Аверченко Аркадий Тимофеевич - Сорные травы

Мусенька! Да какая же ты натурщица? Только одного художника ты и видела, который у меня в прошлом году стекла побил". - "Это, гаворит, ничего не значит. Желаю, гаворит, быть чудно сложена"! "Модель, чудно сложена, классические линии, позирует на любителя". И вы думаете, не ушла? Ушла! Такая большая газета и такую со мной, представьте, войну завела. Сегодня девушка у меня называется - Муся Кохинхинка, завтра в "Новом времени" - дама для компани; на этой неделе она у меня Муся Кохинхинка, на той неделе она уже "пикантная брунетка в безвыходном положении": в этом месяце она, как честная порядочная девица, живет у меня в номере седьмом с мягкой мебелью, а в том месяце она живет уже в номере двенадцать тысяч пятьсот третьем на пятом столбце - прямо-таки ума не постижимо! Все посдурели. Вот вы, господин интеллигентный, в красивом пальте, в котелке - ну что вы мне посоветуете?

   Я подавил улыбку и сказал, стараясь быть серьезным:

   - Они делают конкуренцию вам, а вы сделайте им: начните издавать такую же газету.

   - Тоже вы скажете! У меня восемь номеров, а у них двенадцать тысяч. У меня шесть девушек, а у них, может быть, пятьсот! Нет, вы, господин, знаете? Я думала бы другое: что, если бы нам с ними войти в компанию?

   Я подумал.

   - Ну, что ж... Этим, вероятно, и кончится. Нынче все предприятия должны быть капиталистическими. Фабрика всегда пожрет мелких кустарей...

   Мы оба молчали, думая каждый о своем. Закат красными лучами осветил меня и мою соседку, сидевшую с понуренной головой. И, щурясь на красное солнце, соседка со вздохом прошептала:

   - Ох, любовь, любовь! Какое ты трудное занятие.

  

  

  

   Русский писатель Аргусов был бодр и полон самых светлых надежд на будущее...

   - Эх! - говорил он, весело хохоча. - Да и отмочу же я летом штуку!

   - Какую штуку?

   - Купаться поеду за границу.

   - Почему именно за границу?

   - Широкие, дорогой, у меня горизонты!.. Океана хочу... Неизмеримого, безбрежнего океана! Море - как хотите - не то. А представьте, например, Тихий океан! Ведь подумать только о его величине и раздолье - голова кругом идет!

   Однажды мечтательный, тихо-восторженный Аргусов уложил чемоданчик и собрался ехать. Пришли.

   - Ты... куда? Куда собрался?

   - Прощайте, братцы! Купаться еду в Тихий океан. Хе-хе!

   - Нет, не прощайте; нет, не братцы; нет, не купаться; не Тихий океан... Нет, не "хе-хе". Давай подписку! Артамонов, бери с него подписку!

   Побледнел писатель.

   - Какую?

   - На белой бумаге. О невыезде за границу. Над тобой, братец, еще три литературных дела висят! Видали? За границу захотел, на Тихий океан. Эх, ты! Тихоокеанец...

   Даже рассмеялись, уходя.

   Смеялся и писатель. Не особенно, впрочем.

  

  

   - Еду, - говорил писатель. - Купаться. На Черное море еду! Хе-хе! Вы подумайте - какая прелесть: Черное море! Это тебе не река какая-нибудь или озеро. Выйдешь это к воде: ого-го - горизонта не видно! Прелестная, должен я вам сообщить, вещь - Крым!

   Собрался. Поехал.

   - Вам чего?

   - То есть? Мне даже странно... Вам-то что? Купаться приехал.

   - Нельзя тут купаться. Писатель? Нельзя. Артамонов, проводи их.

   - Как вы смеете? Ваше, что ли, Черное море?

   - Идите, идите! Вот чудак! Подумаешь - черноморец выискался.

  

  

   Встретили писателя совсем недавно. С узелочком шел.

   - Вы куда?

   - Купаться буду. Прекрасное это учреждение - Фонтанка. Утонуть нельзя, а выкупаться можно. А горизонты - если вдуматься, на кой они мне, в сущности, прах.

   Пришел писатель на Фонтанку. Остановился. Уже жилетку стал снимать.

   - Эй, эй! Господин! Чего такого делаете? Нельзя!

   - Да я купаться. Можно?

   - Купаться тут нельзя. Правилов таких не исделано. Ежели, будем говорить, утопленники - с ними другой разговор. А - купальщик, он не тово-с. Купальщику тут невозможно.

   - Ну, ладно... Я топиться буду.

   - Тоже на виду нехорошо. Ежели тишком, с плохого надзору - твое счастье! А так - это что же... Артамонов! Проводи их на сухое место.

   Поливали дворники мостовую. Мимо проходя, приблизился к ним писатель и попросил:

   - Я вам пятачок дам, а вы меня из кишки искупайте!..

   - Да Господи ж, - обидились добрые дворники... Разве ж мы за деньги или что? Да мы и так рады облить!!!!

   Брызнула струя... Только поворачивался ликующий, шюсветленно-восторженный писатель.

   Пробегал мимо мальчишка, только что выдранный кем-то за уши...

   Увидев такую картину, увидя потоки холодной воды, забыл мальчишка все свои горести, заплясал на одной ножке и завопил радостно:

   - Брраво! Воды-то сколько!.. Тихий океан!!

  

  

  

   ...Семья состояла из трех лиц: самого хозяина дома Гниломозгова - члена Государственной Думы четвертого созыва, его жены Анны Леонтьевны и сына Андрюши - крохотного вихрастого гимназиста.

   Сегодня в семье Гниломозговых был большой шум и скандал...

   Началось с того, что Андрюша покрасил белого маминого шпица в черный цвет; почуяв запах чернил, резвая собака вырвалась из рук юного вершителя ее судеб, прибежала в гостиную и стала кататься по диванам и креслам...

   Пораженная ужасом, Анна Леонтьевна схватила собаку, засунула ее в шкапчик, на котором стоял граммофон, но при этом запачкала себе руки и пеньюар чернилами.

   И ударил на Андрюшу гром:

   - Чтоб тебе до завтрашнего дня не дожить, паршивец ты несчастный! Чтоб тебя всего перекорежило, подлеца! Извольте видеть - собак ему нужно перекрашивать! Вместо того чтобы задачи решать - собак красить!! Обожди ж ты... Да нет, нет, не спрячешься... Ты думаешь, я тебя отсюда не достану? Достану, голубчик... Вот, вот... Пойди-ка сюда, пойди... Вот тебе, вот!! Что, нравится? А теперь посиди-ка у меня в темной ванной. На тебе еще раз - на память!

   Избитый, униженный был брошен Андрюша в темную ванную. А разъяренная Анна Леонтьевна побежала в кухню мыться и чиститься.

   В кухне она увидела следующее: ее муж, член Государственной Думы четвертого созыва, держал за руку краснощекую полномясую Дуню и говорил ей грешные слова:

   - А вот возьму да поцелую!

   - Да зачем же, Иван Егорыч?

   - А вот возьму да поцелую.

   - Господи! Да зачем же это? К чему вам беспокоиться!

   - А вот возьму да поцелую! Ги-ги...

   - Ну к чему же это?

   Затрудняясь ответить на этот ленивый, бессодержательный вопрос, Иван Егорыч безмолвно припал к Дуниной пышной груди и... сейчас же отлетел к кухонному столу...

   - Опять?! - закричала Анна Леонтьевна. - Ах подлец! Весь в сынка: тот собаку перекрашивает, этот жену меняет на черт знает что! Поди сюда... Пойди, сладострастник проклятый! Я с тобой поговорю после, а пока ты у меня посиди-ка в ванной, чтобы тебя перекорежило!

   И был Иван Егорыч сильной рукой жены ввергнут в темную холодную ванную комнату. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

  

   - Ой, кто тут такой?! - вскричал испуганно депутат.

   - Это я, папа, не бойся... - сквозь слезы отвечал Андрюша. - Тебя - мама?

   - Мама, - со вздохом прошептал депутат, усаживаясь на плетеную корзину для белья.

   - Меня тоже мама...

   Оба помолчали. Было так темно, что друг друга не видели. Почему-то разговаривали шепотом.

   Чувство нежности к сыну наполнило сердце Гниломозгова.

   - Бедные мы с тобой, Андрюша, - всхлипнул он. - Не живем, а мучаемся. Тебя за что?

   - Собачку хотел перекрасить. Все белая да белая - прямо-таки надоело. А тебя за что?

   - За горничную.

   - Поколотил ее, что ли?

   - Да нет, напротив. Я к ней очень ласково...

   - Странно... - вздохнул невидимый Андрюша. - Значит, просто придирается.

   Нашел отцовскую руку, пожал ее и погладил.

   - Ничего-о... Может, скоро выпустит.

   "Хороший у меня сынок,- подумал тронутый Гниломозгов, - а совсем я забросил мальчишку. Поговорить с ним даже не приходится..."

   Разговорились...

   - Ну, что у вас в гимназии, - спросил депутат. - Распустили вас на масленую?

   - Да, - прошептал Андрюша. - На три дня. А вас?

   - Э, нас! - самодовольно улыбнулся депутат. - Нас, брат, на десять дней распустили.

   - Счастливые! А на Рождество как?

   - На Рождество тоже месяц гуляли...

   - А мы две недели.

   - На Пасху нас дней на сорок распустят...

   Даже в темноте было видно, как Андрюшины глазенки засверкали завистью.

   - Господи! Вот лафа! А летом вас когда распускают?

   - В июне.

   - Одинаково, значит. А когда обратно, в училище?

   - В Думу, а не в училище! В октябре.

   - Да ну?! Значит, почти ни черта не делаете?! А мы-то, несчастные... Чуть не с августа... А как у вас с экзаменами-то?

   - Никаких экзаменов! Ни-ни. Просто так.

   - А мы-то! - простонал в темноте Андрюша. - Прямо печально! И отметок тоже не получаете?

   - Отметок?.. Каких это? Нет, теперь нет. В третьей Думе, кажется, Годнев получил отметку... от городового... А так, вообще - нет.

   - А задают вам много?

   - Задают-то? Да иногда много. Вот это, говорят, рассмотри и пропусти, и это. А этого не пропускай.

   - Зубрить-то, значит, не надо?

   - Нет, просто в двери проходим. А вы как? - осведомился шепотом депутат.

   - Да приходится позубривать. У нас, брат, подтрудней. Прижимисто...

   Андрюша глубоко вздохнул.

   - В поведении иногда тоже сбавляют.

   - Чего сбавляют?

   - Отметку. Если нашалишь.

   - И у нас, - сказал депутат. - Раньше мы не отвечали, были безответственны - понимаешь? - А теперь нам сказали, что мы отвечаем за свои слова.

   - И наказывают?

   - Наказывают.

   Товарищи по несчастью погрузились в молчание. Андрюша долго и тщетно размышлял: чем бы таким поразить отца, чего у того не было.

   - А у нас обыски делали! У гимназистов.

   - И у нас, - подхватил отец.

   - Ну, это ты выдумал, - с досадой возразил Андрюша. - Если я сказал, так тебе нужно тоже похвастать...

   - Ей-Богу, делали! - оживился отец. - У депутата Петровского. Мне хвастаться, брат, нечего. Это уж факт!

   Чтоб было удобнее, отец сполз с корзины и улегся спиной вверх на мягкий половичок; сын нащупал отца и лег рядом с ним. Придвинув лицо к бороде отца, он тихо стал рассказывать:

   - Сидят все, чай пьют - никто ничего не думает; вдруг - звонок! Что такое? И говорят оттуда, из-за дверей: "Примите: телеграмма пришла!" Ну, когда поверили, открыли двери - они и вскочили... "У нас, говорят, какое-то там расписание есть для обыска"...

   - Предписание.

   - Ну да, или там предписание. Все, конечно, испугались, а они стали обыскивать...

   Потом раздался тихий шепот отца:

   - И у нас тоже... Тоже пришли к депутату Петровскому... И телеграмма была, и предписание... Все как у вас. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Долго еще раздавался на половичке в ванной комнате еле слышный шепот.

   Оба, растроганные одинаковостью своей судьбы, долго поверяли друг другу свои маленькие горести и неудачи.

  

  

   И когда Анна Леонтьевна открыла дверь и сказала сердито: "Ну, вы, шарлатаны, выходите, что ли!.." - оба товарища по несчастью вышли, держа друг друга за руку и щурясь от яркого света.

   Пили чай рядышком, а вечером, склонившись около лампы, долго перелистывали Андрюшины учебники и отцовы законопроекты.

   Отец объяснял Андрюше задачи, а Андрюша рассмотрел несколько законопроектов и высказал по каждому из них свое мнение, внимательно выслушанное притихшим отцом.

  

  

  

   В приемной нижегородского губернатора Хвостова сидел мещанин города Одессы М. Циммерман; сидел он долго, изредка вздыхал и время от времени поглядывал на часы.

   Наконец двери кабинета его пр-ва распахнулись и полицеймейстер Ушаков, выкатившись из кабинета, крикнул:

   - Подтянись! Их превосходительство изволят идти!

   Хвостов обвел взглядом приемную и, улыбнувшись благосклонно, подошел к Циммерману.

   - А! Господин Циммерман! Очень рад вас видеть... Как поживаете?

   - Ваше пр-во! - растроганно воскликнул Циммерман. - Поверьте... я... такое счастье!

   - Ничего, ничего! Я, вообще, всегда... Ну, как идут дела вашей фирмы?

   - Фир... мы? Да спасибо, хорошо.

   - Я, милый мой, вызвал вас вот почему... мне нужен, видите ли, этакий... рояль... Гм! Да. Так вот: не можете ли вы прислать мне рояль? У вас ведь их много.

   - У меня? Рояли? Ваше пр-во! Да у меня нет ни одного рояля.

   - Ну что вы говорите! Неужели все распродали?

   - Да я ими никогда и не торговал.

   - Вы меня ошеломляете! Такая солидная фирма...

   - Какая, ваше пр-во?

   - Да ваша же: Юлий Генрих Циммерман.

   - Простите, ваше пр-во, но я не тот Циммерман. Другой.

   - Ага! Родственник. Ну, может быть, вы бы похлопотали там: "Вот, мол, дорогой Юля, есть тут у меня приятель один... Хвостов, мол..."

   - Да он даже не родственник мой. Я его совсем не знаю.

   - Экая жалость! Ну, автомобиль-то... Автомобиль... Можете мне прислать?

   - Откуда же мне взять автомобиль, ваше пр-во...

   - Как откуда? С вашего завода.

   - У меня нет завода, ваше пр-во.

   - Вы разве не Бенц?

   - Нет, я Циммерман.

   - Ага! Значит, однофамилец. Так, так, так, так... Но, во всяком случае, чем же вы занимаетесь? Что вы можете мне предложить?

   - Я антрепренер оперного театра, ваше пр-во.

   - Так, так, так, так! И он, злодей, молчит, а? Хе-хе-хе! У вас как же... тово, а? И женщины тоже поют, в опере? Или только мужчины?

   - И женщины, ваше пр-во.

   - А как они; тово?

   Градоправитель пошевелил в воздухе пальцами.

   - Чего, ваше пр-во?

   - Ну, этого... знаете? Как его...

   - Какие у них голоса?

   - Ну, да и голоса, конечно... Это, конечно, тоже интересно... Ну, а как они, вообще.... этого, как его?..

   - Вы хотите знать их фамилии, ваше пр-во?

   - Ну да, конечно, и фамилии... это тоже любопытно... Да нет, не фамилии! Как они, одним словом... Ну как это называется?

   Градоправитель сделал рукой около своего лица округлый жест.

   - Вы хотите спросить, гримируются ли? Да, конечно, перед спектаклем гримируются. Это уж такое правило - кто участвует в пьесе, тот гримируется.

   - Да нет же! Хе-хе-хе! Вы скажите мне вот что...

   - Что, ваше пр-во?

   Градоправитель залился добродушным смехом и пощекотал посетителя пальцем под мышкой.

   - Ах вы греховодник! Вы скажите просто: хорошенькие они?

   - Да, есть очень приятные дамы.

   - Это хорошо, что приятные. Я люблю; это украшает город. Садитесь, пожалуйста!

   - Не беспокойтесь!

   - Скажите... Гм!.. Они у вас, вообще... тово?..

   - Чего, ваше пр-во?

   - Этого самого... Вообще, ужинают?

   - Помилуйте, ваше пр-во. И ужинают, и обедают, и завтракают! На этот счет у нас, как полагается.

   - Значит, ужинают? Это хорошо, что ужинают. Ужины - хорошее дело. Вы мне на завтра пришлите парочку.

   - Ужинов, ваше пр-во?

   - Да нет, не ужинов, а этих самых... певичек...

   - Певиц, ваше пр-во.

   - Ну да. Вам там виднее, кого. Так вот, вы им и скажите, чтобы ехали.

   - Передам, ваше пр-во. Если захотят - приедут.

   - Да они, в том-то и дело, что не хотят. Мы их уже приглашали. Ушаков! Ты приглашал? - Так точно, приглашал!

   - Что ж они?

   - Говорят - не хотим. С незнакомыми, говорят, не ужинаем.

   - Как это вам понравится, - воскликнул изумленно губернатор, переплетя пальцы и поглядывая на Циммермана. - Губернатор - и вдруг незнакомый! Что они у вас - бомбистки или как?

   - Я им передам ваше приглашение; может, они и приедут.

   - Милый! Так ничего не выйдет. Вы им прикажите... Ведь вы начальство!

   - Не могу, ваше пр-во. Это частная жизнь.

   Градоправитель поморщился.

   - Ушаков!

   - Есть!

   - Убеди!

   Полицеймейстер приблизился к антрепренеру.

   - Послушайте... Я вам по-дружески советую...

   - Не могу.

   - Слушайте! По-товарищески советую...

   - Ей-Богу, не могу.

   - Добра вам желаю!

   - К сожалению...

   - Ну!

   - Поймите, господа, что...

   - Ну?!!

   - Да, право же, никак не воз...

   - Стой! - крикнул полицеймейстер. - Вы кто такой? Как ваша фамилия?

   - Циммерман.

   - Антрепренер?

   - Д-да...

   - Ваше пр-во! - воскликнул полицеймейстер. - Поздравляю вас! В наши руки попался опасный преступник...

   - Ну?! - испугался губренатор. - А что он... тово... что сделал?

   - Он? Не внес полностью залога в обеспечение жалованья труппе.

   - Какой ужас! - воскликнул губернатор, с отвращением глядя на Циммермана. - Душа холодеет от деяний этого человека-зверя!

   - Да уж... - содрогнулся полицеймейстер. - Вероятно, наследственность. Дегенеративный череп...

   - Дикий зверь, тигр, пантера - и те не были бы способны на такую гнусность. Тигр бы бенгальский даже внес залог в обеспечение труппы. Боже! До какой бездны может пасть человек! Земля содрогается от ужаса, что носит на себе это чудовище! Во Франции его бы гильотинировали, а у нас... в нашу эпоху слюнявого сентиментализма... Посади-ка его, Ушаков, на три месяца в порядке охраны!

   - Ваше пр-во!!!

   - Ни слова более! Можете сами кататься с вашими певицами на автомобилях и бренчать на роялях!.. Эй, люди! Возьмите этого человека-зверя!!

  

  

   Звякнули кандалы.

   Рассказав вышеизложенное, я, в силу справедливости, должен привести опровержение бывшего губернатора Хвостова (ныне - члена Государственной Думы):

   - Ничего подобного не было! Я просто однажды хотел угостить купечество и пригласил артисток в гостиницу для дивертисмента. А Циммермана я арестовал за то, что он не внес полностью залога.

   Один флегматичный хохол прочел это возражение и тоже возразил на него:

   - От-то-ж! Не вмер Данила - болячка задавила.

  

  

  

   Не так давно редактор, подойдя ко мне (он человек не гордый и иногда запросто беседует с сотрудниками), сказал:

   - Не можете ли вы, Фома, достать что-либо новое об Антоне Павловиче Чехове?.. Пусть это будет вещь не юмористическая - все равно. Незабвенный писатель так дорог нам всем, что даже случайные воспоминания о нем, обрывки воспоминаний будут бесконечно близки нашему сердцу.

   Я, прослезившись, отвечал:

   - Хорошо. Надеюсь, что за места, которые будут бесконечно близки вашему сердцу, вы заплатите гонорар соответствующий... До свиданья. Еду.

  

  

   Первый встреченный мною человек, который мог, по его словам, рассказать мне о Чехове, был очень словоохотлив и сейчас же начал свои воспоминания.

   - Как же, помню, помню!.. Теперь покойничку было бы уже 60 лет, царство ему небесное...

   - Что вы! На днях ему только 50 исполнилось... Об этом я сам читал.

   Мой собеседник засмеялся.

   - Узнаю покойника... Всегда любил десяточек лет сбросить... Он даже собственным детям не открывал своих лет.

   - Детям! Разве у него были дети?!

   - Семеро было. Неужели вы не знали?

   - Я не верю своим ушам! Насколько я знаю...

   Но тут я скромно замолчал. Это была интимная жизнь незабвенного писателя, и касаться ее мне казалось неделикатным. Я перевел разговор:

   - Вы помните какие-нибудь любопытные случаи из жизни покойника?

   - Сколько угодно! Однажды мы с ним пили в железнодорожном буфете водку. "Хочешь, - говорит, - я аршин водки выпью? Ставь рюмки в ряд, отмеривай аршином, и я пить буду!" Что хохоту было тогда... Умора!

   - Гм... А еще вы ничего не помните из его личной жизни?

   - Как же! Однажды получил он из имения деньги... Что-то тысяч десять...

   Я изумился.

   - Неужели у него было имение?

   - Сколько угодно! Три имения было. Два самарских, одно подмосковное... Получил он деньги, я ему и говорю: "Чем эти деньги на цыганок бросать, ты бы, Вася"...

   - Антоша, - подсказал я.

   - Вася! Какой там Антоша?

   Я вспылил:

   - Да ведь вы мне об Антоне Павловиче Чехове рассказываете? О писателе?

   Он с дурацким удивлением взглянул на меня.

   - О каком Антоне Палыче, государь мой? Я рассказываю о гусарского полка штабс-ротмистре Василии Дорофеиче Чехове-Чеховиче! Рубаха-парень был!..

   - Тьфу!!

   - Вы не плюйтесь... За это ответите.

  

  

   Я встретился с другим господином и завел с ним разговор о Чехове.

   - Вы знаете что-нибудь о Чехове? Именно об Антоне Павловиче Чехове, а не о ком другом.

   - Я? О Чехове? Сколько угодно. Мы ведь с ним вместе писали в "Стрекозе". Его, надо признаться, терпели там, как неизбежное зло, а меня редактор очень любил. Однажды я прихожу к редактору, а он мне и говорит: прекрасный рассказ вы дали нам, дорогой Петр Иваныч...

   - А Чехов?

   - Что Чехов?

   - Был при этом?

   - Да зачем же ему обязательно быть при этом?

   - Вы мне лучше что-нибудь о Чехове расскажите. Как он, вообще, работал?

   - Кто, Чехов? Так, знаете, писал разные рассказы... А я в то время уже драму написал. Прекрасная драма. Снес к Суворину, а он и говорит мне: "Талантище у тебя, Петя!"

   - Послушайте! Я вас о Чехове прошу рассказать, а вы о себе рассказываете... О вас мы еще поговорим... даю вам честное слово! Вот будет ваш юбилей - тогда и поговорим... А вы мне сейчас о Чехове что-нибудь...

   - Да что ж о Чехове... Можно и о Чехове. Встречаю я его как-то на улице. Спрашивает: "Куда идешь?" В "Ниву"! Прихожу я в "Ниву", секретарь встречает меня восторженно: "Ну, знаете, батенька, ваша повестушка"...

   Я злобно посмотрел на собеседника и прошипел:

   - Идиот.

   Он пожал плечами:

   - Не скажите!

  

  

   Наконец я нашел настоящего человека, с которым мог поговорить о Чехове: с первых слов я заметил, что он о себе скромно умалчивает, не путает Чехова с кем-нибудь другим и о дорогом покойнике говорит с вполне понятным благоговением:

   - Чехова? Антон Палыча? Как же не знать... Очень даже хорошо.

   - Интересные случаи какие-нибудь из его жизни помните?

   - Есть. Как-то прихожу я к нему, а он выходит, хромает... Что такое? "Да, сапог, - говорит, - что-то жмет". "Э, - говорю, - пустяки! На колодки их натянуть, да разбить"...

   - Ну?

   - Ну, и, действительно, после колодок сапоги не жали.

   - Это мелкий факт. Других нет ли?

   - Есть и другие. Приезжает как-то он ко мне. "Нынче, - говорит, - пошла мода на ботинки с широкими носками... Как ты посоветуешь"? Усмехнулся я: "Выдумывают все"!..

   - Ну?

   - Ну, все-таки заказал покойник. Любил хорошую обувь. В последнее-то время он больше в мягких туфлях ходил. Ковровые такие...

   - Да нет, вы мне расскажите, как он писал?!

   - Да так и писал. "Ежели, - говорит, - Панфилыч, сапог у меня узкий, так я, - говорит, - и писать не могу, как следует. Беспокойно, значит".

   Терпение мое лопнуло.

   - Господи! Что вы мне сапог да сапог, туфли да туфли... Будто вы сапожник какой.

   - Это точно. Сапожник и есть. Покойник пятнадцать лет сапоги у меня шил...

  

  

   Когда я принес редактору вышеприведенное "Новое о Чехове", он прочел рукопись и благосклонно сказал:

   - Страшный вздор! При чем здесь в серьезной статье какой-то сапожник, Чехов-Чеховский, какой-то Петя!..

   Я всплеснул руками.

   - Боже ты мой! Да здесь же, в этой одной статье, три статьи:

   1) "Антон Чехов и его читатель".

   2) "Антон Чехов в воспоминаниях и характеристиках современников".

   3) "Антон Чехов и критика о нем".

   И я, подбоченившись, потребовал себе тройной гонорар.

  

  

  

   Однажды на обеде в память Чехова несколько критиков говорили речи. Один сказал:

   - Чехов был поэтом сумерек, изобразителем безвольной интеллигенции...

   - Браво! - зааплодировали присутствующие.

   Другой критик заявил, что и он тоже хочет сказать речь...

   Подумав немного, он сказал:

   - Изобразитель российских сумерек, Чехов в то же время был певцом интеллигентского безволия.

   Третий критик объявил, что если присутствующие ничего не имеют против, то и он готов возложить скромный словесный венок на могилу "певца сумерек".

   - Браво!

   Критик поклонился и начал:

   - В дополнение к прекрасным характеристикам Чехова, сделанным моими коллегами, я скажу, что талант Чехова расцветал в сумерках русской жизни, в которых текла и жизнь безвольной интеллигенции... Да, господа! Чехов, если так можно выразиться, поэт сумерек...

   И встал четвертый критик.

   - Говоря о Чехове, многие забывают указать на ту внешнюю обстановку, в которой жил великий писатель. Время тогда было серенькое, и это отражалось на героях его произведений. Все они были серенькие, сумеречные, ибо то время было время сумерек, и Чехов был его поэтом. Безвольная, рыхлая интеллигенция того времени нашла в нем своего бытописателя; и, подводя итоги деятельности Чехова, о нем можно выразиться в заключительных словах: "Чехов был настоящим поэтом сумерек, изобразителем безвольной интеллигенции..."

  

  

   Я отозвал этого четвертого критика в сторону и спросил:

   - Откуда вы узнали, что Чехов был поэтом сумерек?

   Он тупо посмотрел на меня.

   - Я знаю это из достоверных источников.

   - Изумительно! Так-таки - поэт сумерек?

   - Ей-Богу. И еще - певец безвольной интеллигенции.

   - Да?!

   Я потихоньку подводил его к открытому, по случаю духоты, окну и в то же время с интересом говорил:

   - Как вы все это ловко и оригинально подмечаете!..

   Опершись на подоконник, он сказал:

   - Интеллигентское безволие, расцветшее в сумерках чеховск...

   Кивая сочувственно головой, я неожиданно схватил его за ноги и выбросил в окно.

   Оно находилось на высоте четвертого этажа.

   Одним глупым критиком сделалось меньше.

   Это была моя жертва на алтарь прекрасного, чуткого писателя...

   Певца сумерек...

  

  

  

   У Редактора, о котором я хочу рассказать, была красивая молодая жена.

   Однажды, сидя у мужа на коленях, жена поцеловала его и тихо сказала:

   - Муж! Я хотела бы иметь парочку лошадок и английский экипаж. Это так модно.

   Редактор посмотрел в потолок и задумчиво прошептал:

   - Жаль, что вчера меня оштрафовали на тысячу рублей. Хотя это тоже очень модно, но, не будь этой моды, ты имела бы лошадок.

   По опыту жена хорошо знала, что всякая мода недолго держится. Поэтому она спросила:

   - До каких же пор эта мода будет продолжаться?

   - Насчет английского экипажа?

   - Нет, не насчет английского экипажа.

   - А-а... До законов о печати!

   И, видя, что облако грусти окутало лицо жены, Редактор ласково сказал:

   - Даю тебе слово, что в первый же день обнародования законов о печати ты получишь свой экипаж и лошадок!

   Жена повеселела.

  

  

   Однажды жена опять сидела у мужа на коленях и говорила:

   - Помнишь, ты пять лет тому назад обещал мне экипаж и лошадок.

   - Ну?

   - Так эта мода уже прошла. Теперь модно иметь автомобиль.

   - Жаль, что вчера я заплатил три тысячи. А то был бы у тебя автомобиль.

   Грустное молчание воцарилось в кабинете. Потом жена тихо спросила:

   - Ваша мода разве еще держится?

   - Держится.

   Редактор поцеловал жену в маленькую морщинку, появившуюся недавно около ее потускневших глаз, и пообещал:

   - Вот только будут законы о печати - в тот же момент у твоего подъезда загудит хорошенький автомобиль. Так: гу-у-у-у...

   Жена попыталась сделать веселое лицо.

  

  

   Однажды жена сидела около Редактора на диванчике и грустно говорила:

   - Помнишь, старичок, я сидела у тебя на коленях... Это было давно-давно...Так давно, что я еще могла сидеть у тебя на коленях... И ты мне обещал купить автомобиль!

   - Память моя стала слабеть... - наморщив брови, прошептал Редактор. - Но я вспоминаю...

   - Так ты мне автомобиля теперь ужо не покупай: они вышли из моды. Знаешь, что теперь модно? Хорошенький моноплан! Я вчера видела жену Листопадова. Она полетела на премиленьком моноплане Блерио в гости к Бычковым... Тем самым, что на днях купили биплан Райта...

   Поникнув головой, жена робко спросила:

   - А ваша мода?

   - Держится, - отвечал Редактор, гладя дрожащей костлявой рукой седые кудри жены. - Вот скоро, пишут, будут законы о печати. Тогда уж мы вздохнем свободно. И у моей маленькой женки будет хорошенький, проворненький бипланчик Райтика...

   Припав к плечу старого глупого Редактора, жена тихо, беззвучно плакала...

  

  

   Однажды...

   Жена уже не сидела у Редактора на коленях и не сидела около него на диванчике. А она лежала на кровати с печалью смерти на лице и ласково смотрела на друга своей жизни, стоявшего у кровати на дряхлых коленях.

   - Помнишь, милый... - слабеющим голосом говорила жена Редактора. - Ты обещал мне купить биплан в тот день, когда будут обнародованы законы о печати?

   Муж виновато улыбнулся.

   - Что же... Разве они уже вышли из моды, бипланы эти?

   - Для меня, пожалуй... Теперь мне не надо ни английского экипажа, ни автомобиля, ни биплана, ни моноплана... Черная с серебром коляска, пара лошадей с черными султанами и несколько важных-преважных факельщиков. Это экипаж, мода на который долго держится.

   И, подумав немного, жена спросила деловым тоном:

   - На этот экипаж у тебя, надеюсь, найдутся деньги?

   Сдерживая рыдания, муж отвечал: - Да... Экономя на папиросах, я собрал для этого триста рублей.

   Жена Редактора вздохнула в последний раз и вытянулась.