Львов Павел Юрьевич - Роза и Любим

  

  

   Русская сентиментальная повесть.

   М., Издательство Московского университета, 1979

   Составление, общая редакция и комментарии П. А. Орлова.

   OCR Бычков М. Н.

  

   Нежный Д.и.р.в.*! Желаю, чтобы в деревенской моей Розе нашел ты простоту, приятность, нехитрый ум, чувствительность и вкус и чтобы она глазах твоих также блистала сими природными сокровищами, как в прекрасных стихах твоих дышут нежностию Прелесты и Плениры*, чувствованиями твоими одушевленные.

   Прекрасная идиллия, под заглавием Рахель и бог Месопотамии, писанная И. Ф. Шмитом*, которому я осмелился весьма слабо подражать (что будет видно из разговора Розы с Голосом), была причиною сей сельской повести. Великие люди имеют дар (столь ясно видимый во всех их совершенных трудах) оживотворять читателей, зрителей и слушателей некиим божественным восторгом! Сей самый восторг исполнил душу мою и тогда, когда я читал сию идиллию. Тогда мысли мои, подобно толпам птиц, резвящихся во время весеннего утра, то возлетающим, то низлетающим, теснились в моем ограниченном намерении и, наконец, соединясь с распаленным воображением, превозмогли мою робость и принудили меня начать сей маленький труд, к коему я присоединил еще и примечания на сельскую жизнь, находящиеся в дневной моей записке путешествия моего в Москву.

   Я уверен, что некоторые читатели, может быть, скажут и о Петре, отставном солдате, отце Любима, и о Добролюбе, деревенской старухе, матери Розы, то же, что иные говорят о Филиппе*, отце Российской Памелы; что я, описывая их свойства, удалился от нашего вкуса и нравов и что у нас нет столь сведущих однодворцев, солдат и стариков. Я для того всем бедным и пожилым людям, в моих повестях описуемым, хотя людям и непросвещенным, давал свойства людей просвещенных, ведая, что нужда и опыты в их состоянии более, нежели в других царствующие, суть такие строгие наставники (к коим ежели присоединится еще и чтение), что не только умного изостряют, но и глупого соделывают рассмотрительным, осторожным, кротким, сведущим в путях жизни человеческой и несколько сокровенным. Но неужто это значит удалиться от нравов и вкуса, ежели станет выражать природное суждение, великость души и все неиспорченные здравомыслия сих деревенских жителей не теми только словами, коими они изъясняются и открывают сии внутренние свои сокровища и которые многим были бы непонятны, ибо во всяком городе есть не токмо разность в обрядах с другими городами, но даже и в языке? - мне весьма удивительно то, как многие сыны божественной России думать могут, что у нас нет высоких душ, обширных умов, нежных чувствований в людях незнатных, или простея сказать,- в людях низкого состояния! Ежели их полагают в чужим государствах, то для чего же их полагать не могут в своем?

   Мне кажется, россияне-то исполнены сими божескими качествами что ясно можно видеть из способностей, проницательности, твердости, трудолюбия, ревнования, бодрости и подвигов наших солдат и земледельцев. Ежели бы можно было обратить протекшие времена и воскресить бывшие народы, то я уверен, и многие со мною согласны будут в том, что древние греки и римляне разделили бы с россами венцы своей славы. Откроем книгу наших дееписаний, пробежим давнобытность, мм увидим, что и тогда, еще под ярмом народного непросвещения, были у нас Гостомыслы; то, как уже после сего и в то время, когда Россия процветает, не могут быть в ней ею рожденные Сципионы, Епаминонды, Евмены, Аристиды, Цинциннаты, Фабии Максимы, Регулы, Помпонии, Баярды и Базилии? Да и можно ли, чтобы не были сии героя добродетели более в то счастливое для нее столетие, в которое весь све! с благоговением чудится незабвенным и вечностию чтимым подвигам отца богов, в сей благословенной стране владычествовавшего, и славный подвигам ему равной, богоподобной Астреи, которая, сидя на престола из сердец народа, любовию к ней горящих, сооруженном, научает! просвещает и оживотворяет в величии ни с чем не сравнимую Россини где повсюду, хотя на снежных буграх севера, но цветут сады не увядающих лавров и пальм.

   О дражайшее мое отечество! Со слезами восторга и усердии произношу я твое бесценное имя. Ты царство богов, страна, населенная их сынами! И тот не есть сын их и сын твой, который тебя не почитает" который чужестранные безделки, наружные их приманчивости и минутные блески превозносит выше твоего бессмертного величия.

   Итак, ежели всякий захочет устремить внимательные взоры свои на своих соотчичей, то, без сомнения, согласится скорее почитать свою страну, нежели превозносить чужие, и найдет в ней описуемых мною поселян и солдат.

   Ты, любезный и почтенный Д.и.р.в, достойный сын России, верное одинакового со мною мнения, и для того к тебе сие пишу, что чувствительное сердце твое, усердием к отечеству горящее, с восторгом почувствует мою справедливость и потом будет прилежным судьею моим слабых трудов. Кстати (почитая всегда удовольствием моим видеть тебя свидетелем моих маловажных сочинений), я здесь не умолчу о радовании моем. Некоторые читатели, судившие Российскую Памелу, в которой видны и робость моя, и несовершенство, и стремительное желание подражать достохвальным писателям, в чем ты весьма успеваешь, говорят, что я в иных местах писал не свое, а принадлежащее сим творческим умам,- радуюсь, душевно радуюсь, что посильные мои способности могли быть подобны их дарованиям. Счастлив весьма буду, ежели удостоюсь называться их не токмо подражателем, но хотя и переводчиком (ибо, судя по нынешнему предубеждению многих к чужим странам, свое за свое выдавать не можно); однако же одно другого стоит.

   Почтенный друг, ты найдешь в моих трудах погрешности, отнеси оные к моей робости и удостой меня твоими примечаниями. Вкус твой и нежность будут мне служить примером для будущих моих упражнений, будут мне воспоминать, кому я за успехи мои обязан, и усугубят ту преданность, коею исполнен.

  

  

   P.S. Приношу мою чувствительную благодарность за стихи, коими ты меня удостоил. Наставники обыкновенно похваляют учеников своих для того, дабы усугублять их к трудам рачение и тем соделывать их толико же совершенными, колико они сами.

   В местах, где мало знают просвещения и где пороки неизвестны, где опытное суждение занимает место разума, а простота называется добродетелью, случилась сия повесть, которую нескромная молва, передавая из уха в ухо, донесла и до меня, а я от скуки, или лучше сказать от досугу, для памяти себе написал ее.

   На песчаном бережку сребристого ручейка, в пологости зеленой долины стояла ветхая избушка, которой соломенная кровля, приосененная молодыми березками, обращала на себя независтливые, но умильные взоры мимоходящих. Сие скудное жилище превосходило самые надменнейшие чертоги, ибо оно было храмом человеколюбия, невинности и спокойствия; в нем часто сбившийся с пути странник укрывался от непогоды; усталая старость или нужда находила отдохновение; гостеприимство, тут царствующее, услаждало часто изнеможенное человечество. Добродетельная вдова с прекрасною и невинною Розою, дочерью своею, жила в этой хижине. Небольшое стадо, маленький огород, тенистый кустарник и несколько саженей земли составляли все их богатство; однако же они были почитаемы всеми земледельцами, живущими в обширном селе, лежащем по крутой горе, орошаемой сим ручьем, который, прыгая, как серна, по ее кремнистым утесам, мчал далее вьющиеся свои струи. Добродушные поселяне честную скудость вдовы сей предпочитали изобилию залетного ростовщика. Дойдет до кого какое дело, тот приходил к престарелой. Добролюбе (так она прозывалась) требовать ее совета; случится ли с кем какое несчастие, тот придет участием ее и разговорами облегчить свою грусть; словом, Добролюбу от старого до малого все любили и слушались.

   Пригожей Розе в нынешнюю весну только что минуло пятнадцати лет. В сии столь цветущие лета человека природа истощила на нее все свои приятства и красы и как будто старалась Розу соделать совершеннейшим своим произведением. Не было ни одной лилеи, которая ба превосходила ее белизну, всякая роза в лучшем своем цвете уступала свежему румянцу ее ланит и алости ее нежнейших губ; эфирная светлость яснее не бывала ее голубых глаз, кои пылали уже огней непонятной страсти; русые волоса, непринужденно крутясь, струились на ее стройному стану и кудрями разевались от ее скорой походки по ее плечам; спокойное ее чело ясно изображало непорочность ее мыслей и сердца. Роза, бесподобная Роза так была хороша, что и самая даже нерачительная ее задумчивость или молчаливость имели в себе нечто очаровательное и победоносное. Но можно ли, чтобы в сие златое время века смертных нежное и чувствительное сердце избегнуло любви? Да и что бы то было за каменное сердце, которое бы не было ей подвластно? Любить не есть порок. Сия сладостная страсть, столь непреборимая в юности, часто и в старости человека, изостряя приятствами своими чувствования наши, соделывает нам землю небесами; и что бы мы были тогда, ежели бы ничем не занимались?

   Роза питала в томной груди своей приятное любви пламя. Миловидный, но более добрый Любим наполнял собою все ее сердце и мысли. Он был сын честного Петра, отставного солдата. К тому же знал грамоте и несколько писать, что в деревнях почитается великим знанием; а для успокоения отца своего промышлял ему и себе пищу рыбною ловлей. Любим также хорошо играл на свирели и часто ходил на берег источника, где он виделся с Розою, прихаживал иногда завтракать или полдничать к ее матери и, будучи годами двумя Розы постарше, увеселяя ее своими привлекательными песнями, коих приятный голос, разносяся по тихим зарям, пленял и витающих птиц. Итак, Любим и Роза росли вместе с своею любовию, не примечая того, что они боготворили уже один другого.

   В один день поутру, очень рано, когда еще румяная заря багряными лучами освещала все предметы, бросая в зеркальную поверхность потока огнистые пурпуры, когда вся погруженная в тишину природа еще дремала, Роза встала, потихоньку вышла из избушки, водою ручья умылась, взяла корзинку и, последуемая с одной стороны беленький ягненочком, а с другой - усердною собачкою, пошла вдоль по бережку, усаженному кустами цветущего шиповника сбирать цветы. "Как все спокойно!- так беседовала она сама с собою.- Птички все спят, один только соловей свистит. Какое восхитительное его пение! Как звонко раздается оно по рощам! Верно, он сим старается разбудить свою любезную подружку. Нечувствительная, пробудись, услышь стоны твоего нежного друга. Еще Любим мне пеняет, что я жестокосерда; нет, я тотчас откликнусь, как скоро он меня кликнет. А! Да вот она к нему летит. Как они обрадовались своему свиданию! Блаженствуйте, милые птички, любите друг друга так, как я люблю Любима; но приятное благовоние напоминает мне, что я пришла сюда за цветами; потороплюсь, пока матушка не встала". Начинает рвать под кустами растущие незабудки {Рахель и бог Месопотамии, прекраснейшая идиллия г. Шмита, коей я здесь несколько осмелился подражать, была началом, или причиной, сей сельской повести.}. Но вдруг кто-то ее зовет: "Роза, Роза, Роза!"

   Оторопевшая пастушка молчит, собака залаяла, а испугавшийся барашек от затрепетавших листьев прятался за нее. Голос еще повторяет имя. Наконец Роза ответствовала: "Я! Кто меня кличет?"

   Голос. Радуйся твоему счастию, я бог всех цветов, бог и лесов, удостоиваю тебя моею любовию. Ты мне нравишься, и скажи только, будешь ли ты меня любить? Я тотчас явлюсь пред тебя.

   Роза. Благодарю за издевку. Есть гораздо лучше меня, ступай к тем не надейся, чтоб тебя я полюбила; пожалуй, себе не кажись, даром что тебе нравлюсь: но ты мне не нравишься.

   Голос. Я знаю, прекрасная девушка, знаю, кого ты любишь и для того-то не хочешь меня любить. Ах! Если бы ты меня увидела, ты бы, верно, предпочла твоему Любиму.

   Роза. Конечно, так, Любима я люблю, и для меня ничего нет в свете прекраснее его.

   Голос. Он беден, а я богат. Я обладаю золотыми горами, сокровища все в моей воле. Ежели прикажешь, я сей источник превращу в серебро, а песок в бисер.

   Роза. Я тем не прельщаюсь, это все безделка.

   Голос. Ты бедна и ничего не имеешь; так для чего же не хочешь быть богатой?

   Роза. Для того, что я не знаю, какие в богатстве есть приятства, и думаю, что тот и богат, кто покоен и доволен своим состоянием, как я: стало быть, мне в нем нужды нет; добрая матушка моя здорова, Любим мой меня любит: чего мне больше желать? Он бесценнее всех сокровищ света. Ты царь богатств, и он царь души моей.

   Голос. Все мне подвластно, розы цветут от моего дуновения, плоды зреют от единого взгляда моего, и я могу из весны сделать зиму; покрою здешние долины туманом, истреблю цветы и мураву студеным снегом и самую тебя во что захочу, в то и превращу.

   Роза. Только чтоб я была с Любимом, так ничто мне не страшно. С ним и зима мне приятна. Красною весною мне нравятся цветы, в знойное лето - прохладная тень, дождливою осенью - плоды, и все хорошо своею порою; а Любим, дорогой Любим любезен мне всегда, и его счастливая Роза во всякое время года наслаждается любовию. Ежели ты властен все превращать, то преврати меня в бабочку, я полечу к моему Любиму и у него в избушке весело буду зимовать.

   Голос. Непокорная, ослепленная любовию пастушка! Ведай, что я управляю и судьбами человеков. Если захочу тебя наказать, опустошу здешние места, дуну холодными ветрами, истреблю и жатву и ... людей.

   Роза. И Любима?

   Голос. И Любима.

   Роза. Ну, так и меня не будет, и я без него умру; но какое жестокое твое намерение! Божеское ли это свойство, чтоб истреблять людей! напротив, прямой бог все милует и всему дает жизнь; тот никогда не захочет обольстить и обидеть простосердечную и без всякой обороны девку. Ах! Ежели бы Любим был со мною, я была бы посмелее.

   Голос. Все Любим да Любим! Жалостная пастушка! Знай, что он тебе изменил, он неверен.

   Роза. Нет, тому быть нельзя. Любим чувствителен, правдив... однако же... совесть его за то накажет... не думаю, сердце мое не уверяем меня в его измене. Оно заступается за Любима, хотя я его и обвинить хочу. Ты, конечно, какой-то лукавый бог, что поссорить меня с нищ хочешь, и я лучше тебя оставлю, нежели его обвиню.

   Роза хочет идти, но вместо лесного бога, кто же то был? Сам Любим который, прыгнув из-за куста, пал пред нею на колени. "Ах! обманщик, это ты?" - воскликнула Роза {Здесь кончится подражание.}.

   Любим. Прости, моя дорогая Роза, сию мне шутку. Счастие мое совершенно. Не сомневаясь в твоей верности, я еще так хотел узнать, всего ли я тебе дороже? Истинные любовники, как бы счастливы ни были, но все еще хотят быть счастливее: как бы уверены в любви ни были, но все хотят еще уверяться.

   Роза (с усмешкою). Тебя должно наказать за то, что ты меня пугал уморить Любима: но чем? По сию еще пору любовницы для любезных своих не нашли еще никакого наказания... Любим! Лукавый Любим! Есть ли такая вина, которую бы я тебе простить не могла?..

   Любим. А! Постой. Я сам себе выдумал наказание, позволь мне поклониться тебе в ножку и поцеловать твой башмачок: такое наказание будет стоит доброго награждения. Я рад хотя по сто раз в день быть так наказан. (С восторгом целует ее ногу.)

   Роза. Полно, полно, уже ты вместо одного раза раз двадцать поцеловал. Скажи, пожалуй, как ты здесь очутился так рано?

   Любим. Я вчера на счастие твое закинул сеть там за старым дубом, которого ветвистые сучья, как будто своды, изгибаются над речкой; а сегодня встал рано для того, чтобы, наловя рыбы, подплыть в челноке моем к твоей избушке, пока еще вы спите, и хотел поставить под твое окошко плетеночку, наполненную моей добычею. Как я мысленно радовался о том, что это будет для тебя маленькою нечаянностию. "Спасибо тому, кто принес это,- ты бы сказала.- Верно, Любим. Ай да милый друг! Кто кого любит, тот того и помнит". Таковой опыт моего усердия, воображал я, еще более соделает меня тебе любезным и...

   Роза. Я и без того тебя люблю. Стыдно бы было мне самой себя, бы я тебя за подарки любила; я сама бы собою стала гнушаться, и если ты что с тобой ни говорила, мне казалось бы, что и тебя и себя обманываю. Одни низкие сердца, Любим, бездушные люди только любят друзей своих по нужде или за что-нибудь; для прямой любви нужны одни сердца, искренность и взаимность, а более ничто. Благодарю тебя за намерение. Продолжай, что не досказал.

   Любим. Итак, я, наполнен будучи желанием тебе услужить, торопился на мою тоню; но, проходя этот кустарник, слышу кто-то говорит; прислушиваюсь, кажется, твой голос, в чем я не обманулся; ты говорила, что всегда откликаешься на голос Любима. Восхищенный твоим о мне мечтанием, но удивлен будучи твоим столь необыкновенным приходом, я спрятался за куст, вознамерился испытать тебя, начал с тобою давешний разговор, хотел было выспросить, зачем ты так рано встала, но не вытерпел и бросился к тебе. Собачка твоя с лаем подбежала ко мне и, увидя, что это был я, столько же тебе верный, сколько и она, прижалась ко мне; я ее погладил, она потом легла подле меня и замолчала, как будто для того, чтобы не мешать нам говорить. Вот как все случилось.

   Роза. Прости, Любим, меня, не осердись, что я в тебе усумнилась; когда тебя увидела, и я также подумала, не за иным ли чем ты здесь; но теперь сомнения наши кончились, и ты узнаешь причину моего сюда выхода. Сядем: я тебе расскажу. Но роса велика, постой я фартук мой расстелю.

   У нас сегодня годовой праздник. Матушка именинница. Я пришла сюда рвать розы, васильки, незабудки и пахучий ландыш... Ах! Какая она добрая, даже и в самом сне умильный вид ее цветет приятною улыбкою. Пока она спит, я хотела, порвав сих цветов, усыпать ими постель ее, стол, скамьи и всю избу. Не имев ничего ей подарить, любовию моею, почитанием, угождением полагая заменить богатые дары городских жителей, думала при вставании ее утешить таковой нечаянностию и начать новый день ее новым для нее удовольствием. Благоухание их ее бы разбудило, и она бы, увидя хижину свою, прекрасному саду подобную, усмехнулась, догадалась бы, что это знак моей угодливости, потом кликнула бы меня к себе, прижала бы к своей груди, материнскою любовию наполненной, и с нежностию меня поцеловала бы, проливая слезы, сладостнее самых смехов. Какая чувствительная награда! (Здесь Роза прослезилась.) Я бы обрадовалась, за ласки ее моими ласками заплатила и довольные слезы мои с нежными ее слезами соединила. Как счастлив тот, кто имеет добрых родителей!

   Любим. И я также не могу нахвалиться моим батюшкой; он столько меня любит; что скорее отдаст последний кусок хлеба мне, нежели сам съест; малейшее мое беспокойство причиняет ему великое огорчение. Читает мне умные сказочки, для наставления представляет мне в пример награжденное добро, наказанное зло. Третьего дня я не знал-не ведал, а он к празднику купил мне на последние деньги, тяжкими его трудами вырученные, камзол, в котором я сегодня буду у матушки твоей на именинах, шляпу, на которую я повязал твою ленточку. "Вот, любезно"! дитя,- говорил он мне приятнейшим голосом,- вот тебе гостинец зато, что ты вчера поделился пищею с Милоном, два дня не евшим; что избавил от смерти дряхлого Слабосила, который, идучи через реку по жердочке, оступился и утонул было; что отдал твой праздничный кафтан нагому сироте. Будь, дружок, и впредь таков. Люби ближних так, как я тебя люблю, и знай, что они все твои братья; природа - наша общая мать, она всех нас наделяет своими дарами и собою научает нас помогать всем, от нас помощи требующим, не желая за то никаких воздаяний; она велит нам делать другим добро без всякого разбору, но для того только что человечество того требует. Посмотри, Любим, на солнце, оно так все греет и добрых, как и злых; оно так же освещает и бесплодные степи, как и плодоносные нивы. Мы, подражая ему, также должны быть справедливыми, честными и благотворительными для всех вообще. Подавая собой хорошие примеры, должны побеждать пороки, приводить и других на путь добродетели и радоваться, что в течение жизни нашей могли быть для кого-нибудь полезными. Все, что ты ни видишь в природе, все создано для нашего блага, все нас наставляет и показывает нам, для какого важного степени человек сотворен".

   Такими-то полезными разговорами он укрощает время, которое для меня кажется златым; дни наши в сих беседах текут так, как струйки сего потока. Кроткая душа его светла, как солнце, чистое сердце его ясно, как эфир. Он тот день считает потерянным, в который не мог или не имел случая сделать кому-нибудь добра. Я лишь только проснулся, поспешно встал с моей постели, подошел посмотреть, спокойно ли он спит; но может ли тот быть когда-либо беспокоен, у кого чиста совесть и которому нечего бояться? Одни только преступники беспрестанно мучаются, а человек добрый, справедливый всегда бывает так весел, как прелестное утро красного летнего дня. Батюшка, конечно, видел во сне рай, ангельским душам уготованный, ибо приятная усмешка украшала его уста, удовольствие и радость сияли на его лице, белые, как снег, волоса его не совсем застилали морщливое чело, на коем ясно изображалась внутренняя тишина. Сумрачный рассвет, проходящий в малое отверстие окна, освещал бледными лучами зари на груди его, легкими воздыханиями колеблемой, знаки тех ран, кои он приобрел за любовь к отечеству и коих боль, к погодам возобновляющаяся, вместо того чтобы его огорчать, приносит ему радость об услуге, царю и соотечественникам своим оказанной. На сей-то отцовской нежностию пылающей груди, где покаящееся сердце кротко билось, лежала сухощавая рука, которая лелеяла меня в младенчестве и благословляет в юности моей. Словом, вид его вообще представлял человека, устремленного духом на небо и в восторге с богом беседующего, и я тогда уже пошел сюда, когда осыпал осторожными, но теплыми поцелуями руки его и ноги.

   Роза. Мы так заговорились, что и не приметили, как время пришло, и я...

   Любим. Не только час с милым человеком покажется за мгновение, но и целый век за минуту. Роза! У любовников разговоры всегда бесконечны. Им всегда что-нибудь да останется досказывать. Они всегда начинают, а никогда почти не оканчивают, и самое окончание дел их для них кажется еще началом.

   Роза. И я, сидя с тобой, позабыла о моем намерении; ты хоть кого так заговоришь, а заря уже потухает, звезды все с неба пропали, и солнышко всходит. От света его лазурь небесная яснеет, рощи и верхи пригорков золотятся; тонкие испарения земные, как дым, расстилался, исчезают, лучи его играют в дугах переливающегося водоската и в жемчужных каплях росы, венчающих цветочки. Все предметы освещаются и отделяся один от другого, являются в прекрасных своих видах; проснувшиеся зефиры дышут в кустах. Посмотри туда, на гору, как на барском доме окна светятся; в стеклах горящее солнце заставляет думать, что будто изнутри полымя пышет. Вся природа возбуждается. Уже стройное сладкогласие птиц раздается в дубравах. Слышишь ли, Любим, как томимая любовию горлица стонет, как резвый жаворонок, взвиваясь вверх и из виду улетая, распевает? Каким грозным голосом перепел во ржи кричит, как кузнечики пищат! Жужжащими пчелами и пестрыми бабочками облеплены розы! Помоги мне набрать цветы; мне надобно торопиться домой, пока матушка не проснулась.

   Любим. Итак, мы должны расстаться! Расстаться! Легко это сказать, но не легко почувствовать.

   Роза. Мы увидимся, приходи к нам в гости. (С насмешкою.) Милости просим, сударь, пожалуйте.

   Любим. Хотя бы ты и не звала, так бы я пришел. Я матушку твою, люблю и почитаю, как сын. Я приду ей пожелать добра столько, сколько я н тебе и себе того желаю. Но Роза, постой, еще слово. Ежели сегодня у вас в гостях будут молодчики, которые, может быть, станут тебе говорить о любви, то вспомни только о моих робких, но святейших тебе клятвах, которые, когда боязливый язык мой говорил, я краснел, трепетал, и душа моя, тогда истаявающая на моих устах и видимая в слезящихся глазах моих, повторяла все то, что стократно слова мои твердили. Предоставь, как в сем ручье весной умножается вода, так всякий день любовь моя рождается к тебе.

   Роза. Хорошо, не бойся, знай, что Роза и о своих клятвах помнит... Прости, дорогой Любим, до приятного свидания. Вот тебе пучок незабудок, чтобы ты всегда меня помнил, милый друг, и помнил бы, что ты - душа моей души. Какое прекрасное название дано этому цветку! И верно любовница, разлучаясь с любовником так, как я с тобою, в знак памяти сорвала сей цветок и отдала ему, сказав: "Не забудь меня". (Поцеловав незабудки.) Любезный цветок, напоминай Любиму, что его верный друг Роза без него жить не может.

   После сего пастушка позволила Любиму поцеловать ее руку, с обнадеживающею и волшебною улыбкою ему поклонилась и побежала домой, где застала мать свою еще спящею и исполнила все так, как располагала.

   Любим, оставшийся один, страстными взорами своими провожал любезную сво. до самого ее жилища; казалося, не токмо взгляды, но и сердце его за нею вслед летело. И чем более она удалялась, тем более он унывал. Каждый листок незабудки исчислен был его пламенным поцелуем и орошен был его слезами любви. "Розы теперь нет со мною,- вздохнув, Любим сказал,- что же может быть приятно и прелестно? Для меня тогда все и цветет, когда она со мною, а без нее все вянет и померкает. Один час разлуки - какое неизмеримое пространство времени! Что же, ежели бы случилось расстаться на неделю места? Я бы умер. От одной мысли о сем холодный пот разлился в моих жилах; я тогда и живу, когда она со мною.- Роза туда побежала, какая легкость! Она, кажется, маленькими своими ножками и до земли не дотрагивается, а ее как будто зефиры несут. Зефиры, счастливые зефиры! Воротитесь, я вас призываю! Воротитесь, принесите ко мне тот воздух, коим владычица души моей питалась! Дайте, дайте и мне им насладиться; я бессмертен буду. Она божество, и все то священно, что удостоилось ее прикосновения. Почто я не в числе тех цветов, которые она несет? Почто я не узелок ленточки, которым связана ее нежная грудь? Почто я не платье, объемлющее все ее тело? Почто я не этот аленький башмачок, в котором покоится беленькая ножка? Почто я не ягненочек, которому дана смелость и спать у нее в ногах и которого кормит она своей ручкой? Я бы теперь с нею был; но нет, тогда бы я менее чувствовал счастие любить и быть любимым. Рассуждения тщетные! Куда не обращу взгляды мои, все мне вещает, что нет Розы со мною. Но чтобы с ней скорее видеться, побегу за рыбой и отнесу ее к Добролюбе."

   Любим немедленно побежал на тоню, и восхищение его было несказанное, когда он вытащил полную сеть рыбы, которую, разделя на две части, одну для отца своего, а с другою для матери своей любезной назначенною, он прыгнул в челнок и поплыл к Розиной хижинке, так приветствуя источнику: "О вы, серебристые струйки! Несите меня к моей дорогой; теките быстрее обыкновенного. Я сегодня же к вечеру в знак благодарности моей пестрыми цветами увенчаю стекловидное ваше! лицо. Источник прозрачный! Бродящие на полях стада студеными! водами твоими жажду утоляют и с ними вместе вкушают бодрость. Во глубинах твоих спокойных рыбы так же дышут любови жаром, как и я, ты их прохлаждаешь, живишь; будь так же полезен и мне, как им. По бережкам твоим цветущим мы с Розою часто гуляем, бросаем в дар тебе цветочки, и ты как будто резвостям нашим отвечаешь, в разномерные круги дробяся и прыгая по всему твоему пространству".

   Умоляя ручеек и погружен будучи в нетерпение видеть Розу, он неприметно подъезжает к их берегу, видит ее, его ожидающую; поспешно выходит из лодки и, провожаемый Розою, предстает пред Добролюбу, которая занималась тогда угощением бедных. Она, увидя Любима, нимало не потревожилась и, стараясь о своих гостях, не имела времени принять от него и рыбы. Любим знал, к чему такую холодность отнести, подошел к ней тогда, когда она была уже свободна. Поздравив ее, сказал:

   - Конечно, услуга моя, Добролюба, тебе была не угодна?

   Чувствительная вдова, томным звуком его голоса и прискорбием тронутая, изъявила ему усерднейшие ласки; так отвечала ему на его вопрос:

   - Дорогое дитя, дитя достойное родительского благословения! Не одни слова мои, но и самое сердце мое благодарит тебя за твое к нам доброхотство, которое дороже для меня самых богатейших даров. Прости меня, давеча я тебя не успела поблагодарить, ибо поспешала употчевать моих званых гостей и тем самым старалась отпраздновать мои именины, которые без того бы для меня веселы не были.

   Любим. Как? Разве тем все и кончилось, что сии дряхлые старики, старушки и сиротки отобедали? А уже мы ни во что и играть не будем? Это стало быть, не весело именины празднованы, а скучно.

   Добролюба. Для вас, молодых ребяток, только и веселья, чтоб резвиться. Нет, дружок, во всякое время прежде утешь огорченного и потом уже сам веселись. Я прежде всех хотела самое себя подарить душевным радованием о исполнении долгу человеческого. Сегодня я также и родилась, в сегодняшний великий день бог произвел меня на свет для пользы ближнего; итак, этот день должно более всех дней века моего отметить добрыми делами. Я еще третьего дня заботилась о том, чтоб собрать сирых и угостить их. Человек достаточный может всегда быть именинник, т. е. может всегда делиться с тем, который ничего не имеет, а я и за то благодарю бога, что он помог мне хотя сегодня поделиться моими крохами с не имущими пропитания. Совершенно бы я была счастлива, если бы могла всегда их кормить и удовлетворять их нуждам. Ты плачешь, Любим, и ты. Роза, также. Похвально и полезно, други мои, иметь доброе сердце; подойдите ко мне и обнимите меня...

   Роза. Матушка, продадим в селе несколько барашков, разделим деньги нищеньким и станем еще более радоваться,

   Любим. И я с охотою оставя одну часть рыбы батюшке, а другую пойду раздам нищеньким, чтоб также радоваться, как вы.

   Добролюба. Я думаю, милый Любим, что ты нас любишь и не забудешь к нам прийти и с батюшкой отобедать, чем бог послал.

   Любим. С радостию. Как не прийти? Да только усядемся ли мы, ежели гостей будет много? Избушка твоя очень невелика.

   Добролюба. У меня, кроме друзей моих, никто не будет, а ты сам знаешь, что у бедных друзей немного; так поэтому для всех место будет.

   Любим простился и отправился к своему отцу. А Роза, оставшись с матерью, восхищалась, слыша, как она Любима хвалила.

   Престарелый Петр, встав позже обыкновенного, полагал сына своего увидеть уже возвратившегося с тони; но его нет. Он начал о нем грустить и, побуждаемый нетерпеливым ожиданием, вышел из хижинки своей посмотреть, нейдет ли он. Солнце тогда катилося уже на полдень, а Любим все еще нейдет. Наконец Петр его усматривает издали еще, нежными знаками его зовет и машет ему. Чувствительный сын его к нему прибегает, объемлет его колена, желает ему доброго дня и просив извинения в долговременном своем отсутствии.

   - Где ты был по сю пору, друг мой? С тобой никогда не случалось, чтобы ты забыл меня и на столько бы часов расстался со мною; что, ежели бы я умер в это время, конец бы мой без тебя весьма был мучителен. Слезы навертываются у тебя на глазах? Что это значите Скажи скорее, не приключилась ли с тобою какая беда? Но ты молчишь и тем меня сражаешь.

   Любим. Бог меня милует от бед, конечно, для подкрепления твоей, батюшка, старости, а слезы мой происходят от приятного воспоминания и от искренности, которая мне ничего не позволяет от тебя утаить.

   Петр. А разве есть у тебя такая тайна, которую от меня ты захочешь утаить? Конечно, она должна быть виновная, когда ты не можешь мне доверить и тем боишься меня огорчить; а то мое сердце отверсто для тебя и готово разделять все твои печали. Твои слезы умножаются. Или я недостоин, любезный сын, твоего дружества, что ты не хочешь мне открыть причину твоего огорчения?

   Любим. Правда, сударь-батюшка, я не хотел было о том сказывать, что со мною случилось. Но нежность твоя побеждает мою скромность. Успокойся, сядь, я тебе нечто расскажу. Слезы мои протекли не от огорчения, но от радости. Сегодняшний день для меня весьма счастлив. Я был у Добролюбы, поздравил ее, она именинница и велела просить тебя к ней и со мною. Какая она добрая старушка! От нее я пошел было к тебе с рыбою, но, проходя частый березник, услышал дрожащий и прерывающийся голос. Приближаюсь, и что же! Вижу старичка твоих лет. Он нec зa плечaми пребольшую связку дров, которую он, скинув на землю, насилу вздохнуть мог. "Какое горестное состояние,- потихоньку говорил он,- ни минуты покоя не имею. Коварные люди счастливее живут, нежели честные бедняки. Я работал целый день, и едва мне подали ради имени божьего кусок позеленелого хлеба. Видно, что одною бесполезною горестью награждаются труды. Человечество презренно совсем, даром что всякий выдает себя за человеколюбца; нигде пристанища найти не можно. Здесь хоть отдохну. До шалаша моего еще далеко, а ноги мои устали, и я шагов десяти не могу пройти. О! боже, подкрепи мои ослабевающие силы". Сказав сие, он лег на свою связку дров и заснул.

   Я между тем сбегал в село, продал мою рыбу, купил хлеба, молока и возвратился к нему. Он еще спал. Со всевозможною осторожностию, чтобы его не обеспокоить, я поставил все это подле его, а сам спрятался за деревья, желая при этом узнать, здоров ли он. Напоследок он, проснулся. "Что я вижу? не во сне ли это? - с удивлением воскликнул! он.- Конечно, благотворительный бог меня хотя сновидением хочет усладить". Потом он заплакал, пал на колени, поднял руки к небу и, рыдая, благодарил бога за пищу. Когда он насытился, тогда встал, подобрал крошки, завязал половинку хлеба в узелок, говоря: "Благодарю тебя, добродетельный человек, меня накормивший. Сердечная радость да возвестит тебе мое благодарение. Желал бы я тебя видеть и тебя обнять. Милосердый боже! Ниспошли на него вся благая, коими только можно наслаждаться на земле. Я сыт, а это отнесу моей плачущей жене и детям, которые, думаю, голодом томятся и ожидают меня; мы все, соединя наши слезы и голоса сего вечера, возблагодарим, прославим и благословим нашего благодетеля". После сего он с трудом поднял на плеча свое бремя, примолвя: "Как оно тяжело! Но оно за тяжесть свою стократнее мне заслужило; отягченная унынием голова моя на нем покоилась",- и продолжал свой путь. Я вознамерился его опередить, из березника перебежал на луг и сел на дороге. Он, меня увидя, кликнул:

   - Добрый молодец! Не видал ли какого прохожего?

   - Нет, дедушко,- отвечал я ему,- да куда ты идешь?

   - В ближнюю деревню, дружок, да не могу попасть на дорогу. Я думал, что она этим леском, но это место так пусто, что я бы умер с голоду и жажды, если бы невидимая щедрота меня от того не спасла. Даруй, боже, тому, кто меня облагодетельствовал, здравие, спокойствие и изобилие в доме его, даруй ему такую долгую жизнь, чтобы он увидел правнучат своих столько же человеколюбивых, сколько он сам, чтобы имя его во всех родах было почтенно и благословенно и чтобы каждый день жизни его был исполнен радостию.

   - Изволь, я тебя выпровожу на проселочную дорогу.

   Сняв с него бремя дров, я донес до самого того места, где мне можно было его оставить, не опасаясь того, что он собьется с пути своего. Вот, батюшко, отчего я замешкался и что заставляло меня плакать... Как я рад, что могу услужить этому бедненькому старичку. Ничто еще в жизни моей меня так не утешало. Ежели такая малость столь восхищает, о боже! Каковой же радости стоит великое дело, полезное для многих человек! Извини, батюшко, я все ему отдал, и для того, ничего домой не принес, что мы званы к Добролюбе обедать, а его никто никуда не звал. Завтра тоня моя, думаю, столько же будет удачна, как и сегодня.

   Петр с восторгом слушал приключение сына своего, похвалял его поступок, обнимал его, прижимал к своей груди и целовал его.

   Время было уже около обеда, добрый Любим оделся по-праздничному, т. е. в лучшее платье, как обыкновенно одеваются любовники, когда они намерены идти к своим владычицам; он увенчал шляпу свою незабудочками, Розой подаренными, и непрестанно напоминал медлительному Петру: "Батюшко, пора уже идти к Добролюбе, расстояние немалое и займет много времени". Но вот и старичок совсем: они отправились в свой приятный путь, который продолжая, обращали взоры свои на все стороны и занимались таковыми разговорами:

   - Взгляни, любезный батюшко, туда, на пруд,- говорил отцу Любим.- Какое зрелище оно мне представляет, сколь приятно быть отцом ласковых детей! Видишь ли, батюшко, эту уточку, окруженную ее детьми, каждый птенец повинуется ее воле, плывет туда, куда она хочет. Они все вокруг ее теснятся, пищат и тем самым как будто ее приветствуют. Они останавливаются, увидя золотистые края в воде отражающихся облаков, боятся переплыть это место и, приметя, что мать их впереди уже, бросаются за нею, встряхивая еще пушистыми крылышками, бодрятся друг перед другом и радуются, что опять с нею неразлучны. Как они милы!.. С какою приятностию пересыпаются, трепещутся на деревьях листья! Зеленые еще жатвы, колеблемые ветерком, подобно речным волнам, серебряся, переливаются; как все то, что мы ни видим, прекрасно и совершенно! Батюшко, сколько природа произвела красот для наших утех! Она, мне кажется, уготовила все для нашего благоденствия?

   Петр. Так, друг мой, природа все уготовила для нашего благоденствия и утех, и она всегда будет приносить тебе новые удовольствия ежели ты будешь правдив и будешь добросердечен, ибо для этого-то мы все и родимся. Конечно, все приятствы созданы для человека; но не думаешь ли ты, что он, будучи злым и нечувствительным, может ими также наслаждаться, как наслаждаются и добрые? Нет, - угрызение и беспокойство отяготят жизнь его и вместо прелестной соделают ее несносной: для злого не будет ни солнца, ни дня - ничего, и он в том же самом свете, который для доброго человека несказанно приятен, будет, как больной на смертном одре лежащий и с охотою ожидающий смерти, дабы хотя ею избавиться от своего страдания. О, мой сын! Я стар и я чувствую, что скоро уклонюся к западу жизни моей, ты останешься без меня, берегись, чтобы в молодости твоей воюющие страсти не заглушили в тебе почтения и любви к человечеству. Несчастлив тот, кто никому добра не сделал и кого вместо благословения проклинают. Я не забуду того, как при мне, умирая, один славный полководец сказал: "Желал бы я лучше вспомнить об одной хотя милостыне, нищему поданной, нежели о многочисленных победах, мною выигранных" {Сие изречение взято из иностранных анекдотов.}. Все пустое высокомерие! исчезнет, когда мы достигнем до смерти, сего рубежа нашего, далее которого идти уже не можно. Стало быть, для души его полезнее было одно благодеяние, нежели стократная слава, смертию ближнего приобретенная, и ради того-то не желай никогда пользоваться чрез беззаконие приобретенным счастием; оно скоро пропадет, но оставит тебе поносную только жизнь, которая во сто раз хуже смертельного страдания. Я сам собою испытал и видел примерами, что слава, богатства, великомочие - истинные мечты, пыль, которую непостоянный ветер сдувает с высоких мест на низкие; а истинное наше имение суть собственные наши качества, коими мы, как хозяева в дому, можем властно располагать...

   Держась этих правых мыслей, друг мой, я жил покойно и не приметил того, как волосы мои побелели и как я устарел. Восемь десятериц лет моих протекли подобно весеннему дню, провожденному в забавах... Правда, что со мною случились беды, но они были, как преходящая буря, после которой настает всегда ведро. В молодые мои годы, прельщенный честью воина, охотно я пошел в солдаты; не ожидая чинов, служил моему отечеству так, как всякий добрый солдат служит. Хотя начальники были несправедливы, но я сам награждал мою службу ободрительными мыслями, думал, что моею одною грудью могу защитить царя, моих родителей, а может быть, и целое отечество; тогда все мне обещало новые веселости. Иду ли на сражение, заранее радуюсь о обеде, возвращаюся ли в свое отечество, свидание с сродниками меня восхищает. Бывало, приду в домовой отпуск. О! Сладкое воспоминание, ты и теперь также слезами наполняешь глаза мои. Какое зрелище! Я упадал в объятие от радости дрожащего и онемевшего моего отца, вдруг плачущей и смеющейся матери, от восторга обомлевшей супруги моей, коей пленяющая улыбка и стесненные дыхания более мне изображают сердечные ее движения, нежели самые нежнейшие слова. Ты, милый мой Любим, которого я оставил еще ползающим, бегал уже на резвых ногах и вырос мне по колени, кои ты обнимал бессильными ручками и целовал; а чтобы я почувствовал ласки твои, ты силился отгонять от меня всех, крича, называл меня отцом и тем самым хотел обратить на себя умильный мой взгляд. Ах! Как время скоро прошло! Я тогда, сняв с плеч мою ношу, садился посреди моих дрожайших сродников, рассказывал им о моих приключениях, о походах; они все с радостию слушали о победах над неприятелем, нами одержанных. Всякий из них устремлял на меня любопытные очи, всякий благодарил бога, что он спас меня от смерти, перебивая речь один другого, всякий спешил со мною говорить; тогда нежная мать твоя, чтобы только не отойти от меня, не уважала слез твоих, грозила тебе, ежели ты еще помешаешь ей со мною говорить. Ничего нет сладостнее, как быть посреди согласного и доброго семейства. Величество самого славнейшего царя с приятством одной из сих златых минут сравниться не может. О, боже! Где делись те блаженные дни? Они, как сон, пролетели... О сих счастливых днях осталось одно лишь бесполезное воспоминание. Немилосердая смерть все поглотила, оставя одну лишь скорбь в отраду.

   Петр заплакал и более продолжать не мог, а нежный Любим старался веселыми разговорами рассеять его мысли.

   Но толпа встретившихся с ними поющих сенокосцев прерывает их разговор; они все шли с поля домой обедать. Подобно каплющей с цветов росе, катился с их белорумяных, здоровых лиц, от трудолюбия разгоревшихся, перловым градом пот. Блестящие косы их лежали на их мочных плечах, в каждой из них заключенные солнечные лучи, светяся, представляли половину малодневной луны, когда она, еще вновь родяся, красуется серебряными своими рогами.

   Уже они подошли к жительству Добролюбы; зеленый березник, оное окружающий; резко отделясь от синеющихся вдали лесов, как будто царь сего местоположения, гордился пред пологою долиною, служащею его подножием. Приветливая вдова и дочь ее встретили их с живейшею радостию, провели в свою хижинку, которая полна была гостями, коих число составляли сельский священник, два престарелые и скудно одетые прохожие, подруга Розина, Миловид, сын брата Добролюбы, да пришедший Петр с сыном. Тут не так, как в знатных домах, гости, забывая о мало пекущейся о них хозяйке, от скуки не занимаются ни картами, ни рассматриванием сладострастием дышащих картин, а всякий из них занят был усердным угощением ласковой хозяйки. Роза накрыла на стол и исправляла домашний порядок. Миловид ей помогал, чему Любим весьма завидовал. Скудная трапеза бедной вдовы, сопровождаемая невинными разговорами, веселее и приятнее была богатых пиров знатного вельможи. Тут никто никого не пересуживал, не поносил, язвительные насмешки никого не обижали, а речь шла о плодородии, о милостях божиих и царских, о добродетелях человеческих, о сожалении ближнего и о прочем сему подобном. Хмельная брага заменяла вино, и она для них вкуснее была дорогих напитков, кои, распаляя воображение, рождают страсти и уничтожают рассудок: простая, но здоровая пища слаще была приторных заморских яств.

   После обеда пришли еще пастухи и пастушки, и когда священник ушел, то все пошли под прохладную тень; там молодые под голос свирели, соединенной с песнями, начали плясать, а подгулявшие старички, сидевшие в кружок, с удовольствием вспоминая о своей молодости, смотрели на них умильным оком и, не вытерпя, присоединялись к молодым; но чувствуя, что обветшалые силы их не позволяют им резвиться, что от десяти прыжков они устали, принужденными нашлись от караводу удалиться и сказать, что у них головы закружились.

   Вдруг порывистый звук охотничьих рогов, порсканье и лай гончих раздвлися в окрестностях, воздух восстенал, свирель и песни заглушились, и веселье рушилось: пестроватый заяц, отчаянием несомый, за коим мчались собаки, как шар, сильною рукою пущенный, катился по злачной долине и бежал прямо в кустарник, под коим веселились поселяне. Испуганные множеством остервеневших псов, они все с криком бросились в разные стороны, не знают, что делать; но подъехавшие охотники их успокаивают и берут борзых на своры; между прочими был молодой барин, коего богатый убор отвечал важному его виду. Он, приметя беспокойство, утехой его причиненное добрым крестьянам, тотчас сскочил с доброго своего коня, которого принял за опененные удила подобострастный стременной; подошел к ним, сняв развевающимися перьями украшенную шляпу, с благосклонною улыбкою им поклонился и просил их продолжать свое веселье.

   Усердная хозяйка потчевала его всем, что у нее было лучшего, изъявя знаки своего добросердечия и удо