Аверченко Аркадий Тимофеевич - Сорные травы

align="justify">   - Не хнычь, пожалуйста! Все вы скверные шалуны. Небось, ты к экзамену ничего не приготовил?

   Взор разговорчивого ученика померк. Горло перехватило.

   - Нет. Приготовил...

   - А-а... хорошо-с! Подойди ближе. А скажи-ка ты нам, дорогой мой... в котором году было положено основание династии карловингов?

   Ученик проглотил обильную слюну и обвел глазами комнату...

   - Каких карловингов?

   - Ну, каких?! Будто не знаешь - каких. Обыкновенных. Ну?

   - В этом... в тысячу восемьсот...

   - Господа! - сказал экзаменатор, с отвращением глядя на ученика. - Сей муж не знает об основании династии карловингов!.. Как это вам понравится?

   - Да, да... - покачал головой старичок со звездой. - Хороши они, все хороши! Сегодня о карловингах не знает, завтра пошел - мать зарезал...

   - Да-с, ваше превосходительство... золотые слова изволили сказать! Завтра - мать, послезавтра - отца, там опять - мать, и так до бесконечности - по торной дорожке! Садись на свое место, Каплюхин. Вызовем еще кого-нибудь... Малявкин Иван!

   - Его еще не вытащили! - раздался робкий голос с задней скамейки.

   - Ах, да. Ну, этот... как его... Петерсон! Иди, иди сюда, голубчик... Что ты знаешь, о короле Косинусе X?

   Глаза Петерсона засверкали мужеством отчаяния. Он махнул рукой и затрещал:

   - Король Косинус был королем. Подданные очень любили его за то, что он вел разорительные войны. Он жил в палатке, питался конским мясом и был настоящим спартанцем. Спартанцами называлось племя, жившее на плоскогориях и бросавшее в воду своих детей, которые никуда не годились. Спартанцы вели спартанский обр...

   - Нет, постой, постой, - улыбнулся учитель. - Ты о Косинусе что-нибудь расскажи! С какого по какой год он царствовал?

   - С 425 года по 974-й!

   Учитель засмеялся.

   - Дурак ты, Петерсон. Во-первых, я Косинуса нарочно выдумал, чтоб тебя поймать - такого короля и не было, - во-вторых, ты хотел обманным образом переехать на спартанцев, которых ты, вероятно, вызубрил, а в-третьих, у тебя короли живут по пятьсот лет. Садись, брат! В будущем году увидимся на том же месте! Пряников Гавриил? Где Пряников Гавриил? Он же тут был?!

   - Под парту залез!

   - Зачем же он залез? Спрятаться думает? Тащите его оттуда!

   Стали тащить Пряникова. Он уцепился руками и ногами за ножки парты, защемил зубами перекладину и, озираясь на тащивших его людей, молчал.

   - Вылезай, Пряников Гавриил! Сторож, попробуй выковырять его оттуда. Не лезет? Ему же хуже! Игнат Печкин! Здесь? Подойди. Это, ваше превосходительство, наша гордость... Первый ученик... Печкин! В котором году умер Гелиагабал? Как? Верно, молодец. Чей был сын Фридрих Барбаросса? Так. Только ровнее стой, Печкин! Какой образ жизни вел Людовик V? Так, так. Молодец. Не сгибайся только, Печкин! Стой ровнее. Что скажешь нам о семилетней войне?.. Так. Ловко вызубрил! Не надо раскачиваться, Печкин! А ну, зажарь нам что-нибудь, Печкин, о финикиянах. Не ложись на стол! Как ты смеешь ложиться животом на экзаменационный стол? А еще первый ученик! Хочешь, чтобы в поведении сбавили?! Что? Не дышит? Как не дышит? Где доктор? Здесь? Что такое с Печкиным, господин доктор? Умер? Переутомление? Эй, сторож! Карета "скорой помощи" есть?

   - Так точно. С утра стоит. Как приказывали.

   - Тащи его! Экая жалость! Единственный, которым могли похвастать, который все так отличнейше знал - и вдруг... Бери его за ноги! Петерсон! Ты что это там глотаешь? На экзаменах нельзя есть! Что? Порошки? Какие порошки? Ты не падай, когда с тобой учитель говорит! Зачем падаешь! Ты... что сделал?! Как ты смеешь? Тебе экзамены для чего устроены? Чтоб порошки глотать? Захвати и его, сторож. Каплюхин!! Стрелять в классе из револьвера не разрешается... Что? В себя? Мало ли, что в себя... и в себя нельзя стрелять... Стыдно. Бери и этого, сторож. Ну, кто там еще? Пряников Гавриил остался? Вылезай из-под парты, Пряников. Не хочешь? Ну, скажи оттуда: в котором году было основание ганзейского союза. Молчишь? Не хочешь? Ну и сиди там, как дурак... Ваше превосходительство! Имею честь доложить, что проверочные испытания закончены!

  

  

  

   Съел Октябрист за ужином целого поросенка, кусок осетрины с хреном и лег спать...

   Но Октябристу не спалось. Вспомнилась почему-то его нелепая, бессмысленная жизнь, вся та мелкая ненужная ложь, которая сопутствовала ему с детства и которая в конце концов довела его до последней степени падения - до октябризма, и когда вспомнилось все это - Октябрист чуть не расплакался.

   Напало на Октябриста такое жгучее раскаяние, что он не мог уснуть, ворочаясь сто раз с боку на бок...

   Вот тут-то и пришел мужик. Черный, худой, весь в земле... Взял Октябриста мозолистой рукой за ухо, сказал:

   - Пойдем, паршивец!

   И потащил перепуганного Октябриста за собой.

  

  

   Очутившись в деревне, Октябрист первым долгом решил помочь мужикам в их горькой нужде. Для этого он отыскал нескольких оборванных мужиков и вступил с ними в разговор...

   - А что, ребята, мяту вы пробовали сеять? - спросил Октябрист.

   - Где нам!

   - Вот то-то и оно. Нужно, чтобы культура и знание пришли на помощь деревенской темноте и тому подобное. Сейте мяту!

   Октябрист порылся в кармане, нашел коробку мятных лепешек, которые он ел после пьянства, и отдал мужикам на семя.

   - Вот вам! Сейте, как сказал поэт, разумную, добрую, вечную мяту!!

   Посеяли мужики мятные лепешки. Год в то время был урожайный и поэтому мята разрослась пышными, большими кустами, покрытыми сплошь коробочками с лепешками.

   Октябрист не почил на лаврах.

   - Чем бы еще выручить этих бедняг?

   Разговорился.

   - Гигроскопическую вату сеяли?

   Мужики горько улыбнулись.

   - Где нам! Прямо будем говорить - беспонятные мы.

   Октябрист, вздохнув, вынул из своих ушей вату, отдал ее мужикам и приказал:

   - Сейте вату! Сейте... спасибо вам скажет сердечное русский народ! Полушубки будете ватные делать! Жены и дочери бюсты из ваты такие сделают, что пальчики оближете.

   Вата разрослась еще лучше, чем мята. Потом табак сеяли. Все, что было у Октябриста в портсигаре, все он пожертвовал мужикам на посев. Пуговицы сеяли. Хотя Октябрист после этой жертвы ходил, придерживая брюки руками, но зато на сердце его было светло и радостно.

   Был у Октябриста зонтик. Очень жаль было ему расставаться с зонтиком, но долг - прежде всего.

   - Посейте зонтики! - сказал Октябрист, отдавая свой зонтик на семя. - Уйдите от ликующих, праздно болтающих. Труд - это благодеяние. Сейте зонтики!

   - Землицы больше нетути, - признались мужики. - Последнюю пуговицами засеяли. Нет землицы.

   Октябрист поморщился.

   - Ну вот, - уже сейчас и революция!.. Сколько у вас, у каждого, земли?

   - По две десятины.

   Стал думать Октябрист, искренно желая и в этом помочь мужикам.

   - Вы говорите, по две десятины? Это сколько же пудов земли будет?

   Мужики объяснили, как могли, что земля меряется не пудами, а поверхностью.

   - Да что вы! А, знаете... это остроумно! Вот что значит простая мужицкая сметка. Додумались! А сколько в десятине сажен?

   - 2400.

   - Ого! Это, значит, около пяти верст. У каждого мужика, считая по 2 десятины, десять верст, значит, одной земли! Неужели этого мало?

   Октябрист возмутился.

   - Стыдитесь! Вы, верно, пьянствуете, а не работаете!..

   Сконфуженные мужики оправдывались, как могли.

   - Ага! Значит, так нельзя считать? Ну ладно. Я подумаю... сделаю, что могу.

   И придумал Октябрист гениальный выход.

   - Шестнадцати десятин каждому довольно?

   - За глаза, ваша честь!

   - Великолепно! Отныне вы должны считать десятиною не 2400, а 300 квадратных сажень. Таким образом, у каждого будет по 16 десятин.

   Мужики в ноги повалились.

   - Благодетель!!

   Проведя аграрную реформу, Октябрист вздохнул свободно.

   Мужики благоденствовали.

   Из окна своего дома Октябрист часто со слезами на глазах любовался на группы чистеньких поселян в ватных тулупах, застегнутых на прекрасные пуговицы, и поселянок с пышными бюстами, гуляющих об руку с мужьями под развесистыми, тенистыми зонтиками... Мужчины курили папиросы (в этом году уродились на огородах "Сенаторские"), а дамы кушали мятные лепешки и приятно улыбались друг другу.

   - Сейте разумное, доброе, вечное... - смахивал слезу Октябрист.

  

  

   Во время сна у Октябриста из открытого рта текла слюна и физиономия расплылась в блаженную улыбку.

   - Вставай, лысый дурак! - разбудила его жена.

   Октябрист подобрал слюну, оделся, застегнулся на все пуговицы, заложил ватой уши, взял папиросы, коробку мятных лепешек и, раскрыв дождевой зонтик, отправился гулять.

  

  

  

   - Человек! - сказал Вывихов. - Что у вас есть здесь такое, чтобы можно было съесть?

   - Пожалуйте. Вот карточка.

   - Ага! Это у вас такая карточка? Любопытно, любопытно. Для чего же она?

   - Да помилуйте-с! Кто какое блюдо хочет съесть - он тут найдет и закажет.

   - Прекрасно! Предусмотрительно! Колоссальное удобство! Это вот что такое? Гм!.. Крестьянский суп?

   - Да-с.

   - Неужели крестьянский суп?

   - А как же. У нас всякие такие блюда есть. Уж что гость выберет - то мы и подадим.

   - Суп? Крестьянский суп? Настоящий?

   - Как же-с. Повар готовит. Они знают-с.

   Вывихов обратился к старику, сидевшему за другим столиком.

   - Вот-с... Мы, русские, совершенно не знаем России. Вы думаете, ее кто-нибудь изучает? Как же! Дожидайтесь. Наверно, кто-нибудь, если и увидит в карточке "крестьянский суп", сейчас же закрутит носом. "Фуй, - скажет, - я ем только деликатные блюда, а такой неделикатности и в рот не возьму". А что ест полтораста миллионов русского народа - то ему и неинтересно. Он, видите ли, разные котлеты-матлеты кушает. А вот же, черт возьми, я требую себе крестьянский суп! Посмотрим, что наша серая святая скотинка кушает. Человек! Одну миску крестьянского супа!

  

  

   - Это что т-такое?

   - Суп-с.

   - Суп? Какой?

   - Крестьянский.

   - Да? А это что такое?

   - Говядина-с.

   - А это?

   - Картофель, капуста, лавровый лист для запаху.

   - И это крестьянский суп?

   - Так точно-с.

   - Тот суп, что едят крестьяне?

   Лакей вытер салфеткой потный лоб и, с беспокойством озираясь, сказал:

   - Я вам лучше метрдотеля позову.

   - Позови мне черта печеного! Пусть он мне объяснит, кто из вас жулик.

   - Виноват... - сказал пришедший на шум метрдотель. - Муха?

   - Что такое - муха?

   - Они теперь, знаете, по летнему времени... того...

   - Нет-с, не муха! Это что за кушанье?

   - Крестьянский суп. Обыкновенный-с.

   - Да? А что, если я сейчас трахну вас этой тарелкой по голове и стану уверять, что это обыкновенный крестьянский поцелуй.

   - Помилуйте... То - кушанье, а то - драка.

   - Ах вы мошенники!!

   - Попрошу вас, господин, не выражаться.

   - Не выражаться? К вам ежедневно ходит тысяча человек, и, если все они попробуют ваш крестьянский суп, - что они скажут? Что в России все обстоит благополучно, никаких недородов нет и крестьяне благоденствуют... Да? Попросите полицию. Протокол! Я вам покажу... Ты у меня в тюрьме насидишься!

  

  

   - Помилуйте, господин судья, пришли тихо, смирно, а потом раскричались. Суп, видишь ты, им слишком хорош показался!

   - То есть лох!

   - Нет-с, хорош! "Почему, - говорит, - мясо да капуста, крестьяне, - говорит, - так не едят".

   - В самом деле, почему вы подняли историю?

   - Обман публики, помилуйте! Крестьянский суп? Хорошо-с. А ну-ка дайте мне оный, хочу этнографию и крестьянский быт изучать. "Извольте-с!" Что т-такое? Да они еще туда для вкусу одеколона налили!

   - Помиритесь!

   - Чего-с? Не желаю!

   - А чего же вы желаете?

   - Я желаю, господин мировой судья, чтобы вся Россия знала, какой-такой крестьянский суп Россия ест!

   - Прошу встать! По указу и так далее - мещанин Вывихов за скандал в публичном месте и за оскорбление словами метрдотеля ресторана "Петербург" приговаривается к трехдневному аресту. А вы... послушайте... Вы больше этого блюда не указывайте в вашем меню.

   - Да почему, господин судья?

   - Потому что крестьяне такого супа не едят.

   - А какой же суп они едят?

   - Никакой.

   - А что же они едят в таком случае?

   - Что?.. Ничего!

  

  

  

   Сумерки окутали все углы фешенебельной квартиры его пр-ва.

   Его пр-во - бывший глава министерства - со скучающим видом бродило из одной комнаты в другую, не зная, что с собой делать, куда себя девать.

   Наконец счастье улыбнулось ему: в маленькой гостиной за пианино сидела молоденькая гувернантка детей его пр-ва и лениво разбирала какие-то ноты...

   - А-а, - сказало, подмигнув, его пр-во. - Вот ты где, славный мышонок! Когда же ты придешь ко мне, а?

   Гувернантка неожиданно вскочила и крикнула:

   - Это что такое?! Как вы смеете говорить мне "ты"?!

   Его пр-во было так изумлено, что даже закачалось.

   - Ты? На... ты? А как же тебя еще называть?

   - Это безобразие! Прежде всего, прошу называть меня на "вы"!..

   Его пр-во побледнело как мертвец и крикнуло:

   - Караул! Режут! Спасите, люди! Сюда!

   В комнату вбежали жена, слуги.

   - В чем дело? Что случилось?

   С ужасом на лице его пр-во указало пальцем на гувернантку и прохрипело:

   - Революционерка!.. Забастовка. Предъявила политическое требование и забастовала.

   - Что за вздор? Какое требование?

   - Говорит: называйте меня на "вы"!

  

  

   С этого началось...

   Его пр-во оделось для прогулки и позвонило слугу.

   - Что прикажете?

   - Тыезд мой готов?

   - Чего-с?

   - Тыезд, говорю, готов?

   - Ты...езд?!

   - Вот осел-то! Не буду же я говорить тебе выезд! Ступай, узнай.

   - Так точно-с. Тыезд готов.

   Его пр-во побагровело.

   - Как ты смеешь, негодяй?! Я тебе могу говорить тыезд, но ты должен мне говорить - выезд! Понял? Теперь скажи - какова погодка?

   - Хорошая-с, ваше пр-во.

   - Солнце еще тысоко?

   - Так точно-с, высоко.

   - Ну, то-то. Можешь идти.

   Спускаясь по лестнице, его пр-во увидело швейцара и заметило ему:

   - Почему нос красный? Тыпиваешь, каналья.

   - Никак нет.

   - То-то. А то я могу тыбрать другого швейцара, не пьяницу. А зачем на лестницу нотый ковер разостлал?

   - Это новый-с...

   - Я и говорю - нотый. Если не снимешь - завтра же тыгоню.

   Потом, усевшись в экипаж, его пр-во завело разговор с кучером.

   - Шапка у тебя, брат, потертая. Придется шить новую.

   - Так точно.

   - Я думаю, тыдра на шапку хорошо будет?

   - А не знаю, ваше пр-во. Такого я меха и не слышал.

   - Как не слышал? Обыкновенный мех.

   - Не знаем. Выдра действительно есть.

   - Вот дерево-то, - пожало плечами его пр-во. - Для тебя, может быть, выдра, а для меня тыдра.

   - Оно можно бы и выдру поставить.

   - Если не найдем тыдры - можно и тыхухоль... А?

   Кучер вздохнул и покорно согласился:

   - Можно и тыхухоль.

   - Дурак, какой он для тебя тыхухоль. Разговаривать не умеешь?!

  

  

   Прогуливаясь по стрелке и греясь на солнышке, его пр-во думало:

   "Скоро тыборы в Думу. Кого-то они тыберут? Во что тыльется народная воля?.. Уты, прежние времена прошли, - когда можно было тыдрать мужика и тыбить у него из головы эту самую "народную волю".

   Увлеченное этими невеселыми мыслями, его пр-во не заметило, как толкнуло какого-то прохожего и наступило ему на ногу.

   - Ой! Послушайте, нельзя ли поосторожнее...

   - Извини, голубчик, - сказало его пр-во. - Я не заметил твоей ноги.

   - Прошу вас, - раздражительно воскликнул незнакомец, - называть меня на "вы"!

   - Ш-што-с? Предъявление требований?! Политических?! Забастовка? Баррикады?

   Его пр-во выхватило револьвер и скомандовало:

   - Пли!

   Потом, сжалившись над упавшим от ужаса незнакомцем, его пр-во наклонилось над ним и сказало:

   - Вот видишь ли, голубчик, ты мне, конечно, должен говорить "вы", но я могу говорить тебе "ты"...

   - Почему?

   - Потому что я по чину старше.

   И тогда, поднявшись на локте, крикнул незнакомец с деланным восхищением:

   - Здорово сказано! Умнейшая голова! Настоящая выква!

  

  

  

   В один город приехала ревизия... Главный ревизор был суровый, прямолинейный, справедливый человек с громким, властным голосом и решительными поступками, приводившими в трепет всех окружающих.

   Главный ревизор начал ревизию так: подошел к столу, заваленному документами и книгами, нагнулся каменным, бесстрастным, как сама судьба, лицом к какой-то бумажке, лежавшей сверху, и лязгнул отрывистым, как стук гильотинного ножа, голосом:

   - Приступим-с.

   Содержание первой бумажки заключалось в том, что обыватели города жаловались на городового Дымбу, взыскавшего с них незаконно и неправильно триста рублей "портового сбора на предмет морского улучшения".

   - Во-первых, - заявляли обыватели, - никакого моря у нас нет... Ближайшее море за шестьсот верст через две губернии, и никакого нам улучшения не нужно; во-вторых, никакой бумаги на это взыскание упомянутый Дымба не предъявил, а когда у него потребовали документы - показал кулак, что, как известно по городовому положению, не может служить документом на право взыскания городских повинностей; и, в-третьих, вместо расписки в получении означенной суммы он, Дымба, оставил окурок папиросы, который при сем прилагается.

   Главный ревизор потер руки и сладострастно засмеялся. Говорят, при каждом человеке состоит ангел, который его охраняет. Когда ревизор так засмеялся, ангел городового Дымбы заплакал.

   - Позвать Дымбу! - распорядился ревизор.

   Позвали Дымбу.

   - Здравия желаю, ваше превосходительство!

   - Ты не кричи, брат, так, - зловеще остановил его ревизор. - Кричать после будешь. Взятки брал?

   - Никак нет.

   - А морской сбор?

   - Который морской, то взыскивал по приказанию начальства. Сполнял, ваше-ство, службу. Их высокородие приказывали.

   Ревизор потер руки профессиональным жестом ревизующего сенатора и залился тихим смешком.

   - Превосходно... Попросите-ка сюда его высокородие. Никаноров, напишите бумагу об аресте городового Дымбы как соучастника.

   Городового увели.

   Когда его уводили, явился и его высокородие... Теперь уже заливались слезами два ангела; городового и его высокородия.

   - Из...зволили звать?

   - Ох, изволил. Как фамилия? Пальцын? А скажите, господин Пальцын, что это такое триста рублей морского сбора? Ась?

   - По распоряжению Павла Захарыча, - приободрившись, отвечал Пальцын. - Они приказали.

   - А-а. - И с головокружительной быстротой замелькали трущиеся одна об другую ревизоровы руки. - Прекрасно-с. Дельце-то начинает разгораться. Узелок увеличивается, вспухает... Хе-хе. Никифоров! Этому - бумагу об аресте, а Павла Захарыча сюда ко мне... Живо!

   Пришел и Павел Захарыч.

   Ангел его плакал так жалобно и потрясающе, что мог тронуть даже хладнокровного ревизорова ангела.

   - Павел Захарович? Здравствуйте, здравствуйте... Не объясните ли вы нам, Павел Захарович, что это такое "портовый сбор на предмет морского улучшения"?

   - Гм... Это взыскание-с.

   - Знаю, что взыскание. Но - какое?

   - Это-с... во исполнение распоряжения его превосходительства.

   - А-а-а... Вот как? Никифоров! Бумагу! Взять! Попросить его превосходительство!

   Ангел его превосходительства плакал солидно, с таким видом, что нельзя было со стороны разобрать: плачет он или снисходительно улыбается.

   - Позвольте предложить вам стул... Садитесь, ваше превосходительство.

   - Успею. Зачем это я вам понадобился?

   - Справочка одна. Не знаете ли вы, как это понимать: взыскание морского сбора в здешнем городе?

   - Как понимать? Очень просто.

   - Да ведь моря-то тут нет!

   - Неужели? Гм... А ведь в самом деле, кажется, нет. Действительно нет.

   - Так как же так - "морской сбор"? Почему без расписок, документов?

   - А?

   - Я спрашиваю - почему "морской сбор"?!

   - Не кричите. Я не глухой.

   Помолчали. Ангел его превосходительства притих и смотрел на все происходящее широко открытыми глазами выжидательно и спокойно.

   - Ну?

   - Что "ну"?

   - Какое море вы улучшали на эти триста рублей?

   - Никакого моря не улучшали. Это так говорится - "море".

   - Ага. A деньги-то куда делись?

   - На секретные расходы пошли.

   - На какие именно?

   - Вот чудак человек! Да как же я скажу, если они секретные!

   - Так-с...

   Ревизор часто-часто потер руки одна о другую.

   - Так-с. В таком случае, ваше превосходительство, вы меня извините... обязанности службы... я принужден буду вас, как это говорится: арестовать. Никифоров!

   Его превосходительство обидчиво усмехнулся.

   - Очень странно: проект морского сбора разрабатывало нас двое, а арестовывают меня одного.

   Руки ревизора замелькали, как две юрких белых мыши.

   - Ага! Так, так... Вместе разрабатывали?! С кем? Его превосходительство улыбнулся.

   - С одним человеком. Не здешний. Питерский, чиновник.

   - Да-а? Кто же этот человечек?

   Его превосходительство помолчал и потом внятно сказал, прищурившись в потолок:

   - Виктор Поликарпович.

   Была тишина. Семь минут.

   Нахмурив брови, ревизор разглядывал с пытливостью и интересом свои руки... И нарушил молчание:

   - Так, так... А какие были деньги получены: золотом или бумажками?

   - Бумажками.

   - Ну, раз бумажками - тогда ничего. Извиняюсь за беспокойство, ваше превосходительство. Гм... гм...

   Ангел его превосходительства усмехнулся ласково-ласково.

   - Могу идти?

   Ревизор вздохнул:

   - Что ж делать... Можете идти.

   Потом свернул в трубку жалобу на Дымбу и, приставив ее к глазу, посмотрел на стол с документами. Подошел Никифоров.

   - Как с арестованными быть?

   - Отпустите всех... Впрочем, нет! Городового Дымбу на семь суток ареста за курение при исполнении служебных обязанностей. Пусть не курит... Кан-налья!

   И все ангелы засмеялись, кроме Дымбиного.

  

  

  

   - Ради Бога! - умоляюще сказал старый, седой как лунь, октябрист. - Вы не очень на него кричите... Все-таки он член Государственного Совета. Сосчитаться с ними, как мы проектируем, - это, конечно, хорошо... Но не надо все-таки слишком опрокидываться на беднягу. Можно и пробрать его, но как? Корректно!

   - Будьте покойны, - пообещал молодой скромный октябрист, выбранный посланником. - Я не позволю себе забыться. Сосчитаюсь - и сейчас же назад!

   - Ну, с Богом.

   Молодой октябрист сел на извозчика и поехал к влиятельному члену Государственного Совета считаться.

  

  

   Пробыл он у члена Государственного Совета, действительно, недолго.

   Через пять минут вышел на крыльцо и тут же столкнулся с товарищем по фракции, который, горя нетерпением, прибежал, чтобы пораньше узнать результаты...

   - Ну, что? - спросил товарищ. - Сосчитался?

   - Кажется...

   - А ты... разве... не уверен?

   - Нет, я почти уверен, но он какой-то странный...

   - Они все странные какие-то.

   - Да... Представь себе, вхожу я в кабинет и начинаю речь, как и было условлено. А он... послушал немного, поднялся с кресла, отвел в сторону правую руку, быстро-быстро приблизил ее к моему лицу и коснулся ладонью - щеки. Потом говорит: "А теперь ступайте!" Я и ушел. Что бы это значило?

   Товарищ сел на ступеньки подъезда и призадумался.

   - Действительно, странно... Что бы это могло значить? Ты говоришь: отвел в сторону правую руку, быстро-быстро приблизил ее к твоему лицу и коснулся щеки? Долго он держал руку около твоей щеки?

   - Нет, сейчас же взял ее и спрятал в карман.

   - Ничего не понимаю... Может, он заметил, что тебе было жарко, и обмахнул лицо?

   - Нет! В том-то и штука, что мне не было жарко. Щека сделалась розовая не сначала, а потом.

   - Непостижимо! Пойдем к другим товарищам - спросим.

  

  

   Седой октябрист переспросил:

   - Как, вы говорите, он сделал?

   - Да так, - в десятый раз начал объяснять недоумевающий посланник. - Сначала встал, потом отвел в сторону правую руку, быстро-быстро-быстро приблизил ее к моему лицу и коснулся ладонью щеки.

   - Поразительно! Что он хотел, спрашивается, этим сказать? Гм... Может быть, у вас на щеке сидела муха, а он из вежливости отогнал ее?..

   - Скажете тоже! Какие же зимой бывают мухи?..

   - Ну, тогда уж я и не знаю - в чем тут дело.

   Третий октябрист, стоявший подле, сказал:

   - А может быть, он просто хотел попросить у вас папироску?

   - Тоже хватили! Зачем же ему трогать мою щеку? Ведь не за щекой у меня лежат папиросы. Нет, тут не то...

   - Не хотел ли он попрощаться?

   - Как же это так? Кто будет за щеку прощаться?.. Прощаются за руку.

   - Убейте меня, ничего не понимаю...

   - Как вы, говорите, он сделал?

   Посланник вздохнул и терпеливо начал:

   - Так: встал, отвел в сторону правую руку, быстро-быстро-быстро приблизил ее к моему лицу и коснулся ладонью щеки.

   - Да, странно... А вы вот что: спросите какого-нибудь из правых; они эти штуки знают.

  

  

   Когда правый пришел, все обступили его и засыпали вопросами...

   - Обождите! Не кричите все зараз. Как он сделал?

   - Так: встал, отвел в сторону правую руку, быстро-быстро-быстро приблизил ее к моему лицу и коснулся ладонью щеки.

   - А, как же! Знаю! Еще бы...

   - Что ж это? Ну? Что?

   - Это пощечина. Обыкновенная оплеуха!

   - Не-у-же-ли?!

   Все были потрясены. Но подошел седой октябрист и внушительно спросил:

   - Вы почувствовали боль в щеке после его прикосновения?

   - Ого! Еще какую.

   - А он... как вы думаете? Чувствовал в руке боль?

   - Я думаю!

   - Ну и слава Богу! - облегченно вздохнул опытный старик. - Вы чувствовали боль, он чувствовал боль. Значит - сосчитались!!

  

  

  

   Сидя на скамейке Летнего сада, под развесистым деревом, я лениво рассматривал "Новое время".

   Низенькая полная женщина в красной шляпе и широких золотых браслетах на красных руках присела возле меня, заглянула через мое плечо в газету и после некоторого молчания заметила:

   - Чи охота вам читать такую гадкую газету?

   Я удивленно взглянул на свою соседку.

   - Вам эта газета не нравится?

   - Да, не нравится ж.

   - Вот как! Вы, вероятно, недовольны той манерой угодничества и пресмыкания перед сильными, которая создала этой газете такую печальную извест...

   - Ну - создала она, чи не создала - это меня не касается. То уж ихнее дело.

   - А чем же вы недовольны? Может быть, меньшиковским нудным жидоедством, которое из номера в номер...

   - Я вам, господин, не о том говорю, что там нудное или не нудное, а что гадости делать - это они мастера! Уж такие мастера, что даже им вдивляешься. Ах, господин!..

   Она поставила зонтик на землю, сжала его массивными коленями и освободила таким образом руки - исключительно для того, чтобы всплеснуть ими. Очевидно, у моей словоохотливой соседки что-то чрезвычайно накипело в сердце, и она жаждала излиться.

   - Прямо-таки скажу вам - ну, мое дело бабье, значит, я понимаю в этом, ну, мне, как говорится, и книгу в руку. Так вы думаете, что? Они тоже воображают, что понимают, и уже они готовы мне дорогу перейтить!

   - В чем же дело? - удивился я.

   - Это даже, я вам скажу, и не дело, а так себе, занятие. Ну, один там, скажем, торгует булками, другой имеет шляпочный магазин или шлепает картины, тот банкир, этот манкир, а я тоже - должна жить или не должна? Ой-ёёй! Раньше все было гладко, как какое-нибудь зеркало. Все мои четыре девицы, которые снимали у меня квартиру, держали себя ниже воды, тише травы! "Тебе что нужно?" - "Ах, мамаша, мне нужно то-то. Или мне нужно то-то". Враг я им? Нате вам то-то. Нате вам то-то! Они были до мене ласковые, я до их. А теперь они такие хамки сделались, такие настырные, что я даже у нас, в Харькове, таких не видела. Слова ей не скажи, унушения ей не сделай. Себя не соблюдають, меня не соблюдають, посетителя не соблюдають. "Манька, причешись! Что ты ходишь растрепанная, как какая-нибудь Офелия! Что за страм!" Так вы знаете, что она мне теперь гаворит? "Отвяжись, толстая самка", - она мне гаворит! Да я бы из нее, шибенницы, в прежнее время мочалы на целый гарнитур надрала, а теперь - попробуй-ка пальцем тронуть...

   Она умолкла, рисуя зонтиком на песке какое-то слово. Я спросил.

   - А что же будет, если тронуть?

   - Попробуй-ка. Пальцем не тронь, слова не скажи. Сейчас же: "Ах, этак-то? Да начхать же я на вас хотела! Сейчас же в "Новое время" пойду".

   Я изумился.

   - Как... в "Новое время"?

   - Чи вы ж не знаете, как в "Новое время" ходят? Публиковаться. И идет ведь, дрянь этакая. Идет! Уже им прежняя мамаша не нужна, уже они себе новую мамашу нашли - "Новое время". Здравствуйте! Уже они все на этом "Новом времени" сдурели. Ленивая там не публикуется! Она думает, что публикации от такого же слова, как и ее занятие. Я, вы думаете, их держу? Идите, я говорю им, идите. Поищите себе в "Новом времени" такую мамашу. Кто их там научит, чему надо? Кто им даст совет? Вы думаете, публичный канторщик научит? Или сам господин Меньшиков с ними будет заниматься? От-то-ж дуры! Мало у Меньшикова и без них работы! До кого им там доторкнуться? Буренину до них есть забота или господину Астолыпину? Пойдите вы им поговорите! "Я иду в "Новое время!" Иди, миленькая моя, опять придешь ко мне, чтоб тебе пропасть с той публикацией!! Такое я вам расскажу: была у меня Муся Кохинхинка... Девушка - мед! Пух. Масло, кротости, доброты вдивительной. Говорю я ей как-то: "Ты что же это, ведьма киевская, чулки на подзеркальнике бросаешь? Холера тебя возьмет или что, если ты их на место положишь?" И как бы вы думаете? Надулась, ушла. Приходит на другой день: "Дозвольте, мамаша, вещи!" - "Муся! Кохинхиночка! Куда ж ты?" - "Не желаю я, гаворит, мамаша, ничего. Я теперь, гаворит, массажистка!" - "Мусенька! Да когда ж ты успела? Ведь ты вчера еще не была массажисткой?" - "Это, гаворит, мамаша, сущая чепуха. Пишется так, а читается, может быть, и иначе". Заплакала я. "Новую мамашу нашла?" Смеется. "Новую-с. Не вам чета. На двенадцати столбцах печатается. Хорошую публику иметь буду!" Ушла... Забрала свои хундры-мундры и ушла. Так что же вы думаете - вернулась! Через две неделечки. Статочное ли дело этим дурам без хорошего глазу жить. Рази ж газета за усем усмотрит? Обобрал ее какой-то фрукт, тоже из публикующих. Прожила она у меня полтора месяца, потом из-за чего-то, из-за какой-то паршивой ротонды, ка-ак фыркнет! Адью-с - не вернусь! Куда, Мусичка? Я, гаворит, теперь натурщица. "