола... Сам царь подает пример нарушения законов, не отменяя прежние, вводит новые, противные... А здесь начальник губернии - бездушная тварь, который по случаю достал себе место, ему о чем песчись, он получает жалованье, которое достаточно на годичное прокормление 150 душ... По званию ему всегда все готовое, все лучшее, а труды его - подписать несколько бумаг, подпись из них каждой есть преступление..."

   Дать показание об этих записях Матвеев резко отказался. Его перевели в темную подвальную камеру. Там он написал углем на беленой печке: "В России нет царя! А управляет царством Сатана!" Написал это ровными, четкими буквами и лишь слово "Сатана" - косо и криво.

   Военный суд приговорил его к каторжным работам в рудниках без срока. В конце сентября приговор был утвержден царем. "Вместе с тем, - сообщал в Петрозаводск военный министр, - высочайше поведено было: во время препровождения Матвеева в рудники, в каторжную работу, иметь строгий за ним присмотр, дабы он ни с кем сообщаться и разговаривать не мог, а в самом руднике, где он находиться будет, держать его отдельно и употреблять на работу так, чтобы он никаких разговоров не мог иметь ни с прочими каторжными, ни с конвоирующими нижними чинами".

   Михаила Матвеева заковали в кандалы. И повели по этапу в Сибирь - в дальний путь на нерчинскую каторгу...

  

   Возвратившись в Петрозаводск, Баласогло с величайшей готовностью поехал бы снова куда угодно, лишь бы только подальше от жандармов и полицейских надзирателей, от самодуров и подхалимов, от ежедневных унижений и от ненавистного губернатора.

   Но губернатор никуда более не собирался его отправлять.

   Александр Пантелеевич решился написать Дубельту - просил и впредь посылать его для сбора статистических и этнографических сведений. Написал письмо в надежде, что всемогущий генерал снизойдет к просьбе и посоветует Писареву послать его в новую командировку.

   Но Дубельт не стал вникать в его прошение и просто переправил письмо обратно в Петрозаводск - на усмотрение олонецкого губернатора. А тот в ответе своем доложил Дубельту, что Баласогло не может постоянно заниматься сбором статистических сведений, так как на это в губернии нет штатной должности.

   Александр Пантелеевич хотел основательно обработать груду собранных материалов, создать научный труд, который не стыдно было бы представить на суд ученых людей. Но губернатора интересовали только статистические, точнее - цифровые сведения.

   Вторую половину сентября, октябрь и ноябрь Александр Пантелеевич терпел беспрерывные понукания, а в конце ноября получил письменное предписание губернатора немедленно отчитаться в командировке. Ответил он также письменно: "...имею честь донести, что я занимаюсь день и ночь и спешу, сколько мне позволяют мои силы, привести эти сведения в полный порядок..."

   Снова расшатались его нервы, и снова головные боли стали его донимать. Он вспоминал потом: "Когда я более не вынес и уже ничего не мог понимать от боли и изнеможения, меня грозили бросить в тюрьму, на хлеб и воду, с приставкой ко мне чиновников, чтобы они вытащили из моей "упрямой башки" все заключенные в ней сведения... Меня ругали, в присутствии множества чиновников, чуть-чуть не площадными словами и наконец отняли все, что я успел записать наскоро и без всякой связи во время самих моих разъездов по Олонецкой губернии".

  

   Сохранилась записка Белозерского от 18 декабря: "Я был у вас, почтеннейший Александр Пант(елеевич); холодна ваша обитель и, к искреннему моему сожалению, не было дома хозяина, чтобы согреть ее своим присутствием. Где же вы обретаетесь?"

   Записку эту Александр Пантелеевич прочел, должно быть, возвратясь домой - в свою нетопленую комнату, где поставлены были деревянная узкая кровать, черный простой комод и ясеневый столик.

   На следующий день отправлен был на санях в захолустный городок Олонец Виктор Липпоман - по воле раздраженного губернатора.

   А на других санях приехала неожиданно в Петрозаводск Мария Кирилловна Баласогло.

  

   21 декабря Александр Пантелеевич написал письмо Дубельту, уже ничего не прося, но желая как видно, чтобы генерал ясно представил себе его положение: "...Я живу в городе, в котором нет ни малейшей возможности существовать человеку в моих обстоятельствах... Люди самых отвратительных правил... грубые и наглые до неимоверности, осадили меня со всех сторон, вызывая меня на разговоры... с целью... исторгнуть у меня какой-либо если не вопль раздражения, так хоть крик отчаяния, который бы можно было возвести... на степень государственного преступления и тем - таковы их пошлые понятия - услужить правительству... Я уже выходил из себя и приготовлялся к смерти, когда приехала ко мне моя бесценная жена, хотя - увы! - опять с такою же горестною вестью, как и в первый приезд, - с вестью о смерти еще одного нашего сына!.."

   Умер маленький Всеволод, которому было два с половиной года... Новый удар потряс Александра Пантелеевича, уже и без того тяжко подавленного пережитым...

   И он написал это письмо Дубельту, хотя узнал от жены, что она сама слышала, как Леонтий Васильевич отзывался о нем в присутствии чиновников и просителей: "Да!