Аверченко Аркадий Тимофеевич - Сорные травы

ем на улицу.

   Вышли на улицу. Сели на извозчика.

   - Ну, ты! Пошевеливайся.

   Извозчик обернулся к нам, и его провалившийся рот благодушно засмеялся.

   - А чего же шевелиться?

   - Как чего? Плохо будешь ехать - мы тебя оштрафуем.

   - Тихо буду ехать - оштрафуете, скоро буду ехать - оштрафуют. Для нас все едино.

   - Труп, - радостно сказал я. - Нас много, нас много.

   На улицах кипела жизнь. Мимо нас пробегали солидные трупы, спешащие на службу, и элегантные, шикарно одетые трупы в модных шляпах и легких весенних платьях. Эти трупы были женские, и они гуляли. Проносились маленькие утомленные трупики с ранцами за плечами, а за ними плелись страшные, зеленые трупы целой вереницей с досками за плечами. На досках было написано: "Сегодня решительная борьба".

   Все - и солидные трупы, и шикарные трупы и дети - делали вид, что они живые, и поэтому все с натугой разговаривали, смеялись. Но всем было страшно, потому что каждый был уверен, что только он один труп, а кругом все живые.

   Никто не догадывался.

   А мы с Тихоходовым знали и смеялись.

  

  

   Первое время нас забавляло это стремительное шествие веселых, преувеличенно живых трупов, но потом мы утомились.

   Свернули в тихую улицу.

   - Теперь мне интересно, - сказал Тихоходов, - остался ли в городе кто-нибудь в живых?

   - Во-первых, тебе это неинтересно, а во-вторых, никого, вероятно, нет в живых.

   Но я ошибся. Сейчас же мы увидели живого человека.

   Это был постовой городовой - единственный, который не напоминал собой унылого трупа.

   Он веселился: проходивший парень сдернул с головы торговки платок и надел его на себя - городовой расхохотался; дворник окатил из рукава водой задремавшего извозчика - это страшно развеселило городового. Но смех его звучал одиноко: торговка машинально сдернула с головы парня платок и надела на себя, а парень равнодушно пошел дальше. Обливающий дворник и обливаемый извозчик были каменно-молчаливы и апатичны.

   И только гулко и одиноко смеялся городовой.

   - Жутко ему, поди, среди покойников, - пожалел его Тихоходов.

   - Сторож при морге, - покачал я головой. - Не сладко им. Тихоходов! Зайдем в эту мертвецкую, где кормят.

   Мы зашли в ресторан, а потом, когда наступил вечер, поехали в анатомический театр смотреть какой-то фарс, весело разыгранный несколькими разложившимися трупами.

   Так теперь и живем. Ничего, пустое.

  

  

  

   - ...Что это за бурда? - удивленно спросил муж, отодвигая тарелку с супом.

   - Бурда? - обиженно воскликнула жена. - Это прекрасная вещь! Суп из сена. Очень питательное меню, и, кроме того, в нашем бюджете получается поразительная экономия: 95 процентов! В крестьянском быту это питание незаменимо.

   - Так то - в крестьянском, - возразил муж, осторожно размешивая ложкой суп. - А я зарабатываю двадцать тысяч в год!

   - Мы должны подавать пример... Надо же кому-нибудь начать!

   Муж вздохнул и печально спросил:

   - А что будет на второе?

   - На второе? Бифштекс из жареных кочерыжек. К нему салат: кожура картофеля в уксусе; потом сладкое: компот из моркови с медом. Это уж я тебя побаловать хотела.

   - Спасибо...

   - Кстати, знаешь сколько стоит сегодняшний обед? Шесть копеек с персоны. Суп полторы копейки, жаркое две с половиной и сладкое две копейки. И еще прекрасная сторона моей системы питания: желудок не ощущает никакой тяжести.

   Муж проглотил сразу пару жареных кочерыжек и подтвердил:

   - Что верно, то верно.

  

  

   С утра муж зашел в кухню.

   - Что сегодня на обед?

   - Щи из бурьяна, курица из жареных кочерыжек и пломбир из конопляных выжимок. Ты чувствуешь какую-то такую легкость?

   Муж признался:

   - Какую-то такую? Да, чувствую. А на ужин что будет?

   - Я думаю, что-нибудь полегче: чай из укропа, да по паре бутербродов с паюсной икрой из давленого чернослива. Копейки на две... А то и так сегодня обед в шестнадцать копеек вскочил.

   Когда обедали, муж, повесив голову, молчал и лишь изредка вздыхал.

   - Чего ты вздыхаешь? Ведь тебе должно быть легко!

   - Мне легко...

   - Ты, может, обременил свой желудок чем-нибудь лишним, а? Ну, признайся!

   Муж сконфузился и стал растерянно водить пальцем по пустой тарелке.

   - Я... немножко... Ночью... Сегодня... Из тюфяка морской травы клочок вытащил и съел!..

   - В уме ты?! Морская трава стоит рубль с четвертаком фунт, а он себе пиры устраивает. Умоляю тебя - не делай этого больше! Ну, будет Рождество - тогда можно себе позволить. Наделаем колбас из морской травы, поросенка из дубовых листьев изжарим...

   Муж облизнулся и умолк.

  

  

   На другой день он зашел в кухню с запыленной пустой бутылкой в руках.

   - Что я нашел! - радостно вскричал он. - Бутылка из-под ямайского рома, оплетенная соломой! Можно ободрать солому и сварить из нее пунш.

   - Какая ты умница! - восхищенно воскликнула жена. - Дай я тебя поцелую.

   За обедом муж прищурил глаза и лукаво сказал:

   - А я своей маленькой женке сюрприз приготовил!

   - Какой?

   - У нее будет скоро варенье из стула.

   - Что ты говоришь?

   - Да-с! Я на чердаке нашел соломенный стул... Сиденье у него все равно продавлено, так что сидеть нельзя, а камышовые ножки расшатались! Из соломы сварим варенье, а камыш пойдет на спаржу!

   - А я тебе тоже сюрприз приготовила, - ласково сказала жена. - Папиросы! Твои, набитые табаком, стоят бешеных денег, а я сделала практичнее: накрошила старый кокосовый половичок из передней и набила им гильзы.

   Муж громко вскрикнул и прослезился с примесью восторга.

   В понедельник супруги поспорили. Муж громко возмущался, жена робко оправдывалась.

   - Это ни на что не похоже! - кричал муж. - Мы живем не по средствам!! Вчера обед опять обошелся в одиннадцать копеек! У меня не денежная фабрика, матушка! Нужно было бы это сообразить!

   - Но я... тебя же хотела вчера побаловать. Правда, может быть, мне не следовало жарить индейки из свеклы, но зато я сэкономила на щах, в которые вместо сена положила дубовых опилок.

   - Я в эти мелочи не вмешиваюсь, но прошу тебя запомнить и пре-ду-преж-да-ю, что в долги я влезать не желаю! Кстати, можешь завтра на сладкое ничего не покупать; я нашел в одной старой книге засушенную чайную розу и два левкоя. Сделай из них гурьевскую кашу! Вообще, матушка, должен заметить, что ты могла бы экономить там, где это возможно. В хозяйстве всегда можно найти много ненужных вещей, которые с успехом заменят нам осточертевшую зелень. Отломанная фортепьянная клавиша, коробочка из-под пилюль, зубная щетка, старая камышовка для выбивания пыли из ковров...

   - Камышовка, - угрюмо проворчала жена, - та же зелень...

   - Да, положим...

   - Зачем ты покупаешь себе галстуки? - поморщилась жена. - И дорого, и обременяет желудок...

   - Какой желудок?

   - То есть, я хотела сказать, - шею. Обременяет шею. Гораздо легче и проще - возьми нарисуй на сорочке чернилами черный галстук и носи его на здоровье. Стоит не больше полкопейки.

   - Это идея, - кивнул головой муж. - Кстати, я недавно прочел, что газеты и вообще бумага превосходно согревают. Я придумал для тебя очень удобный костюм - из газетной бумаги. Стоит 7 ¹/₂ копейки. Тепло и практично.

   - Но... это некрасиво!!

   - Красиво, милая, красиво. Вообще у женщины всегда есть тенденция разорять мужа на наряды. Ты подумай, какая экономия получится в крестьянском быту, если крестьянки начнут носить семикопеечные костюмы.

   - Так то крестьянки...

   - Пример, милая! Мы должны подавать пример... Я даже могу сделать тебе так: из утренних газет матинэ, из вечерних - изящный выходной наряд. В театр куда-нибудь или на вечер. Потом еще: ты имеешь крайне разорительную привычку вытираться по утрам одеколоном... Можно самому сделать очень практичный цветочный одеколон: настоять укроп на денатурированном спирте. Почти одно и то же, а стоит вместо рубля три с половиной копейки.

   Жена промолчала. Все время до ужина (суп из обгоревших спичек и осетрина из ореховой скорлупы) ходила угрюмая, а ночью плакала.

  

  

   - Ну вот, - сказал муж, одобрительно похлопывая жену по спине. - Эти газеты очень идут тебе. В особенности эта "Речь" на животе выглядит очень мило. Серьги можно сделать из разбитой бутылки (¹/₂₀ копейки), а шляпу из лопуха. Когда износишь - съедим. Ну, я пойду почитать газеты. Эй, Лукерья! Поди купи мне сегодняшнюю "Речь".

   - Это еще что?! - вскричала жена. - На мне экономите, а сами тратитесь, как старый кутила?! Вам нужно читать газеты? Читайте их на мне! Это не только не стоит ¹/₂₀ копейки - это ничего не будет стоить. Не смущайтесь, если я уже прочитана вами. Жена всегда должна интересовать мужа.

   Муж скрипнул зубами, но сдержал себя и проворчал:

   - Ну, повернись боком! Где у тебя тут фельетон?

   Вечером, ложась спать, муж сказал:

   - Ты просила у меня денег на туфли. Я придумал превосходные туфли из двух пустых коробок консервов. Коробки лежат на чердаке, а ножка у тебя такая маленькая, что они будут тебе как раз впору.

   - Чтоб ты пропал! - прошептала жена.

   Засыпавший муж переспросил:

   - Что?

   - Ничего. Надоел ты мне смертельно.

  

  

   На другое утро муж уехал по делам. Приехал к обеду. Спросил:

   - А туфли? Почему ты не в тех туфлях, которые я тебе придумал?

   - Иди уж! - вместо ответа сказала жена. - Иди уж... обедать!!

   Муж вышел в столовую и увидел на столе то, что и ожидал: несколько бутылок вина и пива, розовую прозрачную ветчину, коробку омаров, икру и дымящийся ароматный бульон из курицы с румяными пирожками на блюде.

  

  

  

   Я никак не могу забыть одного пустякового, пожалуй даже глупого, случая...

   Однажды на репетиции моей пьесы, когда режиссер носился по пыльной сцене как ураган, актеры устало бродили из угла в угол с тетрадками в руках, а я кричал до хрипоты, стараясь внушить им, что играть нужно гениально, - в это время освободившийся скромный актер на вторые роли, слонявшийся с задумчивым видом за кулисами, подошел к премьеру и грустно сказал ему:

   - Если вдуматься - какой это ужас!

   - Что такое? - встревожился мнительный премьер, отрываясь от тетрадки.

   - Лермонтов-то...

   - Ну?!

   - Умер 27-и лет, а? Убили... в самом расцвете жизни... А? Не ужасно ли!

   - Ну так что?!

   - Да вот я и говорю: стоит только вдуматься - какой это ужас!

   - А убирайтесь вы к черту! Ну что вы лезете со всякой ерундой.

   - Это Лермонтов, по-вашему, ерунда? - с горьким выражением в лице прошептал актер. - Нечего сказать, интеллигенция.

   Тряся с огорченным видом головой, он подошел к режиссеру и сказал:

   - Вдуматься если - какой ужас!

   - Что?! Опять ролью недовольны? Ну, уж я, милый мой, и не знаю...

   - Да нет, я не о том. Вы подумайте только, вдумайтесь в этот ужас: Лермонтов умер 27-и лет!! Об этом уже все забыли, с этим как-то странно примирились, но если так, на свежую голову...

   - У вас не свежая голова, а глупая, - с досадой вскричал режиссер. - Чего вы от меня хотите?

   - Я говорю: если вдуматься!! Двад-ца-ти се-ми лет от ро-ду!! Ведь это ужас!..

   - Да вам-то что такое? - родственник вы ему, что ли?

   - Нет, я не родственник, но ужасно то, что с этим уже все свыклись и никто не обращает внимания...

   Подходил он и к премьерше, и ко мне.

   - Простите, я занят, - пробормотал я.

   - Да я от вас ничего не хочу. Но неужели вас, литератора, не ужасает тот факт, что такой гениальный поэт прекратился на 28-м году жизни. Что бы он мог дать еще! Господи! 27 лет! Умереть юношей!

   На глазах его стояли слезы.

   - Да вы что, - насмешливо спросил я. - Только сейчас об этом узнали?

   - Нет, не сейчас, конечно. Но почему-то вспомнилось, и я в такой ужас пришел... Подходил он и к суфлеру. - Подумай-ка, Николаич... Какой ужас, а?

   - Проигрался?

   - Нет... А Лермонтов-то! На 28-м году жизни помер.

   - Товарищи были?

   - Что ты! Он несколько десятков лет тому назад помер.

   - Так чего ж ты лезешь, идиот. Смотрите-ка, чего человек разнюнился? Мне подавать надо, а он...

   Надоел всем этот странный слезливый актерик страшно. Подходил даже к бутафору и декоратору:

   - Лермонтов-то!

   - Ну?

   - На 27-м году застрелили.

  

  

   Недавно мне этот актерик вспомнился. Я прочел газету, побледнел, закусил губу и побежал к своему знакомому Симеону Плюмажеву.

   - Симеон! - сказал я, глядя на него влажными глазами. - Какой ужас-то: в Харьковской тюрьме повесили уголовного преступника за несколько часов до помилования, которое ожидалось всеми. И именно местные власти спешили его повесить до получения помилования. Виселицу строили наспех, и даже гроба не успели сделать. Подумай: так спешили, что не успели сделать гроба! Вешали тайком, а когда арестанты, услышав отчаянные крики казнимого (они тоже знали о помиловании), спросили, в чем дело, - им объяснили, что это кричит тифозный в бреду!!

   - Ну? - удивленно поднял брови Симеон Плюмажев.

   - Ты только подумай: спешили, чтобы успеть до помилования! Не успели гроба сделать!

   - А чего ж они не купили готовый гроб, - удивился Плюмажев. - Я, конечно, понимаю: какой-нибудь глазетовый с кистями дорого стоит; а простой, некрашеный - да ведь ему красная цена 2 целковых:

   - Да я тебе не о том говорю. Ты вдумайся: они спешили!

   - Да уж, - покачал головой Плюмажев. - Поспешишь, людей насмешишь. У нас тоже в имении один повесился. Его сняли, а он кричит: водки! Настоящая русская натура.

   Я вздохнул, отошел от Плюмажева и подошел к одному из его гостей.

   - Читали? Насчет тюрьмы-то. Какой ужас! Я не могу думать без дрожи.

   - Вы что же, родственник его были, что ли?

   - Нет, так...

   - "Так" только вороны летают, - пошутил гость. - А тифозный-то что ж... Так на самом деле и не кричал?

   - Конечно! Это надзиратель сказал, чтобы успокоить арестантов.

   - А ловко придумано, - пришел гость в восхищение. - Простой надзиратель, а какой шустрый...

  

  

   Однажды я проезжал по Чернышеву переулку и снова увидел ту невероятную вывеску, о которой уже однажды писал, думая, что на мое указание кто-нибудь, кому подлежит, обратит внимание.

   Именно: в Чернышевой переулке (угол Загородного) висит большая вывеска:

   "Приготовительное училеще".

   Снова я был возмущен таким безграничным цинизмом, таким разгулом безграмотности ведомства народного просвещения...

   Приехал к Плюмажеву (у него снова были гости) и сказал:

   - Прямо невероятно! Подумайте только: в центре Петербурга на фасаде училища, того самого, которое должно насаждать грамотность, висит вывеска: "Приготовительное училеще".

   - Как? - прислушался Плюмажев.

   - Учи-ле-ще!

   - А как же, по-твоему?

   Я отошел от него и обратился к даме, слушавшей меня сочувственно.

   - Подумайте: у-чи-ле-ще. Ведь это символ нашей поголовной безграмотности.

   - Да, да! Это они, значит, вместо "сч" поставили "щ". Положим, раньше так все писали: щастье, щот.

   Я отвернулся; поймал за пуговицу молодого человека.

   - Подумайте, какой ужас!.. Какая поголовная безграмотность. Учи-ле-ще!

   - Да вам-то что? Вот чудак: привязался к слову...

   - Но ведь это не "мелочная" лавка, а именно храм грамотности.

   - Да ведь от того никто не заболеет, если одна буква не такая. Не все же буквы перепутаны. Вот если бы эта вывеска была плохо прибита и на голову кому-нибудь упала - тогда нехорошо.

   - Я вижу, - съязвил я, - что вы часто проходили под плохо прибитыми вывесками.

   - Может быть, может быть, - простодушно согласился он. - Разве заметишь?

  

  

   - Читали? - спросил я. - Какой ужас! Крестьяне, оказывается, усиленно пьют денатурированный спирт, и от этого часто умирают!

   - Да ведь он дешевле, - рассудительно возразил Симеон Плюмажев.

   - Дело не в том. А вы вдумайтесь, какой ужас: акцизное ведомство нарочно отравляет спирт особым способом, чтобы его не пили, так как он продается дешевле обыкновенного - а его именно поэтому и пьют.

   - Так чего ж вы волнуетесь? Дешевле - значит экономия в крестьянском хозяйстве! Развивается благосостояние...

   - Да ведь помирают!!

   - А не пей; не будешь и помирать.

   - Так ведь они этого не понимают... Неужели же поэтому их и морить, как глупых тараканов? И ужаснее всего, что доктора не знают противоядия, потому что способ отравления спирта - секрет акцизного ведомства.

   - Вы, значит, хотите сказать, что нужно удорожить денатурированный спирт?

   - А ну вас!

   - Так чего ж вы пристаете ко всем с вашим спиртом. Не с одним привяжется, так с другим.

  

  

   И сердце мое ожесточилось...

   Маленькая девочка, моя дочь, пришла ко мне сейчас в кабинет, таща за руку безголовую куклу и заливаясь горькими слезами.

   - Ну, что еще?

   - Борька...

   - Что Борька?

   - Его мама наказала, а он плакал, а мне сделалось жалко, а я взяла свои рукодельные ножницы - "На, Боренька, вырезывай картиночки", - а он взял ножницы и отрезал мою куклину голову.

   - Ну? - сурово спросил я.

   - Зачем он отрезал куклиную голову!..

   - Да ведь не твою отрезал, а куклиную?

   - А мне было его жалко, а я ему дала ножницы для картиночек, а он куклиную голову отрезал. Разве можно?

   - Ты скажи мне, скверная девчонка, как к тебе попали ножницы?

   - Мама подарила. Я ему для картиночек, а он куклу... голову...

   - Так ведь кукле не больно, чего же ты плачешь, дурочка?

   - Я его пожалела, дала ножницы, а зачем он голову отрезал...

   - А по-моему, безголовая кукла еще смешнее, - сказал я, заливаясь циничным смехом.

   Она долго билась, стараясь убедить меня в том, что дело не в "куклиной голове", а в невероятном, чудовищном нарушении простой человеческой справедливости; что весь ужас в том, что Борька растоптал ногами ее маленькое доброе доверчивое сердечко.

   Но она не могла убедить меня.

   Где же было это сделать ей - маленькому, беспомощному червяку, у которого и слов-то таких не было, которыми обладал я, взрослый очерствевший русский человек...

  

  

  

   Однажды женщина обняла журналиста и сказала ему:

   - У тебя есть усы, и ты брюнет... Я люблю брюнетов с усами! Ты мне нравишься - я тебя съем!

   Вырвался журналист из объятий, побежал...

   Бежит, а навстречу ему Брешко-Брешковский идет.

   - Какой приятный журналист бежит, - облизнулся Брешко. - Ты мчишься искрометными прыжками, словно сын знойного Туниса, под которым развернулась могучая пружина... Переплетемся с тобой - как гном Тюрингенских гор с золотистым леопардом загадочной Берберии, как стремительный скиф - с несокрушимым железным утесом... Ты мне нравишься - я тебя съем!

   - Где тебе съесть меня, - сказал журналист, - женщина, которая брюнетов с усами любит, и то меня не съела...

   Побежал дальше.

   Повстречался с граммофоном.

   - А, журналист! Я, брат, тебя съем! "Я вас ждалаа-а!.."

   - Где тебе меня съесть... Женщина, которая брюнетов любит, меня не съела, Брешко меня не съел...

   Бежит дальше.

   А навстречу ему олеография с картины Юлия Клевера - громадная-прегромадная - так и ломит: белые деревья, снег и красное солнце заходит.

   Стра-ашная.

   - Стой! - как зарычит олеография с картины Клевера. - Я тебя слопаю!!

   - Не слопаешь, - отвечает, запыхавшись, журналист. - Женщина, что брюнетов любит - не слопала, Брешко не слопал, граммофон не слопал - где же тебе слопать!

   Побежал дальше, вдруг - на газету наткнулся.

   - Чего расскакался? - усмехается газета. - Дело бы лучше делал, чем козлом скакать...

   - Да какое же дело мне делать?

   - А вот пиши, - говорит газета, - что в Думе толку нет, что октябристы иезуитствуют, что Пуришкевич скандалист, что успокоение наступило, а реформ не дают, что черносотенцы обнаглели, что евреи такие же люди, как и другие, что у нас бюрократический режим и что реакция снова поднимает голову...

   Вздохнул журналист, сел писать. Все меньше и меньше делался...

   Наконец сделался величиной с маковое зерно, а на самый конец пискнул - и вовсе исчез.

   Проходил народ, заинтересовался.

   - Кто пищал?

   - Журналист. Газета тут журналиста слопала.

  

  

  

   Перед маленькой, сухонькой женщиной с молитвенным выражением лица сидела пожилая толстая иоаннитка и благоговейно говорила:

   - Деньги, матушка, от дьявола!

   - Так, так... От дьявола, говоришь?

   - От его.

   - Поди ж ты!

   - Ими он, злокозненный, смущает христианскую душу...

   - Смущает?!

   - Смущает. В грех, в блуд, в пьянство вводит...

   Хозяйка всплеснула руками:

   - Этакий ведь паршивец!

   - То-то вот и оно. А ты, матушка, люди говорят, тысчонку в сундуке прячешь. Ты б ее отдала.

   - Да кому же ее отдать, это дьяволово сотворение?

   - Нам бы внесла... И благодати бы сподобилась.

   - Это какой же такой благодати?

   - Да разной. Мало ли...

   - Оно-то правда, только одно меня смущает, коли они от дьявола, так что же я сделаю - себя-то очищу, благодати сподоблюсь, а вас под дьявола подведу.

   Гостья пожевала губами.

   - Ну не всю тысячу - восемьсот можно дать.

   - Да что ж... Оно бы можно восемьсот - так ведь двести все равно останется, душеньку мою грешную смущать.

   - Вот видишь! Тысячу бы и отдала.

   - Милые вы люди! Неужто я ж вас захочу под монастырь подвести: отдать их вам, а потом чтобы вы от дьявола искушенье имели.

   - А мы тогда вот что сделаем... Мы их, матушка, на процентные бумаги переведем...

   - Нешто тогда от них вреда не будет?

   - Ни-ни. Какой же вред, ежели процентными бумажками.

   - Ведь вот поди ж ты! Всякую мудрость знать сподобились. Уж божьему человеку всегда такое от Бога пошлется, чтоб понять: как и что. А только ведь я свою тысчонку и сама бы могла на бумаги перевести. А?

   - Можешь и сама. Уж мы все приемлем по христианскому смирению - кредитками ли, процентными ли...

   - Чего ж там - приемлем... Раз дьявольской печати на них нет - могут и у меня полежать.

   Гостья вздохнула:

   - Так-то так...

   - То-то и оно.

   - А все-таки, если жалко тебе их для божьего дела, благодати не получишь.

   - Да куда мне с ней на всю тысячу! Ведь это выйдет целая уйма благодати. Баба же я, будем говорить, мелкая, тихая... Куды мне столько.

   - Грехи!.. - сокрушенно прошептала собеседница хозяйки и обвела взглядом комнату.

   Увидела на шкафу самовар и сказала:

   - Чай-то пьешь! Дьяволово зелье!! Нечистым духом выращенный злак из живота блудницы!

   - Да неужто?!

   - Истинный бог! Дьявол посеял на людскую слабость.

   - Гм... Этакий мошенник!

   Гостья помолчала.

   - Нехорошо держать такую вещь в доме. Хочешь сподобиться благодати духа свята - избавься от него.

   - Да как же мне от него избавиться?

   - Отдала бы нам на скит. Божье дело!

   - Нешто это возможно - отдать самовар на ваш скит? Я избавлюсь от него - спасу свою душу, а вы опоганитесь.

   - Устав церковный гласит, что, ежели окропить машину дьяволову четверговой водой, всякая нечисть от нее отходит.

   - Мерси вас.

   - Видишь!.. Самоварчик-то... сегодня можно забрать?

   - Как забрать?

   - Яко жертвенный дар ко престолу...

   - Экая ты какая! Да зачем же мне его отдавать, ежели он по окроплении мне безопасно служить может?

   - Ну ладно, - саркастически сказала гостья. - Самовар окропишь - зелье чайное по-прежнему от дьявола останется.

   - Ты бы, матушка, порылась в церковном уставе: может, и к чаю есть какое окропление?

   Гостья встала.

   - Пойду я. А только если хочешь благодать заслужить, пожертвовала бы что-нибудь божьим угодникам от щедрот вдовьих.

   - Это можно. Так бы и сказала. Вот тебе, помолись за здравие рабы божьей Лизаветы.

   - Да ты что ж, мать моя, гривенник-то мне в руку суешь? Шутки шутишь? Да я на одного извозчика, к тебе едучи, семь гривен истратила.

   Хозяйка развела руками:

   - Убыток, значит. Что делать... не знаешь, где потеряешь, где найдешь.

   И когда гостья вышла, хлопнув дверью, хозяйка крикнула ей вслед:

   - Я сама, милая моя, на Песках пятнадцать лет в гадалках состояла. Дураками и без меня пруд пруди!

  

  

  

   В город Заворуев приехала сенаторская ревизия. Ревизор из гостиницы, где остановился, позвонил первым долгом в управление полицеймейстера.

   - Алло! Центральная?

   Центральная молчала.

   - Алло! Алллло!!!

   Центральная не отвечала.

   - Эй, центральная! - ревел раздраженный ревизор. - Если вы сию секунду не ответите, я сейчас же вызову вашего начальника и уволю вас в 24 часа. Центральна-а-ая!!

   Коридорный подошел к ревизору и сказал:

   - Да не звоните. Все равно ведь... Ее украли.

   - Центральную? - ужаснулся ревизор.

   - Нет, проволоку.

   - Гм... Как же мне вызвать полицеймейстера? Вот что... Позовите мне постового городового.

   - Его нет.

   - Украли?

   - Нет, но городовые у полицеймейстера сад перекапывают.

   - Так достаньте мне автомобиль, и я...

   - Автомобиля нет.

   - Что ж... он тоже у полицеймейстера сад перекапывает?

   - Нет-с. Но последний автомобиль вчера конокрады украли.

   - Конокрады?.. Да какие же они конокрады, если автомобиль угнали.

   - Да лошадей-то уже всех перекрали, за автомобиль взялись.

   - Автомобилекрады?

   - Да-с...

   Ревизор покачал головой и отправился пешком в управление полицеймейстера.

   - Где полицеймейстер?

   - Их нет, - сказала баба, мывшая пол в пустынном       управлении.

   - Где же он?! Конокрады его украли или сад перекапывает?

   - Нет-с. На службе они.

   - Где же?

   - В холодную пошел, арестантов по мордасам лупить.

   - За что?

   - Не попадайся.

   С трудом разыскал ревизор полицеймейстера.

   - Здравствуйте. Позвольте ваши книги.

   Полицеймейстер побледнел.

   - Ей-Богу, я их не брал, честное слово. На что они мне... Мне чужого не надо.

   - Да нет, не то: я спрашиваю ваши полицейские книги, в которых записывается расход разных сумм.

   - А! - сказал, приободрившись, полицеймейстер. - Сердюков! Позови заведующего канцелярией.

   Пришел жирный угрюмый человек.

   - Вот, - сказал ревизор. - Насчет расходуемых на содержание полиции сумм...

   Угрюмый человек упал на колени.

   - В глаза не видел! Отсохни руки, если хоть копеечку взял. Маковой росинки во рту не было.

   - Что вы... успокойтесь! Я не о том. Ведь по полиции были какие-нибудь расходы?

   - Были! - подхватил полицеймейстер. - А вот ей-Богу же были. Целая уйма была.

   - Ну, вот... Вы эти расходы куда-нибудь записывали?

   - А как же! Сколько раз.

   - Ну, вот и прекрасно... Где же эти книги?

   - В самом деле, - подхватил полицеймейстер. - Где же книги?

   - Их нет, - улыбнулся угрюмый человек.

   - Где же они? - спросил ревизор. - Может, они сад у полицеймейстера перекапывают, или арестантов в холодной по мордасам бьют, или их конокрады угнали?

   - Вот именно, украли.

   - Кто же?

   - Книгокрады. И совсем недавно. Какой-то человек пришел. "Это что такое, - спрашивает, - книги?" Схватил и убежал.

   - Схватил и убежал? Экая жалость. А где ваши городовые?

   - А мы сейчас... Эй, Сердюков!

   Явился Сердюков.

   - Вот городовой, - отрекомендовал полицеймейстер.

   Сердюков повалился ревизору в ноги и заплакал.

   - Ни в чем не виновен, - вскричал он. - Я только до его затылка дотронулся, а он - трах и помер.

   - Кто?

   - Который без пашпорта.

   - Это все после, после... А вот, нам в Петербург писали, что у вас тут развито взяточничество?

   - У нас? - удивился полицеймейстер. - Вот подлец Терентеев... Таки пожаловался!

   - Терентеев? Кто такой?

   - Тут один есть...

   - Позовите-ка сюда Терентеева.

   Послали за Терентеевым. Когда он явился и увидел ревизора, то заплакал и сказал:

   - Погода была точно плохая, дождливая, а суконцо хорошее.

   - Что вы! Успокойтесь... Какое суконцо?

   - Которое я ставил городовым на шинели. В хорошую погоду ему бы сносу не было. А плохая... известно... шести дён не прошло... Говорил я этому дураку Оськину.

   - Позвать Оськина.

   Прибежал запыхавшийся Оськин.

   - Вот это, - сказал Терентеев, - мой компаньон Оськин.

   - Пошел к черту! - воскликнул Оськин. - Сам на постройке моста десять тысяч украл, да на меня хочешь...

   - Нет, - сказал ревизор. - Мы насчет городовых...

   - Я не крал! - возразил Оськин. - Действительно, убежище для престарелых городовых строил... Но красть?.. Правда, те восемь тысяч, которые у меня в несгораемом шкафу лежат, - от вывозки мусора с постройки остались... Да ведь я их потому и держу, чтобы не сгорели.

   - Гм... Вот что... Я принужден буду сейчас поехать произвести выемку этих денег и документов. Позовите мне извозчика! Понятых пригласите!

   Через минуту в управление вбежал извозчик и свирепо закричал:

   - Это что же? За одну старуху да два раза брать? Извияите-с. Что ж это нынче, выходит, раздавленные старухи так вздорожали, что к ним и приступу нет? Околоточному дал, приставу дав...

   - Тссс! - сказал полицеймейстер. - Молчи, дурак!.. Отвезешь этого барина. Понятые пришли?

   В этот момент вошли понятые.

   - При чем же мы тут, - сказали они. - Мы не знаем. Только сели на него, дернули какую-то штучку, а он и покатись. Так мы-то как же?.. Не спрыгивать же на ходу. Мы знаем, что чужую вещь брать нельзя.

   - Какую? - удивился ревизор.

   - Да автомобиль же. Мы его не брали. Это он нас увез. Другие бы еще пожаловались на хозяина, а мы молчим.

   - Значит, это вы украли автомобиль?

   - Зачем нам автомобиль красть? Разве можно такое делать. Мы конокрады. Спросите даже у братьев Завирухиных... Купцы врать не будут; вместе работаем.

   - Позвать Завирухиных!

   Через час густая толпа наполнила управление полицеймейстера. Много лиц расположилось даже на ступеньках лестницы и