Аверченко Аркадий Тимофеевич - Сорные травы

на улице.

   Сначала все держались робко, а потом разговорились. Стали пересмеиваться...

   Ревизора окружила большая толпа. Все кричали, галдели, так что нельзя было разобрать ни одного слова.

   Из толпы вышел седовласый купец, перекрестился и подал ревизору пакет

   - Десять тысяч.

   - Для чего?

   - Взятка.

   - Как вы смеете! - крикнул ревизор. - Я не беру взяток!

   - То есть... как же это так?

   - Так - не хочу!

   - Господа! - сказал полицеймейстер. - Ввиду такого поступка господина ревизора, я принужден буду арестовать его. Он отказывается? Хорошо-с. Он за это ответит. Завтра я назначаю над ним суд!..

   Изумленного, растерянного ревизора схватили и куда-то повели.

   Ночь ревизор провел плохо... Неизвестность мучила его.

   Ворочаясь с боку на бок на жесткой койке тюремной камеры, он думал:

   - Боже мой! Что-то со мной будет? Что грозит мне по закону за то, что я не беру взяток? Бедная моя матушка... Знаешь ли ты, что твой сын преступник? Воспитывала ты его, думала сделать из него человека, а он - накося!..

   И рыдания терзали ревизорову грудь.

   Утром ревизора повели судить. На пути его стояла большая толпа горожан, провожавшая ревизора свистками и угрожающими криками.

   - Кровопийца! - ревели горожане. - Жулик! Взяток не хотел брать?! Покажут тебе!

   - Ишь ты! А по виду никак нельзя сказать, что мошенник.

   - Да уж эти самые...

   - И не говорите. Сегодня взятки не взял, завтра подлога не сделал, послезавтра, смотри, гербовый сбор оплатил, - что же это такое?

   Какой-то человек с добрым лицом заметил:

   - Может, он в состоянии аффекта это сделал?

   - Чего-с?

   - Взятку-то... Может, он ее не взял в состоянии умоисступления.

   - Эге! - сказали в толпе наиболее подозрительные. - Заступаешься? Не из одной ли ты с ним шайки?

   Человек с добрым лицом побледнел и сказал:

   - Еще что выдумаете! Я скромно подделываю духовные завещания, кушаю свой кусок хлеба, но все-таки, ежели человек попался, нужно исследовать причины... Может, у него наследствен...

   Кто-то ударил человека с добрым лицом по этому доброму лицу, и толпа снова набросилась на ревизора с бранью...

   Конвой оттеснил толпу от преступника и благополучно довел его до здания публичного дома, где был наскоро организован суд.

   Председателем суда единогласно выбрали поджигателя Аверьянова, членами суда Митю Глазкина - альфонса, Кокурикина - конокрада и Переграева - газетного шантажиста. Прокурором вызвался быть письмоводитель пристава, составивший себе имя тем, что однажды содрал взятку с самого пристава. Одним словом, ревизора судил весь город.

   Адвокат был по назначению от суда. Он не верил в оправдание подзащитного, но этика пересилила в нем вопрос личного самолюбия.

   С обвинительным актом произошла досадная задержка... Когда секретарь собрался прочесть его, оказалось, что обвинительный акт украден.

   - Отдайте, граждане, - говорил председатель. - Ну, на что он вам? Я понимаю, если бы это еще было пальто, ну, я бы и сам украл, - его, по крайней мере, можно носить. А то - глупейшая исписанная бумажка... Право, отдайте.

   - По-моему, если эта бумажка не нужная, то ее украл какой-нибудь идеалист семидесятых годов, - высказал мнение альфонс.

   - А по-моему - он не идеалист, а дурак, - с досадой сказал председатель.

   Из публики кто-то возразил:

   - Сам ты дурак.

   - Прошу соблюдать тишину! - крикнул председатель. - Где мой колокольчик? Господи! Только сейчас тут стоял, и уже исчез. Братцы, отдайте... Кто взял?

   Член суда Переграев посмотрел на потолок и сделал вид, что не слышал вопроса.

   - Ты взял, Переграев?

   - Очень нужно, - вздернул плечами Переграев.

   Грудь его при этом звякнула.

   - Да черт с ним, с колокольчиком. Словно дети какие-то. Тянут, тянут... Говори, прокурор.

   - Господа! - сказал прокурор. - Моя речь будет не длинна. - Пусть всякий из вас станет на место купца, предложившего преступнику взятку, и пусть всякий спросит себя: как бы он чувствовал, если бы то лицо, которому предлагается взятка, не взял ее? Помимо того, что отказ от взятки означает нежелание сделать дело так, как желает этого дающий, значит, провал всего задуманного дающим предприятия, значит, крушение надежд дающего и подрыв развития промышленности и торговли. Скажу проще: сегодня этот субъект отказался взять взятку, завтра он бросит пить и курить, а послезавтра - застрахует дом и позабудет поджечь его. До чего же так можно дойти? Я думаю, господа присяжные, что совесть ваша подскажет вам, как оценить поступок преступника... Я же требую для него, для этого выродка, представителя целой цепи предков-дегенератов - наивысшей меры наказания. Я думаю, что вам даже не придется долго совещаться. Сейчас, кажется, два час... Э, черт! Где же мои часы? Ну, и публика... Я кончил!

   Встал адвокат.

   - Милостивые государи! Моего клиента обвиняют в том, что он не взял взятки... Кто из вас без греха - пусть первый бросит в него камень.

   - Нахальство! - крикнули судьи. - Наглость.

   - Еще раз спрашиваю: кто из вас без греха? Вот вы, г. председатель, всегда брали взятки?

   - Что за вопрос? - смутился председатель. - Конечно, всегда.

   - Да? - ядовито прищурился прокурор. - А сейчас... Берете?

   - Это разница! Мне никто не предлагает, а ему прямо в руки совали.

   - Да? А хотите, я предложу вам взятку, и вы откажетесь...

   - Ни за что!

   - Даже если это будет пощечина?

   - Гм... Это разница. То пощечина, а то деньги.

   - Так вот, - воскликнул адвокат, - для моего подзащитного деньги и были пощечиной. Почему вы не можете себе представить, что бывают такие болезненные, надломленные натуры, которые не могут жить и чувствовать, как мы с вами, которые, может быть, и взяли бы взятку, да их тошнит от этого... Да! Я согласен, что, с юридической стороны, мой подзащитный совершил преступление, но, господа судьи, ведь есть же у вас сердце? Почем вы знаете, какое ужасное детство, какие унижения пришлось пережить в своей жизни этому неудачнику, чтобы он мог отказаться от взятки. Да и полно... Отказался ли он? Не взял ли он взятки другим каким-нибудь образом. Скажите, обвиняемый... Вот вы провели ночь в тюрьме... Вы, так сказать, воспользовались помещением и пищей... Вы, конечно, не заплатили за это, пользуясь своим официальным положением. Не есть ли это бесплатное пользование благами жизни - замаскированная взятка?

   - С чего вы взяли, что я не заплатил? - возразил ревизор. - Тюремный сторож сегодня же взял с меня десять рублей. Прямо из рук выхватил.

   - Кто вас за язык тянет, - прошептал адвокат. - Вот, господа судьи! Из того, что мой подзащитный мог бы умолчать об этом и выставить себя взяточником с самой выгодной стороны, но не воспользовался этим случаем, - не вытекает ли отсюда, что мой подзащитный - просто дурак. А разве дураков судят? Их пожалеть нужно. Посмотрите на это тупопростодушное лицо, на эту младенческую наивность, и вам станет жалко его до слез. У меня, по крайней мере, слезы на глазах... Смотрите, я утираю их платк... О, черт! Где мой платок? Кто его взял? Вот ловкие ребята. Послушайте! Подсудимый... вы не брали... А! Что это у вас из кармана торчит?

   И адвокат выхватил из кармана ревизора свой платок и взмахнул им в воздухе.

   - Вот его оправдание! Человек, который сегодня украл платок, завтра возьмет взятку. Господа судьи. Он уже начал исправляться. Дайте же ему возможность исправиться совсем!!

   - Да я не брал вашего пла...

   - Тсс!.. Молчите вы, глупец. Не все ли вам равно?.. Итак, господа судьи, ждем вашего слова!

   И, посовещавшись немного, суд под общие аплодисменты вынес приговор:

   - Оправдан! Отдать его на попечение Ильи Кокуркина, конокрада, впредь до полного исправления.

   Все поздравляли ревизора. Адвокат пожал ему руку, потом одной рукой потрепал по плечу, другой - незаметно вытащил из ревизорова кармана бумажник и сказал:

   - О гонораре не будем говорить. Для меня важнее всего самолюбие, а деньги - вздор.

  

  

  

   Когда я был маленьким, совсем крошечным мальчуганом, у меня были свои собственные, иногда очень своеобразные, представления и толкования слов, слышанных от взрослых.

   Слово "хлопоты" я представлял себе так: человек бегает из угла в угол, взмахивает руками, кричит и, нагибаясь, тычется носом в стулья, окна и столы.

   "Это и есть хлопоты", - думал я.

   И иногда, оставшись один, я от безделья принимался хлопотать. Носился из угла в угол, бормотал часто-часто какие-то слова, размахивал руками и озабоченно почесывал затылок.

   Пользы от этого занятия я не видел ни малейшей, и мне казалось, что вся польза и цель так и заключаются в самом процессе хлопот - в бегстве и бормотании.

   С тех пор много воды утекло. Многие мои взгляды, понятия и мнения подверглись основательной переработке и кристаллизации.

   Но представление о слове "хлопоты" так и осталось у меня детское.

   Недавно я сообщил своим друзьям, что хочу поехать на Южный берег Крыма.

   - Идея, - похвалили друзья. - Только ты похлопочи заранее о разрешении жить там.

   - Похлопочи? Как так похлопочи?

   - Очень просто. Ты писатель, а не всякому писателю удается жить в Крыму. Нужно хлопотать. Арцыбашев хлопочет. Куприн тоже хлопочет.

   - Как же они хлопочут? - заинтересовался я.

   - Да так. Как обыкновенно хлопочут.

   Мне живо представилось, как Куприн и Арцыбашев суетливо бегают по берегу Крыма, бормочут, размахивают руками и тычутся носами во все углы... У меня осталось детское представление о хлопотах, и иначе я не мог себе вообразить поведение вышеназванных писателей.

   - Ну что ж, - вздохнул я. - Похлопочу и я.

   С этим решением я и поехал в Крым.

  

  

   Когда я шел в канцелярию ялтинского генерал-губернатора, мне казалось непонятным и странным: неужели о таком пустяке, как проживание в Крыму, нужно еще хлопотать? Я, православный русский гражданин, имею прекрасный непросроченный экземпляр паспорта - и мне же еще нужно хлопотать! Стоит после этого делать честь нации и быть русским... Гораздо выгоднее и приятнее для собственного самолюбия быть французом или американцем.

   В канцелярии генерал-губернатора, когда узнали, зачем я пришел, то ответили:

   - Вам нельзя здесь жить. Или уезжайте немедленно, или будете высланы.

   - По какой причине?

   - На основании чрезвычайной охраны.

   - А по какой причине?

   - На основании чрезвычайной охраны!

   - Да по ка-кой при-чи-не?!!

   - На осно-ва-нии чрез-вы-чай-ной ох-ра-ны!!!

   Мы стояли друг против друга и кричали, открыв рты, как два разозленных осла.

   Я приблизил свое лицо к побагровевшему лицу чиновника и завопил:

   - Да поймите же вы, черт возьми, что это не причина!!! Что - это какая-нибудь заразительная болезнь, которой я болен, что ли, ваша чрезвычайная охрана?!! Ведь я не болен чрезвычайной охраной - за что же вы меня высылаете?.. Или это такая вещь, которая дает вам право развести меня с женой?! Можете вы развести меня с женой на основании чрезвычайной охраны?

   Он подумал. По лицу его было видно, что он хотел сказать:

   - Могу.

   Но вместо этого сказал:

   - Удивительная публика... Не хотят понять самых простых вещей. Имеем ли мы право выслать вас на основании охраны? Имеем. Ну, вот и высылаем.

   - Послушайте, - смиренно возразил я. - За что же? Я никого не убивал и не буду убивать. Я никому в своей жизни не давал даже хорошей затрещины, хотя некоторые очень ее и заслуживали. Буду я себе каждый день гулять тут по бережку, смирненько смотреть на птичек, собирать цветные камушки... Плюньте на вашу охрану, разрешите жить, а?

   - Нельзя, - сказал губернаторский чиновник.

   Я зачесал затылок, забегал из угла в угол и забормотал:

   - Ну, разрешите, ну, пожалуйста. Я не такой, как другие писатели, которые, может быть, каждый день по человеку режут и бросают бомбы так часто, что даже развивают себе мускулатуру... Я тихий. Разрешите? Можно жить?

   Я думал, что то, что я сейчас делаю и говорю, и есть хлопоты.

   Но крепкоголовый чиновник замотал тем аппаратом, который возвышался у него над плечами. И заявил:

   - Тогда - если вы так хотите - начните хлопотать об этом.

   Я с суеверным ужасом поглядел на него.

   Как? Значит, все то, что я старался вдолбить ему в голову, - не хлопоты? Значит, существуют еще какие-то другие загадочные, неведомые мне хлопоты, сложные, утомительные, которые мне надлежит взвалить себе на плечи, чтобы добиться права побродить по этим пыльным берегам?..

   Да ну вас к...

   Я уехал.

  

  

   Теперь я совсем сбился: Человек хочет полетать на аэроплане. Об этом нужно "хлопопать".

   Несколько человек хотят устроить писательский съезд.

   Нужно хлопотать и об этом.

   И лекцию хотят прочесть о радии - тоже хлопочут.

   И револьвер купить - тоже.

   Хорошо-с. Ну, а я захотел пойти в театр? Почему - мне говорят - об этом не надо хлопотать? Галстук хочу купить! И об этом, говорят, хлопотать не стоит!

   Да я хочу хлопотать!

   Почему револьвер купить - нужно хлопотать, а галстук - не нужно? Лекцию о радии прочесть - нужно похлопотать, а на "Веселую вдову" пойти - не нужно. Откуда я знаю разницу между тем, о чем нужно хлопотать, и - о чем не нужно? Почему просто "О радии" - нельзя, а "Радий в чужой постели" - можно?

   И сижу я дома в уголке на диване (кстати, нужно будет похлопотать: можно ли сидеть дома в уголке на диване?) - сижу и думаю:

   "Если бы человек захотел себе ярко представить Россию - как она ему представится?"

   Вот как:

   Огромный человеческий русский муравейник "хлопочет".

   Никакой никому от этой пользы нет, никому это не нужно, но все обязаны хлопотать: бегают из угла в угол, часто почесывают затылок, размахивают руками, наклеивают какие-то марки и о чем-то бормочут, бормочут.

   Хорошо бы это все взять да изменить...

   Нужно будет похлопотать об этом.

  

  

  

   Недавно в Думе какой-то депутат сказал речь приблизительно следующего содержания:

   - Я не говорю, что нужно бить инородцев, вообще... Поляков, литовцев и татар можно и не бить. Но евреев бить можно и нужно - я удивляюсь, как этого не понимают {Подлинные слова, сказанные Марковым вторым с трибуны 3-й Думы.}?!

   Тогда же многие заинтересовались - как, каким образом депутат мог додуматься до сказанного им? Многие изумлялись:

   - Что это такое? Как человеческая голова может родить подобную мысль?

   Вот как:

   Однажды депутат не пошел в Думу, а остался дома и сидел в кабинете злой, угрюмый, раздражительный.

   - Что с тобой? - спросила жена.

   - Речь бы мне нужно сказать в Думе. А речи нету.

   - Так ты придумай, - посоветовала жена.

   - Да как же - придумай! Вот сижу уже третий час, стараюсь, как ломовая лошадь, а голова все не думает!

   - Удивительно! Как же это человеческая голова может не думать?

   - Да так вот. Вот сижу и твержу сам себе: ну, думай же, черт тебя возьми... Придумывай речь. Ну! И тут же глядишь на обои - думаешь: какие красивые красные цветочки! Или на стол посмотришь: хороший, мол, стол. Дубовый... Двести рублей за него плачено. Тут же сам себя и поворачиваешь: да ты о речи лучше думай! И думаешь: "Речь" - газета такая есть. Кадетская. Речь... Можно иначе сказать - разговор. Только речь короче - в ней четыре буквы, а в разговоре девять... Речь!! Имя существительное... Тьфу!

   - А самой речи не выходит?

   Депутат скорбно заморгал глазами:

   - Не выходит. Не думается.

   - А голова-то у тебя большая, - сказала задумчиво жена, смотря на мужа. - Тяжелая. С чего бы?

   - Да черт ли в ней, что большая! Чего не надо - то она думает: о цветочках там, о столе. А как к речи обернешься - стоп, анафемская. Молчит.

   - А ты поболтай ею так! Пошибче... Может, мозги застоялись.

   Депутат покорно поболтал головой.

   - Ну?

   - Ничего. Молчит. Вот в окно сейчас посмотрелось и подумалось: что, если у того дома крышу снять - смешно будет или не смешно? Должно, смешно и странно.

   Жена вздохнула и вышла из комнаты.

   - Тише! - крикнула она детям. - Не мешайте папе. Ему нехорошо.

   - А что с ним? - спросили дети.

   - Голова молчит.

   А в кабинете сидел отец опечаленных малюток, тряс тяжелой головой и бешено шипел:

   - Да думай же, анафемская! Думай, проклятая.

   К обеду вышел еще более злой, с растрепанными волосами и мутными остановившимися глазами.

   Проходя в дверь, злобно стукнул головой о косяк и заревел:

   - Будешь ты думать? Вот тебе! Думай, думай!..

   Дети испугались. Заплакали.

   - Что это он, мама?

   - Не бойтесь. Это он голову разбудить хочет. Голова у него заснула.

   После обеда несчастный депутат снова перешел в кабинет. Повернулся спиной к столу, к обоям, закрыл глаза.

   Жена подходила, прислушивалась. Все безмолвствовало.

   Около семи часов из кабинета послышался легкий стук и потом шорох, будто кто-нибудь перебирал камушки.

   - Славу Богу! - перекрестилась жена. - Кажется, задумал.

   Из кабинета доносилось легкое потрескивание, шорох и скрип.

   - Что это скрипит, мама? - спрашивали дети, цепляясь за юбку матери.

   - Ничего, милые. Не бойтесь. Это папа думает.

   - Тяжело, небось? - в ужасе, широко открыв глаза, спросил малютка Ваня.

   - А ты как полагаешь!.. Никогда в роду у нас этого не было. Чтобы думать.

  

  

   Депутат стоял на трибуне.

   - Говорите же! - попросил председатель. - Чего ж вы молчите?

   - Сейчас, сейчас, - тяжело дыша, прошептал депутат. - Дайте начать... О чем бишь я хотел...

   На лбу надулись черные жилы. Теплый пот струился по лицу, скатываясь за воротник.

   - Ну же! Скорее.

   - Сейчас, сейчас...

   Глаза вылезли из орбит. Голова качнулась на шее, вздрогнула... послышался явственный треск, лязг и потом шорох, будто бы где-то осыпалась земля или рукой перебирали камушки. Что-то затрещало, охнуло... депутат открыл рот и с усилием проревел:

   - Я не говорю, что нужно бить инородцев, вообще. Поляков, литовцев и татар можно и не бить... Но евреев бить можно и нужно - я удивляюсь, как этого не понимают!

   Вот откуда взялась эта речь.

  

  

  

   Однажды, развернув газету, бросил я на нее беглый взгляд, и сердце мое похолодело: мне показалось, что увидел я перед собой зияющую сырую отвратительную могилу, в которой мне придется пролежать до скончания веков.

   Передовая газеты трактовала о "темных деньгах в союзе русского народа", другая статья заключала в себе благородное негодование по поводу непристойной выходки Пуришкевича с письмом Гучкову... Обозрение газет началось с таких строк:

   - Иудушка Меньшиков скоро предложит просто взять, да и перебить всех евреев! По крайней мере, в последнем фельетоне он как будто намекает на это...

   А "маленький фельетон" (написанный журналистом с большим, от Бога ниспосланным, дарованием) назывался: "Новые откровения Маркова второго".

   Это было год тому назад. Это было три года тому назад. Это будет через год. Не окончится оно и через три года.

   У меня явилось сильное желание закричать, завопить, вертясь волчком, наброситься на прохожих и искусать их.

   Я чувствовал, что при слове "Пуришкевич" могу перервать сказавшему это слово глотку, а понятия "Гучков" и "Марков" делали меня больным изнурительной морской болезнью...

   А в голове раскачивалась мысль:

   "Так может продолжаться еще три года... И еще пять лет! И еще восемь лет!"

   Российская песня пелась на испорченной пластинке граммофона: на спирали стерлась зарубка и игла без исхода попала на одну и ту же окружность и визжит без конца одни и те же полтакта...

  

  

   И пошел я к товарищам журналистам и сказал:

   - Товарищи журналисты! Ведь вам скучно, противно, ведь вы с холодным отвращением пишете фельетоны и статьи о Пуришкевиче, Маркове втором, Меньшикове, Гучкове и других... Ведь это все людишки жалкие, мизерные, недостойные, в сущности, и одного фельетона в пятьдесят строк?!..

   Тогда заплакали все и сказали:

   - Правда!

   - Давайте сразу вырвем этот отвратительный больной зуб. Давайте сразу утопим их: и Пуришкевичей, и Марковых, и других...

   Если бы кто-нибудь видел свирепую радость журналистов, их отверстые хохочущие рты, их сверкающие глаза!

   - В реку их! Топить, как ненужных щенят!!

   И каждый схватил по Пуришкевичу, по Меньшикову, и с веселым улюлюканьем, порсканьем и гиком помчались все к реке.

   На полдороге кто-то радостно засмеялся и сказал:

   - То-то вздохнем свободно!.. То-то красивая жизнь настанет!

   - Да здравствует свободное творчество!

   Пуришкевичи и Меньшиковы боролись, визжали, но их крепко держали за затылки и, подбежав к реке, с криком пошвыряли в холодную воду.

   - На дно! Ступайте к ракам на обед! Туда вам и дорога!

   Один журналист стоял у берега и задумчиво, безмолвно смотрел на круги, расходящиеся по воде.

   Потом обернулся к веселым братьям и сумрачно спросил:

   - Ну, Марковых и Пуришкевичей мы утопили... Хорошо-с. А о чем же мы писать будем? О чем нам писать можно?

   Все притихли. Открыли рты. Подумали. Потом побледнели.

   - Ах, черт возьми...

  

  

   Через десять минут большинство журналистов, поснимав верхнюю одежду, бродили в воде и вылавливали Пуришкевичей. Некоторые ныряли за тяжелыми, налитыми, как свинец, Марковыми и, поймав их, швыряли на берег.

   - Держите, товарищи!

   На берегу сидел вытащенный из воды мокрый, облипший Пуришкевич и, отплевываясь, мрачно ругался:

   - Черти! Топите нас! Делают все так: с бухты-барахты... Чем у вас головы набиты?

   - Да-с, - язвил покрытый тиной и грязью Меньшиков. - Они уж такие: сначала сделают, а потом думают.

   - Тоже нынче, - хрипел Марков, - не очень-то расшвыряешься Марковыми! Тоже это понять бы нужно.

   Журналисты, столпившись около них, угрюмо слушали эти разговоры.

   Потом, когда Пуришкевичи и Марковы немного обсохли. толкнули их бедные журналисты ногами и, подняв, погнали обратно в город:

   - Идите уж, что ли... У-у... Нету на вас пропасти!!..

  

  

  

   Купец Пуд Исподлобьев, окончив обед, отодвигал тарелку, утирал салфеткой широкую рыжую бороду, откидывался на спинку стула, ударял ладонью по столу и кричал:

   - Чтоб они пропали, чертово семя! Чтоб они заживо погнили все! Напустить бы на них холеру какую-нибудь или чуму, чтоб они пооколели все!!

   Бледная робкая жена Пуда всплескивала худыми руками и в ужасе широко раскрывала испуганные глаза:

   - Кого это ты так, Пуд Кузьмич?

   Пуд ожесточенно теребил рыжую бороду.

   - Всех этих чертей - французов, американцев и китайцев. Штоб знали!

   - Да за что же это ты их так?

   - Потому - иностранцы. Потому - не лезь.

   Он сладко улыбался.

   - У нас в городу француз булочный магазин завел... Взять бы ночью пойти, да сдаля побить ему стекла каменьем. Стекло дорогое, богемское...

   - Да ему ж убыток? - задумчиво возражала жена.

   - Пусть. Зато и иностранец. Ха-ха-ха! Вчерась я итальянца, который с фигурами, встретил. Ты, говорю, такой-сякой, чтоб тебя градом побило, патент на право торговли имеешь? В церковь ходишь? Да по корзине его! Народ, полиция; с околоточным потом беседовал. Как в романе.

   Жена робко моргала глазами и молчала. Ей было жалко и француза булочника, и итальянца, но она сидела тихо, не шевелясь, и молчала.

  

  

   Через некоторое время купец Пуд Исподлобьев опять, сидя за обедом, судорожно схватился за свою рыжую бороду и стал кричать:

   - Чтоб вас небесным огнем попалило, чтоб вы с голоду все попухли, чтоб вас нутряной червь точил отныне и до века!!

   - Французов? - спросила жена.

   Пуд Исподлобьев ударил кулаком по ребру стола.

   - Нет, брат, не французов! Полячишки эти, жидята, татарва разная... Нет на вас, гадов, праведного гнева Божьего!!

   - Да они ж в России живут, - недоумевающе сказала жена.

   - Это нам безразлично - все равно! Не наши черти!

   Он задумался.

   - Вытравить бы их порошком каким, что ли. Или пилюлей. Потому иностранцы.

   Однажды учитель местной гимназии приехал к Пуду Исподлобьеву с подписным листом.

   - Что? - угрюмо спросил Пуд.

   - Не подпишетесь ли от щедрот своих? Страшное бедствие - голод, болезни, голодный тиф.

   - Где? - спросил Пуд.

   - В Самарской губернии.

   - Ходи мимо, учитель. Пусть дохнут от тифа! Так и надо.

   - За что? - изумился учитель.

   - Потому - мы рязанские, а они что? Самарцы. Не нашей губернии. Ходи мимо.

   - Да что вы такое говорите?! - ахнул учитель. - Разве они не такие же русские, как и мы?

   - Нет, - упрямо сказал Пуд. - Не такие. Не пожертвую. Будь еще наши, рязанские. А то какие-то иностранные люди - самарцы.

   - Да какие же самарцы иностранные?! Они русские, как и мы с вами.

   - Врешь ты, придаточное предложение! Русские, брат, мы - рязанцы!

   Учитель внимательно посмотрел на Пуда, покрутил головой и уехал.

  

  

   Сидели за чаем.

   - Человек пришел, - доложила кухарка. - В дворники найматься.

   - Зови, - сказал Пуд Исподлобьев. - Это ты, брат, дворником хочешь?

   - Мы.

   - А какой ты, тово... губернии?

   - Здешней. Рязанской.

   - Это хорошо, что Рязанской. А уезда?

   - Да уж какого ж уезда? Уезда мы Епифанского.

   - Вон! - закричал купец. - Гони его, кухарка! Наклади ему, паршивцу, по первое число.

   - За что ты? - спросила подавленно жена после долгого молчания.

   - Иностранец.

   - Царица небесная! Да какой же он иностранец?! Наш же, рязанский.

   - Знаем мы. Рязанский - рязанский, а уезда-то не нашего. Иностранного. Этакий ведь чертяга, убей его громом...

  

  

   Если бы изобразить поведение купца Пуда Исподлобьева в виде спирали - было бы ясно, что он со страшной быстротой мчался от периферии к центру. Круги делались все уже и уже, и близко виднелась та трагическая мертвая точка, которой заканчивается внутри всякая спираль.

   На другой день после изгнания дворника к Пуду приехал в гости купец Подпоясов, живший от него через две улицы.

   Пуд вышел к нему и сказал:

   - Ты чего шатаешься зря! Гнать я решил всех вас, иностранцев, по шеям... Нет у меня на вас жалости!

   - Пуд Кузьмич! - отшатнулся Подпоясов. - Побойся Господа! Да какой же я иностранец?!

   - Бога мы боимся, - сухо отвечал Пуд. - А только раз ты живешь в другом квартале, на другой улице, то есть ты не более, как иностранец. Вот вам Бог, вот - порог... Иди, пока не попало...

   Спираль сузилась до невозможности.

   Пуду уже было тесно даже у себя дома. Он долго крепился, но в конце концов не выдержал...

   Однажды позвал жену и детей, злобно посмотрел на них и сказал:

   - Пошли вон!

   Жена заплакала.

   - Грех тебе, Пуд Кузьмич!.. За что гонишь?

   - Иностранцы вы, - сказал Исподлобьев. - Нету у меня к вам чувства, чтоб вы подохли!

   - Да какие ж мы иностранцы, Господи ж? Такие же, как и ты, - Исподлобьевы...

   - Нет не такие, - сердито закричал Пуд. - Не такие! Я Исподлобьев, а вы - что такое? Иностранцы паршивые... Вон с моих глаз!..

  

  

   В большом пустом купеческом доме бродил одинокий истощенный Пуд... Он уже не ел несколько дней, а когда жена из жалости приносила ему пищу, он бросал в нее стульями, стрелял из револьвера и яростно кричал:

   - Вон, иностранка!!

   Так он прожил неделю. К началу второй недели спираль дошла до своей мертвой точки. Пуд Исподлобьев увидел, что и он не более, как иностранец...

   Висел три дня. Потом заметили, сняли с петли и похоронили.

   Хоронили иностранцы.

  

  

  

   Начало болезни министра было замечено таким образом: министр позвал своего личного секретаря и сказал ему:

   - Составьте циркуляр на имя директоров средних учебных заведений, чтобы они не женились на польках.

   - Заведения?

   - Нет, зачем же заведения. Директора. Чтоб директора не женились. Так и напишите.

   - Слушаюсь.

   В тот же день было заседание Совета министров.

   - Ну, господа... - сказал председатель. - Рассказывайте, кто что сделал хорошего?

   Тот министр, о котором речь шла выше, вскочил я сказал:

   - А я директорам гимназий запретил на польках жениться.

   Товарищи внимательно посмотрели на него.

   - Зачем?

   - Да так. Все-таки реформа.

   Министры переглянулись между собой и перевели разговор на другое.

   - А я еще одну штуку задумал, - усмехнулся министр. - Сделаю распоряжение, чтобы учителей нанимали только блондинов.

   - Гм... Странно. Для чего это вам?

   - Ну, не скажите... Все-таки реформа.

   - Да чем же брюнеты плохие?

   - А вдруг евреи?

   Председатель побарабанил пальцами по столу и покачал головой:

   - Работаете все. Хлопочете. Это страшно утомляет.

   - Ничего. Я завсегда готов.

   - Поберечь бы себя следовало.

   Все сделались задумчивыми.

  

  

   - Объявляю заседание открытым, - сказал председатель. - Ну, господа, рассказывайте, кто что сделал хорошего?

   - Я! - поспешно сказал министр, о котором речь шла выше.

   - Ну?

   - Я однажды долго думал, почему наши средние школы стоят не на должной высоте...

   - Придумали?

   - Да. Все дело в гимназических поясах. Их нужно делать на два пальца уже.

   - В чем же тут дело?

   - Интереснейшая история! Очень широкий пояс давит своим верхним ребром на грудобрюшную преграду и делает дыхание затрудненным. Появляются судорожные сокращения околосердечных мышц, кои действуют по своей болезнетворности на общую психику учащегося. А угнетенная психика учащихся - вот наш бич!

   - Хлопотун вы, - ласково сказал председатель. - Деляга. Работаете все, и вид у вас утомленный. Наверное, чувствуете себя неважно?

   - Нет, благодарю. Я здоров.

   - Ну, какое там наше министерское здоровье... Ясно - вы нездоровы. Господа, ведь он нездоров?

   - Немножко есть, - подтвердили другие министры.

   - Ну, вот. Усиленно советую вам: займитесь вашим здоровьем!!..

   Министр побледнел.

   - Вы меня пугаете!

   - А вы поправьтесь!

   Все сделались задумчивыми.

  

  

   - Ну, господа... - начал председатель. - Объявляю заседание открытым. Расскажите-ка, кто сделал что-нибудь хоро...

   - Я!!

   - Ну, рассказывайте вы.

   - Ловкую я штуку придумал: издал циркуляр, чтобы родители учеников средних учебных заведений поселились все вместе в большом-пребольшом таком доме! И жили бы там.

   - Зачем?!!

   - Если все вместе - тогда надзор за учениками легче. И правила выработал для, общежития: виновные в курении, ношении усов, бороды, тростей, палок и прочих украшений...

   Председатель всплеснул руками.

   - Это прямо какой-то святой безумец! Приехал на заседание в то время, когда совсем болен!

   - Я... не болен...

   - Ну, что вы говорите! На вас лица нет... Ах, Господи! Стакан воды скорее! Ради Бога!..

   - Да я не хочу воды...

   - Какой ужас! У человека такая темпер