Аверченко Аркадий Тимофеевич - Сорные травы

атура, такой вид, а он работает... Нет, милый... Если вы о себе не заботитесь, то святая обязанность каждого постороннего человека позаботиться о вас... Вам нужно отдохнуть...

   - Ну, я возьму отпуск на 2 недели...

   - Ни-ни... Мало. Тридцать лет! За этот срок вы успокоитесь, отдохнете, полечитесь...

   - А... как же министерство?..

   - Ну, есть о чем заботиться. Тут живой человек болен, а он о бездушном пустяке думает...

   Товарищи суетились около захворавшего министра. Один из них сочувственно поглядел на него и подсунул какую-то бумажку...

   - Что это?

   - Пустяки. Простая формальность. Пустяковое прошеньице.

   - О чем?

   - Об, этой, как ее... Ну вот... Еще слово такое есть. Да это неважно - вы только подпишите... Там знают.

   - Экая досадная штука, болезнь, - вздохнул председатель. - А ведь какой работник был!

   - Где моя шляпа? - печально спросил бывший министр.

  

  

   - Вот она. Не забывайте нас, голубчик. До свиданья. Выздоравливайте. Экая ведь незадача!

  

  

   Когда бывший министр вышел из дверей, к нему подскочил репортер.

   - В отставку уходите, ваше превосходительство? Не можете ли сообщить, по какой причине?

   - А вот сейчас посмотрю... У меня есть копия с прошения...

   Он вынул из кармана бумагу, развернул ее и сказал:

   - Вот сейчас мы и узнаем. Где это? О! вот оно: "по болезни, связанной с усиленными занятиями"...

  

  

  

  

   Вспоминая о случае в городишке В., я всегда улыбаюсь: так это было смешно и глупо...

   Однажды жарким летом я приехал в городишко В. Сухая серая пыль лениво металась перед глазами, крохотные домишки притаились и дремали с полузакрытыми окнами, будучи не в силах поднять отяжелевшие от душной скуки ставни...

   Лениво бродил я по мертвому городку, не зная, чем убить время до поезда.

   Неожиданно среди этой мелкой приземистой дряни вынырнула громадная чудовищная вывеска, которая, казалось, царила над всей окрестностью, лезла вперед, ширилась и топорщилась, занимая собою полгоризонта.

   Размеры этой вывески были таковы, что дом совершенно исчезал под ней. Как будто бы сделали сначала вывеску, а потом уже пристроили к ней домик.

   Вывеска меня заинтересовала.

   Я подошел ближе, разглядел одно слово:

   "Колокол".

   "Что это может быть? - подумал я. - Вероятно, это литейный завод. Отливают здесь, главным образом, колокола, почему весь завод и назван: "Колокол".

   Подошел я еще ближе и разглядел на вывеске, под большим словом "Колокол", два других, помельче: "Страховое общество".

   "Вот оно что, - подумал я. - Это, вероятно, общество страхования от пожаров. Где только тут оно может помещаться?"

   И только когда я подошел совсем близко к загадочной вывеске, мне бросилась в глаза третья, самая мелкая, строка: "Страхование электрических звонков от порчи".

   "Странные люди... - пожал я плечами. - Неужели они для такого маленького предприятия должны были выстроить такую громадину?"

   Инициаторы и владельцы этого странного предприятия не на шутку заинтересовали меня. Я решил полюбоваться на них собственными глазами.

   Открыл крошечную калиточку, пролез в нее боком и сейчас же наткнулся на голоногую старуху, кормившую морковью худощавого поросенка.

   - Бабка, - сказал я. - А где общество?

   - Которое?

   - А это вот... "Страхование звонков от порчи".

   - Ну?

   - Так вот я спрашиваю, - где оно помещается?

   - Что?

   - Да общество же! Страхования звонков от порчи, под фирмой "Колокол".

   - Да вон оно лежит! Ослеп, что ли?

   - Что лежит?!

   - Да общество же. С утра не продыхнет. Получит пятиалтынный за починку, насосется и валится, ровно колода. Тоже - мастер! Не люблю я чивой-то таких мастеров. Сынок мой.

   Я сделал три шага в глубь дворика и действительно увидел под навесом разметавшееся "страховое общество". Было оно лет тридцати, того разнесчастного вида, который бывает у прогоревших мастеровых... Бороденка свалялась, волосы на голове сползли на сторону, и мухи сплошной тучей окружали голову спавшего.

   Это и было "Колокол" - "страховое общество для страхования электрических звонков от порчи".

   Очевидно, в свое время были у парня деньжонки, но ухлопал он их целиком на свою гигантскую вывеску, и теперь сладкий пьяный сон был для него предпочтительнее жалкого бодрствования...

  

  

   Когда при мне теперь говорят.

   - "Союз русского народа"?!!

   Я вспоминаю:

   - Страховое общество "Колокол"?!!

   И улыбаюсь. Так это смешно в глупо: громадная вывеска, а под ней пьяный человечек.

  

  

  

   Симеон Плюмажев был в этот вечер особенно оживлен... Придя ко мне, он засмеялся: подмигнул, ударил меня по плечу и вскричал:

   - Хорошо жить на свете!

   - Почему? - равнодушно спросил я.

   - А вот Рождество скоро. Каникулы... Отдохнем от думской сутолоки. А вы почему... такой?

   - Мне тяжело, вообще. Как вспомню я истязания политических каторжников в Зерентуе и их самоубийство - так сердце задрожит и сожмется.

   Он протяжно свистнул.

   - Вот-о-но-что... Да ведь это закона не нарушает.

   - Что не нарушает?

   - Да что их пороли.

   - Послушайте, Плюмажев...

   Он потонул в мягком кресле и добродушно кивнул головой.

   - Конечно! Статья закона гласит: "За маловажные преступления и проступки каторжникам полагаются розги не свыше ста ударов". Еще недавно по этой же статье до 1906 года полагалось, кроме розог, наказывать плетьми даже за маловажные поступки. Это отменено, о чем я весьма сожалею...

   - Что вы такое говорите, Плюмажев?! Стыдитесь!.. Ведь вы же интеллигентный, культурный человек, член Думы...

   - Вот именно, потому я и говорю. Раз человек в чем-нибудь виновен, он должен понести наказание. Под влиянием иудейского страха, под влиянием трусости, позорной трусости, многие начальники тюрем отделяли этих политических каторжников от обыкновенных и не приводили в исполнение, не применяли тех кар, которые закон повелевал применять. К счастью, нашелся в вологодской тюрьме, а также в зерентуйской тюрьме истинный гражданин, истинный человек, исполнитель закона, который в надлежащем случае выпорол надлежащее количество негодяев {Подлинные слова с трибуны Маркова второго.}.

   - Плюмажев, Плюмажев! - горестно всплеснул я руками. - Кто ослепил вас? Неужели вы не понимаете, что дело государства - только обезвредить вредные для него элементы, но не мучить их... не истязать!

   - Поррроть! - взвизгнул Плюмажев. - Раз он преступник - нужно его пороть!!

   Я встал. Прошелся по комнате.

   - Значит, по-вашему, всякого преступника нужно пороть?

   Плюмажев ответил твердо и значительно:

   - Да-с. Всякого.

   - Даже такого, который что-нибудь украл, утаил, присвоил?

   Плюмажев замялся немного и потом ответил:

   - Даже такого.

   Я, пожав плечами, молча позвонил. Вошел слуга.

   - Пантелей! Позовите еще Евграфа и дожидайтесь в передней моих приказаний.

   - Для чего это он вам? - засмеялся Плюмажев.

   Я вынул из ящика письменного стола бумагу и развернул ее перед Плюмажевым.

   - Знаете ли вы, Сеня, что это такое?

   - Н...нет.

   - Это, Сеня, копия с протокола, который составлен на вас за утаивание гербового государственного сбора.

   - Ну-ну, - ненатурально засмеялся Плюмажев, - кто старое помянет - тому глаз вон. Порвите эту бумажонку - я вас хорошей сигарой угощу.

   - Постойте, Сеня... Вы соглашаетесь с тем, что вы утаиванием гербового сбора обворовывали казну?

   - Эко сказал! - засмеялся Плюмажев. - А кто ее нынче не обворовывает?

   - Сеня! - торжественно сказал я. - Имели ли вы какое-нибудь наказание за это преступление? Не имели? Так по долгу справедливости вы его будете иметь, Сеня! Я вас сейчас высеку розгами.

   - Фома! - вскричал Плюмажев, как мячик вскакивая с кресла. - Ты не имеешь на это права!!

   - Сеня! Я имею право, основываясь на твоих же словах: раз человек преступник - надо его пороть.

   - Но ведь это же, вероятно, чертовски больно! Фома! Поедем лучше куда-нибудь в ресторанчик, а? Выпьем бутылочку холодненького...

   - Нет, Сеня... как я сказал - так и будет. Ты преступник - я тебя и выпорю. Эй, Пантелей, Евграф!..

   Едва вошли слуги, как Плюмажев изменил растерянное выражение лица на спокойное, осанистое.

   - Здравствуйте, братцы, - сказал он. - Мы вот, того... с вашим барином пари подержали: больно ли телесное наказание розгами. Хе-хе. Думаете, небось: "Чудят баре!.." Ну, ладно. Если все хорошо будет, на чай получите...

   - Никакого пари мы с ним не держали, - хладнокровно сказал я. - А просто я хочу его высечь за то, что он воровал казенные деньги.

   - Thomas! - укоризненно вскричал Плюмажев. - Devant les domestiques... {Фома!.. Перед слугами... (фр.).}

   - Раздевайтесь, Сеня. Сейчас вы узнаете, приятно ли интеллигентному человеку обращение, за которое вы так ратуете...

   - Чудак ты, Фома, - покрутил головой Плюмажев. - Вечно ты такое что-нибудь придумаешь... комичное.

   Он снял сюртук, жилет, сорочку, погладил себя по выпуклой груди и сказал:

   - Что это, как будто сыпь у меня? Ветром охватило, что ли?

   Я смотрел на этого человека и диву давался: откуда он брал в эту минуту столько солидности, величавости и какой-то ласковой снисходительности.

   - Надеюсь, - сказал он внушительно, - это останется между нами?..

   Когда слуги положили его на скамью и дали несколько ударов, он солидно откашлялся и заметил:

   - А ведь не особенно и больно... Так что-то такое чувствуешь... И не показалось мне это противным.

   - Довольно! - крикнул я и отошел, уткнувшись лицом в угол.

   Так стоял я, пока он не оделся. Обернулись мы лицом друг к другу и долго стояли, смотря один на другого.

   - Нынче летом, - сказал Плюмажев, - видел я в Москве одну девочку итальянку. Актриса с отцом играет. Можете представить: маленькая, а играет, как взрослая.

   - Очень страдает? - спросил я.

   - Что такое?

   - Ваше самолюбие. Ведь я вас высек сейчас.

   Он солидно засмеялся.

   - Шутник! А что, Фома, не найдется у вас стаканчика чаю? Жажда смертельная.

   Нам подали чай. Я потчевал его вареньем, чаем, а он солидно благодарил, рассказывал думские новости и причмокивал, слизывая с ложечки варенье.

   - Да, - вздохнул я после долгого молчания. - Такой человек, как вы, не поймет самоубийства Сазонова.

   - Пороть их всех нужно, - машинально сказал Плюмажев.

   Потом он что-то как будто вспомнил, побледнел и боязливо посмотрел на меня.

   - Сознайтесь, Сеня... - засмеялся я. - Ведь я знаю, о чем вы думаете: разболтаю я о том, что было, или нет? Небось тысячи рублей не пожалели бы, чтоб молчал.

   - Уж и тысяча, - поморщился он. - И на пятистах отъедешь. Сейчас дать?

   - Гадина! Пошел вон.

   Он засуетился, вскочил, пожал мне руку и озабоченно сказал:

   - Да... пора мне! Засиделся. Гм!.. Ну, всех благ. Заглядывайте.

  

  

  

   Маленький уездный (ялтинский) генерал-губернатор Думбадзе в чине генерал-майора распек телеграммой генерал-губернатора всей Финляндии Бекмана, имеющего чин генерал-лейтенанта... (Факт.)

  

  

   Департаментский курьер Михеев сидел в полутемной передней и читал газету.

   Во время чтения иностранные слова пропускал, к петиту относился с нескрываемым пренебрежением, а из объявлений просматривал только такие, где писалось о колясках, так как сам Михеев до курьерства служил в извозчиках.

   Вольнонаемный писец Бутылкин вбежал в переднюю, сбросил калоши и, спустив с одного плеча пальто, внушительно сказал:

   - Брось газету! Возьми и повесь!

   Михеев солидно взглянул поверх газеты на чиновника и громко проворчал:

   - Ты что расскакался, сорока! Много тут вашего брата, чинодралов, ходит. И что это за народ такой охальный пошел... Никакого до сторожов уважения нет.

   - Как ты смеешь мне это говорить?! - вспыхнул Бутылкин.

   - А что же вы за птица такая, - пожал плечами Михеев. - Видали мы вашего брата! Проходи, пока по затылку не попало... Скорпиён тупоухий!

   Бутылкин потупил глаза, пробормотал какое-то извинение и, повесив на вешалку пальто, на цыпочках прошел мимо курьера Михеева.

  

  

   Когда писец Бутылкин сел за стол, к нему подошел столоначальник Седалищев и положил на стол пачку бумаг.

   - Вот, перепиши, братец.

   - Много вас тут найдется братцев, - недовольно сказал Бутылкин.

   - Что т-такое? - поднял брови столоначальник.

   - Да то и такое! Какой я вам братец! У меня отец был обер-офицер, а ваш отец кто был? Жулик какой-нибудь! Вас когда не подтянешь, так вы на голову готовы сесть! Благодарите Бога, что у меня настроение хорошее... А то бы я вас так разнес, что до зеленых веников помнили бы! Буржуй паршивый!

   - Но... - робко начал столоначальник.

   - Без всяких но! Уходите вы от меня, пока я вас по третьему пункту не выгнал. На первый раз объявляю выговор, а если подобное безобразие повторится, - без церемонии со службы вышвырну. Ступайте на свое место.

   Столоначальник Седалищев тихонько вздохнул и молча поплелся на свое место.

  

  

   - Вас его превосходительство господин директор к себе в кабинет требуют, - доложили столоначальнику Седалищеву, после того как он немного успокоился от разноса Бутылкина.

   Седалищев нервно встал, уронил стул на пол и, взъерошив волосы, отправился в кабинет директора.

   - Звали? - спросил он, садясь на письменный стол, за которым сидел его превосходительство. - Дайте-ка папироску.

   - Прежде всего нужно сказать "здравствуйте"... - сухо сказал директор.

   - Прежде всего, - перебил его Седалищев, сплевывая в директорскую чернильницу, - прошу без выговоров! И потом, что это у вас за идиотская привычка беспокоить меня и звать к себе! Если вам что-нибудь надо, можете сами прийти и спросить!

   - Но... я думал... - начал директор.

   - Нужно, молодой человек, - обрезал Седалищев, - думать головой, а не другим каким-нибудь органом! Вы мне действуете на нервы своими оправданиями! Я не потерплю, чтобы у меня на службе были директора департаментов, которые сапоги шьют, вместо служебных занятий!! Не нравится - пожалуйста! На ваше место других найдем, сколько угодно! Шш-то-с? Вы, кажется, забываете, что вы еще генерал, а я уже коллежский советник! Шш-то-с?! Прошу молчать!

   Седалищев бросил на директора уничтожающий взгляд и, хлопнув дверью, ушел.

  

  

   Директор остался один.

   Ему было больно и обидно, что его распекли, как мальчишку, но в то же время он чувствовал свое бессилие.

   - Проклятый вертун! - прошептал он. - Эх! Если бы ты был директором, а я столоначальником... Показал бы я тебе.

   Он долго шагал по кабинету, не зная, на ком сорвать накопившуюся злость и обиду.

   Потом, вспомнив о министре, облегченно потер руки, сел за стол и, почти не думая, написал письмо:

   - "Его высокопревосходительству, господину министру!.. Послушайте, милостивый государь... Если вы хотите работать - то работайте, а даром получать министерское жалованье - это извините-с! Я этого не позволю! Вас если не подтягивать, вы совершенно распуститесь... Чтоб этого у меня не было".

   И на душе директора сделалось легче.

   Он подписался, вложил письмо в конверт и отправил министру...

  

  

  

   Однажды беспартийному гражданину Расхлябину попался в кафе номер "Русского знамени", в котором Расхлябин от нечего делать прочел:

   "Есть прекрасный и безобидный способ бороться с заедающим Русь жидовством, которое с помощью своей наглой жидовской печати опутывает всю матушку-Россию, чтобы верней ее погубить. Приближается подписочное время, и если всякий русский здравомыслящий человек не пойдет на обманные широковещательные жидовские объявления, а, вместо жидовской газеты, подпишется на хорошую правую газету - он получит здоровую пищу для себя и для своей семьи и достигнет в своей жизни благополучия, полного здоровья, покоя и довольства".

   "Это хорошо, - подумал Расхлябин. - Если я получу здоровую пищу для себя и для своей семьи - лучшего мне и не надо. А там пойдет благополучие, здоровье, полный покой и довольство... Прекрасная идея - подпишусь на эту симпатичную газету!"

   В тот же день Расхлябин подписался на "Русское знамя".

  

  

   - Вот, жена и дети!.. - сказал за утренним чаем Расхлябин. - Читайте эту газету! Она несет с собой благополучие, здоровье, полный покой и довольство. А то ишь ты какие вы у меня хилые... Да и я сам...

   Расхлябин грустно-иронически догладил ладонью свою впалую грудь и тощие плечи.

   - Авось поможет.

  

  

   Прошло три дня. Жена и дети Расхлябина, следуя примеру отца, усердно читали "Русское знамя". И странное прежние горячие споры по разным вопросам между отцом и детьми утихли, все чувствовали себя здорово, благополучно, и покой снизошел под кров нервной, истощенной лишениями семьи Расхлябиных... Расхлябин не мог нарадоваться.

  

  

   Теперь лучшим развлечением Расхлябина было - запереться в комнате, раздеться и осматривать свое раздобревшее полное тело, приводившее его в восхищение.

   - Телеса-то какие пошли, - умилялся он.

   Приводило его в смущение только то, что на всем теле стала появляться странного вида щетинка, которая не только исчезала, но росла все больше и больше.

   Однажды, сидя утром за "Русским знаменем", он сообщил жене об этом странном факте, но она пожала плечами и сказала:

   - Ничего. У меня то же самое. Да теперь ведь зима - еще лучше! Теплее.

   В комнату весело вбежал сын Расхлябиных, гимназист, и с порога закричал:

   - Мамочка! А я умею ушами шевелить.

   Отец взглянул на него и ахнул: большие висячие уши украшали голову его сына, шлепаясь и раскачиваясь от веселых прыжков мальчугана.

   - Как ты смеешь, негодяй! - заревел перепуганный отец.

   - Чего ты кричишь на мальчика, - возразила мать. - Иди сюда, мой поросеночек. Тебя не смеет обижать этот старый толстый кабан.

   - А что, папа, - весело завизжал ребенок. - Ты остался с пятачком.

   - С каким пятачком?

   - Да который у тебя на носу! У людей говорят - с носом, а ты...

   Отец открыл рот, выставил два страшных клыка и с ревом бросился к сыну...

   По дороге он взглянул в зеркало и - остолбенел: нос его вытянулся, заломился кверху и смотрел в потолок темно-розовым плоским кружочком.

  

  

   - Пойдем прогуляемся, - сказала madame Расхлябина.

   Муж отложил в сторону газету и смущенно сказал:

   - Мне трудно так ходить...

   - Как - так?

   - На двух ногах... Мне бы и на руки.

   - Так кто же тебе мешает?

   - На улице - неудобно. Скажут: вот этот толстый кабан Расхлябин со своей женой и поросятами идет.

   - Так ходи здесь, в столовой.

   Расхлябин стал на четвереньки и пошел вокруг стола, тихонько повизгивая от удовольствия. На полу он нашел оброненный кем-то и растоптанный кусок котлеты. Съел его. Валялся на ковре... Когда вошел сын - бросился на него и пытался съесть. Мать едва отняла.

  

  

   В столовую вошли кухарка, горничная и с ними двое каких-то людей.

   - Мы с вас недорого за них возьмем, - сказала кухарка. - Сам-то стар, зато сама - объеденье. А детишки - все молочные. Молоком кормленные.

   - Их можно бы к Рождеству и заколоть, - сказал один человек, по виду мясник.

   - Дело колбасное, - кивнул головой другой.

  

  

   В ту же ночь два страшных человека резали семью гражданина Расхлябина. Сам Расхлябин долго боролся и даже укусил своего убийцу, а жена его умерла сразу, и последние ее слова были:

   - Прощайте, мои поросятки. Дай вам Бог благополучия, здоровья и полного в жизни довольства!

   И, испустив дух, не слышала она отчаянных предсмертных воплей последних в роде Расхлябиных.

  

  

  

   Мы встретились на улице.

   - Здравствуйте! - сказал я. - Что новенького?

   Гурлянд поморщился и сказал:

   - Шарлатаны!

   - Кто?

   - "Новое время". Читали?

   Он вынул из кармана затасканный номер газеты и ткнул пальцем в одну строку.

   - О! "Еврейские публицисты из газеты "Россия" гордятся тем..." Как это вам понравится?!

   - Что же вас так огорчает?

   - Они думают, что в нашей "России" есть евреи. Должен вам сказать, наша "Россия" - это единственная Россия, где нет евреев!

   - Неужели?

   - Чтоб я так жил! Я их таки этих шарлатанов, конечно, да, понимаю! Им, извините, бельмо на глазу, что есть единственная русская чистая газета, в которой нет этого паршивого племени. Так они же психопаты! У них уже везде грезятся евреи... Они даже меня хотят держать за еврея.

   - Неужели?

   - А вы что думаете! Когда я им тысячу раз говорил, что я немецкий выходец из Курляндии - так разве они что-нибудь понимают?!..

   - Какое же они имеют право?

   - Что вы меня спрашиваете? Вы их спросите. Гурлянд? Так они только услышат мало-мальски иностранную фамилию, сейчас ай-яяй!.. Сейчас: Гурлянд? Он еврей! Чтоб они так дыхали, как я им еврей!

   - Вы бы взяли какое-нибудь удостоверение, что ли, что вы не еврей...

   - Что значит - удостоверение? Говорю же им, что я английский виходец из Шотландии... Так это разве люди, имеющие ушей?

   - Из Шотландии? Вы, кажется, говорили - из Курляндии?

   - Ну да. Я, собственно, из Шотландии вишел в Курляндию, а оттуда в Россию. Знал бы, что здесь такие шарлатаны, - ни за что бы не виходил!

   - Вы, вероятно, не любите евреев?

   - Он меня спрашивает! Чтоб вы так же любили свои болячки, как я евреев! Если бы "Новое время" знало, как я их люблю, оно бы не сказало - Гурлянд жид. Ой, молодой человек! Если б вы знали, как тяжело виходцу из Испании, чистейшей воды испанцу - слушать: Гурлянд, ты еврей!

   - Разве вы выходец из Испании?

   - А то откуда же? Из Норвегии, что ли?

   - Вы говорили насчет Шотландии...

   - Таки да! Я вишел из Испании, пошел на минуточку в Шотландию и через Курляндию - в Россию.

   Мы помолчали.

   - Почему вы говорите - виходец, - полюбопытствовал я, - а не выходец?

   - Почему? Потому что это от русского слова виход.

   Он остановился у какого-то дома и, вздохнув, сказал:

   - Вот мне нужно зайти сейчас до портного... Так чтобы вы думали? Он русский? Хороший русский! Форменный еврей! Это, я вам скажу, такой народ, который всюду засовывает своего носа, как выражается русский крестьянин. Зайдем. Я на немножечко.

   Мы зашли.

   - Хозяин сейчас выйдет, - сказал мальчишка, расставляя на обеденном столе посуду.

   - Вот, видите - еврей сейчас будет обедать. Что он будет обедать? Он будет кушать свою щуку. Ой! Вы думаете, я не угадал? Таки действительно, на этом блюде лежит фаршированная щука! Ой! Это форменные психопаты! Как они могут есть такую дрянь?

   Он подошел и заглянул в блюдо.

   - Как можно кушать это ужасное стряпничество?.. Потому они такие, извините, и жулики, что щук кушают. Ой! Пахнет прямо до ужаса.

   Он потянул носом и обратился ко мне:

   - Никогда я не пробовал такой штуки... Попробовать разве, как человек может кушать подобную дрянь...

   Отщипнув кусочек щуки, он положил ее в рот, пожал плечами и сказал:

   - Форменная гадость! А ну-ка - еще кусочек... Нет! Я вас спрашиваю - как можно это кушать? А что же?

  

  

   - Зачем же вы еще кусок берете? - спросил я.

   - Ой! Он меня спрашивает... Вы бы сами попробовали лучше!.. Хотел бы я посмотреть - как вас не затошнит от этого...

   - Так и не трогайте ее больше!

   - Что значит - не трогайте? Это хорошо сказать - не трогайте... Уй! Что это такое? хвост? Почему такой маленький?

   Когда портной вышел к нам, он заглянул в блюдо и печально спросил:

   - Предположим, что это господин Гурлянд, а это его знакомый... Хорошо. А где же щука?

  

  

  

   В момент запрещения лекции "Развитие понятия о строении вселенной" между житомирским администратором и лектором произошел, вероятно, такой диалог:

   Администратор. Это что ж за лекция такая?

   Лектор. Развитие понятия о строении вселенной.

   Адм. Да какое такое строение?

   Лект. Строение вселенной.

   Адм. Каменное? Деревянное? Строительный устав знаете?

   Лект. При чем тут строительный устав?

   Адм. Да на строение-то разрешение нужно или не нужно?

   Лект. (не понимая). Разрешение на настроение?

   Адм. (раздраженно). Не настроение, а на строение.

   Лект. Я... вас... не понимаю...

   Адм. А еще лекции беретесь читать! Ну, понимаете: строение! Дом!

   Лект. Ну?

   Адм. Как же вы будете его строить без разрешения?

   Лект. Да зачем же мне дом строить?

   Адм. (нетерпеливо). Да лекцию-то где вы будете читать?

   Лект. В клубе.

   Адм. Так зачем же вам дом понадобился?

   Лект. (тоскливо). Мне дом и не нужен.

   Адм. Вот видите! (С упреком.) Только даром у людей время отнимаете. Вы кто такой сами будете?

   Лект. Директор обсерватории.

   Адм. Постыдились бы говорить такое... Тут барышня переписчица сидит, а он выражается.

   Лект. Да вы не понимаете; обсерватория - это учреждение, где занимаются наблюдением за небесными светилами, метеорологией и...

   Адм. Никогда я у себя в Житомире такой гадости не допущу!

   Лект. Ах ты, Господи! Да лекцию-то вы мне разрешите?

   Адм. Об чем?

   Лект. Да ведь я вам уже говорил: "Развитие понятия о строении вселенной".

   Адм. Эк, куда хватил! Нельзя. Небось в трубу смотреть будете, а у нас насчет этого строго.

   Лект. (в отчаянии). В какую трубу?

   Адм. А на небо-то.

   Лект. Господи! Где же в клубе небо? Просто будет демонстрация туманных картин...

   Адм. Демонстрация? Нельзя. Обязательное постановление от 12-го сего...

   Лект. Ну ладно, ладно. Без демонстрации будет. Просто покажу туманные картины.

   Адм. Зачем же туманные? Это нехорошо. Бог его знает...

   Лект. Ну, ладно!!! Ясные будут картины. Понимаете? Ясные. С помощью волшебного фонаря.

   Адм. Гм... Волшебного?.. Тогда я обязан запросить преосвященного. Сами знаете, волшебное нынче... гм! Как понять...

   Лект. (в испуге). Ну ладно, ладно... Без волшебного фонаря. Обойдусь камер-обскурой...

   Адм. (с беспокойством). Чего?

   Лект. (очертя голову). Это такое... Это ничего... Такое... вроде камер-юнкера... Одним словом, мой помощник.

   Адм. Юнкер? Тогда ничего. Юнкер, это можно. Давайте уж афишу... подпишу.

   Лект. Вот-с... пожалуйста.

   Адм. О чем лекция-то?

   Лект. (изнемогая). Да говорил же я: "Раз-ви-ти-е по-ня-ти-я о стро-е-ни-и все-лен-ной"!

   Адм. (вслушиваясь). С ума вы, кажется, сошли. "Вселенная"!! Эко, что выдумал! Идите, идите, господин... Пока хуже не вышло.

   Вот каким образом у житомирцев понятие о строении вселенной осталось прежнее: именно, что земля держится на трех китах - полицеймейстере Расшибалове, квартальном Держиморде и городовом Сапогове.

  

  

  

   Когда я зашел вчера к Оголтелову, он взглянул в мое лицо и ахнул.

   - Что с тобой?

   - Беда, брат!

   Он вскочил с дивана, на котором лежал, и подбежал ко мне.

   - Ты меня пугаешь! Что случилось?

   - Вероисповедные законы взяты министерством обратно! Положение Думы шаткое.

   Оголтелов лег опять на диван, заложил руки за голову и задумчиво сказал:

   - Тебе не случалось замечать, что иногда встречаешься с человеком, знаешь его, даже дружишь с ним и - ничего не подмечаешь. Но вот мелькает в нем какая-нибудь маленькая черточка, микроскопический зигзаг, и сразу осветит его: эге, думаешь... Да ведь ты, братец, дурак!

   - Мне не случалось, - отвечал я после некоторого размышления. - А тебе... случалось?

   - Да. Не так давно. Сейчас.

   - Оголтелов! - сказал я, покачав головою. - Я не дурак... Но мне больно!

   - Что тебе больно?

   - Что осуществление гражданских свобод все отодвигается и отодвигается.

   - И очень тебе больно?

   - Чрезвычайно.

   - Может быть, ты бы заплакал?

   - Мне очень грустно, Оголтелов.

   - Ты извини, что я без жилета!

   - Почему ты извиняешься?

   - Тебе очень важно, чтобы жилет, в который ты сейчас не прочь заплакать, был бы на ком-нибудь надет? Если не важно, достань в шкафу любой из жилетов и плачь на него.

   Я печально смотрел в угол.

   - И законы о печати отсрочены, потому что не решен вопрос о чрезвычайном положении... А чрезвычайное положение не может решиться без урегулирования законов о печати. И никаких русскому гражданину нет гражданских свобод.

   - Они ему не нужны, - лениво улыбнулся Оголтелов.

   - Тт... то есть... кккак... не нужны?

   - Да так. Ну, посуди сам: ведь ты человек, в сущности, не глупый; ну куда русскому человеку - гражданские свободы?

   - Да что же он, не человек, что ли?

   - Конечно, не человек.

   - А кто ж он?

   - Он?

   Оголтелов встал с дивана и принялся одеваться.

   - Если ты свободен, пойдем прогуляемся. На улице я тебе покажу русского человека.

  

  

   Мы вышли на улицу, и Оголтелов, взяв меня под руку, подошел к одинокому извозчику.

   - Эй ты!

   - Пожалуйте-с!

   - Нет, не пожалуйте... А что это у тебя на руках?

   - Рукавицы, - отвечал оторопевший извозчик.

   - Рукавицы? Ах ты мерзавец! В участок хочешь? В Сибири сгною тебя, подлеца! Брось рукавицы!

   - Ваше благородие! Нешто ж можно... Опять же хозяйскую вещь...

   - Бррось рукавицы! - истерически закричал Оголтелов. - Тебе говорю - брось! Какой твой номер? Вот мы его сейчас запишем! Ты, негодяй, не знаешь этого, что ли?

   Оголтелов, пошарил в карманах и вынул счет от прачки.

   - Вот. Не читал? Насидишься ты у меня в тюрьме!

   Извозчик, путаясь в армяке, торопливо и неуклюже слез с козел, стащил с головы шапку и стал на колени.

   - Батюшка! Не погуби... Чичас брошу, чтоб им пусто было.

   - То-то. Учить вас, дураков, нужно. Пойдем, брат.

   Оголтелов взял меня под руку и зашагал дальше.

   - Видал?

   - Слушай... Ты берешь безграмотного, глупого извозчика и строишь на этом...

   - Хорошо! Я возьму грамотного, неглупого не извозчика. Эй, моло